Репрессии советских писателей в 1930-годы носили действительно массовый характер. Укрепляя своё положение во главе партии, Сталин проводил линию тотального контроля над жизнью населения страны, в том числе и путём жесткой цензуры и ограничения свободы деятельности поэтов и прозаиков.

Откровенной иллюстрацией прямого диктата партии в писательской среде может служить создание Союза Писателей в 1934г и дальнейшая его деятельность в предвоенные годы. Попытка вмешательства власти в сферу литературного искусства по своей сути несла собой цель полного контроля материала и недопущения альтернативных идей в кругу писателей.

Отдельно взятые представители интеллигенции рассматриваемого периода становились объектом необоснованного политического преследования: их работы подвергались жесточайшей цензуре, в то время как самим авторам предъявлялись абсурдные обвинения и применялись нечеловечески пытки. Сопоставляя доклады спецслужб и материалы архивов НКВД, за редким исключением, становится очевидным отсутствие связи между непосредственно творчеством автора и его последующими арестами, пытками и ссылками. Материалы дел и личные документальные свидетельства (письма и дневники) зачастую расходятся с официальными версиями. Это вызывает сложности в определении идейной обоснованности и цели репрессий в отношении некоторых писателей и поднимает, помимо исторических, морально-этические вопросы свободы выбора, самоопределения и самовыражения.

В период советской власти было арестовано около двух тысяч литераторов, вследствие чего около полутора тысяч из них погибли в тюрьмах и лагерях. Безусловно, эти цифры нельзя считать полными, но и уточнить их не представляется возможным. Обстоятельства и даты смерти этих писателей замалчиваются или фальсифицированы, в биографиях множество так называемых белых пятен, а рукописи и архивы писателей изымались во время ареста и оседали в секретных хранилищах.

Основой репрессий писателей (как центральных городов, так и писателей далекой периферии) была общая идеология действующей власти, искоренявшей любое зерно альтернативного мышления, лишавшей людей важнейших из свобод: свободы мысли, выбора и самоопределения.

Список источников и литературы источники

1. Документы ЦК РКП (б) - ВКП (б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике 1917-1953 гг. "Власть и художественная интеллигенция. // М.: МФД, 1999

2. Журнал записи лиц, принятых Сталиным 14 мая // РГАСПИ. Ф.558 (Сталин). Оп.11

3. Иванов, Вс. Дневник. // М.: ИМЛИ РАН. Наследие, 2001

4. Пастернак, З.Н. Воспоминания. Письма. // М: ООО "Издательство АСТ", 2016

5. Стенограмма общего собрания писателей по вопросу о формализме в искусстве. 1936, 26 марта // Отдел рукописей ИМЛИ им. A. M. Горького. Ф.41. Оп.1. Ед. хр.228. Л.88.

6. Стах, Т. Воспоминания "Предрассветные годы" // Радуга. Киев. 1995. №

Письмо Т.О. Стах И.Г. Эренбургу о моменте ареста И. Бабеля.

"Глубокоуважаемый Илья Григорьевич,

долго вынашивала я решение написать Вам историю злополучного ареста И.Э. Бабеля и, наконец, решилась. Дело в том, что я была единственным, если не считать Антонины Николаевны, свидетелем, - но она жена, ей невозможно беспристрастно и по возможности спокойно описать это страшное событие.

Кроме нас была еще приятельница И.Э. Эстер Григорьевна Мокотинская, но она умерла, следовательно, я должна это сделать и сделаю это, хотя мне трудно об этом писать, трудно вести повествование в спокойном тоне.

По-моему, это было 13 мая 1938 года.

Дня за четыре до этого события мы с мужем моим покойным сидели у Бабеля. Вечером, часов в 8, ему позвонил Александр Фадеев, и между ними произошел такой разговор.

- Как живете, Исаак Эммануилович? А "хозяин" вами интересуется. Просил меня позвонить вам, не нужно ли чего, может быть, вы хотите куда-нибудь поехать, м. б. куда-нибудь вас откомандировать, м. б. за границу съездите? А почему, - интересуется хозяин, - книг новых нет? Все ли у вас в порядке? М. б. что-нибудь нужно, так вы скажите.

И.Э. отвечал односложно, коротко, поблагодарил и сказал, что работает и пока ехать никуда не собирается.

- Ну, вы на коне, - сказал А. А.

Эту фразу я хорошо запомнила, т.к. Бабель, положив трубку, сказал: "Не очень мне нравится этот звонок, а на коне ли я, это большой вопрос". Дважды я слышала нечто подобное от него: первый раз он сказал это свое "не нравится" по поводу назначения Берия. Это был последний вечер, проведенный с ним, с И.Э. Больше я его никогда не видела.

В ту злополучную ночь на 13 мая я, засидевшись у Антонины Николаевны, опоздала на дачный поезд (жили мы за городом) и осталась у них ночевать. Легла я на диване в кабинете Бабеля, забыть эту комнату не могу. В ней стоял простой письменный стол, низкие полки с книгами, простой шкаф платяной и тумбочка у дивана. Ни картин, ни украшений, ничего, кроме шторы, которая была задернута, а окно приоткрыто.

На рассвете, чуть только начало светать, а значит это было 3-4 часа утра, меня разбудила какая-то возня. Я проснулась от электрического света. Двое мужчин в штатском стояли у письменного стола и возились с телефоном. Я спросонья ничего не разобрала и возмутилась про себя: вот, мол, дураки монтеры, ни свет ни заря приходят на рассвете чинить телефон. Повернулась на другой бок и задремала. Но сейчас же проснулась. Что-то толкнуло меня в сердце, тревога сжала сердце, безотчетная - я ведь ничего не подозревала. Я быстро оделась и вышла в коридор. Мне открылась такая картина. В первой комнате какие-то люди (их было четверо или пятеро, точно не помню), вернее, один это делал - стоял перед распахнутой дверцей шкафа и саблей выбрасывал содержимое полок прямо на пол. Оказалось, что они нашли саблю, старую и заржавевшую - память Гражданской войны, и, приписав в "опись улик" ее как "холодное оружие", орудовали ею. Выбросив все из шкафа, они перешли к кроватям. Тут проснулась Лида и села в кроватке, протирая глаза, ее взяла Эстер Григорьевна и отнесла в столовую. Меня позвали, я вошла в комнату, все еще ничего не понимая. Я так далека была от мысли, что это касается Бабеля. Я поняла, конечно, что это обыск, но подумала на Мокотинскую (муж ее был арестован гораздо раньше как троцкист). Мне стало ужасно жаль ее, и мысли мои были далеко от истины.

Меня стали допрашивать: кто, да что, да откуда.

Я ответила:

- Я друг этой семьи, это мои близкие друзья.

- Почему вы здесь ночуете?

- Я опоздала на поезд.

- Будете понятой.

Я наивно пыталась отбояриться, мотивируя, что работаю в военной редакции и опаздывать не могу. Один из них посмотрел на меня с насмешливым сожалением и дал мне понять, что мои разговоры по меньшей мере неуместны. Дал мне листок, в глазах у меня двоилось, и я после граф формальных прочитала, что будет со мною, ежели я разболтаю кому-нибудь эту "тайну".

Заглядывая вперед, спешу сказать следующее: когда все было окончено, я не успела выйти из переулка Николо-Воробинского, как столкнулась с Гехтом, который сообщил мне горестно: знаете, Бабеля взяли.

Но возвращаюсь к событиям этого рассвета.

У меня был чемоданчик вместо сумки со всякой мелочью. Все это было тщательно перерыто и обнаружена записная книжка, в которой я с присущим мне легкомыслием не зачеркнула некоторые, довольно многочисленные фамилии друзей, пострадавших к тому времени. Кроме того, там было письмо от Леонида Первомайского, где он писал довольно подробно о своем житье - бытье. Книжечку и письмо забрали, хотя я и тут протестовала. Мне сказали: через 2 недели сможете зайти и получить свои вещи. Но я, каюсь, не пошла за ними.

Я ходила из комнаты в комнату, это было так страшно - описать это невозможно. Часы шли, а они все возились, обследуя каждый уголок. Антонина Николаевна держалась великолепно. Ни одним движением она не выдавала своего волнения, лицо ее было непроницаемо, только бледная была очень.

Наконец эти люди перешли в кабинет. Надо сказать, что я пыталась спасти что-нибудь из ящика стола, но это было совершенно невозможно. Если я и оставалась одна, то на несколько минут. Я видела в столе аккуратные папки, но куда я их могла деть? Как я ни изощрялась, я ничего не могла придумать: хотела было выбросить в окно, но это было бы бессмысленно. Окно выходило на улицу, ничего бы не получилось. Стояла у подъезда машина. Единственное, что мне удалось, это надеть его синий пиджачок, как бы в виде жакета, что я и сделала.

Да, я не сказала: телефон они сразу же, войдя в дом, перерезали. Итак, когда эти деятели вошли в кабинет, они первым делом обчистили стол, вынули из стола абсолютно все и перешли к шкафу. Оттуда забрали еще какие-то папки и огромное количество писем - от Р. Роллана, от Пятакова, Рыкова, Горького, от тысячи людей, которых знал И.Э. Это был "достойный" улов! Они были счастливы, такие имена им и не снились. Как я поняла, ни одного письма И.Э. не уничтожил, он этого не понимал или не хотел понимать. Это тоже, вероятно, сыграло немаловажную роль. Связь! Связь! Затем началось самое страшное: методически книга за книгой бралась с полки, вырывалась первая страница, обычно с надписью автора, и приобщалась к "делу". Книга же летела на пол, где уже образовалась здоровая куча из них. Когда они набрели на книгу Троцкого, где было написано: "Лучшему русскому писателю Ис. Эм. Бабелю", ликованию их не было предела. Когда из всех книг Т.о. были вырваны страницы и полки опустели, они вытурили меня из комнаты, затворили окно, за которым беззаботно и звонко чирикали воробьи, и птичий гомон так не вязался с болью, камнем давившей на сердце, и запечатали комнату. Я тихонько повесила в спальной пиджак И.Э. и подписала как понятая опись, вернее, описание содеянного.

Антонина Николаевна упросила их взять ее с собой, когда они поедут за Бабелем в Переделкино. Они согласились, и она уехала в их машине. С ее слов я знаю, что, когда она приехала на дачу, И.Э. спал. Она уговорила их, что сама его поставит в известность об этом факте, но они ворвались за ней почти сейчас же. Бабель оделся, взял зубную щетку, мыло и вскоре сел в машину. Поговорить им не удалось, в машине он снял часы и кошелек вынул, отдал это А.Н. (мне кажется, что часы он снял, хотя ручаться не могу). Среди нескольких незначительных фраз он сказал и такую: "Бедная Татьяна, вот уж неудачница.

Один раз переночевала, и то не повезло!"

Она сошла на какой-то улице, а И.Э. поехал дальше.

Вначале все давало какую-то надежду. Все думалось, что это недоразумение, что это скоро разрешится, он писал записки, просил носки, белье, пасту, даже кофе, потом все прекратилось. Ничего не принимали, ничего не передавали. Пришел какой-то тип и сказал, чтобы ему передали для Бабеля теплое белье, теплые носки, шарф. Не знаю, что передала ему А.Н., - это было без меня. Но знаю, что это была последняя передача.

Прошло несколько месяцев, и - это было уже зимой - А.Н. пошла на Лубянку на прием. Я ее сопровождала. Мы вошли в приемную, потом нас, вернее ее, вызвали в кабинет. Кто это был, я не знаю. Вероятно, следователь. Он сидел за столом и пригласил нас поближе.

- А вы кто? - спросил он меня.

- Это мои друзья, - отвечаю я.

- Тогда сидите вон там, - и указал мне на стул возле двери. Он внимательно поглядел на А. Н.

- Так что вы хотите?

- Хочу узнать о судьбе Бабеля.

Он еще раз пристально посмотрел на нее и придвинул к себе картотеку. Долго он перелистывал карточки с этими двумя первыми буквами алфавита, наконец рука его замерла. Нашел или сделал вид, что нашел, не знаю.

- Ваш муж преступник, - сказал он, - и опасный преступник. Забудьте его. Он не вернется никогда. Выходите замуж и стройте свою жизнь.

- А где он? Я хочу послать ему посылку.

- Он осужден на 10 лет без права переписки. Ему писать нельзя.

Я уже не помню, как мы распрощались с этим гражданином, как вышли на улицу. Слезы застилали мне глаза. Я шла, как с похорон.

Не помню, в каком году, Тарасенков написал свою ужасную статью об И.Э. Чуть ли не жандармом он был, так получается у Тарасенкова. Я так и не поняла, зачем ему нужно было это писать. Спасал свою жизнь, что ли?

Я никак не могу забыть этой трагической истории. Правду Вы пишете: И.Э. безгранично любил жизнь. Знала я его с конца 1924 года, когда он напечатал в журнале "Силуэты", который редактировал Борис Стах, мой муж, в Одессе, свой рассказ "В щелочку". Стаху тогда влетело от Губкома за то, что напечатал "порнографию" такую, но успех был ошеломляющий. Боже, как давно это было, скольких уже нет.

Вот и вся история.

Я сочла своим долгом написать Вам об этом, мне кажется, Вы должны знать точно все.

Меня еще и теперь мучает одна вещь: с какой целью звонил тогда Фадеев Бабелю. А вдруг он давал ему понять, что ему лучше уехать куда-нибудь, а мы, глупые, ничего не поняли.

Всего Вам самого хорошего! С уважением Татьяна Стах Киев, 8 ноября 1961

(Вопросы литературы, 2010, №3)

Размещено на Allbest.ru