Свидетельства о местном летописании периода независимости Рязанского княжества XII-XVII вв

Размещено на http://www.allbest.ru/

Свидетельства о местном летописании периода независимости Рязанского княжества XII-XVII вв

Надо сразу заметить, что настоящее исследование не имеет своей целью получить ответ на уже неоднократно поднимавшийся учеными вопрос о существовании отдельных рязанских летописей в прошлом. Это является задачей отдельной источниковедческой дисциплины - летописеведения. Однако если бы мы больше знали о рязанском летописании и располагали реконструированной рязанской летописью (наподобие сгоревшей Троицкой летописи), это стало бы обязательным источником исследования, подобного настоящему. Имеет ли исследователь рязанской книжной культуры древнейшего периода, которая по сравнению с другими региональными книжно-рукописными традициями Руси скудно представлена сохранившими древнейшими книжными памятниками, право и возможность пройти стороной от попыток ученых реконструировать рязанское летописание? Видимо, ответ должен быть отрицательным.

Рассмотрение в рамках исследования по истории книжности наиболее важных моментов в истории рязанского летописания в контексте попыток историков летописания показать возможные признаки существования рязанских летописных сводов помогает получить более целостное представление о древнейшей письменной традиции. Изучение опыта исследований рязанского летописания помогает в понимании вероятных содержательных особенностей (традиции создания емких и острых в смысле идейно-политической направленности литературно-исторических произведений, сохраненных общерусскими летописными сводами) и условий развития рязанской книжной культуры (там, где создавались погодные записи и более широкие произведения летописного характера, несомненно, развивались и традиции книжности).

В обоснование необходимости рассмотрения проблемы рязанского летописания можно привести еще один аргумент. Представления об отдельных следах региональных связей рязанской книжности в древнейший период дают возможность убедиться в неслучайном характере определенных акцентов в истории летописания и книжного творчества, на что обратили внимание, с одной стороны, исследователи рязанского летописания, с другой, -исследователи древнерусской книжности. Зафиксированная археографами связь некоторых фонетических и палеографических особенностей Рязанской кормчей 1284 г. и приписок в Служебнике XIV в., соответственно, с региональными письменными традициями Новгорода и Смоленска объясняет, в частности, интерес к вопросам о свидетельстве Новгородской I летописи в отношении рязанских событий 1237 г. и о рязанской редакции сочинения летописного характера Игнатия Смольнянина «Хожение Пимена в Царьград».

Итак, до настоящего времени не сохранилось рязанских летописей в первоначальном виде. Только отдельные летописные известия рязанского происхождения донесли общерусские летописные своды. Тем не менее, летописеведы-текстологи, в основном в рамках обобщающих работ, предпринимали попытки реконструкции рязанского летописания. В рамках настоящего исследования представляется оправданным рассмотреть основные наблюдения и выводы историков летописания с целью изучения условий развития рязанской книжной культуры. Представляется очевидной необходимость попытки выявления некоторых связующих элементов в таких близких явлениях, как летописание и традиции книжного и литературно-исторического творчества. Письменная традиция древнейшего периода не могла существовать отдельно от летописания. Такой комплексный подход необходим, если мы хотим получить более или менее целостное представление об общей картине развития древней рязанской письменности. Поэтому важно обратить особое внимание на некоторые тенденции в содержании и особенностях памятников книжности и летописания.

Еще ученые XIX в., в первую очередь Д. И. Иловайский, лаконично выражали убежденность в существовании отрывочного рязанского летописания. Д. И. Иловайский признает, что для него вопрос о существовании особой рязанской летописи остался неясен: «Все наши поиски в этом отношении приводят только к тому предположению, что существовали вероятно и рязанские списки летописей, в роде летописи Переяславля Суздальского, и что из этих то списков позднейшие летописные сборники заимствовали многая подробности о рязанских событиях, отличающиеся иногда удивительною точностию, но всегда более или менее отрывочные»¹⁴⁹. В. С. Иконников в составе летописных сводов выделял ряд кратких известий о событиях рязанской истории и, исходя из их характера и содержания, говорил об их местном происхождении'⁵⁰.

В. Л. Комаровичу принадлежит предположение о существовании Рязанского летописного свода XIII в. князя Ингвара, отдельные возможные следы которого донесла до нас в первую очередь Новгородская I летопись.

Под 1217/1218 (братоубийство рязанских князей в Исадах, где по причине опоздания отсутствовал предполагаемый исследователем инициатор рязанского летописного свода) и 1238 годами (восстановление Рязани после нашествия Батыя) упоминается некий рязанский князь Ингвар. В. Л. Комарович видел в этих летописных свидетельствах одно и того же лицо: «Погибший при взятии Рязани рязанский великий князь Юрий Игоревичь назван ... не по отчеству, а "Гюрги Ингваров брат", при полном опять умолчании о самом Ингваре, вообще не встречающемся больше в Новгородской I ни разу. ...Все вместе можно объяснить только тем, что Ингвару, действительно, принадлежала крупная роль если не в описываемых событиях, то в самом их описании... . Подтверждением служит эпилог позднейшей повести о приходе Батыя на Рязань, где как раз Ингвару Игоревичу приписана роль восстановителя Рязанской земли после ее разгрома Батыем, чему вполне соответствовал бы и почин или возрождение местной летописи»¹⁵¹. Д. С. Лихачев разделяет приведенное мнение в главной его части: «По нашим предположениям, в основе Повести о разорении Рязани Батыем лежит рассказ рязанской летописи, отразившийся в своей наиболее древней версии в первой половине XIV века в Синодальном списке Новгородской I летописи под 1238 годом»¹⁵². Заслуживает внимания и другое наблюдение Д. С. Лихачева о сходстве описания осады Рязани Батыем с описанием приступа русских войск в «Казанской истории», кроме того, в речи казанцев ученый вычленил формулы плача Ингваря Ингоревича¹⁵³. Крупнейший знаток вопроса о рязанском летописании А. Г. Кузьмин склонен не соглашаться с главным тезисом В. Л. Комаровича о существовании рязанского свода XIII в., реконструируемого на основе небольшого количества известий Новгородской I летописи, отмечая, однако, что рассказ о рязанских событиях специально отделен от остального текста¹⁵⁴. В другом месте А. Г. Кузьмин объективно подмечает внимательное отношение Новгородской I летописи к важным событиям рязанской истории, считая, что этот памятник, например, подтверждает позднейшее происхождение нападок на Олега Рязанского¹⁵⁵.

Далее, ученый пытается выяснить, каким образом могла появиться фраза «Гюрги Инъгворов брат Олег, Роман Инъгворовичь», и предполагает, что имя Роман вставлено в текст летописного Сказания о разорении Рязани Батыем новгородским летописцем, что привело к разделению имени и отчества Олега Ингваревича. Полагая, что у Ингваря Игоревича было только два сына - Юрий и Олег (отмечены у В. Н. Татищева в момент преставления отца под 1235 г.)¹⁵⁶, в первой части фразы А. Г. Кузьмин видит испорченную строку: «Юрий

Ингваревичь, брат его Олег...»¹⁵⁷. Упоминаемого в Сказании об обновлении Рязани в составе «Повести о разорении Рязани» князя Ингваря Ингоревича А. Г. Кузьмин, в отличие от А. Е. Преснякова и В. Л. Комаровича, не считает историческим лицом¹⁵⁸. При использовании генеалогических данных, содержащихся в известной грамоте рязанского князя Олега Ивановича Ольгову монастырю, А. Г. Кузьмин обращает внимание на то, что имени Роман не названо¹⁵⁹. Однако, не менее интересной нам представляется и та деталь, что в древнем рязанском акте зафиксированы, по мнению Д. С. Лихачева, именно три брата: «князь великий Инъгвар, князь Олег, князь Юрьи»¹⁶⁰. Это свидетельство XIV в. должно, видимо, рассматриваться как важный аргумент в пользу осведомленности источника(ов), использованных в процессе литературного редактирования Повести в XVI веке.

Кроме того, в 1250-е годы из летописей известен рязанский князь Олег Ингваревичь. А. Г. Кузьмин, судя по всему, считает, что этот рязанский князь был сыном Ингваря Игоревича¹⁶¹, который умер в 1235 году, то есть, не доверяет «Повести о разорении Рязани Батыем», где говорится о том, что Ингварь Ингоревичь перенес останки своего брата Олега Ингоревича из Пронска, захоронив их в Рязани¹⁶². Кроме того, весьма интересно и показательно свидетельство в основном тексте Симеоновской летописи под 1252 годом, где нет указания на то, что Олег являлся братом погибшего в 1237 году Юрия Ингоревича (текст летописной статьи в этом месте значительно отличается по смыслу от содержания киноварного заголовка, поскольку в отличие от последнего не содержит указания на братское родство с Юрием Ингоревичем, и «великим» последний не назван)¹⁶³. Следовательно, наиболее вероятно то, что князь Олег Ингваревичь мог являться сыном князя Ингваря Ингоревича, внуком князя Ингваря Игоревича.

Исходя из приведенных наблюдений и выводов исследователей о генеалогии рязанских князей, обратим внимание на ключевой вопрос о личности князя Ингваря в контексте проблемы исторических источников «Повести о разорении Рязани Батыем» под рукой у редактора литературно-исторического произведения XVI в. Отсутствие в научной литературе специального, четкого и последовательного анализа проблемы исторической достоверности «Повести», собственно, системы аргументов за и против относительно необходимости и возможности ее решения при отсутствии сохранившихся рязанских летописей, не позволяет отказаться от обоснования ее существования и краткого рассмотрения одного из путей решения в рамках настоящего диссертационного исследования.

Из содержания «Повести» известно, что рязанский князь Ингварь Ингоревичь во время разгрома столицы 1237 г. был в Чернигове¹⁶⁴. Если доверять этому свидетельству, то можно предположить, что этот князь, являясь сыном Ингваря Игоревича, отсутствовал в Рязани и в момент смерти отца в 1235 году. Такое предположение может дать представление, почему он не был назван среди присутствовавших при кончине главы княжеского дома сыновей в источнике, известном В. Н. Татищеву. На тесные связи Рязани и Чернигова в первой трети XIII века указывает упоминание общей казны рязанских и черниговских князей, находившейся в Старой Рязани: «...и все узорочье в казне черниговской и резанской взято»¹⁶⁵. Конечно, отмеченная содержательная особенность «Повести о разорении Рязани» могла явиться результатом осознанной или непреднамеренной идеализации прошлого в смысле представления о широких и значительно более продолжительных политических и культурных связях Рязани и Чернигова, выходивших за рамки XII века. Но совокупность деталей все же не исключает возможности исторических познаний редактора «Повести» XVI в. К примеру, Ингварь Ингоревичь назван сыном великой княгини Агрипины Ростиславны¹⁶⁶. Имя княгини-матери может и не являться историческим (в летописях не упоминается), но даже в этом случае вероятна осведомленность редактора XVI в. в фактах древнейшей рязанской истории, поскольку трудно объяснить одной лишь случайностью употребление слова «Ростиславна» в качестве отчества княгини, зная о несомненной роли этого имени в запутанной рязанской, владимирской и смоленской княжеской генеалогии в контексте важнейших для рязанской истории событий середины 1170-х годов. Князь, на долю которого выпало восстановление разоренного очага культуры Рязанского княжества после 1237 года, мог быть назван редактором Ингварем по аналогии с великим рязанским князем Ингварем Игоревичем, восстановившем справедливость на Рязанской земле после княжеского братоубийства 1217 г. Однако в тексте находим, например, историческое свидетельство, сходное в основных деталях содержания с соответствующим свидетельством Новгородской I летописи, -- о погоревшей внутри главной церкви Рязани, с упоминанием сходных по смыслу деталей¹⁶⁷. По мнению А. Л. Монгайта, редактор Повести «сохранил и донес до читателя ряд точно очерченных исторических сведений, в значительной мере подтвержденных и летописями, и археологическими исследованиями» .

Осведомленность редактора XVI в. в источниках по генеалогии рязанских князей XIII в. совершенно не обязательно исключала возможность его збирательного отношения к тем свидетельствам исторических источников, которые могли недостаточно точно соответствовать идейно-патриотическому смыслу произведения. Таким образом, можно говорить об определенных исторических познаниях редактора «Повести о разорении Рязани Батыем», с той или иной степенью уверенности предполагать существование в прошлом исторических источников, в частности, в отношении некоторых рассмотренных содержательных особенностей литературно-исторического произведения XVI в. А. Г. Кузьмин говорит о возможно существовавшем особом жизнеописании князя Олега Илгваревича¹⁶⁹. Следы этого памятника мог сохранить непосредственный источник Симеоновской летописи. Текст содержит два известия, связанные с этим князем, которые снабжены киноварными заголовками-комментариями, как и многие другие сведения о событиях, связанных с рязанской историей, в этом летописном памятнике. Хотя здесь «почти буквально» повторен текст Лаврентьевской летописи, под 1252 годом в Симеоновской летописи после слов «пустиша татарове Олга, рязаньского князя, на свою землю» добавлено: «на великое княжение». А. Г. Кузьмин комментирует эту важную вставку: «Это добавление едва ли не было внесено переписчиком с поля протографа летописи». Однако, автор не доверяет этому единственному известному разъяснению, поскольку им уже сделан кардинально противоположный вывод о статусе рязанского князя в Орде: «Следовательно, все предшествующие передвижения рязанский князь совершал в качестве пленника»¹⁷⁰. Отмеченная уникальная подробность в тексте Симеоновской летописи, как и сама летопись с прорязанскими интересами ее редактора, заслуживает самого пристального внимания, поскольку, к примеру, под 1258 годом содержится свидетельство (приведено также и в летописях, сходных с Лаврентьевской), имевшее в своей основе явно рязанский по происхождению источник - о смерти в монашестве Олега Ингваревича: «..преставися князь Олег Рязаньский, страстныя недели в среду, в черньцех и в скиме; и положен бысть у святого Спаса, месяца марта в 20, на память святыя мученицы Фотиньи Самаряныни». А. Г. Кузьмин отмечает содержательную и вероятностную в отношении деталей точность приведенной записи, добавляя даже, что «за пятилетие (с 1256 по 1260 г.) в летописях Северо-Восточной Руси вообще нет известий, столь же точных»¹⁷¹. Представляется, что исследователи обнаружили минимально необходимое количество фактов, позволяющих говорить о возможности существования местного летописания в Рязани, наиболее вероятно, - в том монастыре, где преставился рязанский князь Олег Ингваревич,--уже в 50-е годы XIII века.

Одним из первых следы рязанского летописания в составе летописных сводов достаточно целенаправленно начал выявлять М. Д. Приселков, который заявил о рязанском Летописце конца XIII - начала XIV в. как втором (после новгородского) вспомогательном источнике великокняжеского свода 1305 г., составленного в Твери. К сведениям, почерпнутым летописцем-сводчиком из рязанского источника, автор относит несколько известий: о смерти рязанского князя Федора (1293), о смерти рязанского епископа (1295), о смерти пронского князя Ярослава (1299), о пленении московским князем Данилой рязанского князя Константина (1301). М. Д. Приселков утверждает: «Рязанское летописание никогда не знало пространного и последовательного повествования, ограничиваясь краткими и сухими записями, поскольку мы можем судить по отражениям этих рязанских Летописцев в наших летописных сводах»¹⁷². Однако, далее в исследовании М. Д. Приселкова приведенный тезис лишается проглянувшей было претензии на бесспорность, поскольку автор вновь возвращается к рязанскому летописцу. Объективно показаны детали, которые могли быть характерны для составленного в ХПІ веке небольшого рязанского сборника летописных известий, который кроме сухих погодных записей мог включать и достаточно самостоятельные сюжетно-повествовательные элементы типа коротких летописных повестей: «Под 1258 годом сводчик 1305 г. вносит из своего рязанского источника запись о смерти князя рязанского Олега (с точною датою); 1270 г. - запись об убийстве сына этого Олега (Романа) в Орде с лирическим обращением рязанского летописателя ко всем русским князьям по этому поводу. Это необычное отступление рязанского летописания от сухих и кратких записей, столь обычных и типичных для этого летописания, свидетельствует о степени впечатления, произведенного этим фактом в Рязани»¹⁷³. А. Л. Монгайт не согласен с тезисом М. Д. Приселкова о "кратких и сухих" рязанских летописных записях: «Это не сухие погодные записи, а одни из самых интересных в древнерусской литературе сочинений»¹⁷⁴. В отношении рассказа об убийстве рязанского князя Романа Ольговича в 1270 году А. Г. Кузьмин заявляет, что если исходить из мысли М. Д. Приселкова, нужно полагать следующее: рассказ-обращение рязанского летописца был сохранен в предполагаемом "своде 1305 г." «под давлением и чуть ли не по указанию татар», с чем исследователь рязанского летописания не согласен¹⁷⁵. Помещенное сразу вслед за этим рассказом точное указание на день и месяц смерти Романа Ольговича (12 июля - по тексту Симеоновской летописи) приводит А. Г. Кузьмина к мысли о возможности существования «особого сказания», внесенного в летопись и отразившегося, вероятно, и в Никоновском своде. Последний в этом месте превосходит чтение Симеоновской летописи почти в два раза, в основном за счет литературных распространений с употреблением болгарского союза «убо». В результате, ученый делает попытку дать интерпретацию политическому контексту рассказа об убийстве Романа Ольговича -- обращение к русским князьям, среди которых один мог быть тем, кто оклеветал рязанского князя в Орде¹⁷⁶. Дискуссия о характере, содержательной и эмоциональной нагрузке рязанских по происхождению текстов сочинений летописного жанра важна для нас потому, что это объективно дает возможность представить содержательные особенности древнейших книжно-рукописных памятников исторического характера в рамках представления о местной письменной традиции.

В результате, оценивая XIII век с точки зрения возможной цельности местно-летописного материала, А. Г. Кузьмин полностью не разделяет мнения о существовании единой рязанской летописи в конце XIII - начале XIV века, хотя и делает оговорку: «Возможно, что какая-то подборка известий о Рязани была сделана специально для "свода 1305 г."»¹⁷⁷. Ученый также считает, что с середины XIII до начала XIV века в Рязани велись более или менее регулярные летописные записи, в рамках заключения отмечая, что «точность и конкретность отражения событий XIII в. свидетельствует о значительной непрерывности летописных записей в Рязани в то время»¹⁷⁸. А. Л. Монгайт выражает мнение о вероятности существования рязанских летописей в древности: «...в Рязани существовали не только краткие погодные записи, но и пространные летописи, в которые были внесены политически острые, целеустремленные литературные произведения. Но большинство рязанских летописей, та их часть, в которой освещались события домонгольского нашествия, очевидно, погибла в 1237 г.»¹⁷⁹.

Таким образом, на основе работ ученых-исследователей можно заключить, что по истории Рязанского княжества, которое в XIII веке значительно пострадало от татар, уже за вторую половину столетия выявлены следы местного летописания в составе общерусских сводов, наиболее заметные в известиях за 50-е - начало 70-х годов, а также за конец XIII века. В первую очередь нужно предполагать роль княжеской власти в инициировании практики летописания, проводником чего могла выступать церковь, как средоточие грамотных книжников и писцов. О существовании последних говорит факт создания в Рязани в 1284 году одного из ранних списков Кормчей книги - с помощью коллективных усилий артели книгописцев, в их числе могли быть и те, которые были знакомы, как было сказано ранее, с северной, новгородской традицией.

В отношении рязанского летописания XIV в. интерес представляет мнение М. Д. Приселкова, который указал на рязанский летописец как один из источников сгоревшей Троицкой летописи. Выделенный им "летописец князя Олега" XIV века сравнивается с ростовским летописанием этого периода в смысле характерных содержательных особенностей: «Рязанский письменный источник общерусского свода 1408 г., в противоположность ростовскому, имел характер княжеского летописца. Известия его, изложенные всегда кратко, дают представление о значительной хронологической непрерывности рязанского летописания XIV в. К этому рязанскому княжескому летописцу нужно отнести как известия 6850 - 6910 гг., составляющие как бы летописец князя Олега, замыкающиеся известием о его смерти (5 июля 1402 г.), так и последующие известия, доходящие до 1408 г.» . По наблюдению А. Г. Кузьмина, М. Д. Приселков не указал, какие именно сведения он относил к этому летописцу: «...по-видимому, все известия о Рязани, содержащиеся в Троицкой летописи»¹⁸¹.

При упоминании событий, связанных с битвой 1378 г. на р. Воже, А. Г. Кузьмин считает, что в московские своды, в частности в Никоновскую летопись попало рязанское по происхождению известие о перемещении великого князя Олега Ивановича «на сю страну Оки». М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что в освещении Куликовской битвы 1380 г. по Симеоновской летописи имени Олега Рязанского не названо. С точки зрения взглядов редакторов летописных сводов по отношению к личности Олега Рязанского А. Г. Кузьмин в один ряд с Симеоновской летописью ставит соответствующие известия Новгородской I летописи, Рогожского летописца, Суздальской летописи по Академическому списку и Владимирского летописца¹⁸². О смерти великого рязанского князя Олега Ивановича в 1402 году наиболее подробно сообщает Никоновская летопись, в тексте которой А. Г. Кузьмин обратил внимание на интереснейшую деталь: «...положен бысть в его отчине и дедине на Рязани, за Окою-рекою». Указание «за Окой» в других летописях не встречается, из чего исследователь делает вывод о том, что в основе этого сообщения лежит современная запись, составленная в Переяславле Рязанском, либо оно указывает на рязанское происхождение составителя Никоновского свода¹⁸³.

Кроме того, в затронутом вопросе об отношении летописцев книжников к Олегу Рязанскому интерес может представлять любопытный факт упоминания "духа южна" при описании чуда свв. Бориса и Глеба на Куликовом поле в «Сказании о Мамаевом побоище»¹⁸⁴. В этом угадывается сочувствие автора незавидной доле пограничного Рязанского княжества - южной и юго-восточной "украины" Руси. Во-вторых, ничего не говорит о рязанском князе и другой известный в рукописных списках литературно-исторический памятник -- «Задонщина»¹⁸⁵. Исследователи давно заметили, что в имени автора этого памятника древнерусской литературы - Софоний Рязанец - нужно видеть рязанца по происхождению, жившего и сочинявшего за пределами Рязанской земли. Вероятно, Софоний был лицом духовного звания (в некоторых списках -«ерей рязанец»). А. Г. Кузьмин разделяет мнение В. Ф. Ржиги о том, что Задонщина появилась вскоре после Куликовской битвы. А. В. Соловьев и А. Г. Кузьмин обращают внимание на тот факт, что автор не знает о поражении Мамая от Тахтамыша¹⁸⁶. По поводу авторства и времени написания Задонщины в литературе, к примеру, высказано и такое предположение, что Софоний мог быть близок сыну Дмитрия Донского Константина Дмитриевича, находившего в свойстве с Олегом Рязанским, и проживал в начале XV века в Пскове¹⁸⁷. Именование книжника Софония «рязанцем» может говорить о том, что в предшествующий период он был непосредственно знаком с рязанской книжной традицией.

В летописях содержатся свидетельства особых отношений Рязани со Смоленском в XIV- начале XV веков. Под 1389 годом в Никоновской летописи помещено сочинение Игнатия Смол(ь)нянина под названием «Хожение Пимена в Царьград», известное в нескольких редакциях. В нем содержатся подробности встречи посольства митрополита великим князем Олегом Ивановичем Рязанским и рязанским епископом Иеремией Греком (Еремеем Гречином). А. Г. Кузьмин не сомневается в прорязанской позиции сочинителя, поскольку в тексте имеются детали теплой встречи посольства рязанским князем, в московских сводах отсутствующие (часто «Хожение» не включается в тексты, либо опускается прорязанское начало). Дело в том, что зятем великого князя Олега Рязанского в это время был смоленский князь Юрий, который под давлением литовского князя Витовта уехал из Смоленска в Рязань к своему тестю в 1393 году, а в 1401 году с рязанской «подмогой» подошел к Смоленску¹⁸⁸. А. Г. Кузьмин полагает, что «независимость Смоленска от Литвы поддерживалась главным образом благодаря военной силе рязанского князя»¹⁸⁹.

По мнению ученого, наиболее вероятно рязанское происхождение записей о смерти Юрия Смоленского в Веневском монастыре (1407), а также ряд свидетельств о борьбе за Смоленск (в результате чего в начале XV в. вскоре после смерти Олега Рязанского Смоленск утратил самостоятельность и перешел к Литве)¹⁹⁰.

Для настоящего исследования особенно важно мнение А. Г. Кузьмина о том, что в тексте Никоновской летописи использовано не оригинальное сочинение дневникового характера Игнатия Смол(ь)нянина, а его рязанская редакция. Переработку этого произведения он приписывает рязанскому епископу Сергию (Азакову) (1406 - 1423), бывшему симоновскому архимандриту¹⁹¹. В предшествующей биографии рязанского иерарха известно его участие в посольствах в Константинополь: «Едва ли можно сомневаться в том, что он имел у себя список сочинения Игнатия и, конечно, как-то правил этот тектст. Возможно, что с этим правленным рязанским епископом текстом мы и имеем дело в Никоновской летописи»¹⁹². По свидетельству Рогожского летописца, также включающего описание деталей пути через Рязанскую землю, Сергий Озаков участвовал в посольстве Митяя в Византию в конце 1370-х годов¹⁹³. Несомненно, можно говорить об активной, гибкой позиции будущего рязанского епископа Сергия в событиях церковно-политической борьбы конца XTV в. Это делает оправданным представление, во-первых, о его вероятном участии в редактировании свидетельств о весьма неоднозначных явлениях, которые воплотились в названных миссиях, очевидцем которых он являлся, во-вторых, о возможности непосредственного знакомства с византийской и южнославянской культурой и письменностью рязанских церковных деятелей и книжников в рассматриваемое время.

В результате, А. Г. Кузьмин существенно развивает мысль М. Д. Приселкова о существовании рязанского летописца времени княжения Олега Ивановича. В частности он уточняет, что в Троицкой летописи известия этого летописца, касающиеся борьбы Рязани с Литвой, опущены, объясняя этот факт ролью редактора утраченной летописи митрополита Киприана: «..летопись составлялась в кругах, близких Киприану, объединившему в единой митрополии московские и литовские земли». Кроме того, существенным является уточнение о более широкой, по сравнению просто с княжеским летописцем, содержательности и характере рязанского свода: «Рязанский летописец... претендует примерно на то же, на что претендовала Рязань в конце XIV в. Он говорит не только от имени Рязани, но и от имени княжеств Юго-

Западной Руси, находившихся в сфере рязанского влияния»¹⁹⁴. Судя по всему, с ролью рязанского епископа Сергия (Азакова) можно связать другое предположение А. Г. Кузьмина: «...Весьма вероятно, что в начале XV в. была осуществлена какая-то сводка имевшихся в Рязани материалов. Это могло быть осуществлено, например, по заказу из Москвы в связи с составлением там большого свода»¹⁹⁵. В литературе выражено предположение о том, что к завершению Троицкой летописи, оканчивавшейся статьей 1408 г. (митрополит Киприан умер в 1406 г.), мог иметь отношение спасский архимандрит Игнатий, которого некоторые исследователи отождествляют с Игнатием Смол(ь)нянином¹⁹⁶. В таком случае можно говорить о вероятном знакомстве рязанского епископа Сергия в том числе с летописной и книжной деятельностью окружения митрополита Киприана - известного церковного деятеля и книжника южнославянского происхождения.

Таким образом, наблюдения М. Д. Приселкова и особенно А. Г. Кузьмина о существовании Рязанского княжеского летописца второй половины XIV -- начала XV века, который послужил вероятным источником первого общерусского митрополичьего свода 1408 г., действительно дают возможность представить достаточно регулярную летописную работу в Рязанском княжестве в эпоху его расцвета во второй половине XIV - начале XV века. На наш взгляд, этот вывод может быть применим к рязанской письменности рассматриваемого периода в целом.

Последний период существования Рязанского княжества слабо отражен в летописях. А. Г. Кузьмин отмечает, что после 1408 года и до 40-х годов XV века только в Никоновской летописи встречаются «явно рязанские, но довольно глухие известия». Более заметные следы существования рязанских записей появляются в конце XV века. Для выяснения вопроса о существовании рязанских по происхождению свидетельств исключительный интерес, по мнению ученого, представляет неизвестное общерусским летописным сводам сообщение о татарском набеге на Переяславль-Рязанский в 1495 (7003) году и о пожаре, но не от татар, в то же самое время в одном из рязанских монастырей, в нем, очивидно, и возникла запись¹⁹⁷. Это известие позволяет А. Г. Кузьмину выразить уверенность в том, что в одном из рязанских монастырей в конце XV века велись летописные записи.

Последними, исключительно точными являются записи 1500 и 1501 гт. соответственно о смерти великого рязанского князя Ивана Васильевича и великой княгини Анны Васильевны (с точностью до часа). Анна Васильевна приходилась сестрой великому московскому князю Ивану III. Однако, она была на стороне сил, выступавших за рязанскую самостоятельность, и даже находила, по мнению А. Г. Кузьмина, сочувствие в самом московском великокняжеском доме¹⁹⁸. То, что рязанские записи оканчиваются сообщением о смерти Анны Васильевны, рассматривается исследователем как факт, который «может иметь значение для выяснения условий, в которых в последний раз на Рязани возобновлялось летописание»¹⁹⁹. Вероятно, есть смысл доверять и позднейшему свидетельству (1966 г.) о том, что еще в начале XX века в рязанском Ольговом монастыре хранился список «Изборника Рязанских летописей и грамот» 1690 г., составленного в конце XV -- начале XVI века для великой рязанской княгини Аграфены (Агрипены), строительницы монастыря Аграфенина пустынь. Оригинал, возможно, был орнаментирован, что можно соотнести с представлением о сложной природе киноварных заголовков в Симеоновской летописи. В целом эта информация расценивается А. Г. Кузьминым как достоверная²⁰⁰.

Большое значение для выяснения особенностей последнего периода существования оригинального рязанского летописания имеет вопрос об использовании в Симеоновской и Никоновской летописях предполагаемых исследователями рязанских источников, а также вопрос о некоторых деталях взаимоотношения текстов летописных сводов XVI в., их редакторы занимали при освещении многих важных вопросов удельной истории прорязанскую позицию.

По палеографическим признакам сборник, содержащий Симеоновскую летопись (БАН, № 16.8.25), относится ко второй четверти XVI века. А. А. Шахматов пришел к выводу, что летопись была составлена в конце XV века, примерно в 1499 году. Его первоначальное впечатление от наблюдения над источником могло найти выражение в следующем: «Окончание Симеоновской летописи известием 1494 г. ("погоре град Рязань весь"), - отметил ученый, -- едва ли не объясняется тем особым интересом к Рязани, который замечается у составителя летописи к рязанским событиям уже с первых строк рукописи». Был отмечен факт использования особо выделенных киноварью заглавий к рязанским событиям, а также продолжение только списков новгородских и рязанских епископов за начало XVI века, что, однако, не получило необходимого разъяснения²⁰¹. А. Г. Кузьмин развивает эти наблюдения, отмечая в частности, что среди событий за первые 10 лет с начала летописного повествования (1177 -- 1187) киноварью отмечены четыре заголовка, и все они относятся к событиям рязанской истории. Далее в тексте исследователь с наибольшей четкостью прослеживает две тенденции -- интерес к церковной тематике и интерес к событиям рязанской истории. Кроме того, заметен интерес к судьбе Смоленска. Скорее всего, владимирским по происхождению был один из источников, отразившихся в части Симеоновской летописи, которая повествует о древнейшем периоде. Например, при рассмотрении событий 1187 г., когда черниговский епископ Порфирий прибыл во Владимир с ходатайством в пользу рязанских князей, в оценке события проглядывает негативная владимирская трактовка, однако киноварный заголовок гласит - «О миру с рязанцы». Кроме того, в тексте рязанские князья чаще всего не называются «великими», чего нельзя сказать о киноварных заголовках, которые, тем самым, выдают свое неофициальное происхождение²⁰². Наблюдения о подобных несоответствиях приводят ученого к мысли о том, что киноварные заголовки в тексте и на полях рукописи Симеоновской летописи не принадлежали ни ее составителю, ни переписчику известного списка: «...это были заметки, сделанные на полях протографа и механически внесенные в текст»²⁰³. Это текстологическое наблюдение А. Г. Кузьмина может рассматриваться в качестве независимого подтверждения упомянутого сообщения о существовании «Изборника Рязанских летописей» (исследование автора опубликовано в 1965 г., а письмо с информацией о списке «Изборника» датировано 1966 г.). Если это так, появляются достаточные основания для заключения о том, что при редактировании текста Симеоновской летописи был взят за основу именно предполагаемый рязанский источник, который, в таком случае, мог быть известен непосредственному редактору-составителю и Никоновского свода.

Исключительно интересна в смысле наличия рязанского летописного материала Никоновская летопись, поскольку из общего числа в 200 летописных известий, связанных с Рязанью, свод содержит их более 150, многие из них являются оригинальными сведениями²⁰⁴. А. Г. Кузьмин считает, что Симеоновская летопись является одним из вероятных источников Никоновской летописи. Б. М. Клосс показывает влияние Симеоновской летописи на Никоновскую в известиях XV в.²⁰⁵ Но А. Г. Кузьмин не исключает возможности и обратного влияния, что могло иметь отношение к киноварным заголовкам. В первую очередь такую связь, по мнению исследователя, может подтверждать факт неправомерного титулования рязанских князей, а также некоторые случаи близости текста Никоновской летописи с особо выделенными заметками на полях Симеоновской. Последние не являются совершенно точным копированием текста Никоновской летописи, если сравнивать с использованием текста Новгородской V летописи. По наблюдению Б. М. Клосса, в Хронографическом списке Новгородской V летописи (ТИМ, Сии. № 280) «также наблюдается стремление выделить события, связанные с историей Рязани и Мурома»²⁰⁶. А. Г. Кузьмин не допускает того, что в Никоновский свод были внесены заметки Симеоновской летописи вместе с ее текстом: «В Никоновской летописи в соответствии с характером содержания заметок переработаны и некоторые тексты Симеоновской летописи и какие-то другие источники. Поэтому представляется вероятным, что заметки на полях рукописи Симеоновской летописи вышли из той же канцелярии, что и текст Никоновской в ее древнейшей части»²⁰⁷. Объективно, эти выводы указывают на возможность существования отдельного рязанского летописного свода конца XV - начала XVI в., во всяком случае, на вероятность существования специально подготовленных для его осуществления материалов в Рязани. Не исключено, сверка летописных текстов могла осуществляться по разным спискам рязанского свода, что, в таком случае, не исключает возможность существования разных канцелярий. В одном месте могли быть созданы предполагаемые источники сохранившихся летописных сводов. В рамках настоящего исследования представляется важным рассмотреть некоторые факты, связанные с деятельностью предполагаемого редактора-составителя Никоновской летописи. Это может соответствовать главному выводу А. Г. Кузьмина о наличии каких-то общих рязанских источников в двух общерусских летописных сводах с рязанскими известиями.

Вслед за С. Ф. Платоновым и А. А. Шахматовым А. Г. Кузьмин датирует список Оболенского в составе Никоновского свода временем митрополита Даниила (1522 - 1539), несколько ограничивая этот период - 1526 - 1539 гг.²⁰⁸ Б. М. Клосс, которому принадлежат многие важные наблюдения над текстами Никоновской летописи, приходит к выводу о принципе подачи рязанского материала в летописи в контексте условий окончательной централизации территории Русского государства и позиции митрополита Даниила: «Очевидно, что представление истории Рязани в неразрывном "единении" с Москвой и рассмотрение территории Рязанского княжества как неотъемлемой части "Русской земли" закономерно вписываются в обстановку 20-х годов XVI в., когда Рязанское княжество только что было окончательно присоединено к Московскому государству... . Подобная позиция вполне согласуется со взглядами митрополита "всея Руси" Даниила, всецело разделявшего принципы московской великокняжеской политики»²⁰⁹. Б. М. Клосс приводит доказательства рязанского происхождения митрополита Даниила: он именуется "рязанцем" в Житии Иосифа Волоцкого, составленном Саввой (ВМЧ, сентябрь, 1-13. СПб., 1868, стлб. 491) и в Выписи о начале Иосифова монастыря (Вол., № 564, л. 73), а волоколамские синодики (ТИМ, Епарх. № 415, л. 113 об.) относят Даниила к роду двух рязанских епископов -- Симеона и Леонида .

На наш взгляд, весьма важным может являться тот факт, что в 1523 году митрополит Даниил перевел на рязанскую епископскую кафедру с должности архимандрита новгородского Юрьева монастыря Иону (1523 - 1547)²". Известны книжные вклады этого рязанского епископа в Никольский храм на Волосово близ Владимира (рассмотрены в разделе о рязанской тератологии). Приведенные данные о биографии рязанского владыки Ионы II могут наилучшим образом объяснить важнейшие детали содержания и особенности Симеоновской летописи, отмеченные иследователями: рукопись датируется второй четвертью XVI века, в ней использованы некоторые древнейшие известия с владимирской трактовкой, прослеживаются сходные с владимиро-суздальским и новгородским летописанием подходы к оценке отдельных событий рязанской истории (летописи, не упоминающие имени Олега Ивановича Рязанского в изложении событий 1380 г.). Нельзя не обратить внимание на мнение Б. М. Клосса о текстологической связи списка Симеоновской летописи с одной из волоколамских рукописей: «Сохранившийся список Симеоновской летописи написан в первой половине 40-х годов XVI века в Иосифо-Волоколамском монастыре, куда Даниил был сослан в 1539 году. Действительно, писцом Симеоновской летописи написана вторая часть сборника Вол., № 490 (лл. 175-421), а почерк первой части (лл. 2-174, кроме лл. 138 об. и 143), судя по записи на л. 1об., принадлежит митрополиту Даниилу ("Книга святого Иоанна Дамаскина, писмо Данила митрополита, о 8-ми частех"). Но в обеих частях рукописи имеются листы с одинаковыми водяными знаками; кроме того, во второй части текст правлен Даниилом (лл. 226, 269об., 270, 278об., 283об., 285об., 310 и др.). Волоколамское происхождение сборника подтверждается записью на л. 421 об.: "В лето 7051 написана бысть книга сиа в дом Пречистой, во Иосифов монастырь"»²¹². Может представлять интерес тот факт, что среди сохранившихся рязанских рукописей XVI - XVII вв. известен список Грамматики Псевдо-Дамаскина «О восми частях слова», принадлежавший библиотеке Василия Дашкова (РИАМЗ, № 8536/107)²¹³. Грамматическое сочинение «О восьми частях слова», авторство которого славянская книжно-рукописная традиция приписывает Иоанну Дамаскину, по мнению Ж. Л. Левшиной, «является первой и самой загадочной из всех славянских грамматик». В XVI веке к заголовку трактата (чуть ранее появилось указание на авторство Иоанна Дамаскина, т. е. на греческий источник) было добавлено указание на автора славянского перевода Грамматики -- Иоанн, экзарх Болгарский: «Оба имени появились в заглавии Грамматики, видимо, вследствии ее соседства в рукописях с произведениями этих авторов». Впервые имя Иоанна, экзарха Болгарского в заголовке грамматического сочинения зафиксировано именно в упомянутом списке митрополита Даниила²¹⁴. В настоящее время известно 69 списков сочинения (в большинстве из них содержится описание только 4 частей речи, чему ученые пока не нашли объяснения). Рязанский список Грамматики из библиотеки Василия Дашкова, вероятно, оставался до сих пор неизвестен современным исследователям. Очевидно, в XVI веке в Рязани могли быть сделаны списки этого сочинения, возможно, с оригинала митрополита Даниила. Принимая во внимание рязанско-волоколамско-новгородские книжные связи 1570-х гг., выявленные во втором параграфе IV главы настоящего диссертационного исследования, нельзя исключать возможность того, что определенную роль в создании этих условий мог сыграть престарелый митрополит, который, скорее всего, время от времени появлялся на своей малой родине²¹⁵. Если наше предположение верно, то поставленный Даниилом на рязанскую кафедру епископ Иона не мог не встречаться с ним. Возможно, Иона мог встречаться с Даниилом и в Москве, поскольку известна запись на рукописной книге (РГБ, ф. 218 [собр. Отдела рукописей], № 1009), убеждающая в московских связях епископа Ионы (запись на рукописи РГБ приведена в главе И, § 1).

В свете приведенных фактов приобретает особое значение наблюдение А. Г. Кузьмина о двух главных предпочтениях редактора Симеоновской летописи с точки зрения роли киноварных заголовков -- треть приписок к основному тексту относится к рязанской истории и треть имеет отношение к событиям из истории церкви. Наконец, важным аргументом в пользу нашей гипотезы о том, что к редактированию Симеоновской летописи мог иметь отношение рязанский епископ Иона, бывший архимандрит крупнейшего новгородского монастыря, может служить рассмотренный факт наличия в тексте Симеоновской летописи списков рязанских и новгородских владык, которые - единственные из всех имеющихся в тексте - продолжены до времени написания рукописи.

Итак, рассмотрение вопроса о возможности существования рязанских летописных сводов важно для настоящего исследования о рязанской книжной культуре, в первую очередь, в том смысле, что обнаруженные учеными-летописеведами в общерусских сводах летописные повести рязанского происхождения дают представление о важных содержательных особенностях рязанского летописания и письменной традиции в целом. На основе некоторых содержательных особенностей «Повести о разорении Рязани Батыем» в разделе рассмотрена возможность положительного ответа на вопрос о существовании под рукой у редактора известного рязанского литературно-исторического памятника XVI в. древних исторических свидетельств о важнейших событиях рязанской истории XIII в. Первоначально, сочинения, подобные летописным повестям, должны были иметь бытование в рукописных книгах четьего характера. Отсутствие этих текстов в известных атрибутированных памятниках книжной культуры Рязанского края не снимает необходимость изучения возможных условий и обстоятельств их появления. Значительный интерес представляют и рязанские редакции произведений, первоначально созданные не рязанскими летописцами. Например, рязанская редакция сочинения Игнатия Смольнянина «Хожение Пимина в Царьград» в составе Никоновской летописи предположительно приписывается А. Г. Кузьминым Сергию (Азакову), епископу Рязанскому. Если это так, можно говорить о фигуре Сергия Азакова как деятеля, не лишенного книжных интересов, хотя нам неизвестно о конкретных книжных кодексах, связанных с его именем. И наконец, в настоящем параграфе диссертации выдвигается гипотеза о том, что другой рязанский епископ Иона II, в предшествующий период имевший сан архимандрита крупнейшего новгородского Юрьева монастыря (видная роль рязанского владыки как строителя-книжника доказывается в первом параграфе следующей главы), мог иметь отношение к редактированию Симеоновской летописи.

рязань летопись князь кормчий книга

Литература

1. Дергачева И. В. Историко-богословский аспект литературных предисловий синодика как литературного сборника с четьей функцией // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2002. № 2 (8). С. 62-65.

2. Она же. К литературной истории древнерусского синодика XV-XVII вв. // Литература Древней Руси. Источниковедение. Л., 1988. С. 63-67.

3. Дианова Т. В., Костюхина Л. М. Рукописные книги Иосифо-Волоколамской библиотеки (по материалам отдела рукописей Государственного исторического музея) // Книжные центры Древней Руси: Иосифо-Волоколамский монастырь как центр книжности / Отв. ред. Д. С. Лихачев. Л., 1991. С. 100-121.

4. Дмитриева Р. П. [Введение] // Книжные центры Древней Руси: XVII вв. Разные аспекты исследования / Ред.: Р. П. Дмитриева, Д. С. Лихачев (отв. ред.) СПб., 1994. С. 3-11.

5. Дмитриева Р. П. Описи рукописей Иосифо-Волоколамского монастыря XVI в. Книжные центры Древней Руси: Иосифо-Волоколамский монастырь... С. 16-23.

6. Елисеева В. Н. Очерки по истории архивов Рязанской области до
образования губернского архивного фонда. Диссертация ...канд. ист. наук. М., 1947.

7. Зацепина Е. В. К вопросу о происхождении старопечатного орнамента // У истоков русского книгопечатания. М., 1959. С. 132-138.

8. Зиборов В. К. Домашнее прочтение Муромского сборника // Опыты по источниковедению. Древнерусская книжность: редактор и текст. Вып. 3. СПб., 2000. С. 59-75.

9. История русского искусства / Под ред. акад. И. Э. Грабаря. Т. II. М., 1954. С. 284-307.

10. История русской литературы. Т. II. Ч. 1. М.-Л., 1946. С. 74-77.

11. Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.-Л., 1960.

12. Калайдович К. [Ф.] Иоанн Ексарх Болгарский. Исследование, объясняющее историю словенского языка и литературы IX и X столетий. М., 1824.

13. Он же. Нечто о славянском переводе Кормчей и древнейшем оной списке Вестник Европы. 1820. № 5. Ч. СХ (110). М., 1820. С. 22-32.

14. Карташев А. В. Очерки по истории Русской церкви. Т. 1. М., 1993.

15. Касаткин В. М. Об основании Переяславля Рязанского // Труды Рязанского исторического общества. Отв. ред. Л. В. Чекурин. Вып. П. Рязань, 1998. С. 152-159

16. Кириллин В. М. Символика чисел в литературе Древней Руси (XI - XVI века). СПб., 2000.

17. Киселева Л. И. 40 лет Отделу рукописной и редкой книги и картографии БАН // АЕ за 1993 год. М., 1995. С. 351-353.

18. Климишин И. «Держу в руце лето...» // Наука и жизнь. 1985. № 2. С. 116-119.

19. 73) Клокова Г. С. Несохранившиеся памятники древнерусской живописи Рязанского края по письменным источникам Древнерусское искусство: исследование и реставрация. Сб. науч. трудов. М., 1985. С. 3-14.

20. Клосс Б. М. Деятельность митрополичьей книгописной мастерской в 20-х 30-х годах XVI века и происхождение Никоновской летописи Древнерусское искусство. Рукописная книга. [Сб. 1]. М., 1972. С. 318-337.

Размещено на Allbest.ru