Терроризм в истории политической мысли России

Попытки исторического осмысления нового этапа развития терроризма в России. Волна историографической апологии терроризма, издание в Женеве брошюры П.Ф. Алисова "Террор". Период превосходства масштаба эсеровского терроризма над народовольческой борьбой.

Рубрика История и исторические личности
Вид курсовая работа
Язык русский
Дата добавления 23.06.2009
Размер файла 72,8 K

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Максималистам принадлежит видное место в истории мирового терроризма. Традиционную дихотомию «индивидуальный террор» - «массовая работа» они разрешали посредством апологетики «массового терроризма».

Палитра максималистских террористических акций восстанавливалась, по сути, в первом историческом труде, посвященном максимализму, мемуарах одного из лидеров движения Г.А. Нестроева. Вот, к примеру, характеристика деятельности максималисткой боевой дружины под командованием Н.Е. Любомудрова, данная им уже в другой брошюре: «Любомудров, -... прибегал к экспроприации..., потому что это была вся его тактика... Николай (Любомудров) был за все виды экспроприации капиталов как средства классовой борьбы». Наряду с прочими сведениями ГА. Нестроев сообщал, в частности, об источниках финансирования максималистского терроризма. Помимо экспроприированных средств, деньги на теракты предоставляла либеральная оппозиция.

Анархисты

Российский политический анархизм представлял собой модернизированное развитие нигилистического направления общественной мысли XIX века. Смысл анархистской идеологии, согласно А. Гейфман, сводился к следующему: «Полностью уничтожить существующий порядок вещей, все законы и суды, религию и церковь, частную собственность и владельцев этой собственности, все традиции и обычаи и их сторонников - таковы были цели российских анархистов. Свою главную задачу они видели в полном освобождении человека от всех искусственных ограничений до полной независимости и от Бога, и от дьявола. Средством достижения этого должна была быть социальная революция, понимаемая анархистами как любое революционное выступление - будь то террор, экспроприация или уничтожение государственных учреждений, - направленное на расшатывание самих основ современного общественного устройства».

Индикатором определения истинного анархиста служило его отношение к терроризму. «Только враги народа могут быть врагами террора!» -декларировалось в анархистском издании «Хлеб и воля». «В демократический парламент, как и в Зимний дворец и во всякое полицейско-государственное учреждение, - учили наиболее радикальные из анархистов, - революционер-рабочий может явиться только... с бомбой!». И это не было лишь литературным эпатажем. Значительно уступая в численном отношении эсерам и социал-демократам, анархисты совершили значительно больше террористических актов. А. Гейфман полагает, что «на совести анархистов находилось подавляющее большинство жертв террористической кампании 1901-1916 гг.».

По мнению У. Лакера, с которым солидаризировалась в его оценках А. Гейфман, анархисты, несмотря на широкий резонанс организуемых ими терактов, не внесли ничего принципиально нового в арсенал террористической идеологии. Примат действия нивелировал саму теорию. Ввиду презрения анархистов к любому идеологическому схематизму глубокого исторического осмысления революционного терроризма с их стороны не предпринималось. Даже П.А. Кропоткин не посвятил ни одной из своих статей анализу терроризма. М.И. Гольдсмит объясняла этот факт кропоткинскими симпатиями к людям, совершающим опасное дело, пусть даже не соответствующее его теоретическим воззрениям". Оценка П.А. Кропоткина У. Лакером в качестве основателя одного из течений в современном терроризме является сильным преувеличением.

Один из первых исследователей российского анархистского движения Д. Галеви дифференцировал фанатический анархизм М.А. Бакунина и лирический анархизм П.А Кропоткина. «Террористы, - по мнению историка, - придерживаются бакунистской традиции, теоретики следуют по большей части за Кропоткиным».

Несмотря на отсутствие специальных статей, у П.А. Кропоткина имеется множество высказываний в работах общего порядка, воспоминаниях и письмах, позволяющих утверждать, что терроризм им никогда не отрицался. Он лишь критиковал социальную ограниченность народовольческого и эсеровского террора, его оторванность от массового движения. Теракты, по его мнению, должны были быть дополнены агитацией в народе. Не устраивала П.А. Кропоткина и исключительно политическая направленность народовольческого терроризма, тогда как, полагал он, низвергнуть существующий строй возможно, ведя социально-экономическую борьбу. Таким образом, речь велась не о свертывании террора, а о расширении его рамок, корреляции с восстаниями крестьян против помещиков. При этом П.А. Кропоткину были более симпатичны террористы-одиночки, чем террористические организации. Неприязнь его к Боевой организации эсеров, вспоминает М.И. Гольдсмит, проистекала из того обстоятельства, что в ней имелись вожди, которые сами не шли на теракты, а подбирали для них исполнителей.

«Эксцитативную» функцию терактов П.А. Кропоткин признавал. Особенно им подчеркивалось, что террористическая эпопея способствовала расшатыванию в народе царистского культа. «Конечно, - писал он по поводу цареубийства 1 марта 1881 г., - нечего надеяться, что Александр III изменит политику своего отца... Значение события 1 марта важно не с этой точки зрения. Событие на Екатерининском канале имеет для нас большое значение прежде всего потому, что это событие нанесло смертельный удар самодержавию. Престиж «помазанника Божия» потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином. Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права. С другой стороны, сами угнетаемые научатся теперь защищаться... Как бы то ни было, первый удар, и удар сокрушительный, нанесен русскому самодержавию. Разрушение царизма началось, и никто не сможет сказать, когда и где это разрушение остановится...». Ряд успешных терактов подорвал, по его мнению, и авторитет жандармской системы. Покушением СМ. Кравчинского, писал П.А. Кропоткин, «объявлялась война одной из главных опор государственной политики в России - всемогущей тайной государственной полиции, стоявшей выше всех законных властей и бесконтрольно державшей в своих руках судьбы интеллигенции в России... удавшееся покушение на шефа жандармов имело, в свое время, такое же решительное влияние на ход событий в России в революционном направлении - какое имело недавнее нападение на министра внутренних дел Плеве. Оно подрезало на несколько лет силу государственной полиции и подсекло, на время, опиравшийся на него государственный строй». Впрочем, воспоминания людей, близко знавших революционного князя, свидетельствуют об его избирательном, а иногда и противоречивом отношении и террористическим актом. Он мог защищать террористическую деятельность Л.Л. Равашоля во Франции и осуждать аналогичные акции в России. Им категорически осуждались экспроприации, которые, по его оценке, подрывали нравственное обаяние революции.

Кропоткинские симпатии к терроризму превратились в апологетику при изложении истории революционного движения его учеником, лидером движения «хлебовольцев» Г.И. Гогелия. Революционные террористические акты имели, по его мнению, троякий смысл: «как мщение, как пропаганда и как "изъятие из обращения" особенно жестоких и «талантливых» представителей реакции». Правда, Г.И. Гогелия апеллировал в большей степени не к российскому, а западноевропейскому опыту террористической борьбы. Но и применительно к истории России терроризм преподносился в качестве столбовой дороги освободительного движения. С точки зрения Г.И. Гогелия, именно теракты лежали в основе всех прогрессивных достижений. Даже отмена крепостного права в России являлась, согласно его интерпретации, следствием «аграрного террора». «Без выстрелов, без ударов ножа, без помощи традиционной крестьянской косы мы и теперь еще гнули бы наши спины под игом средневекового рабства», - резюмировал Г.И. Гогеелия свои рассуждения.

Показательно, что большинство теоретиков применения террористической тактики в революционной историографии не были склонны абсолютизировать терроризм в качестве универсального метода борьбы в истории. Его применение оправдывалось специфическими условиями самодержавной России. В цивилизованных странах Запада террористическая тактика, по их представлениям, теряла свою актуальность. Таким образом, адепты терроризма несколько отходили от доминировавшей в левой историографии монистической интерпретации исторического процесса. Да и сама вера в успех деятельности террористических групп противоречила представлениям об объективном характере истории.

Социал-демократы

Мысль о том, что обращение революционеров к терроризму было связано с провалом их пропагандистской деятельности высказывалась еще в дореволюционный период. В. Веножинский писал о терроризме как о единственном остававшемся способе радикалов революционизировать общество после безуспешных попыток добиться этого путем агитации.

В историографии социал-демократического направления проявления революционного терроризма оценивались не столь однозначно негативно.

Антитеррористические воззрения были приписаны вождям социал-демократического лагеря их эпигонами.

Известно, что социал-демократия, принимавшая активное участие в подготовке и осуществлении в России актов революционного террора, имела собственные боевые отряды. А. Гейфман усматривала в этих фактах расхождение теории и практической политики партийного руководства, а соответственно и его лицемерие. Согласно ее мнению, социал-демократы осуждали терроризм главным образом для компрометации эсеров, но сами прибегали к нему при всяком удобном случае. Более взвешенной представляется позиция О.В. Будницкого, рассматривавшего формирование социал-демократической позиции в отношении к терроризму как сложный исторический процесс развития общественной мысли. Действительно, оперируя фактами совершения терактов представителями социал-демократических групп, либо, вслед за А. Гейфман, следует признать лицемерие марксистских теоретиков, либо констатировать, что терроризм вовсе не казался им абсолютно неприемлемой тактикой.

Сам по себе терроризм не противоречит марксистской интерпретации истории. Пацифизация марксистской историографии велась с позиций европейского социал-демократизма XX в., когда возникла потребность обосновать ее несовместимость с деятельностью ультралевых террористических организаций. В действительности основоположники марксизма рассматривали терроризм в качестве составной части объективного исторического процесса борьбы классов. Они отзывались, в частности, о народовольческом терроре как о «исторически неизбежном способе действия, по поводу которого так же мало следует морализировать - за и против, как по поводу землетрясения на Хиосе». Парадокс заключался в том, что первоначально классики марксизма среди революционных организаций в России отдавали явное предпочтение народовольцам перед их же собственными последователями «чернопередельцами». Ф. Энгельс писал В.И. Засулич в 1885 г., т.е. уже после разгрома «Народной воли», о специфических российских условиях, предполагающих возможность осуществления революции «горсточкой людей». Суждения о революционном терроризме у классиков марксизма были вполне определенными: «Политическое убийство в России - единственное средство, которым располагают умные, смелые и уважающие себя люди для защиты против агентов неслыханно деспотического режима».

На настоящее время имеется достаточное количество работ, в которых предпринимаются попытки реконструировать отношение к терроризму Г.В. Плеханова. В результате утвердилось два основных подхода в интерпретации плехановских воззрений. Одна группа исследователей оценивала Г.В. Плеханова как принципиального противника терроризма в любом его проявлении. По утверждению Л. Хаймсона, теоретик русского марксизма был скорее готов оставить революционную деятельность, нежели пойти на компромисс с адептами терроризма.

В западной историографии категоричность этого мнения попытался смягчить плехановский биограф С. Бэрон, писавший, что «даже Плеханов не мог закрывать глаза на достижения террористов. Сколь бы ни были неправильны, с точки зрения Плеханова, их теории, они оставались единственной силой, энергично и смело сражавшейся против русского деспотиз-ма».

Другие исследователи (О.В. Будницкий, СВ. Тютюкин) связывали отношение Г.В. Плеханова к терроризму с изменением политической ситуации в целом по стране. Данная интерпретация восходила к тезису советской историографии о внутренней противоречивой сущности мелкобуржуазных партий, амплитуда идеологических колебаний которых возрастает по мере роста революционной активности. По мнению СВ. Тютюки-на, в условиях революции 1905 г. Г.В. Плеханов вновь, как и в период своей народовольческой юности, выступает революционером-якобинцем, призывая к разрешению великих исторических вопросов огнем и мечом, критикой посредством оружия. Действительно, плехановская статья «Врозь идти, вместе бить!», к которой апеллировал исследователь, стала своеобразным манифестом терроризма. Но анализ творчества Г.В. Плеханова различных периодов жизни позволяет заключить, что тот никогда и не отрицал террористической тактики абсолютно. Согласно его концепции терроризм являлся методом классовой борьбы, присущим интеллигенции, а потому соответствовал народовольческому периоду в истории революционного движения. Г.В. Плеханов вел речь не о наложении табу на террористические акты, а о неприемлемости его в качестве доминирующей тактики для рабочего класса. Но помимо рабочих, оговаривался он, «есть другие слои населения, которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством». Теракты в исполнении революционных интеллигентских организаций должны, по его мнению, лишь оказывать содействие массовому движению рабочих. «Берясь за оружие, -писал Г.В. Плеханов, - мы изменим свое отношение к террору по той простой причине, что тогда коренным образом изменится его значение как приема революционной борьбы. Если бы мы вздумали практиковать его в обыкновенное время, то мы совершенно отклонились бы от своей прямой и самой важной задачи: от агитации в массе. Поэтому мы обыкновенно отвергали его как нецелесообразный прием борьбы. А в момент восстания он облегчит успешный исход нашей революционной массовой агитации...».

Наиболее последовательным противником терроризма среди видных мыслителей социал-демократического лагеря зарекомендовал себя Ю.О. Мартов. Генезис социал-демократического течения в России он относил к полемике со сторонниками террористической тактики. Русская социал-демократия, писал он, «выросла и развилась в борьбе с тем направлением русской социально-революционной мысли, для которой всякая политическая борьба в России сводилась к террору».

Эта идея была положена, в частности, в основу мартовской брошюры «Красное знамя в России», представлявшей собой популярный очерк истории российского рабочего движения. Он опровергал эсеровский тезис о том, что именно террористы подвергались наиболее сильным репрессиям со стороны царизма. Террористы, указывал Ю.О. Мартов, вели замкнутый образ жизни, и полиции стоило значительного труда выйти на их след, тогда как пропагандисты, общавшиеся с широкими народными массами, оказывались легко уязвимы для властей. Пересматривался, таким образом, один из важнейших в революционной этике критериев о моральном превосходстве террористов над пропагандистами. Но даже Ю.О. Мартов признавал успехи «Народной воли» на ниве террористической деятельности. Вопреки плехановскому тезису об исключительно интеллигентской составляющей революционного терроризма, он констатировал вовлечение в террористические организации значительного числа рабочих. «Лучшие революционные силы, наиболее энергичные рабочие агитаторы участвовали в партии «Народная воля», а главной работой этой партии был политический террор», - писал Ю. Мартов. Таким образом, и в мартовском изложении истории революционного движения в России политическому терроризму отводилось весьма почетное место.

Особенно язвительной для террористического подполья воспринималась критика его истории одной из первых российских террористок В.И. Засулич. Само название ее работы «Революционеры из буржуазной среды» указывало на характер интерпретации социальной основы террористической тактики. По мнению В.И. Засулич, причины поражения «Народной

воли» заключались в оторванности народовольцев от рабочего класса. «Террор и все вызванное им настроение, - писала бывшая террористка, -были сильной бурей, но в закрытом пространстве. Волны поднимались высоко, но волнение не могло распространиться. Оно только исчерпывало, истощало нравственные силы интеллигенции». Гораздо более негативно, чем о народовольческой генерации террористов, она отзывалась о поколении адептов террористической тактики, группировавшихся вокруг «Свободной России». В.И. Засулич отказывала последним в праве именоваться революционной организацией. Терроризм в бурцевско-драгомановской интерпретации был направлен не на низвержение самодержавия, а на достижение правительственных уступок. Такой террор, в понимании В.И. Засулич, принципиально не отличался от всеподданнейших земских адресов и прошении.

Антиподом Ю.О. Мартова в интерпретации истории российских террористических организаций выступил П.Б. Аксельрод. С точки зрения Д. Ньюэлла, его симпатии к терроризму объяснимы жизненными условиями. Выросшему среди еврейской бедности П.Б. Аксельроду террористическая тактика была психологически ближе, чем, скажем, Г.В. Плеханову. Сын корчмаря, он принадлежал к иной социальной страте и в сравнении с потомком служащего Российского общества пороходства и торговли, потомственного почетного гражданина Ю.О. Мартовым обнаруживал преемство бунтарско-террористического направления в революционном движении не с социалистами-революционерами, как это было принято считать, а с социал-демократами. Пафос его выступлений был направлен против «экономизма», которому противопоставлялся революционный терроризм.

Явные или с трудом маскируемые симпатии к терроризму обнаруживаются по всему спектру социал-демократического движения. Поэтому высказывание П.Б. Струве «меньшевики - это те же большевики, только в полбутылках» можно признать вполне справедливым.

Видное место отводилось революционной террористической деятельности, прежде всего эсеровской БО, в подготовленном в 1914 г. меньшевиками сборнике «Общественное движение в России в начале XX века». Терроризм, считал автор статьи о неонароднических партиях, стал результатом общественного озлобления на линию политических репрессий. Проводилась мысль о бесплодности террористической тактики, особенно по-еле выявления факта провокаторства Е.Ф. Азефа.

В советское время было опубликовано значительное количество работ, предметом анализа которых стала ленинская критика террористической тактики в революции. В.И. Ленин привнес в социал-демократический арсенал развенчания терроризма тезис о субъективном идеализме в качестве его мировоззренческой основы. Под углом критики эсеровских доводов об «эксцитирующей» (возбуждающей, агитационной) функции терроризма, он писал: ««Каждый поединок героя будит во всех нас дух борьбы и отваги», - говорят нам. Но мы знаем из прошлого и видим в настоящем, что только новые формы массового движения или пробуждение к самостоятельной борьбе новых слоев массы действительно будит во всех дух борьбы и отваги. Поединки же, именно постольку, поскольку они остаются поединками Балмашевых, непосредственно вызывают лишь скоропреходящую сенсацию, а посредственно ведут даже к апатии, к пассивному ожиданию следующего поединка». Поэтому В.И. Ленин характеризовал террористическую тактику эсеров как «революционный авантюризм».

Вместе с тем, будучи братом революционера-террориста, В.И. Ленин призывал с пиететом относиться к «геройству Балмашевых». Но в террористических методах борьбы его привлекал, по-видимому, не только романтический ореол самопожертвования. «Принципиально, - писал он в мае 1901 г. в статье с симптоматичным названием «С чего начать?» - мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора... Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за отдельными героическими ударами». В канун революционных потрясений 1917 г. его оценки террористической борьбы оставались по существу неизменными. «Мы вовсе не против политического убийства», - признавался В.И. Ленин в одном из писем в 1916 г. В том же году, на съезде швейцарских социал-демократов, он следующим образом прокомментировал убийство австрийским социалистом Фрицем Адлером министра К. Штюргка: «Мы не имеем еще никаких известий об австрийских революционных социал-демократах, которые и там имеются налицо, но о которых сведения вообще весьма скудны. Вследствие этого мы не знаем, является ли убийство Штюргка тов. Фрицем Адлером применением террора как тактики, которая состоит в систематической организации политических убийств без связи с революционной борьбой масс, или же это убийство является лишь отдельным шагом в переходе от оппортунистической тактики официальных австрийских социал-демократов с их обороной отечества к тактике революционного массового действия. Это второе предположение, по-видимому, более соответствует обстоятельствам, и вследствие этого заслуживает полной симпатии приветствие Фрицу Адлеру, предложенное Центральным комитетом итальянской партии...».

Из ленинской критики эсеровского терроризма следует понимать, что есть теракты и теракты. Террористическая деятельность, осуществленная представителями социал-демократии, признавалась своевременной и оправданной, тогда как аналогичные операции в исполнении их политических оппонентов классифицировались в качестве «революционного авантюризма». Террор, пояснял В.И. Ленин, «одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях». Понятно, что право определять наступление соответствующих для терактов условий на небольшевистские организации не распространялось. Порицая социалистов революционеров за тактику индивидуального террора, В.И. Ленин указывал как на наиболее целесообразную форму революционной деятельности на «партизанскую борьбу». Однако последняя вполне соотносилась с эсеровской тактикой «аграрного» и «фабричного террора».

Либералы

Лояльное отношение к террористам демонстрировали даже либералы. Так, член думской фракции кадетов И.Л. Шаг говорил об общем долге всех противников царского режима перед террористами. Теракты оправдывались фактом безнаказанного насилия со стороны правительства. «Можно отрицать целесообразность политических убийств, крайне редко приносящих действительную пользу вдохновляющему их делу, - рассуждал либеральной публицист К.К. Арсеньев, но нельзя не видеть в них последнего, отчаянного, иногда неизбежного ответа на длительное и неумолимое злоупотребление превосходящей силой... Нарушаемое властью священное право на жизнь нарушается и ее противниками; виселице отвечает револьвер или бомба...».

В том же смысле высказывался в марте 1906 г. князь Е.К. Трубецкой: «Грех правительства гораздо тяжелее и значительнее, - писал он в марте 1906 г. - Его вина настолько велика, что ставить ее на одну доску с виною революционеров становится совершенно невозможным. Оно не имеет за себя оправдания «идейного увлечения». Мало того, оно действует вразрез с теми идеями, которые оно формально исповедует. Революционеры, совершающие политические убийства, кроме весьма редких исключений, -люди, покончившие с христианством; большинство из них не признает в человеческой жизни безусловной ценности и видит в человеке лишь орудие общежития. Тут, по крайней мере, нет противоречия между действиями и нравственным сознанием убивающего. Что же сказать о тех, кто видит в человеке образ и подобие Божие и убивает! Каково лицемерие тех, кто присылает священника для напутствия и затем передает осужденного в руки палача! Политические убийцы остаются, по крайней мере, честными в своем заблуждении...». При этом цитируемый российский философ являлся противником терроризма «в принципе» и вышел даже из партии кадетов из-за отказа той осудить революционный террор. Но Е.Н. Трубецкой шел в своих рассуждениях о моральной оправданности терактов даже дальше многих из адептов террора. «Да и самое ограничение террора тут не более как непоследовательность, - писал он. Если можно убивать членов правительства, то почему нельзя убивать тех людей, которые служат опорой правительству? Почему имущество должно считаться священнее жизни? Если для целей революции дозволительно убивать, то почему же для тех же целей недозволительно грабить?».

«Плеве надо убить... Плеве пора убить», - твердил как заклинание в канун сазоновского покушения видный либерал князь Дмитрий Шаховской. Петр Долгоруков выводил «политическую весну» П.Д. Святополка-Мирского непосредственно из эсеровского теракта против В.К. Плеве. СП. Миклашевский открыто превозносил подвиг Егора Сазонова, указывая его в качестве примера для подражания. П.Н. Милюков оценивал покушение Ивана Каляева на жизнь великого князя Сергея Александровича как жертву эсеровского боевика, принесенную на благо народа. Умонастроения либералов отражают записи в дневнике А.В. Тырковой: «Точно первобытный человек просыпался в нас от запаха этой с циничным бесстыдством пролитой крови. Хотелось, чтобы и их, палачей, кто-нибудь растоптал, раздавил, замучил. То чувство презрительной жалости, кот[орое] раньше вызывал к себе царь, исчезло. Убить его - убрать, чтобы не душил Россию окровавленными цепями».

Несмотря на все давление правительства П.А. Столыпина, заседавшие во Второй Думе кадеты категорически отвергли принятие резолюции, осуждающий терроризм. Более того, лейтмотивом их выступлений с. думской трибуны была «всеобщая амнистия», что на практике подразумевало амнистирование террористов.

Отказ кадетов от осуждения терроризма один из лидеров кадетской партии В.А. Маклаков объяснял следующим образом: «Мы политические убийства не осудили потому, что думали, что эти осуждения скроют от глаз народа [их] настоящую причину. Мы считаем, что это наше горе, которое только в России есть, и это горе питается условиями русской жизни... Мы думали, что осудить политические убийства - это значило дать повод власти думать, что она права....».

Отношение либеральной общественности к терроризму не ограничивалось сочувствием. Начальник Петербургского охранного отделения А.В. Герасимов свидетельствовал о финансировании либералами ряда террористических предприятий.

Таким образом, и для исторических оценок либералов определяющей являлась дихотомия «свои»-«чужие». Террористы, несмотря на все их идейные расхождения со сторонниками либеральных ценностей, были все-таки «свои».

Вообще, при всем многообразии интерпретаций истории российского терроризма ни одна из оппозиционных партий не смогла на него посмотреть через призму библейских заповедей. Терроризм критиковался, но не был осужден.

Для представителей левого спектра общественной мысли была характерна методология экономического монизма. Через призму экономики они пытались осмыслить и исторический опыт российского терроризма начала XX в. Преобладала редуцирующая модель объяснения, сводящая вопрос о генезисе терроризма к кризисному состоянию экономики страны, а соответственно к ухудшению положения народных масс. С.Н. Слетов связывал развитие радикального направления в русском освободительном движении с агарным кризисом начала 1890-х годов, выразившимся в голоде крестьянства Центральной России. Даже на уровне восприятия рядовых членов экстремистских организаций терроризм приобретал перспективы дальнейшего роста в ситуациях экономического упадка. Формула «чем хуже, тем лучше» вовсе не была лишь афористическим эпатажем. «Если, по воле Божьей, - писал в 1908 г. один из радикалов своему респонденту, -в этом году у нас будет неурожай, ты увидишь, что за игра начнется».

«Дело Азефа»

После разоблачения Е.Ф. Азефа появилось множество публицистических работ, лейтмотивом которых стала гиперболизация отталкивающих черт внешности и характера бывшего руководителя БО: мерзкое лицо, одутловатость, низменные вкусы, наглость, грубость, необразованность. ГА. Лопатин считал Е.Ф. Азефа человеком, сознательно выбравшим «себе профессию полицейского агента, точно так же, как люди выбирают себе профессию врача, адвоката и т.п. Это практический еврей, почуявший, где можно хорошо заработать, и выбравший себе такую профессию». Б.В. Савинков находил во всех действиях Е.Ф. Азефа лишь «трусость и алчность», отрицая в нем всякое сочувствие к революционному движению. М.М. Мельников определял его как «революционное негодяйство», морально еще более ужасное, «чем простое провокаторство, не осложненное революционными целями». Для бывших партийцев вера в гений Е.Ф. Азефа доходила до сакрализации. В.Л. Бурцев во время своего сенсационного разоблачения говорил: «Я не знаю в русском революционном движении ни одного более блестящего имени, чем Азеф. Его имя и деятельность более блестящи, чем имена и деятельность Желябова, Созонова, Гершуни, но только при одном условии, если он честный революционер». В.М. Зензинов утверждал: «не будь Азеф провокатором, то это был бы по-прежнему первый и лучший боевик». Общепризнанно, что разоблачение Е.Ф. Азефа привело ПСР к столь ощутимому моральному кризису, после которого она так и не смогла восстановиться. По замечанию А.В. Амфитеатрова, «как только грязь жульничества брызнула на чистую репутацию террора, он умер». Резко увеличился отток из ПСР, от участия в революционной работе отказались бывшие непримиримые террористы (например, П.В. Карпович), произошел ряд самоубийств (например, Белла Лапина), руководители партии брались под подозрение в провокаторстве (например, В.М. Чернов). Потрясение было столь сильное, что и по прошествии десятилетий бывшие партийцы вновь и вновь обращались к фигуре Е.Ф. Азефа.

По горячим событиям азефского дела в 1909 г. русским эмигрантом Г. Зильбером и французским социалистом Ж. Ланге была написана книга «Террористы и провокаторы». Ее ценность заключалась в том, что авторы получали свидетельства от непосредственных участников событий. Вместе с тем на этом первом опыте исторического осмысления феномена провока-торства в революционном движении, безусловно, сказалась аберрация, обусловленная близостью тех событий. Для Е.Ф. Азефа, в частности, были избраны преднамеренно гротескные характеристики. Оскорбление его, подлинное или вымышленное, школьными сверстниками - «толстая свинья», предопределяло негативный стереотип восприятия читателями лидера Боевой организации.

Убийство Столыпина

Глубоко историческую рефлексию в российской общественности вызвало сообщение об убийстве П.А. Столыпина. Уже в первых откликах на его смерть были сформулированы полярные взгляды будущей историографической дискуссии. В день погребения П.А. Столыпина видный монархический идеолог, протоиерей И.И. Восторгов высказал рассуждения о духовном антагонизме православной государственности и революционного терроризма: «В лице убитого П.А. Столыпина и его убийцы как бы сошлись и определились два взаимно исключающих себя мира, два миросозерцания, два рода и направления деятельности. В лице убитого первого сановника государства представлен мир так называемый старый - старый не в смысле застоя и неподвижности, омертвения и заскорузлости, но в смысле и в отношении вечных, нестареющих, и потому всегда юных и-жизнеспособных начал и принципов жизни. А в лице убийцы, этого почти мальчика, неуравновешенного, служившего то одним, то другим, то государству, то революции, мы видим другой, противоположный мир. Исчадья этого мира называют его новым, но он не нов, он старее мира: он представлен нам в образе сатаны, некогда восставшего на Бога и доныне злобствующего в борьбе, по-видимому, часто успешной, но на самом деле бессильной и бесплодной. Этот мир не знает Бога; этот мир не знает вечных устоев нравственности и сознания долга; этот мир есть царство откровенного эгоизма».

Симптоматично, что фактически сразу же в правом лагере в теракте 1 сентября был обнаружен «масонский след». Характерно послание, направленное в Департамент полиции командированным для работы в «Антимасонскую лигу» Франции коллежским асессором Б.К. Алексеевым: «От лиц, стоящих близко к здешним масонским кружкам, удалось услышать, что покушение на г-на председателя Совета Министров находится в некоторой связи с планами масонских руководителей...

Уже с некоторых пор к г-ну председателю Совета Министров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие склонить его высокопревосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти проводились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со стороны г-на председателя никаких подозрений... Масоны повели атаку и на другой фронт, стараясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, говорят, оказался П.Н. Дурново, который сделался, будто бы, их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на председателя Совета Министров как на лицо, могущее им служить скорее препятствием... Масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у власти стоял г-н председатель Совета Министров. В печати проскользнула однажды статья, заявляющая, что его высокопревосходительство находится «под влиянием масонов, действующих на него через его брата А. Столыпина» (Гроза. № 153; Русская Правда. № 13)... За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает принести масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение побудило руководителей масонства прийти к заключению, что г-н председатель Совета Министров является для союза лицом «бесполезным» и, следовательно, в настоящее время, когда масонство собирается нажать в России все свои пружины, даже вредным для целей масонства... Масоны ожидали в июле месяце каких-то событий. Тайные парижские руководители не сообщали о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г-на председателя Совета Министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Говорят, что руководители масонства... подтолкнули исполнение того плана, который был только в зародыше. Чисто «техническая» сторона преступления и кое-какие детали обстановки, при которой возможно было совершить покушение, была подготовлена через масонов. При теперешней постановке этого дела (охраны) покушение возможно лишь при посредстве масонских сил, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение». Есть основания утверждать, что донесение было представлено товарищем министра внутренних дел П.Г. Курловым императору.

Убийство П.А. Столыпина стало для части оппозиционной интеллигенции импульсом к переосмыслению исторической роли терроризма. Выступая с трибуны Третьей Государственной Думы, А.И. Гучков заявлял: «Поколение, к которому я принадлежу, родилось под выстрелы Каракозова; в 70-80-х годах кровавая и грозная волна террора прокатилась по России, унося за собою того монарха, которого мы еще в этом году славословили как Царя-Освободителя. Какую тризну отпраздновал террор над нашей бедной родиной в дни ее несчастья и позора! Это у нас у всех в памяти. Террор тогда затормозил и тормозит с тех пор поступательный ход реформы. Террор дал оружие в руки реакционерам. Террор своим кровавым туманом окутал зарю русской свободы. Террор коснулся и того, кто, как никто иной, содействовал укреплению у нас народного представительства». Едва ли не впервые лидер октябристов сформулировал мысль о том, что революционные теракты не только не приводили к общественному прогрессу, но выполняли, вопреки замыслам самих террористов, роль катализатора контрреволюционных тенденций.

Живучесть терроризма в России А.И. Гучков объяснял заинтересованностью в его существовании охранных служб. Охранники извлекали при помощи жупела революционных терактов значительные карьерные и материальные выгоды «Вокруг этой язвы, - говорил А.И. Гучков о террористической деятельности, - съедавшей живой организм народа, копошились черви. Они грелись и кормились около этого гнойника, и нашлись люди, которые сделали себе из нашего недуга источник здоровья, из нашей медленной смерти оправдание своей жизни».

Фактически первой попыткой профессионального исторического расследования обстоятельств убийства П.А. Столыпина стала работа Л. Гана, опубликовавшего в «Историческом вестнике» часть материалов следствия. Однако оттиски его труда после внимательного изучения дворцовым комендантом В.И. Воейковым подверглись тщательному цензурированию. В примечании ко второй части своей работы Л. Ганн с сожалением констатировал, что время для публикации всех материалов дела, по-видимому, еще не настало. По мнению современных исследователей, смысл цензурирования заключался в стремлении дворцового ведомства вывести из под удара П.Г. Курлова и А.И. Спиридовича, повинных в смерти премьера.

В апологетическом ракурсе теракт против премьер-министра преподносился в изданной в Париже книге А. Мушина. Д.Г Богров в ней оценивался как герой, пожертвовавший собой ради революции. Какое-либо сотрудничество убийцы премьера с охранкой автор не допускал. Вплоть до Февральской революции, распахнувшей двери архивов политического сыска, вообще в леворадикальной части российского общества доминировал если не культ, то, по крайней мере, героизация по отношению к личности Д.Г. Богрова. Слухи, исходившие от правительственных чиновников о его сотрудничестве с охранным отделением, классифицировались как провокация. Действия Д.Г. Богрова как истинного революционера, по оценке А. Мушина, определял принцип «цель оправдывает средства». В книге имелись рассуждения и о моральной оправданности революционных терактов. «Революционеры, - декларировал А. Мушин, - никогда не были и не будут морально чисты. В их партийном обиходе принимают права гражданства действия, поступки, ничем не отличающиеся от приемов правительственных агентов».

Департамент полиции

Специфика историографической ситуации, сложившейся в России во второе пятилетие нового века, определялась контртеррористическими мерами столыпинского правительства. Чтобы остановить преступную деятельность боевых организаций революционных партий, П.А. Столыпин пошел на крайнюю меру, учреждая с 19 августа 1906 г. военно-полевые суды. Рассмотрение дела проводилось за закрытыми дверями и не превышало двух суток, после чего в суточный срок приговор приводился в исполнение. За 1906 г. по решению военно-полевых судов было казнено 683 политических бандита.

Особого внимания заслуживают попытки реконструировать историю террористических организаций в России представителями государственных охранных структур. Естественные сложности такой работы были обусловлены нелегальным статусом боевиков. Тем не менее история революционных террористических организаций в изложении представителей охранного отделения выглядит в достаточной степени репрезентативно. Ряд сведений, отсутствующих даже во внутренних источниках революционных партий, можно почерпнуть только в историографии данного направления. Одним из первых опытов изучения истории российских террористических организаций служащими охранного ведомства стала вышедшая в 1913 г. в Петербурге книга полковника Рожанова «Записки по истории революционного движения в России (до 1913 г.)». В приложении к книге автор поместил краткие биографии ряда террористов.

В 1910--1911 гг. при Департаменте полиции были открыты специальные трехмесячные курсы для подготовки начальников охранных отделений. Специальная программа включала в себя изучение теории и практики розыскной работы, методики проведения дознаний, а также истории революционного движения. Ведущим лектором курса истории революционного движения, в котором особо пристальное внимание уделялось терроризму, являлся руководитель охраны дворцовых помещений в Петербурге и Царском Селе полковник А.И. Спиридович. Будучи начальником Киевского охранного отделения, он сам едва не стал жертвой теракта, отделавшись ранением. Конспекты его лекций были положены в основу книги, первый том которой, посвященный социал-демократам, был опубликован в 1914 г., второй - эсерам и их предшественникам - в 1916 г. Материалы о революционном терроризме, включая информацию об эсеровской Боевой Организации и ее лидере Г.А. Гершуни, содержались во второй части. Террористическая деятельность ПСР оценивалась автором как «самая яркая работа партии». При этом о массовой работе эсеров сообщалось значительно меньше. Опубликованная в типографии штаба Корпуса жандармов как содержащая конспиративную информацию книга к широкому распространению не предназначалась. Об обстоятельствах работы над ней А.И. Спиридович вспоминал уже будучи в эмиграции. В частности, он сообщал о презентации им второго тома Николаю II. Император заверил автора, что подаренная книга станет для него настольной. Действительно, среди личных вещей Николая II в Ипатьевском доме Екатеринбурга была найдена и книга А.И. Спиридовича об эсера.

Яркую характеристику эсеровских террористов представил в отзыве на книгу СВ. Зубатов. «Душа этой доморощенной партии, - писал автору теоретик «полицейского социализма» о ПСР, - неисправимых утопистов, органических беспорядочников и сентиментального зверья - террор -схвачена, усвоена и прослежена вами превосходно, а вывод ваш - «Террор, и особенно центральный, вот главное средство борьбы, к которому обратится партия социалистов-революционеров, лишь только наступит время, благоприятное для работы», - зловещ, но вполне верен, и всякая политическая маниловщина в этом отношении преступна. Верность охранным принципам и твердость тона в их направлении проведена прелестно. По сим причинам вам очень и очень признателен за присылку вашего труда, крепко вообще меня взволновавшего». Благожелательный отзыв на книгу был направлен А.И. Спиридовичу и от видного деятеля революционного движения В.Л. Бурцева. Идеолог революционного терроризма заверял его непримиримого противника и жертву о том, что впредь будет с большим интересом следить за творчеством автора.

После Февральской революции склад книги А.И. Спиридовича был обнаружен в здании Департамента полиции. По распоряжению А.Ф. Керенского часть тиража передавалась в Комитет Красного Креста Веры Фигнер, другая пущена в продажу ЦК ПСР. Автор же в это время пребывал в заключении в Трубецком бастионе. Генерал был отпущен на свободу только большевиками. Дополненный вариант книги А.И. Спиридовича тиражом в 15 тыс. экземпляров увидел свет в Петрограде в 1918 г., когда сам автор уже находился в эмиграции. Первоначально весь тираж был конфискован властями, но после окончания Гражданской войны пущен в продажу. Советский автор Г. Литвин-Молотов в «Кратком очерке истории социализации и социальных движений на Западе и в России» даже рекомендовал произведения А.И. Спиридовича для изучения. Переработанный вариант истории РСДРП, акцентированный на выявление причин захвата власти большевиками, был опубликован в 1922 г. в печати русского зарубежья. Новое переиздание книги бывшего жандармского генерала об эсерах состоялось в 1930 г. в Париже на французском языке. Тема терроризма в ней рассматривалась как самостоятельный объект изучения. Не характерное для исследований по истории терроризма единодушие благожелательных оценок книги А.И. Спиридовича со стороны представителей противоположных политических лагерей объясняется, по-видимому, богатым фактическим материалом.

Сенсационно-разоблачительный характер имели публикации бывшего видного чиновника Департамента полиции М.О. Меньшикова. В этическом отношении они сродни осуществленным в конце 1980-х годов изданиям книг генерала КГБ О. Калугина и иначе как предательство вряд ли могут быть классифицированы. Катастрофические последствия деятельности Л.П. Меньщикова для охранного отделения еще недостаточно оценены. Масштабы нанесенного им вреда для политического сыска гораздо более значительны, чем азефвщина. Еще будучи старшим помощником делопроизводителя Департамента полиции, Л.П. Меныциков предоставил руководству ПСР сведения о провокаторстве Е.Ф. Азефа и Н.Ю. Татарова. Выйдя в 1907 г. в отставку, он поселился в Великом княжестве Финляндском, вывезя с собой обширный личный архив, включавший копии секретных документов Московского охранного отделения и Департамента полиции. В 1909 г. Л.П. Меныциков эмигрировал во Францию, где установил контакт с В.Л. Бурцевым, сообщив тому фамилии около 400 тайных сотрудников охранки. И в дальнейшем он предлагал представителям левых партий сведения о деятельности в их среде секретных агентов. В 1914 г. Л.П. Меныциков выпустил книгу «Русский политический сыск за границей», в которой опубликовал секретные донесения и доклады руководителей зарубежного отделения охранки П.И. Рачковского, Л.А. Ратаева, A.M. Гартинга. После этих разоблачений российский политический розыск уже не мог существовать, его кадровый состав нуждался фактически в полной ротации.

Психология и семиотика терроризма

По принятой в советской историографии шкале политической левизны партий эсеры и меньшевики располагались справа от большевиков, в оценках же дореволюционного периода эсеры помещались левее обоих течений социал-демократии. Данное обстоятельство попытались объяснить еще «веховцы»: «Левее тот, кто ближе к смерти, чья работа "опаснее" не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности. В общем, социалист-революционер ближе к виселице, чем социал-демократ, максималист и анархист еще ближе, чем социалисты-революционеры». Не случайно примыкавший к эсерам С.А. Есенин писал: «В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее». П.Н. Милюков и П.Б. Струве называли именно ПСР самой революционной из всех российских партий. Уже сравнительная этимология названий «социал-демократы» и «социалисты-революционеры» свидетельствует о последних как о более радикальном направлении. Многие члены РСДРП, подобно Б.В. Савинкову, неудовлетворенные боязнью эсдеков «настоящего революционного дела», перешли к эсерам. В понимании мирового исторического процесса эсеры отвергали марксистский монизм, придавали экономическим факторам второстепенную роль, выдвигая в качестве движущей силы истории «революционную эмоциональную энергию». В кулуарах ПСР социал-демократы презрительно именовались «механиками».

Для многих из боевиков терроризм являлся самоценностью вне зависимости от идеологической платформы. Б.В. Савинков вообще признавался в своей полной индифферентности к любым политическим программам, в чем был не одинок среди партийных соратников: «Счастлив, кто верит в воскресение Христа, в воскрешение Лазаря. Счастлив также, кто верит в социализм, в грядущий рай на земле. Но мне смешны эти старые сказки, и 15 десятин разделенной земли меня не прельщают... Не верю я в рай на земле, не верю в рай на небе. Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь - борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь? - не знаю. Я так хочу. Пью вино цельное».

Утверждения о ПСР как о крестьянской, мелкобуржуазной партии, действительно следующие из концепции программных документов эсеров, не распространяются на эсеровских боевиков. Жизненная позиция крестьянина-прагматика и революционного террориста имела крайне мало точек соприкосновения. Показательны рассуждения крестьянина-эсера, руководителя «Алапаевской республики», Г.И. Кабакова на вопрос о его партийной принадлежности: «Социалист-революционер. Но записался я в трудовую группу потому, что наши крестьяне боятся этого слова: с.-р., - «думают, где эсеры, там непременно с первого слова бомбы, динамит». На совещании крестьянских работников в июле 1906 г. один из крестьян заявил: «Революционеры совершают только террористические акты, а другого ничего не делают».

Вопреки программным документам, ставившим эсеровский террор в подчиненное положение, для многих эсеров он являлся не только главным, а порою и единственно возможным методом борьбы, но даже превращался в самоцель. По свидетельству Е.К. Брешко-Брешковской, в ПСР шла молодежь на условиях участия исключительно в террористической деятельности, оставаясь равнодушной к любой другой форме работы. И.П. Каляев заявлял: «Социалист-революционер без бомбы уже не социалист-революционер». Б.В. Савинков вообще договорился до того, что не сможет не продолжать террор и после революции, при установлении социализма, борясь уже с социалистической системой. Индивидуальный политический террор был популярен и на Западе, но там он решал ясно осознанные прагматические задачи, проходил без «достоевщины», без размышлений об этической оправданности убийства. У эсеров терроризм являлся этической категорией. И.П. Каляев отказался бросить бомбу в экипаж великого князя Сергея Александровича, подвергнув опасности разгрома всю БО, поскольку в княжеской карете находились дети (подобная сентиментальность была немыслима для западных террористов). Эсеровские убийства являлись не просто устранением политических противников, но актом самоутверждения личности.

Среди эсеров было широко распространено ницшеанство, вера в «сверхчеловека», которую трудно связать с программными положениями, выражавшими заботу о благоустройстве жизни масс. Политический террор эсеров являлся также вопросом танатологии. «Бог умер», а потому абсурд бытия толкал к желанию смерти. Эсеров, идущих на террористические предприятия, в большей степени интересовала не технология убийства жертвы, а собственное восхождение на эшафот. Сюжет одного раннего рассказа Б.В. Савинкова представлял собой историю о том, как одна девушка без какой-либо рационально осознанной причины выбросилась в окно и, умирая, была счастлива. Своих соратников по партийной работе автор «Воспоминаний террориста» характеризует следующим образом: И. Каляева - «в терроре он видел не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву»; Е. Созо-нова - «Для него террор тоже прежде всего был личной жертвой, подвигом»; Доры Бриллиант - «террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всего той жертвой, которую приносит террорист. Вопросы программы ее не интересовали. Террор для нее олицетворял революцию, и весь мир был замкнут в боевой организации».

Эсеров отличало эсхатологическое сознание, их борьба была окрашена в ярко выраженные апокалиптические тона. «Конь бледный», «Конь вороной», «Ангел Аваддон» и др. образы были взяты Б.В. Савинковым из «Откровения Иоанна Богослова». В «Коне бледном», шокировавшем русское подполье, он писал: «Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На "звезду утреннюю?" Я знаю: если мы убили вчера, то убьем и сегодня, неизбежно убьем и завтра. "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь". Ну, а кровь водой не зальешь и огнем не выжжешь. С нею - в могилу».


Подобные документы

  • Понятие и мнения разных ученых относительно времени возникновения терроризма. Покушение Д. Каракозова на Александра II - зарождение эпохи терроризма в России. Особенности проявления терроризма в русском освободительном движении в 60-е гг. XIX века.

    реферат [30,5 K], добавлен 31.12.2010

  • Терроризм и политические партии. Истоки русского терроризма. Объединение "южных" и "северных" социалистов-революционеров в начале XX века. Деятельность социал-демократов. Терроризм и анархисты. Массовая эмиграция за границу революционных элементов.

    курсовая работа [56,7 K], добавлен 11.04.2013

  • Русский революционный терроризм начала ХХ века. Концепция истории терроризма в России. Террор партии социалистов-революционеров. Место террора в деятельности эсеров. Эсеры-максималисты. Анархистский террор. Место террора у социалистов-революционеров.

    курсовая работа [34,9 K], добавлен 29.08.2008

  • Различие подходов к народовольческому и неонародническому терроризму. Народовольцы как авангард освободительного движения, неонародники – политические оппоненты большевиков. Проблема взаимоотношений охранки и террористов. История эсеровского терроризма.

    курсовая работа [53,2 K], добавлен 13.07.2009

  • Разрыв между меняющимися тенденциями общественной жизни и консервативным подходом в изучении истории революционного терроризма во второй половине 80-х гг. ХХ в. Тенденция осуждения индивидуального политического террора в трудах известных историков.

    статья [17,6 K], добавлен 27.08.2009

  • Особенности классификации терроризма в Уголовном кодексе РФ. Основные реформы императора Александра II. Сущность политического терроризма. Покушение на Александра II как первая террористическая акция в России. Убийство императора и его последствия.

    реферат [35,0 K], добавлен 06.09.2009

  • Основные последствия молодежного терроризма. Социальный облик и психологическая особенность представителей террористической молодежи в России. Организация и проведение террористических актов. Система общественно–политических взглядов идеологов терроризма.

    дипломная работа [140,5 K], добавлен 25.05.2013

  • Дискуссия о датировке происхождения феномена терроризма. Тема суицидальной парадигмы русского терроризма, его мотивы, причины возникновения. Нормативная семиосфера контркультуры подполья. Специфика террористической практики большевиков и меньшевиков.

    курсовая работа [41,2 K], добавлен 27.08.2009

  • Истоки развития терроризма в России. Терроризм: его причины и тенденции развития. Эпидемия террора в начале 20 века. Революционные организаций в Москве. Статистические данные о пострадавших при террористических актах. Решения большевистской конференции.

    реферат [36,5 K], добавлен 30.10.2008

  • Влияние на развитие историографии российского революционного терроризма тенденций политической декоммунизации. Представление об эсерах как о заговорщической партиии и специфическая особенность их терактов. Социальный портрет анархистского террориста.

    курсовая работа [90,3 K], добавлен 08.08.2009

Работы в архивах красиво оформлены согласно требованиям ВУЗов и содержат рисунки, диаграммы, формулы и т.д.
PPT, PPTX и PDF-файлы представлены только в архивах.
Рекомендуем скачать работу.