Дени Дидро и художественная культура Франции XVIII века

К концу XVII в. вырабатывается своеобразное понятие галантности, обозначающее не только узкую сферу утонченно любовного поведения, но, шире, стиль и образ жизни, основанный на приятном искусстве - быть приятным. Современник говорит, что «словом «галантный» называют все то, что есть наиболее искусного и изысканного, рафинированного и духовного в искусствах; так называется то неуловимое, что составляет цвет и блеск вещей. Галантность есть не только в прекрасных стихах, изящной словесности и в красивых выражениях, т. е. в произведениях чистого духа; ее можно найти в оружии и в мебели, в упражнениях и в играх, в удовольствиях и наслаждениях -- я имею в виду удовольствия светлых умов и наслаждения прекрасно мудрых» (Якимович А. Об истоках и природе искусства Ватто, с. 54)

Уже прециозная культура XVII в. выработала новые критерии жизненных ценностей. Одной из них было предпочтение мечты реальности. Идею о предпочтительности забытья формулировали так: «Чтобы жить счастливо, нужно поменьше размышлять о жизни и уметь, как бы избавляться от себя; и среди удовольствий, доставляемых различными предметами, уметь отрешиться от сознания своих несчастий». Возникает разработанная до тонкостей техника мечтания, своеобразный самогипноз. Эпикурейский писатель Мишель Деланд, последователь Фонтенеля, в своей книге «Искусство не скучать» предлагает свои рецепты. Поскольку удовольствия мимолетны, они могут наполнить нашу жизнь лишь в том случае, если мы умеем продолжить их «внутренними резонансами». Самое тонкое наслаждение заключается не столько в самом моменте наслаждения, сколько в моменте его перехода в воспоминание, замечает Деланд.

Особую притягательность отныне таят в себе любовные переживания, приобретающие новое качество проникновенного и рафинированного «артистизма чувств». Сент-Эвремон писал настоящие мадригалы в честь любви, этой «драгоценной и нежной болезни». «Платонические» идеи в переработке Оноре Дюрфе рассматривают любовь как духовное наслаждение, очищающее душу. Любовь противопоставляется желанию и возвышается над ним. Эпикурейство начала XVIII в. умышленно забывает все природные и общественные осложнения любви, сглаживает в ней все болезненное, бурное и опасное, превращая ее в приятную фикцию безоблачного счастья.

В литературном творчестве французских мыслителей конца XVII и начала XVIII столетия возник образ человека в погоне за мгновением, за нюансом ощущения, за оттенком бытия (Виппер Ю.Б. Творческие судьбы и история; Де ла Барт Ф. Французский классицизм в литературе и искусстве). Как бы ни был этот образ противоречив, в нем всегда звучит нота пробуждения от магического гипноза «великого царствования», от духовного оцепенения псевдогероической идеологии. Утонченная культура чувства подготовила блестящий подъем культуры разума. Их генетическая связь не осталась не замеченной современниками. Вовенарг, типичнейший и яркий представитель французской философской «антропологии», закрепил в чеканной форме широко распространенное в XVIII в. убеждение, когда сказал однажды, что «великие мысли приходят из сердца».

Искусство чутко откликается на появление и развитие новых духовных потребностей. Не случайно к началу XVIII в. относится первый расцвет французского балета. Ватто был свидетелем этого явления. Ритмика его группировок, танцевальный шаг и специфические балетные позиции, легкие приседания и выпрямления, особая эластичность фигур указывают, вероятно, на знакомство с современной художнику культурой танца. Именно в это время складывается классическая школа балета, главной характеристикой которой становится видимая свобода от физического усилия. Классическая школа ставит своей целью уничтожить власть обыденной жизни; она отрицает инертность, силу тяжести, привычные формы движения и покоя, стремясь к созданию захватывающей иллюзии легкости и воздушности человеческого тела.

Тяготение к волшебной иллюзии, к мечтательной и изысканной «сказочности» естественным образом пробуждает интерес к сказке, особенно к волшебной сказке. После 1690 г. сказки начинают публиковаться как литературные произведения и приобретают статус самостоятельного жанра. Очень популярны сказки о феях. «Феерия» проникает и в театр (Дюфрени, Данкур). В первом десятилетии XVIII в. издаются переводы «Тысячи и одной ночи» и других сборников восточных сказок (персидских, индийских). Появляется целая плеяда сказочников, из которых лучше всех известен Шарль Перро. Сказочные фабулы оказываются очень созвучными духу музыкального театра XVIII в. и заполняют его репертуар (едва ли не последним крупнейшим произведением этого рода была «Волшебная флейта» Моцарта).

Искусство начинает осознаваться не как выражение вечных и непоколебимых истин, а как некое подобие игры, как искусное соединение реальности и фантазии, правды и лжи. Общий интеллектуальный тонус эпохи побуждает как можно скорее проанализировать и обосновать теоретически этот новый подход. Жан-Батист Руссо выдвигал в качестве основного принципа «беспорядок»: «...этот беспорядок есть именно мудрость, переодетая дурачеством и освобожденная от своих геометрических цепей, которые делали ее тяжелой и неодушевленной».

Новое мироощущение требовало выражения «естественных чувств». То, что раньше считалось позорной слабостью -- слезы, нерешительность, меланхолия, -- теперь расценивается как душевная естественность и благородная чувствительность. Такое умонастроение отражается прежде всего в литературе. С ним связано развитие женских образов, бывших такими схематичными в литературе XVII в. Женщина отныне -- образец естественности, непринужденности, душевной чуткости и утонченности. Мужские образы феминизируются, появляется «галантный кавалер». Область любовных чувств углубляется и нюансируется: литература открывает бесчисленные и неизмеримые оттенки и градации этого «волшебного инстинкта» (Фонтенель).

Прециозная литература в противовес поэтике классицизма разрабатывала такие образы, где действуют не две полярные силы (чувство долга против чувства любви), а многие и не столь явно выраженные импульсы, которые могут противоборствовать, но могут сближаться и сливаться, могут маскироваться. Во второй половине XVII в. возникает особый жанр «театрализованного» литературного портрета: под вымышленным благозвучным именем описывается реальный, близко знакомый автору человек. Мадлен де Скюдери положила начало портретному жанру в литературе: шедевр этого жанра -- «Автопортрет» мадемуазель де Монпансье (История всемирной литературы. Т.5, с. 90-105).

В XVIII в. общение людей становится широко распространенным искусством. Психология эпохи пронизана особой ненавязчивой общительностью, воспитывавшей в людях доверительность, гибкость ума и чувств, душевную чуткость и неповторимо обаятельный, свободный и достойный стиль поведения. В этой атмосфере сформировались блестящие и тонкие умы -- Монтескье, Вольтер. К сожалению, сейчас невозможно в полной мере представить себе тот стиль общения, который культивировался в дружеских кружках или литературно-артистических салонах. Эта специфическая культура беседы нашла некоторое отражение в письмах и дневниках, в драматургии, в романах XVIII в., но все же она по своей сути не была предназначена для письменной фиксации, потому что суть ее часто заключалась даже не в словах, а в особом искрометном духе, в великолепно импровизируемых интонациях и обертонах, т. е. в субстанциях нематериальных, доступных разве что для хорошей музыки и удивительно хорошей живописи.

В XVIII в. люди научились предельно точно и метко пользоваться всякими неопределенностями и «недоговоренностями». От Фонтенеля до Гельвеция и дАламбера простирается сфера замечательного мастерства высказываться полно и глубоко, почти ничего не сказав словами. Эта способность передавать мысли и ощущения «между строк» и «между слов» сродни тому великому подъему, какой испытывает в XVIII в. музыка, и она накладывает свой отпечаток на все другие искусства.

Духовная и художественная культура начала XVIII в.--сложное и неоднозначное явление, не сводимое к единому знаменателю. Если в области театрального искусства н «изящной словесности» к этому времени уже накапливаются признаки нового стиля и, шире, нового мироощущения, свободного и неуловимо изменчивого, «играющего», естественного и одухотворенного, то в изобразительном искусстве этот процесс был значительно более медленным и неуверенным, он был отягощен и грузом прошлого, и очевидными кризисными явлениями.

Театр в его лучших и прогрессивных качествах оказался совершенно необходим для музыки: ведь на театральных подмостках родилась и была утверждена гениальная реформа (а по существу революция) Глюка, окончательно превратившая оперу в подлинный сгусток реальных человеческих переживаний, напряженно драматических или жизнеутверждающе светлых. Эта реформа Глюка, подготовленная великими находками Монтеверди, косвенно, но властно направленная на верный путь Бахом, стала одним из самых радикальных и новых завоеваний не только музыки, но и театрального искусства XVIII столетия.

И все же решающей силой была здесь Музыка -- высшее из искусств, именно в XVIII в. развившееся и оформившееся в своих основополагающих качествах. Именно тогда музыка стала великим искусством в такой мере, какой она не достигала никогда во все предшествующие тысячелетия. Если даже о самых величайших живописцах XVIII в. -- о Ватто или Тьеполо, Гейнсборо или Шардене-- при самом пристрастном отношении к их искусству нельзя сказать, что они достигли высот Веласкеса и Рембрандта, Рубенса и Пуссена, то не будет никаким преувеличением высказать суждение, что даже эти великие художники XVII в. должны склониться перед величием и могуществом Баха, Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта, Бетховена! Музыка стала в XVIII в. самым совершенным средоточием человеческих чувств, и особенно потому, что эта музыка получила в руках великих композиторов чеканно законченную и продуманную форму, словно перелив прекрасные, но возвышенно абстрактные идеи Просвещения в наиболее действенные, всепроникающие, покоряющие художественные средства.

Благодаря музыке Век Разума стал также и подлинным Веком Чувства, соединившим в себе, быть может, лучшие, наиболее благородные побуждения человечества. Ни разум, ни чувство не были при этом пассивными, отрешенными от непосредственного вмешательства в реальные земные дела. И в разуме, и в чувстве для подлинно свободных умов XVIII в. заключалась революционизирующая сила.

В эпоху Просвещения основной и ведущей была, естественно, роль разума и это постоянно и неизменно декларировалось не только философами-энцнклопедистами, но и теоретиками архитектуры, литературными и художественными критиками, и даже легкомысленными или пессимистическими моралистами. Разум (или, точнее, бесконечная вера в его могущество) диктовал свою императивную волю всем оценкам явлений природы или событий истории, достоинств и пороков человека, общественных установлений и религиозных догматов: гигантская и во многом разрушительная работа была проделана свободными умами XVIII в. над выяснением соответствия или несоответствия разуму всего окружающего (Библер В.С. Век Просвещения..).

И в искусство этот рационалистический дух философской и теоретической мысли вовсе не внес никакой абстрактной сухости, прозаической сниженности, никакого академического педантизма. Наоборот, он содействовал в самой высокой степени особенно ясной и прозрачной соразмерности, продуманной завершенности подавляющего большинства художественных созданий XVIII в. -- от опер и симфоний до изделий прикладного искусства; это ясное изящество, поистине музыкальная гармония, неизменно соединенные с поражающе добротным, полным великого уважения к себе ремеслом, одинаково отличают архитектурные сооружения Габриэля и выполненные без всяких украшений -- одним типографским шрифтом -- книги, выпущенные Баскервиллем, планировку площади Согласия в Париже и подобранные по осенней раскраске купы деревьев и лужайки в парке Сан-Суси в Потсдаме, изделия из серебра и узоры на обоях, венецианские кружева и натюрморты Шардена, сонаты Моцарта и лирические стихи молодого Гете -- самые великие и самые малые творения человеческого духа и проникнутого чувством своей ответственности мастерства.

Чтобы оценить в полной мере роль разума в интеллектуальном мире человека XVIII в., точнее, свободного и непритворного вольнодумца этой эпохи, непременно надо помнить о могущественном вторжении научных знаний в умственный обиход времени, даже и при том, что эти знания формулировались чаще всего еще в неподвижно статическом и нормативном плане. Но это полностью совпадало с общим строем и характером мышления эпохи. Пристальное и проникнутое глубоким уважением внимание к природе, к ее конкретным частностям и их особенностям, очень сильно укрепляло тот трезвый, точный, спокойный реализм, который входит важнейшим составным элементом в искусство крупнейших писателей и художников XVIII в. от Ватто до молодого Гете,

Основной вопрос, вставший перед эстетикой Просвещения,--вопрос о месте и роли искусства в обществе, его значение в воплощении идей Разума. Для Просвещения характерно рассмотрение искусства в его связях с наукой (познание истины) и нравственностью (воспитание добра). Именно здесь возникла идея триединства «истина -- добро -- красота».

С точки зрения просветителей, эта триада полностью охватывала духовный мир человека. Для искусства такой взгляд имел особое значение; красота стала рассматриваться как форма для истины и добра. Соответственно, эстетика должна была направлять развитие художественной культуры в русло, проложенное идеями Просвещения. Дидро в своих «Салонах», Лессинг в «Лаокооне» вторгались в живой художественный процесс, пытались непосредственно на него воздействовать, и поэтому философско-теоретическую форму эстетических рассуждений все чаще меняли на живой, энергичный художественно-критический анализ современной практики искусства. Форма художественной критики как «движущейся эстетики» позволяла более тонко выявлять функциональные связи искусства и общества, на оценке конкретных произведений решая проблемы жанра, содержания и формы, прекрасного и трагического (История эстетической мысли. Т.2, с. 302-331).

Идеологов Просвещения серьезно занимает проблема художественного идеала--именно на этом пути Дидро пытается осуществить синтез реализма и классицизма; вместо древности как предмета подражания он предлагает художникам обращаться к некоему первообразу, «идеальному образу красоты», который формируется в ходе прямого наблюдения природы, в результате отыскания в постоянно совершенствующейся природной красоте ее сути; Дидро прямо ссылается на учение Платона о первообразе, (Дидро Д. Собр. соч., 6, с. 81) не смущаясь тем, что идеализм платоновской философии и эстетики резко расходится с материализмом его собственных взглядов на мир и на искусство.

На рубеже XVII и XVIII вв. сложилась новая институциональная форма существования искусства -- выставка. Первые художественные выставки, в достаточной мере отвечавшие нынешнему пониманию, появились в Риме и Париже еще в конце XVII в.; с 1737 г. ежегодные салоны стали неотъемлемой частью французской художественной жизни. Постепенно эта практика распространилась на другие страны. Станковое искусство нашло адекватную форму экспонирования.

С выставкой обычно связывают зарождение художественной критики. Действительно, начало собственно художественной критике положили сочинения, посвященные салонам, и не случайно. Выставка, группируя и представляя новые произведения, выделяла специфический предмет критики (История европейского искусствознания: От античности до конца XVIII века, с. 65) Кроме того, выставка была фактором формирования публики: монументальная роспись в церкви или дворце имеет зрителей, но не имеет определившейся публики: ее формирует только выставочная культура. Таким образом, создается пространство критики -- между современным ей искусством и публикой прежде всего.

Аналогичное пространство образуется между драматическим искусством и театральной публикой, между литературой и ее читателями и т. д. Возникновение критики -- явление общехудожественное; параллельно с критикой в области изобразительных искусств, пусть не столь отчетливо, но так же, как она, вычленяясь постепенно из жизнеописаний и теоретических сочинений, риторик, поэтик, складывается критика литературная. театральная, музыкальная.

В истории мысли об искусстве происходит скачок, связанный с новым качественным состоянием художественной культуры. Художественное метасознание не только обособилось, но и обрело внутреннюю структуру, которая будет сохраняться на протяжении следующих столетий: оно. разделяется на общую эстетику, теорию искусства, историю искусства и художественную критику. Такое расчленение соответствовало потребностям развития художественной культуры: теория искусства, критика и история искусства получают особые и необходимые функции в художественном процессе -- функции управления, регуляции и памяти. Эстетические теории в этом смысле обретают двойственную природу: исследуя общие закономерности искусства, они в то же время становятся сферой, где общекультурные ценности и ценностные ожидания трансформируются в специфически эстетические и художественные.

культура художественный концепция дидро

Раздел 2. Мир художественной культуры в представлении и оценках Дидро

2.1 Осмысление общих проблем эстетики

Взгляды просветителей на искусство составили часть идеологии, подготовившей и вдохновившей французскую буржуазную революцию. Эстетика просветителей была направлена на защиту и обоснование нового, демократического и реалистического искусства. При этом она не ограничивалась сферой отвлеченных вопросов и развивалась не в одних лишь философских трактатах, а прямо вторгалась в жизнь, сближаясь с публицистикой и художественной критикой. Общие проблемы, относящиеся к сущности и назначению искусства, просветители решали в свете актуальных творческих вопросов сегодняшнего дня, подчиняя это решение защите и обоснованию новых, прогрессивных художественных тенденций. Тем самым их сочинения не только составили этап в развитии эстетической мысли, но в ряде областей обозначили возникновение искусствознания и художественной критики в современном смысле слова.

Дидро, как и другие просветители, немало занимался критико-публицистической деятельностью. Сотрудничая в газетах и журналах, выпуская памфлеты и фельетоны, он вступал в острые дискуссии по поводу новейших явлений литературы и театра, музыки и изобразительного искусства. Он утверждал свои эстетические идеи в полемике, рожденной общественно-политической и художественной борьбой.

В международном распространении просветительских идей немалую роль сыграл журнал «Литературная, философская и критическая корреспонденция» Фридриха Мельхиора Гримма, который рассылался высокопоставленным подписчикам во многие европейские страны, в частности, прусскому королю Фридриху II, польскому королю Сигизмунду и русской царице Екатерине II. В нем сотрудничал и Дидро, опубликовавший здесь свои знаменитые «Салоны».

Можно без преувеличения сказать, что Дидро был самым глубоким, талантливым и разносторонним представителем эстетики французского Просвещения. Он был крупным философом, сделавшим значительный вклад в разработку материалистической теории познания, писателем, оставившим ряд интересных романов, повестей и драматических пьес, эстетиком и художественным критиком.

Подходя к искусству с общефилософских позиций, Дидро вместе с тем опирался на практику современного художественного творчества. Его интересовала не отвлеченная систематика, как таковая, а теоретическое решение актуальных творческих проблем развития искусства. Но подобно тому как общественные вопросы решались просветителями на основе свойств человеческой природы вообще, так и в решении творческих проблем современного искусства Дидро стремился исходить из природы искусства вообще, разрабатывая тем самым в критике вопросы эстетики. Дидро посвящает свои сочинения вопросам драматургии, театра, изобразительного искусства и музыки, во всех областях обнаруживая равную заинтересованность и осведомленность. По широте охвата различных видов искусства в эстетической теории Дидро можно сравнить из предшествующих мыслителей только с Аристотелем, а из последующих -- с Гегелем.

Просветительская теория подражания в эстетике Дидро получила наиболее полное обоснование и раскрытие. Для него искусство не просто подражание, но подражание естественной природе, то есть жизни, не испорченной и не извращенной искусственными и противоестественными общественными установлениями феодально-абсолютистского государства. Понятие естественности отождествляется в эстетике Дидро с понятиями правды, добра, красоты и в этом значении становится основным критерием для оценки искусства.

Из понятия подражания вытекало далее понятие правды, которое именно у Дидро было поставлено во главу угла и разработано подробнее, чем у других просветителей. «Чем более совершенно подражание и чем более оно соответствует первоначальному образцу, тем более оно нас удовлетворяет»,-- заявлял Дидро (Дидро Д. Эстетика и литературная критика, с. 314--315). Это соответствие Дидро в ряде случаев понимал внешне, в духе максимально точного воспроизведения натуры. Он уподоблял искусство зеркалу и писал, что художественное совершенство «заключается в столь точном воспроизведении какого-нибудь действия, что зритель, пребывая в некоем обмане, воображает, будто присутствует при самом этом действии» (Дидро Д. Собр. соч., 3, 347).

Дидро неоднократно отмечает, что простое сходство образа с действительностью, будучи условием существования искусства, вместе с тем само по себе еще недостаточно для силы его воздействия. «Назовем ли мы искусством сноровку, позволяющую хорошо писать руки и ноги, нос, рот, лицо, целую фигуру, даже так, чтобы они казались выступающими из полотна? Примем ли мы первоначальное умение подражать натуре за подлинное подражание ей, или будем рассматривать произведения художника в связи с их истинной целью, истинным смыслом?» (6, 325) -- такой вопрос задает Дидро, подразумевая, что истинные цель и смысл искусства не сводятся к простой технике воспроизведения. Этот истинный смысл определяется тем, что не одним лишь глазам «говорит живопись как искусство», но «обращается она к сердцу, чарует разум, трогает сердце при посредстве зрения» (6, 325).

Выход подражания за пределы простого сходства определяется, по Дидро, обобщающей силой искусства, его способностью концентрированно выражать явления действительности, воплощать идеи. В эстетике Дидро тем самым преобладающей оказывается антинатуралистическая тенденция, его эстетика является теорией реализма в искусстве.

«... Перенесите на сцену свой обычный тон, простые выражения, домашние манеры, естественные жесты,-- развивает Дидро ту же концепцию применительно к театру,-- и увидите, какое это будет бедное и жалкое зрелище» (5, 578). Искусство не копирует единичные явления, а создает образы, имеющие значение художественного обобщения. «Чиновник Бийяр -- тартюф, аббат Гризель -- тартюф, но не Тартюф. Финансит Туанар был скупцом, но он не был Скупцом. Скупец и Тартюф были созданы по образцу Туанаров и Гризелей всего мира, это их наиболее общие и примечательные черты, но отнюдь не точный портрет...» (5, 596).

Тем самым искусство оказывается не просто воссозданной, повторенной реальностью, но художественным образом этой реальности. Его образы в равной мере воплощают и конкретное, и общее, они типичны и потому правдивы. «Поразмыслите над тем, что в театре называют быть правдивым. Значит ли это вести себя на сцене как в жизни? Нисколько. Правдивость в таком понимании превратилась бы в пошлость. Что же такое театральная правдивость? Это соответствие действий, речи, лица, голоса, движений, жестов идеальному образу, созданному воображением поэта и зачастую еще возвеличенному актером» (5, 580).

Под идеальным образом Дидро подразумевает обобщенный, типический образ. Умение создавать его требует не только наблюдательности, но и воображения, вымысла. «Воображение -- это способность вызывать образы» (5, 370). Без него, например, речь сводится к механической привычке применять так или иначе соединенные звуки, то есть к повторению уже существующего и известного. Исходя из этого, Дидро стремился показать «сходство правды и вымысла» (5, 372), доказывающее несводимость правды к воспроизведению внешних сторон явлений и предметов.

Дидро иллюстрирует свою мысль, прибегая к традиционному сравнению деятельности историка и поэта. Поэт, как и историк, не вправе искажать действительность. Но историк описывает то, что было, поэт -- то, что могло или должно было быть. Различая правдивое, правдоподобное и возможное, Дидро следует за Аристотелем, который впервые применил эти категории. Он вводит эти категории в широкую систему воззрений на сущность подражания, на естественность, правду, типичность в искусстве.

Дидро дал наиболее глубокую в просветительской эстетике трактовку подражания и правды в искусстве потому, что он близко подошел к раскрытию диалектики реального и идеального, объективного и субъективного начал в художественном творчестве. Он утверждал, что «правда натуры -- основа правдоподобия искусства» (6, 574). Но вместе с тем эта натура освещается в искусстве своеобразным «солнцем». При этом «солнце» художника, освещающее изображение натуры и придающее ему смысл,-- «не то, что сияет в небесах» (6, 553). Оно светит изнутри, заключено в душе, в сознании художника, совпадает с его мировоззрением.

Если в приведенных суждениях соотношение объективного и субъективного выражено Дидро в виде метафорического образа, то в ряде работ он дает этому вопросу научную трактовку. Так, в конце сочинения «О драматической поэзии» Дидро показал, что эстетические оценки субъективны и относительны, они зависят от различия индивидов, от их жизненного опыта и взглядов.

Это положение было известно всем просветителям. Но если сенсуалисты пытались преодолеть субъективизм эстетического восприятия, опираясь на общечеловеческие нормы восприятия формальных отношений (гармонии, ритма, симметрии и т.д.), то Дидро, отдав дань этой традиции в своей ранней статье «Прекрасное» (1751), написанной для «Энциклопедии», далее предлагает более глубокое решение.

Дидро считает, что для преодоления субъективизма эстетических оценок необходим некий идеальный образец, каковым является созданный воображением образ человека, наделенного всеми мыслимыми совершенствами. Этот идеальный образ, являющий нам единство истины, добра и красоты, однако, не реален. И потому он может быть критерием оценки явлений действительности, но не предметом художественного изображения. Соответственно и искусство должно не идеализировать действительность (что делал классицизм), но изображать реальное в свете идеала.

Идеал искусству необходим, ибо без него оно сводится к внешнему подражанию единичным фактам. Но без жизненной правды он в искусстве фальшив и призрачен. Поэтому идеал корректируется действительностью, и их взаимодействие обеспечивает живость изображения. «Изучение страстей, нравов, характеров, обычаев научит живописателя людей изменять свой образ и превращать его из человека вообще в человека доброго или злого, спокойного или разгневанного» (5, 436).

Итак, искусство изображает реальность не механически копируя ее, а в свете обобщенного образа, складывающегося в голове художника и придающего изображаемому типичные черты. Именно поэтому правда в искусстве приобретает действенное значение, и искусство становится способным воспитывать людей. Искусство должно учить «любить добродетель и ненавидеть порок», оно призвано «внушать добродетель и служить улучшению нравов» -- такие утверждения рассыпаны в сочинениях Дидро на каждом шагу. «Художники,-- взывал он,-- если вы ревнуете о славе творений ваших, вот вам мой совет: придерживайтесь чистых сюжетов. Все, что проповедует человеку порок, обречено на уничтожение, и тем неизбежнее оно, чем творение совершеннее» (6, 392).

В том, что Дидро связывал действенное, воспитательное значение искусства с правдивостью и типичностью подражания -- его большая заслуга. Но все-таки внутренняя связь правды и общественного назначения, объективного и субъективного, познавательного и действенного в искусстве раскрыта им, скорее, в виде отдельных догадок, нежели развернутой теории. В этом ему помешала ограниченность не только созерцательно-механистического материализма, но и художественной практики его времени. Подлинных глубин реализма, дающего обобщающую концепцию эпохи, это искусство достигало еще очень редко, в исключительных случаях (как в «Женитьбе Фигаро» Бомарше или в «Племяннике Рамо» самого Дидро). Чаще же оно сводилось к бытоописанию и отвлеченному морализированию, которые взаимно дополняли друг друга. Поэтому и Дидро, в целом будучи в своей эстетике реалистом, в отдельных случаях допускал крен в сторону внешнего понимания подражания или же склонялся к нравоучительной проповеди.

Вытекающая из просветительского мировоззрения концепция сущности искусства наложила у Дидро отпечаток и на решение всех других эстетических проблем, в том числе проблемы прекрасного, которой он также дал реалистическую трактовку.

В упомянутой выше статье для «Энциклопедии» Дидро находился еще под сильным влиянием английской сенсуалистической эстетики. Но даже здесь он решает этот вопрос глубже, чем другие сенсуалисты. Ценной, в частности, была у него мысль, что прекрасное не является особым веществом или отдельным предметом, а если так, то его нельзя усмотреть ни в чем ином, кроме как в отношениях: «Восприятие отношений есть основа прекрасного» (Дидро Д. Избранные произведения. М., 1951. С. 382). Этими отношениями являются все те же порядок, пропорциональность, симметрия, гармония и т. п., которые со времен Аристотеля были известны эстетике и в которых сенсуализм усматривал объективную основу прекрасного, противостоящую относительности вкусов.

Таким образом, Дидро здесь мало оригинален. Но в различении «реально прекрасного» и «воспринимаемого прекрасного» (прекрасного для нас) в его рассуждениях возникает зачаток диалектики объективного и субъективного. Выясняя происхождение различных человеческих мнений о прекрасном, Дидро устанавливает их зависимость от условий восприятия и от особенностей воспринимающего субъекта.

Более глубокую трактовку понятие прекрасного получило в зрелых сочинениях Дидро. В «Салоне 1767 года» содержится следующее рассуждение: «... эту крутую скалу зовете вы прекрасной; хмурый лес, покрывающий ее, зовете вы прекрасным; поток, убеляющий пеной свой берег и перекатывающий гальки, зовете вы прекрасным; определение «прекрасный» вы прилагаете, я заметил, к человеку и к животному, к растению, к камню и рыбам, и птицам, к металлам. Однако согласитесь же, что нет физического качества, общего всем этим творениям. Откуда же появился этот общий атрибут?» (6, 349).

Отвечая на этот вопрос, Дидро уже не обращается к сенсуалистически истолкованным отношениям, а говорит, что понятие прекрасного «порождается одинаковыми идеями или чувствованиями, вызываемыми в вашей душе совершенно различными физическими качествами» (6, 350). Об источнике этой одинаковости он умалчивает. Более того, может показаться даже, что Дидро сползает здесь на позиции субъективизма. Но мысль его становится понятнее, когда он иллюстрирует ее примером искусства. «Лишите звук всякой побочной нравственной идеи и вы лишите его красоты. Удержите какой-нибудь образ на поверхности глаза так, чтобы полученное впечатление не коснулось ни разума, ни сердца вашего, и в этом впечатлении не будет ничего прекрасного. Есть еще и иное отличие: предмет в природе и тот же предмет в искусстве или в подражании. Безжалостный пожар, в огне которого гибнут все... ввергает вас в отчаяние... Пусть покажут вам на полотне подобное бедствие, и ваш взор с удовольствием остановится на нем» (6, 350).

Иначе говоря, чувственное впечатление само по себе не способно быть прекрасным. Оно становится таковым лишь тогда, когда выражает идею, затрагивает разум и сердце. В этом случае (как в искусстве) даже ужасное предстает в качестве прекрасного.

Большое внимание уделил Дидро прекрасному в искусстве, которое он рассматривал в свете общего реалистического понимания природы художественного творчества. «Красота в искусстве имеет то же основание, что истина в философии. Что такое истина? Соответствие наших суждений созданиям природы. Что такое подражательная красота? Соответствие образа предмету» (5, 168).

Момент созидания в художественном творчестве у Дидро выражен весьма рельефно. «Существует некая первичная модель, которой нет в природе и которая живет, неясная и смутная, лишь в представлении художника,-- пишет Дидро в своих «Салонах».-- Между самым совершенным творением природы и этой первичной, неясной моделью -- огромное пространство, дающее художникам свободу творчества» (Дидро Д. Эстетика и литературная критика, с. 477). Художественных высот это созидание достигает тогда, когда оно приводит именно к верному зрительному образу предмета. «... Страсть приумножать и преувеличивать красоты природы слабеет по мере того, как художник приобретает опыт и мастерство, и наступает час,-- продолжает французский мыслитель,-- когда природа начинает казаться такой прекрасной, такой единой и целостной даже в своих недостатках, что стремишься передать ее именно такой, какой видишь» (Там же. С. 484).

Диалектика телесного и духовного, идеального и реального -- вот суть художественной деятельности, раскрывающая взаимообусловленность поразительной жизненности изображения и его идеального содержания. Воссоздать жизнь человеческого тела, избежав при этом его копирования, необыкновенно трудно именно потому, что оно одновременно есть и воссоздание души в ее реальных движениях. «Что окончательно сводит с ума великих колористов,-- пишет автор «Опыта о живописи»,-- это изменчивость человеческого тела... Какая же мука для них лицо человека -- изменчивое полотно, которое волнуется, движется, напрягается, смягчается, окрашивается и тускнеет, повинуясь бесчисленным сменам легких и быстрых движений, которые зовутся душой» (10, 142).

Ни одна копия не обладает этим живым единством идеального и реального, которое присуще реальному человеку. И для того чтобы воссоздать это единство на полотне, требуется огромная сила художественного воображения. Вот почему справедливо наблюдение известного американского психолога Р. Арнхейма, что в изображении человеческой руки на картине Тициана подлинной художественной фантазии больше, чем у всех сюрреалистов, вместе взятых.

Художник, утверждает Дидро, не копирует ни один реально существующий предмет, но он производит, творит предмет так, как его сотворила бы сама природа, если бы она могла творить свободно и сознательно. Поэтому художник никогда не повторяет в точности того, что было в жизни, он всегда, говоря словами Белинского, создает то, что могло бы быть. «Прекрасное,-- пишет Дидро, -- это лишь истинное, возвышенное благодаря обстоятельствам возможным, но редким и чудесным» (Дидро Д. Эстетика и литературная критика. С. 526).

Итак, прекрасное -- это манифестация сокровенных законов природы и одновременно плод созидательной фантазии художника, подражающей природе, какой она могла бы быть, если бы ей предоставили возможность свободного и сознательного развития.

В основе эстетики Дидро лежит идея не рабского копирования действительности, а идея свободного созидания, подражающего всеобщей творческой силе природы. Как отмечал М. А. Лифшиц, одна из основных идей, проходящих через всю антропологию и натурфилософию Дидро, заключается в том, что «жизнь нашего духа коренится глубоко в могучем, объективном влиянии природы и в непосредственных, реальных способах его выражения, начиная с первобытного языка действий, жестов» (Лифшиц М. Лессинг и диалектика художественной формы. С 95).

Одно из главных условий существования прекрасного Дидро видел в гармонии, причем гармония в искусстве является, по его мнению, воспроизведением объективной гармонии, царящей в мире. В этом смысле трудно согласиться с В. Я. Бахмутским в том, что Дидро якобы отказывался от представления об объективной гармонии и приходил к какому-то совершенно иному типу представления о красоте.

«Прекрасное, таким образом,-- пишет Бахмутский,-- утрачивает у Дидро свой онтологический статус, не теряя при этом своего объективного основания. Оно становится выражением человеческого присутствия в мире. Здесь кроется и отличие эстетики Дидро от эстетики классицизма, для которой гармония, единство и симметрия имели свой объективный источник в гармонии Вселенной, обусловленной лежащим в ее основе духовным началом. Но как ни важны категории порядка, гармонии, соразмерности, симметрии, понятие прекрасного все же не сводится к ним». (Бахмутский В. Эстетика Дидро. С. 6).

Действительно, гармония Дидро далека от гармонии Вселенной (впрочем, как и гармония классицистов; очевидно различия в эстетике Дидро и классицизма следует искать не здесь), действительно он не отождествляет ее с симметрией и пропорцией. Но отсюда онтологическое понимание гармонии как неотъемлемой категории бытия у Дидро вовсе не устраняется.

Впрочем, вот что говорит по этому поводу сам Дидро. В «Разрозненных мыслях» он без устали повторяет: «Нет прекрасного без единства, а единства без соподчинения. Это кажется противоречивым на первый взгляд, на деле же никакого противоречия тут нет (...)

Единство целого порождает соподчинение отдельных его частей; это соподчинение порождает гармонию, предпосылку разнообразия (...)

Гармоничность прекраснейшей из картин -- лишь весьма слабое подражание гармоничности природы. Искусство и прилагает наибольшее старание к тому, чтобы скрыть эту разницу» (6, 545, 546).

Гармония составляет органическую часть и искусства музыки. Правда, она, по мнению Дидро, здесь не сводится только к многоголосию и технологии развития музыкальной темы. «Истинная гармония,-- пишет Дидро,-- взывает не только к слуху, но и к душе, зачавшей ее». (Дидро Д. Эстетика и литературная критика. С. 468).

Наконец, без гармонии невозможна и живопись. Здесь гармония проявляется не только в определенном, согласованном сочетании цветов, но и в других сторонах живописного искусства, в частности, в умении создавать целостную композицию, в соблюдении законов перспективы, правильном соотнесении в картине отдельного предмета с законами целого. Без соблюдения законов гармонии вообще исчезает целостность картины. «Без гармоничности, или, что по сути одно и то же, без взаимозависимости частей, увидеть целое невозможно: взгляд будет бесцельно скользить по полотну» (Там же. С. 516), на картине, в которой нарушена гармония, зритель видит только большие красные, зеленые и синие пятна. По мнению Дидро, искусство гармонии доступно только наиболее выдающимся художникам.

Огромное влияние на эстетику XVIII века оказали идеи Винкельмана -- автора «Истории искусства древности», призывавшего к подражанию античности. Дидро писал: «Спросите этого милейшего энтузиаста, каким путем пришли Гликон, Фидий и другие к созданию таких прекрасных и совершенных произведений. И он ответит вам: «Благодаря чувству свободы, которое возвышает душу, вдохновляет на великие деяния, благодаря вниманию народа, общественному признанию» и т. д., труду, таланту -- «в этом ответе нет ни одного пункта, который можно было бы опровергнуть. Но задайте ему второй вопрос и спросите его, что следует изучать -- античность или природу, без знания, изучения и вкуса к которой мастера древности... оставили бы нам лишь посредственные творения. «Античность,-- не колеблясь, воскликнет он,-- античность!. И вот внезапно этот умнейший человек, пылкого и тонкого вкуса, окажется во мраке»,-- продолжает Дидро,-- напоминая Дон-Кихота ночью, на улице Тобоссы.

Далее следует замечательный вывод Дидро: тот, кто пренебрегает античностью ради природы, «рискует остаться навсегда лишь незначительным, слабым и убогим в рисунке, характере, драпировках и выражении. Тот, кто пренебрегает природой ради античности, рискует быть холодным, безжизненным, ему недоступны скрытые и тайные законы, которые можно подглядеть лишь в самой природе». Отсюда Дидро делает вывод: «Мне кажется, что следовало бы изучать античность, чтобы научиться видеть природу» (6, 189-- 190).

Взаимосвязь красоты и правды в искусстве Дидро подчеркивал неоднократно. Правдивость содержания и простота выражения -- вот чем определяется красота художественного произведения. «Простота -- одно из главных качеств красоты» (6, 587). «Как прекрасна простота! Как плохо мы поступили, удалившись от нее» (5, 377).

Простота, по Дидро, не исключает оригинальность, но исключает манерность, против которой Дидро выступал столь же часто и решительно, сколь ратовал он за естественность и простоту. В «Салон 1767 года» он включил специальную статью «О манере и манерности», где впервые в эстетике дал разграничение этих понятий.

Манера для художника естественна и органична, является следствием его индивидуальности. Манерность же -- порок, выражающий испорченность и упадок нравов, делающий искусство фальшивым и лицемерным. Раскрывая своеобразие индивидуальной манеры Шардена и Греза, Латура и Верне, Дидро олицетворением манерности считал жеманное искусство Буше. «Буше -- лицемер из лицемеров»,-- писал он (6, 590). «У этого художника есть все, кроме правды» (6, 41).

Решение общих проблем эстетики Дидро конкретизировал применительно к теории и практике отдельных видов искусства. Он выступил теоретиком реализма в драматургии и в театре, в живописи и в музыке, а также проницательным художественным критиком, умевшим верно оценивать явления современной художественной жизни и влиять на ее развитие.

Рассматривая все искусства как подражание естественной природе, Дидро различал их по средствам этого подражания. Поэзия подражает словами, музыка -- звуками, живопись -- красками и т. д. «У каждого искусства есть свои преимущества; они, мне кажется, подобны чувствам. Все чувства сводятся к осязанию, искусства -- к подражанию. Но каждое чувство осязает, и каждое искусство подражает свойственным ему образом» (5, 175). Поэтому «каждое художество имеет свои преимущества. Когда живопись пойдет в наступление на поэзию, на ее поле, живописи придется отступить; но она окажется сильнее, если поэзии вздумается напасть на нее в области, принадлежащей живописи» (6, 320).

Различая искусства по средствам подражания, Дидро не ставил своей задачей создать стройную классификацию искусства. Однако в разработку с передовых общественных позиций теории конкретных видов искусства Дидро внес очень значительный вклад.

Дидро был знатоком изобразительного искусства, внимательно следившим за его развитием. Его «Салоны» представляют собой обзоры парижских выставок с 1759 по 1781 год. Это блестящие в литературном отношении эссе, являющиеся одними из первых, и притом выдающихся, образцов художественной критики. Разбор и оценка конкретных произведений перемежаются в них с портретами художников и эстетическими рассуждениями, а порою они включают в себя законченные теоретические исследования -- «Опыт о живописи» (1765), «О манере и манерности» (1767).

Дидро выступает против театральности и фальши классицистических мифологических и исторических картин, против изнеженности и манерности искусства рококо. Он защищает и пропагандирует картины Шардена и Греза как образцы правдивости и моральной значительности творчества, восхищается верностью портретов Латура, чувствительностью пейзажей Берне и Робера. «Живопись,-- пишет Дидро,-- это искусство сообщаться с душой посредством глаз. Если впечатление не проникает дальше глаза, художник сделал лишь самую малую часть положенного ему пути» (6, 184).

Разрабатывая конкретные и специальные вопросы теории изобразительного искусства -- композиции, цвета, рисунка,-- Дидро подходит к их решению с теми же общими критериями правды, естественности, простоты, что и во всех других случаях. Так, рассуждая о композиции, он выступает против схематизма и нарочитой геометризации изображения, направляя свои стрелы в адрес академизма и классицизма. Но в такой же мере Дидро отвергает анархию и произвол композиционных построений, видя критерий их художественности в естественности, простоте и соответствии природе.

В своих сочинениях Дидро затрагивает также вопросы музыки и танцевального искусства. Здесь он оказывается более слабым, что объясняется, однако, отнюдь не недостатком его личной компетенции, а тем, что, будучи более условными, нежели драматургия, живопись, театр, они труднее поддавались трактовке с позиций созерцательного материализма, принимавшего иногда механистический оттенок. Поэтому в рассуждениях Дидро о музыке и танце есть слабые стороны, заключающиеся в несколько механической трактовке этих видов художественного творчества.

Вместе с тем Дидро и в этих областях высказал ряд глубоких идей, связанных с обоснованием реалистической природы искусства.

Трактуя музыку как подражание действительности, Дидро задает вопрос: «Что же служит образцом для композитора или певца?» И отвечает: «Речь, если этот образец -- живой и мыслящий, шум, если это -- образец неодушевленный» (Дидро Д. Избранные произведения. С. 112). Он дает следующее определение: «Пение -- это подражание путем звуков, расположенных по определенной шкале, изобретенной искусством, или, если вам угодно, внушенной самой природой,-- подражание с помощью либо голоса, либо музыкального инструмента естественным шумам или проявлениям страсти». Здесь содержится зародыш интонационной теории музыки, то есть понимание музыки как обособившейся от речи и развитой интонации человеческого голоса. Такое понимание было свойственно также Руссо.

Поскольку в основе музыки лежит интонация, то в опере, чтобы быть правдивым, композитор должен исходить при сочинении мелодии из декламации текста: «Декламацию музыкант должен себе представить и написать» (5, 177). Например, «состояние Клитемнестры должно исторгнуть из ее груди вопль природы, а композитор может передать его со всеми его тончайшими оттенками» (5, 176).

Оркестр же, поддерживая певца, должен иллюстрировать отдельные слова текста, а также вызывать представления, связанные с движением и звучанием явлений природы. Инструментальная музыка, по Дидро, базируется на вокальной и исходит из нее.

Как и Руссо, Дидро немало сделал для поддержки и обоснования нового жанра бытовой комической оперы. Этот жанр соответствовал его понятию «серьезной комедии», в которой Дидро видел олицетворение прогрессивных тенденций в театре.

Если в трактовке музыки Дидро исходил из подражания интонациям человеческой речи, то в трактовке танца он исходил из подражания выразительным движениям человеческого тела. «Танец ждет еще своего гения. Он плох повсюду, ибо едва ли кому приходит в голову, что это жанр подражательный. Танец относится к пантомиме, как поэзия к прозе или, вернее, как простая декламация к пению. Это размеренная пантомима» (5, 169--170).

Дидро считал, что танец может составить основу целого балетного спектакля. При этом спектакля не дивертисментно-развлекательного, какие шли при королевском дворе, а бытового, сентиментального, нравоучительного, аналогичного «серьезной комедии» и комической опере.

Дидро обобщил и подвел итог исканиям других просветителей, развив вместе с тем новые взгляды на искусство, и воплотил их с наибольшей полнотой.

Подводя итоги, можно сказать, что Дидро более глубоко, чем его предшественники, разработал теорию подражания как теорию реализма в искусстве, дав на этой основе трактовку понятий художественной правды и типического художественного образа. Вопрос о действенности искусства он связал с борьбой за мораль и мировоззрение демократических народных масс, выступающих против извращенности, противоестественности, гнилости абсолютной монархии. Обосновывая новый, демократический реализм, Дидро дал соответствующую трактовку различных видов искусства -- литературы, драмы, театра, живописи, музыки, много сделав для раскрытия их специфической природы.

Большой заслугой Дидро было соединение эстетики и художественной критики. Его эстетика не имела отвлеченно академического характера. Она была подчинена борьбе с отживающей художественной культурой абсолютной монархии и потому вся направлена к практике, развиваясь в единстве с критикой.

2.2 Дидро о теории и практике французского театра

XVIII в. принципиально изменил роль театра. Его подлинная эволюция была связана, конечно, не с придворным театром, занятым почти исключительно упрямым повторением давно уже омертвевших банальных трафаретов и безудержным угодничеством, доходившим до особенной, почти пародийной нелепости в придворной опере, чудовищные либретто которой не спасала даже чудесная музыка Рамо. Но путь настоящего театра проходил от ярмарочных представлений начала века, пьесы для которых не гнушался писать Лесаж, и до театра Бомарше, насыщенного предгрозовой атмосферой кануна Великой французской революции.

Именно в этой линии театральной культуры XVIII в. развернулась подлинная, непринужденно и мастерски организованная зрелищность, четко отделяющая зрителя от представления, утверждающая сколь угодно дерзкую и откровенную условность (как, скажем, у Гоцци) ради особенно отчетливого подчеркивания правдивости человеческих действий и чувств. Проникаясь все глубже идеями Просвещения, театр все более открыто противопоставлял грубой и пустой парадности придворного театра утверждение безграничной мощи человеческого разума.

Среди поистине энциклопедических интересов Дидро драма и театр занимали видное место. Это естественно, ибо просветители видели в театре важное средство пропаганды их идей. Собственное драматургическое творчество Дидро, его пьесы «Побочный сын» (1757) и «Отец семейства» (1758) не были произведениями большого искусства. Дидро написал их, чтобы показать, какою должна быть просветительская драма. Даже Лессинг, во многом единомышленник Дидро, вынужден был признать, что они не отвечают высоким художественным требованиям (Лессинг Г.Э. Гамбургская драматургия. М., 1936. С. 314 - 316). Гораздо значительнее вклад Дидро в теорию драмы. До него считалось безусловным, что драма имеет два основных вида -- трагедию и комедию. Но, утверждал Дидро, в каждом моральном явлении различаются середина и две крайности. Обе крайности в драме признаны, но не признается необходимость середины между ними.

«... Человек не всегда бывает в горе или в радости. Существует, следовательно, некое расстояние, разделяющее комический и трагический жанры» (5, 143). Этому виду пьес Дидро дал название «серьезного жанра». Впоследствии их стали называть просто «драмами». В современной ему драматургии возник тип пьес, получивших наименование «слезные комедии», который не отвечал, однако, понятиям Дидро. Ему претила сентиментальная чувствительность, и это получило ясное выражение в его взглядах на сценическое искусство.