Философский анализ основных произведений Р. Барта
Семиотика как наука, занимающаяся изучением знаков, знаковых систем и языков. Р. Барт как типичный представитель структуралистской семиотики и поэтики. Взгляды современных философов на его теорию. Концепция "смерти автора" и её роль в семиотике.
| Рубрика | Иностранные языки и языкознание |
| Вид | дипломная работа |
| Язык | русский |
| Дата добавления | 18.12.2012 |
| Размер файла | 159,0 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Цельность взглядов Барта в регулярном (систематичном) языковом обращении может быть связана с телесностью в утверждаемом настоящей работой смысле этого понятия: изменение познавательных и описательных возможностей привело к явлению Р. Барта, удерживающего противоречия в поле цельного, неразрушающегося сознания; его присутствие в культуре сообщает достоверность исследовательской позиции, соотносит её новаторство с человеческими возможностями, нашедшими конкретную реализацию в деятельности французского литератора, ученого, исследователя. Определяя семиологию с точки зрения своего личного понимания этой не вполне еще установившейся дисциплины, Барт оправдывает наше предположение: «Думаю, однако, что цель учреждения той или иной кафедры в Коллеж де Франс - не столько в том, чтобы освятить определенную дисциплину, сколько в том, чтобы поддержать развитие того или иного индивидуального исследования, интеллектуальный поиск той или иной личности».
Барт начинает с подробной характеристики литературной и критической деятельности как власти языка, и мы не замечаем, как в центре оказывается уже не язык-объект, а критик-интеллектуал, который, впрочем, не позволяет себе слишком увлечься творческим субъектом. Как и Гадамер, Барт указывает на исключительную необходимость «расслышать голос субъекта», но точно так же это остается лишь декларативным высказыванием, восполняющим пробел утверждаемого дискурса; такая декларация не способствует конкретному пониманию литературы с точки зрения субъекта творчества, зато отличается подлинной поэтичностью - воздаянием художнику за ущербность объяснений: «Напротив, высказывание-процесс акцентирует место и энергию самого этого субъекта, иными словами, неуловимость его существа (отнюдь не тождественную отсутствию самого субъекта) и потому нацелено на реальность языка как таковую; оно предполагает, что сама языковая деятельность подобна необъятной туманности - области взаимных прикосновений, влияний, отпечатков, отголосков, движений взад и вперед, соподчинений. Высказывание-процесс заставляет расслышать голос субъекта - настойчивый и в то же время неуловимый, неведомый и вместе с тем узнаваемый благодаря его будоражащей интимности; иллюзорное отношение к словам как к простым орудиям исчезает, они начинают вспыхивать прожекторами, взрываться петардами, сиять трепетными всполохами, взлетать фейерверком, доноситься, как сочные ароматы письмо превращает знание в празднество».
В комментарии трудно выдержать эстетическую высоту приведенного текста, а ведь он как раз о чаемом нами единстве художника и художества, о необычайности мира-языка как творения. Однако прозаическая сторона дела заключается в том, что писатель возникает на пересечении, во взаимодействии различных языков и, с другой стороны, в результате «постоянного смещения или постоянного упорствования»: «Писатель должен обладать упорством дозорного, находящегося на перекрестке всех прочих дискурсов...». Лишь только Барт заговорил об «упорстве» и «смещении», тотчас акцент его дискурса переносится на письмо-власть, овладевающее писателем: «власть завладевает радостным чувством, доставляемым письмом, точно так же, как она поступает со всякой иной радостью...».
Поздний Барт хоть и отдает должное духовности, но не отваживается «воскресить» автора. Напротив, в его высказываниях усиливаются властные, даже зловещие ноты. Имея в виду первоначальное различение понятий язык и дискурс - или Язык/Речь, - Барт пишет: «благодаря этой оппозиции я получал возможность редуцировать дискурс, свести его к грамматическому примеру и тем самым обретал надежду подчинить себе все коммуникативные отношения человека». Может быть, здесь как раз сказалась настоящая цель критика, по Барту: властвование над языком посредством совершенствуемого им же самим дискурса? Именно это закономерное предположение побуждает завершить анализ блестящих гуманитарных воззрений Ролана Барта обращением к знаменитой статье «Смерть автора»(1968). Интеллектуальный радикализм нередко приводит Барта к разного рода крайностям суждений. Своим революционизмом «Смерть автора» вызывает в памяти время студенческих волнений во Франции 1968-го года и в связи с этим - позицию шестидесятитрехлетнего Жана-Поля Сартра, знаменитого философа и писателя, вышедшего на улицы Парижа вместе со студентами. Так возникает своеобразный семиологический ряд.
Литература у Барта предстает как «исторически подвижная совокупность «общих мест», из которых, словно из кирпичиков, писатель вынужден складывать здание своего произведения». Язык следует понять двояко: как средство индивидуации и одновременно социализации, как средоточие свободы и необходимости. Всё индивидуальное растворяется в языке, приобретает смысл некоторой всеобщности. Наш внутренний мир попадает в тень языка, во власть «письма»: «...в письме как раз и уничтожаются всякое понятие о голосе, об источнике. Письмо - та область неопределенности, неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая самотождественность, и в первую очередь телесная тождественность пишущего. Приведем ещё несколько цитат, характеризующих отношение к автору: «...голос отрывается от своего источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается письмо»; «говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть изначально обезличенная деятельность»; «автор есть всего лишь тот, кто говорит «я»; язык знает «субъекта», но не «личность». Барт Р. Воображение знака / пер. Н.А. Безменовой // Избранные ра-боты. Семиотика. Поэтика; под ред. ПК. Косикова. - М., 1994.
Такова обстановка драматического события. Слова постепенно раскрывают смысл свершившегося: «некоторые писатели уже давно пытались» поколебать «власть Автора», подвергнуть Автора «сомнению и осмеянию»; «десакрализация образа Автора», «анализ и разрушение фигуры Автора», «удаление Автора» - длительные усилия, происки, разоблачения дают, наконец, результат: «современный скриптор, покончив с Автором», совершенно иначе понимает творчество, «Автор-Бог» развенчан. «Писатель... может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые...»; «жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до бесконечности». Глазами Гегеля Барт смотрит на мир сквозь специальное оптическое стекло, отшлифованное им самим, и его умозрение обнаруживает не «феноменологию Духа», а «феноменологию Текста», не абсолютный прогресс, а проблематичное существование. Десакрализованный мир готов скатиться к языковому хаосу, но последним усилием Критик удерживает в своем сознании космический «гул языка». Проникновенная апология Читателя в конце статьи «Смерть автора», в частности, её революционная концовка-лозунг: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора» - представляются самообманом Критика, добросовестным заблуждением на счет своей истинной цели - стать Богом.
Барт не художник, как Элиот, а теоретик, и поэтому ему не грозит «метафизическое самоубийство». Концептуально-критическое сознание в XX веке разрушает единство творца и творения (телесность), данное сильному поэту в интеллектуальном переживании художества. Критическая мысль уподобляет художество самой себе, художник становится неотличим от критика в его, критика, восприятии и оценке. Критик замещает художника. Наоборот, Элиот спасает художника: «В самом деле, большая часть усилий автора, создающего произведение, уходит, видимо, на критическую оценку того, что он создает; ведь творчество - это просеивание, сочетание в разных комбинациях, удаление лишнего, исправление, опробование; и весь этот изнурительный труд в той же мере может быть назван работой критической, как и творческой». В данном случае все наоборот: критик неотличим от художника, но в самосознании последнего. Однако из этого не следует возможность уравнения «творческого и критического»: «Я исхожу из той аксиомы, что творчество, создание произведения искусства есть процесс самодовлеющий, критика же по самой сути дела имеет своим предметом нечто постороннее по отношению к себе». Автор не умер. Он умерщвлен отвергнувшей традиционализм революционной критической мыслью ради высвобождения смысла. В таком случае, быть может, лучше, если бы он и не родился, как у Р. Рорти. Так безысходность сегодняшнего состояния европейской культуры по крайней мере не отягчена неумышленным злодейством. Р. Барт диагностировал «смерть автора», но «похороны» так и не состоялись за отсутствием... тела. Оно претворилось, стало миром-текстом. Речь идет об артикулированной нами телесности переживания художества сильным поэтом, и если мы - художнически и критически - не переживаем поэзию таким образом, то, возможно, в этом причина теперешнего ее состояния. Барт Р. Воображение знака / пер. Н.А. Безменовой // Избранные работы. Семиотика. Поэтика; под ред. ПК. Косикова. - М., 1994.
Глава 2.Концепция семиотики в философской литературе
2.1 Анализ основных произведений Ролана Барта
Р. Барта американский литературовед Уэйн Бут назвал в 1979 г. «человеком, имеющим сегодня, пожалуй, наиболее сильное влияние на американскую критику». Эту оценку, а также некоторые сделанные в предыдущих главах наблюдения и предположения подтверждает реконструкция системы представлений Барта об отношениях между «литературой и метаязыком» - в частности, его суждения о науке и современной литературе в статьях и интервью 1962-1980 гг.
В разных своих текстах Барт выделял разные аспекты взаимодействия языка литературы и призванного описывать ее метаязыка - от их совпадения, связанного с марксистской либо психоаналитической подоплекой современного романа, до использования критиками современной литературы с целью создания аналитического инструментария, который впоследствии применяется к произведениям прошлого. О таком «теоретически нагруженном» прочтении Барт говорит как о диалектическом процессе - деформирующем воздействии на текст-объект, его изменении, которое оборачивается, в свою очередь, новшеством в самой теории. Иного рода «вмешательство» метаязыка в литературу - такое, которое делает литературу своего рода «металитературой». В очерке «Литература и метаязык» (1959) Барт как раз говорит о литературной саморефлексии, и в том числе - о том самом типе письма, который чуть позднее получит в западном литературоведении название «метапроза» (metafiction) и столь удачным метафорическим описанием которого может служить излюбленный бартовский образ: «маска, указывающая на себя пальцем». Барт говорит о саморефлексивности как существенной черте литературы вообще, но прежде всего - современной художественной прозы (известна связь Барта с «новым романом» А. Роб-Грийе и «новым новым романом» Ф. Соллерса - являющая собой, кстати, пример «литературности» критики). Эта «металитературность» литературы, между тем, представляет собой лишь один из двух аспектов, выделяемых Бартом в едином процессе совмещения двух дискурсов, образования «письма». Противоположное движение (метаязыка, теории - к литературе) занимает его несравненно больше и является одной из главных его тем; центральный мотив здесь - это дискурсивность науки.
В интервью 1967 г., отвечая на вопрос о соотношении науки и литературы, Барт признается, что в отличие от других структуралистов он находит положение науки проблематичным - по той причине, что его (Барта) главный предмет литература. Фундаментальная проблема, говорит он о литературоведении, не теория, а язык науки о литературе. Суждения Барта о критике противоречивы: то он говорит о ней как о науке, то - как о дискурсе, не являющемся и не могущем являться научным. Анализ этих суждений, однако, показывает, что критика мыслилась Бартом в «научном» ключе. Барт видел проблему не только и не столько в существовании научного дискурса о литературе, сколько в научном дискурсе как таковом. В том же 1967 г., в один год с программной статьей «От науке к литературе», Барт опубликовал «Дискурс истории» - одну из пионерских работ по риторике историографического дискурса. В еще одном интервью того же года он признаётся: «Когда я пишу, мне кажется, что я стараюсь завязать игру с наукой, определенную замаскированную пародию. Мне все больше кажется, что глубинная интенция критика - разрушать метаязык, подчиняясь императиву истины; в конечном счете письмо не может быть “объективным” в последней инстанции, поскольку объективность есть лишь одно воображаемое среди прочих. Научный метаязык - это форма отчуждения языка; стало быть, он подлежит трансгрессии (что не значит уничтожению). Что же до критического метаязыка, то его нельзя обойти кроме как путем установления своего рода изоморфизма между языком литературы и дискурсом о литературе. Наука о литературе - это и есть литература».
В отличие от некоторых отечественных литературоведов, также объявляющих литературоведение литературой, но идущих при этом «от литературы» (С.Г. Бочаров, А.В. Михайлов и др.), Барт идет, наоборот, «от науки», т.е. ее дискурсивности и «автореференциальности»: критика (и любая другая наука) должна рассматриваться, как и литература, в соответствии с критерием «не истинности (отношение к реальности), а валидности (отношения между элементами) языка» («Критика и истина» (1963); ср. «Эффект реальности» (1968)).
Структурализм, как известно, был призван придать бoльшую научность гуманитарным наукам, а литературный структурализм развивался особенно интенсивно, и в этом контексте особенно важными для нашей темы представляются мысли Барта о структурализме и его «литературности». Уже в 1963 г., сразу в нескольких текстах, Барт пытался прямо сблизить, объединить литературу и структурализм, показать единую природу той и другого как «двух видов деятельности». Позднее он упоминает в этой связи собственный трактат «Система моды» - как «поэтический проект: создание интеллектуального объекта из ничего, или почти ничего». О переходе структурализма «от науки к литературе» Барт настойчиво повторяет и в дальнейшем - на протяжении 1970-х годов.
Совмещение «литературы и метаязыка» не только одна из главных тем у Барта, но и характерная черта его собственных работ, и поэтому он оказывается одной из важнейших фигур как в отношении теоретической рефлексии о соотношении двух дискурсов, так и с точки зрения его собственной творческой, научно-литературной практики. Превращение Барта-»пишущего» в Барта-»писателя» - факт слишком хорошо известный. Не останавливаясь подробно на поздних бартовских книгах, мы обращаемся к саморефлексии Барта-писателя; материалом здесь нам служат не только его поздние интервью, но и малоизвестный сюжет, связанный с его университетским курсом «Подготовка романа» и изложенный его учеником А. Компаньоном.
По крайней мере с 1962 г., т.е. на протяжении почти двух десятилетий Барт то и дело признается, что хочет написать роман, и иногда делится своими сомнениями, мешающими ему сделать это - трансформировать «романическое» (род дискурса, по Барту, не структурированный повествовательным сюжетом) в роман. Эта тема - намерение написать «классический» роман и мешающие сделать это изнурительные сомнения - непосредственно связана с курсом «Подготовка романа» (1978-1979, опубликован в 2003), черновые рукописи к которому изучил А. Компаньон. Согласно его свидетельству, незадолго до смерти Барт подводит неутешительные итоги курса и делает в рукописи замечания (впоследствии вычеркнутые), свидетельствующие о его неожиданном отходе на консервативные, антимодернистские позиции. Это отступление напоминает нам эволюцию взглядов Цв. Тодорова, некогда тоже бывшего одной из главных фигур структурализма, а со временем ставшего противником теории; сходство можно наблюдать и в другом отношении - в том, что оба автора приходят к идее литературы как знания, матесиса. На этот еще один способ сблизить литературу и науку: литература как матесис - Барт выходит еще в «Удовольствии от текста» (1973). Переход от идеи литературы как семиозиса к идее литературы как матесиса соответствует переходу от стремления найти структурное определение литературы к стремлению дать ей определение функциональное, что можно наблюдать и в случае с Тодоровым.
Позднего Барта противопоставляли раннему те, кто провозглашал конец теории («теоретического» периода в исследовании литературы и культуры); однако сам Барт все же не уходил из теории (подлинным уходом чуть было не стали антимодернизм Барта периода «подготовки романа» и переход к идее литературы как матесиса в 1970-х годах), он лишь использовал ее против нее самой, в том числе - «деконструируя» металитературный дискурс и обнаруживая в нем литературное начало. Доводом в пользу «конца теории» может служить лишь сама эта «литературизация» теоретико-критического дискурса, ставшая предметом нашего исследования. Защитники традиционных, «классических» представлений о науке и литературе, «сопротивляющиеся» теории и не симпатизирующие «метапрозе», говорят о кризисе, вырождении, смерти той и другой, представляя тем самым позицию «здравого смысла», которому противостоит теория. Сама же теория, хотя ее проект изначально носил научный характер, говорила о неизбежности совмещения литературного и металитературного дискурсов и даже культивировала его - не только в литературе, но и в критике и в самой себе, в чем проявился ее авангардистский характер.
Когда Ролан Барт говорит о том, что литература является принципиально реалистичной, это значит только то, что именно реальное неизменно является объектом ее вожделения. Если же употребить «реальное» в его обиходном значении, то литература, по словам того же Барта, оказывается столь же принципиально ирреалистичной, поскольку смысл ее находится в том, чтобы «домогаться невозможного».
Признание того, что слово неспособно объяснить мир, а если оно как будто и объясняет его, то лишь затем, чтобы позднее мир вновь предстал неоднозначным, вынуждает пишущего отказаться от двух типов слова:
· от учительства, ибо по самой сути своего проекта он невольно превращает всякое объяснение мира в театральное представление, неизбежно вводит в него неоднозначность (писатель может создать систему, но она будет таковой лишь для производителя, а не для потребителя литературы);
· от свидетельства, ибо, отдавшись слову, писатель утрачивает наивность. Сегодня литература вынуждена задуматься о своей сути (именно о сути, а не о формах, как было ранее). Литература стала понимать себя не как «зеркало жизни», но как «текст», «письмо», и если и претендует на отражение какой-либо реальности, то ею может быть только «реальность письма». Текст же представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл («сообщение» Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Таким образом, если литература сегодня и отсылает к чему-то, то только к Тексту как таковому.
Осознав неоспоримость идеологических влияний, Барт устремляется к поиску действенных способов защиты от атакующих воображение идеологических влияний, он пытается выявить сам механизм воздействия идеи на сознание, идеей чего бы она ни была. При этом его интересуют не столько отдельные идеи или мотивы, сколько то, как общество завладевает ими, превращая их в материал для создания тех или иных знаковых систем. Несомненным достижением Барта стало понимание, что в основе идеологического влияния лежат знаковые процессы. По мысли Р.Барта идеология функционирует как система значений. При этом значение определяется следующим образом: «значение - это соединение того, что означает, и того, что означается; это не форма и не содержание, а связующий их процесс». В своём определении значения Барт следует определению языкового знака, данному Ф. де Соссюром в «Курсе общей лингвистики», однако не точно. Барт намеренно прибавляет, что означающее и означаемое не просто связаны между собой, а связаны в объединяющем их процессе. Таким образом, если ознбчивание является процессом, то разные значения создаются, используются и забываются, они не даны раз и навсегда, а потому может быть написана история смены значений или идеологий. Из того, что значение есть процесс, связывающий означающее и означаемое, также следует, что наделение значением разных «форм культуры» не существует нигде, помимо сознания человека, как считает Барт, убеждающегося в общественной значимости того или иного знака. Однако, поскольку исследование подобных механизмов влияния идеологии на человека проведенное Бартом, базируется на классической теории диадичного знака Соссюра, его выводы несколько противоречивы. С одной стороны он отмечает, что знак можно знать или воображать, он опасен в том случае если он представляется особым образом в сознании. Представление же знака в сознании, превращающее его (знак) в значение, есть воображение знака. С другой стороны, Р.Барт не дает ответ на вопрос, как знак влияет на воображение. Он только формулирует тезис о том, что, если человек не обманывается в том, чем является знак, то есть не реальным предметом, а «осязаемой идеей», то он освобождается от власти навязываемых ему идей и может самостоятельно оперировать знаками. Именно так, по мнению Барта функционируют идеологические системы, когда человек не отличает знак от образа, считает его отражением реальности, а так же если он, одновременно с этим, уверен в истинности образов своего воображения. Для того, чтобы исследовать проблему способа усвоения идеологии человеком, присвоения им чужих идей и способа освобождения от идеологического влияния, необходимо разобраться в том, как знак становится значением и как значение может быть сведено к знаку. На этот вопрос Барт ответа не дает, но он предполагает, что человек должен отдавать себе отчёт в принципиальной неточности воображения и не путать знаки и образы, тогда он сможет усомниться в претворяющейся правдивой идеологии. Барт рассуждает о том, что так называемый «структуральный человек» берет действительность, разделяет ее, а затем воссоединяет разделенное. И в промежутке между этими процессами рождается нечто новое, благодаря деятельности человека как производителя смыслов, которого Барт обозначает монотипическим именем -Homo significans - человек ознбчивающий, - субъект посредством которого производятся все исторически возможные, изменчивые смыслы.
Именно как производитель смыслов человек воспринимает символы предлагаемые обществом. Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М.,1977. - С.35
Нельзя сказать, что понимание роли человека как субъекта производящего смыслы культуры, является безусловно новым. Однако специфика современной коммуникативной ситуации в том, что сегодня производство новых смыслов становится массовым. И человеку в такой «лавине» новых значений становится сложно ориентироваться и тем более производить новые смыслы, что приводит к осознанию потери идентичности в визуальной тотальности бессмысленных форм, предлагаемых современной культурой. В таком контексте понимание механизмов идеологического воздействия Бартом с позиции диадичес-кой модели Соссюра, становится невозможным, поскольку сам Соссюр полагал знак как неподвижный идеальный конструкт. Таким образом, знак изучается вне коммуникации, как статичное ментальное образование - «вещь в себе», хотя доказывается, что именно коммуникации делают возможной существование знака как такового. Отсюда основное противоречие, которое лежит в основе механизмов идеологического влияния, раскрываемых Бартом, в лингвосемиотике знак абстрактен, коммуникации реальны, но в основе любого идеологического влияния лежит коммуникативное действие. Знак в контексте коммуникативности изучал основатель другого направления семиотики Ч.С. Пирс. Сегодня некоторые идеи Ч.С. Пирса могут быть заново рассмотрены, в частности, его теория интерпретантов и теория семиозиса, которая неизбежно приводит к перспективе исследования современных коммуникаций.
С позиции семиотики Пирса образ Homo significans как человека создающего значения, актуализируется именно в современной глобальности коммуникаций, признаками которой является темп, тотальность синхронии и когерентность воздействия. Пирс, исследуя динамику знака, предложил идею об универсальном семиозисе, как процессе создания значений, которая получила свое развитие в трудах его последователя Ч. Морриса предложившего разделение семиотики на семантику, синтактику и прагматику, как способов измерения семиозиса. Данное разделение рассматривается нами как каналы трансляции идей, чувств и правил соответственно. В семиозисе как в постоянном процессе означивания (создания значений) существуют каналы трансляции знака, которые создаются благодаря целям трансляции. Этих целей три: прагматическая, дающая трансляцию стереотипов поступков; синтаксическая, тиражирующая образы и создающая стиль;семантическая, предлагающая способ понимать вещи и события. В интеллектуальной истории хранятся «побочные продукты» семиозиса - ритуалы, искусство, философия. Их сохранение возможно потому, что они выражены в знаковой форме. Это положение становится базовым при определении механизмов создания новых смыслов, лежащих в основе идеологических влияний атакующих воображение (Р. Барт) и позволяет увидеть иной образ Homo significans в современной культуре. Специфика современных коммуникаций выводит на поверхность именно это определение человека, наряду с другими - Ногтю communicans, Homo soziologikus, Homo loquens, Homo ludens, Homo totus и др., поскольку возможность существования человека в глобальной коммуникативности без потери своей идентичности невозможно без понимания законов семиозиса, в которых по иному эксплицируется роль человека. Такая ситуация дает нам оружие в виде эксплицированных механизмов создания новых смыслов и позволяет увидеть две роли Homo significans в современной культуре: Человек управляющий и Человек управляемый. Человек управляющий, видит все знаковые каналы в информационных механизмах семиозиса (прагматика, синтак-тика и семантика), и сам может определить меру актуализации семантического канала. Он выбирает из множества предлагаемых ему значений. Человек становится Человеком управляемым, если при создании своей интерпретанты (значения) он упускает (добровольно или вынужденно) главный из компонентов этой целостности - семантический канал, и идет за предлагаемыми значениями. Становится понятным, что если человек хочет управлять хаосом коммуникаций, то необходимо управлять семантикой в знаковой динамике коммуникаций.
Итак, современное коммуникативное пространства делает актуальным образ Homo significans как человека, создающего значения в современной культуре. Важным выводом становится понимание того, человек сам выбирает какую роль он будет играть в множественности предлагаемых смыслов коммуникативного пространства.
2.2 Анализ исследований, посвящённых Ролану Барту
Одним из современных исследований семиотической концепции Р. Барта является философская проза В. Подороги «Человек без кожи». Как считает В. Подорога, литература, как и прежде, определяется наличием в нашей культуре необходимого времени для чтения. Сегодня люди сами ничего не читают, если читают вообще. Нет потребности. Кто читает Кафку или «Finnegans Wake» Дж. Джойса? Это не просто трудное чтение. Это чтение, которое стало невозможным для основной массы читателей. Классическая литература в своих лучших образцах больше не литература для чтения - она предмет изучения. В частности, это приводит к тому, что сегодня чтение, фактически, становится профессией. Необходима долгая специальная подготовка, чтобы научиться читать трудный литературный или философский текст. Но самое главное - где взять время на чтение, если оно больше не предусмотрено в реестре наших обязанностей перед обществом. Раньше, совсем недавно, читатель подразумевался, он был всегда (как часовой на посту). Главное - это хорошее письмо, а кому прочесть, тот найдется. Но сегодня письмо победило чтение, оно стало матричным условием массмедийного нарратива. Не обязательно читать, важно писать, писать без остановки для раздумий... нет больше нужды в читателе.
Ограничение чтения по времени приводит к депрофессиоанализации гуманитарного знания. В социуме выделяется особая прослойка специальных читателей, которую Р. Барт назвал аристократией чтения. Где сегодня взять это время, время для чтения? И все-таки я думаю вопрос не в том, что кто-то очень хочет читать, а ему не дают. Вопрос в другом - он вообще не хочет читать. Так что не представляю себе, как можно сегодня подготовить высокого профессионала знания без должного ресурса времени.
Итог исследований В.Подороги: вымысел-рассказ, «имена великие» (тема авторства), читатель - вот три аспекта, на которые я хотел обратить ваше внимание. Именно они образуют поле предварительной проблематизации отношений между литературой и философией (причем последний аспект, мне кажется, теряет свое место в аргументации).
С этим не согласен К.Мамаев. По его мнению, внутреннюю форму можно понимать и статично в ключе Мифологий Барта. В таком случае форма есть телеология последования - означающее вторичной системы. Вся связанная цепочка событий рассказа (означаемое первичной системы) становится означающим пустоты литературно выраженной судьбы (то, что Барт именует здесь понятием). Значением по Барту будет в таком случае новая литературность судьбы.
Однако, мы эксплуатируем здесь и другое пониманию коннотации: она представляет собой связь, способную отсылать к иным - предшествующим, последующим или вовсе ей внеположным контекстам.
Соответственно, разработанный В. Подорогой метод едва ли совместим с семиотикой Барта, скорее, задуман как контрстратегия. Он позволяет описать уникальность текста и притом в единстве с личностью писателя.
Г. Косиков акцентируется на понимании Бартом текста: «Эссе Барта Удовольствие от текста представляет собой уникальную попытку создать новый тип литературно-критической практики, свободной как от дурного объективизма, так и от безраздельного «вживания», уничтожающего субъективность того, кто вживается. “Что значит этот текст для меня, для человека, который его читает? Ответ: это текст, который мне самому хотелось бы написать, иными словами, испытать от него удовольствие, переходящее в желание поставить под ним собственную подпись и даже переписать в буквальном смысле этого слова. «Удовольствие от текста гарантирует его истину».
Удовольствие от «произведения» и удовольствие (удовольствие-наслаждение, поясняет Барт) от «текста» - это разные вещи. Позволяя произведению увлечь себя (умело построенным сюжетом, экономно и выразительно обрисованными характерами и т. п.), переживая за судьбу его персонажей, подчиняясь его выверенной организации, мы - совершенно бессознательно - усваиваем и всю его топику, а вместе с ней и тот порядок культуры, манифестацией которого является это произведение: вместе с наживкой захватывающей интриги и душераздирающих страстей мы заглатываем крючок всех культурных стереотипов, вобранных, сфокусированных и излучаемых на читателя романом, стихотворением, пьесой. С известной точки зрения, произведение есть не что иное как особо эффективный (ибо он обладает повышенной суггестивной силой) механизм для внушения подобных стереотипов, закодированных на языке определенной культуры и нужных этой культуре в целях регулирования поведения своих подопечных.
Что касается удовольствия от текста, то, по Барту, оно возникает прежде всего в результате преодоления отчуждающей власти произведения. Текст для Барта и есть та самая у-топия (в этимологическом смысле слова), это вожделенная зона свободы».
В. Ильин указывает на то, что что Барт стал желанным посредником между рафинированной наукой и социальными реалиями, сумевшим создать «поразительный симбиоз литературы, этики и политики, злободневная актуальность которого всегда возбуждала живейший интерес у интеллектуальной элиты Запада. С этим трудно не согласиться (а может в глубине души и позавидовать такому умению): умение быть «посредником» между все более закрытой, все более эзотеричной, все более рафинированной гуманитарной наукой и человеком (обществом) заслуживает добрых слов. Барт умел быть зажигательным и авторитетным одновременно. Он воплощал как »левизну» интеллектуализма в популярных текстах «для широкого образованного круга читателей», так и стремление к интеллектуализму как «убежищу». На первый взгляд, этого достаточно: Барт воплотил мечту о «демократическом интеллектуале», о котором грезила французская культура начиная, по крайней мере, с паскалевских времен. Об интеллектуале, который вот так запросто обратится к каждому, умеющему читать: «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение...» Конечно, между Бартом и Паскалем - целая вечность. Во всяком случае в том, что касается «чтения». Для Паскаля «умеющим читать» был всяк, способный отличить букву от буквы. Для Барта же умение читать было искусством особого рода. И сам он постигал это искусство долго и на полном серьезе. Поэтому, там, где Паскаль мог позволить себе «просто писать» «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение...», Барт «мыслил Литературу». А ведь сам тон, скажем, «Мифологий» и некоторых иных «интеллетуальных миниатюр» до боли близок паскалевскому «Милостивый государь! Нас ввели в заблуждение. Я только вчера убедился в своей ошибке...» Этот «милостивый государь» - обращение к читателю лично, одновременно причисляющее его к определенному социальному кругу. Это подкупающее «нас» объединяющее и солидаризирующее читателя и писателя (извините, «пишущего»). Это безличное «ввели» - кто-то извне, какой-то «чужой» и, видимо, настроенный по отношению к «нам» то ли враждебно, то ли патерналистски - просто Сила, просто Власть. Это «заблуждение» - по сути «нам солгали», но нет - «ввели в заблуждение». Это не просто «интеллигентский» слог, одновременно демонстрирующий доверительность и подчеркивающий неприятность ситуации - «ложь» раскрывается, а вот «заблуждаться» можно всю жизнь - что, в свою очередь генерирует желаемое для пишущего недоверие к «ним», «чужим», «дурящим нашего брата». Это «я убедился в своей ошибке» - во-первых, «мы все» ошибались, безусловно, не по своей вине (ведь нас «ввели», т.е. «ошибка» - не грех), во-вторых, это прошедшее время указывает на то, что что сейчас-то нам уже все ясно (процесс «расшифровки» состоялся). И, наконец, это «только вчера понял» - то есть спешу, не хочу ни минуты держать «своего» читателя в неведении, немедля выполняю свой моральный долг. И что в результате? «Милостивый государь! Два письма ваши были не для меня одного. Все читают их, все их понимают, все им верят... Они доставляют удовольствие и людям светским и понятны даже женщинам».
Это не просто «чтение после Барта» - эти выдержки из «Писем к провинциалу» вполне отражают ситуацию вокруг многих бартовских текстов.
«Посредничество» Барта, выражалось главным образом в попытке «называть вещи своими именами», но в другой языковой системе, причем называние это, согласно самому Барту, есть долг мифолога «быть правдивым»: «...наивысшая ценность заключается в его наивысшей нравственности». В стремлении «перевести» - литературную критику (область «литературной болтовни») на язык, близкий науке, метаязык «мифологий» на «язык-объект», причем сделать процесс «перевода» публичным и по возможности «понятным даже женщинам» - «разоблачить». И разоблачить не каких-то определенных личностных «вводящих», а именно безличностную Силу Введения в Заблуждение - Литературу, Идеологию, Культуру и прочие ипостаси Власти Слова. Разоблачить сам процесс означивания. Ролан Барт о Ролане Барте / пер. С. Зенкина. - М.: Ad Marginem
О «разоблачении» как специфическом типе перевода много говорил и сам Барт, и еще больше его последователи. Для Барта это вопрос не столько принципиальной переводимости или непереводимости, сколько вопрос о необходимости перевода в середине одного языка (одной культуры). У Барта прослеживается несколько точек зрения на эту проблему. Фигура мифолога - классическое разоблачение, переход с одного метаязыка (языка мифа, «коннотативного» языка) на другой метаязык - язык рациональности. «Перевод как перифраз» критика «адаптируещого» Литературу (внеисторически ценное произведение) для определенного историко-культурного момента. Идея «ненужности» перевода, самоценности множества языков (социолектов) в рамках одного, с предположением о невозможности высказывания реальности одного социолекта средствами другого, т.к. та реальность, которая порождает (и порождается) один социолект не вкладывается в структуры другого (тут можно проследить путь от беньяминовского «неизвлекаемого» к идее Деррида о переводе как прибавлении «довеска» смысла). «Перевод» в традиционном понимании слова (как перевод неких языковых конструкций с одного языка на другой) - мало занимал Барта. Но Барт был первым, кто заговорил о проблеме «перевода» в рамках одного языка и одной культуры. Возможно, первым, кто таким образом подвел к идее о «культуре-переводе», переводе-тотальности, скореллировав в своих исследованиях процесс «разоблачения» - мифологем, литературы, знаков - с процессом «означивания».
Разные способы преодоления или сосуществования с «непереводимостью» в качестве несводимости структур различных языков («социолектов») внутри одного языка друг к другу, определяет позиции («позы») самого Барта в его непрестанной борьбе с языком (в литературе о Барте эти «позы» называют обычно «разными периодами его творчества»). Это борьба за «вырывание значения» из зубов всевозможных знаков предстает в разных ипостасях - романтической идеи, высказанной в «Нулевой степени письма» о «языковой утопии», в которой будет преодолено отчуждение языка купно с отчуждением социальным и восторжествует «первозданная свежесть» слова; «агрессивной» идеи «вскрывания» языка «в лоб» или более изощренной (и более милой сердцу самого Барта) - подчиниться литературе и «взрывать» ее изнутри, изучив досконально ее собственную технику генерирования содержания; и, наконец, идея бескомпромиссной борьбы с «собственным языком» вплоть до сметри оного за «страстное» слияние с текстом, с «изнаночной стороной письма», где уж нет языка, а есть только «подрагивания, пощипывания и поласкивания».
Какова же роль «переводчика», принявшего как данность эту тотальность языка, коему «ничто не внеположно», в том числе и сам автор с его позициями и высказываниями? Более того, языка разделенного, соответственно разделенности общества и порождающего «войну смыслов» внутри самого себя - «войну языков» принуждающих говорить/действовать в соответствии с собственной структурой. Одно из двух: либо констатировать эту разделенность и демонстрировать (разоблачать) средства, используемые одним языком против другого, либо «производить неразделенный язык» - письмо, разоблачая таким образом саму тотальность языка и реализуя «примирение языкового царства», взывающее к «языковой истине» (Деррида), тем самым вновь возвращаясь к юношесткой мечте об «универсальном языке» Адама.
Употребление слова «перевод» в данном контексте, разумеется, может показаться сомнительным. Но оно вполне может иметь место в смысле нацеленности перевода определенного типа на «извлечение ядра смысла» (Деррида). Барт определяет для себя три пути взаимодействия с этим «многосмыслием» Текста - «наука о литературе», критика и чтение. Сам Барт в полной мере владел (старался владеть) всеми тремя типами дискурса и стремился говорить с позиций каждого: иследование внеисторической интеллигибельности (т.е. самой открытости «переводу») в рамках «науки», генерирование конкретных исторических смыслов в рамках критики («личный перевод» - «поза»), вожделение произведения в рамках чтения (отказ от перевода). Он испробовал различные способы «разоблачения», самые разнообразные методы «перевода» - от структуралистского описания «топосов» и «узусов» литературного произведения с целью именно «разоблачить» коннотативные ряды, перевести «удобную полусознательность» текста на язык рациональности, сорвать покровы «тайны творчества» которыми прикрывается литература и показать ей самой ее основания, до самозабвенного ухода в «подкладку текста» с целью «преодолеть», когда оказывается, что «разоблачить» - это еще не все. Исследователи творчества Барта любят порассуждать о его «эволюции» в смысле отношения к структурализму - «доструктуралистский период», «структуралистский», «постструктуралистский». А ведь все это отражает только его личный дрейф от «науки о литературе» к «чтению». И не исключено, что это и был залог успеха Барта в деле «демократизации» гуманитаристики Ролан Барт о Ролане Барте / пер. С. Зенкина. - М.: Ad Marginem.
Только на первый взгляд кажется удивительным, что, например, о «трепете смысла» можно говорить в терминах структурализма. Более того, можно в то же время с такой маниакальной настойчивостью распространять, тотализировать структурность, установленную тем самым языком, власть которого ты пытаешься разорвать или хотя бы обмануть. Заклинать тотальный семиозис, растягивать колпак семиотики на все, что не представленно точными и естественными науками - на всю «социальную практику», которая, в свою очередь, тотализируется, к которой сводится весь человек. А уж там пуститься в свободное плавание распознавания и различения, вернее опознавания и избегания «идеологий», «навязываний», «институционализаций» и т.д. ориентируясь при этом на полумифический «трепет смысла», каковой трепет благополучно ускользает из этих рациональных пределов, допускающих лишь небольшие вольности - игры (исключительно «по правилам») и, неизбежно, иронию.
Эта загадка, кажется, не оставляла равндушным и самого Барта: как раннего, «доструктуралистского», написавшего однажды о выставке «фото-шоков», что фото вызывают возмущение ужасной ситуацией, но не генерируют в зрителе ужаса как такового, так и «позднего», «постструктуралистского»: «никакой власти, немного знания, толика мудрости и как можно больше ароматной сочности». Сам Барт взыскивал состояний (шока и трепета), констатируя «опосредованность» ситуации. Ее отчуждающую силу, присущую языку и, следовательно, тексту. То есть, натыкался на невроз и смиренно склонял голову: «на безумие не способен...». В этом смысле Барта трудно выделить из целой когорты французских гуманитариев, которые зачастую оказываются «почти писателями», и литераторов, которые часто становятся «почти философами»: все они в той или иной мере «играют текст», «нагнетают текст», «деформируют текст», «на безумие неспособны», «до здоровья не снисходят» и т.д. Здесь трудно проложить границу между философствующим литератором, литераторствующим критиком и даже рефлексирующим читателем. Может поэтому французская критика (приключение-рефлексия) зачастую оказывается интереснее для чтения, чем иной французский роман, опосредующий приключение «для читателя». Ни первый ни второй тип текста не освобождается от языка и не «покусывает» за границей его «смерти», но первый развлекает ум в качестве остроумной авентиры, в то время как от второго веет надуманной мертветчиной, каковая коренным образом отличается от наслаждения «за гранью смерти языка». Рациональная французская проза, даже когда она являла собой избыточные наслоения означающего, всегда оказывается только языком. Здесь происходит старательное рационализирование, каталогизирование и застывание в стройном описании - «оязыковление» чувства. Вспомним, что сам Барт писал о принципиальной неэротичности текстов Сада: «для Сада эротика начинается лишь тогда, когда начинают рассуждать о преступлении... образуется новый «язык». Все «возбуждение» есть «возбуждение в языке», «наслаждение» есть речевой (а то и вовсе - «риторический») акт, все, что происходит - происходит на уровне языка. Текст, обозначенный понятием «литература», равно как и текст, названный «критическим высказыванием о литертуре» оказывается языковым событием, замкнутым на себе, осознающим собственную самоценность. И вопрос лишь в струткуре этого события - есть ли этот текст системой «индивидуального языка», содержится ли он в новой, присущей лишь ему комбинации кодов, или он «миметичен» - наследует, повторяет и утверждает системы, освященные именем «литературы» (или «университетской науки»). Ничто не выходит за границы рациональности - половой акт это акт языковый. Следовательно, пансемиотизм неизбежен, а «трепет», если и возможен, то только как перводвижение для «процесса означивания».
Идея «текстового анализа» - лазейка для побега из ограниченности структурализма оказалась несовершенной. По сути, Барт остается целиком и полностью в границах рациональности. «Трепет смысла» оказывается мерцанием коннотаций - как в «доструктуралистских» «Мифологиях», так и в «постструктуралистском» «Текстотовом анализе».
Определенно, достоинством подобного подхода была не только «изоморфность» изучаемого (литературный текст) и изучающего (литературоведческий текст), но и наукообразность. В частности, в смысле нелюбимого Бартом позитивизма. То, что бартовская семиология предъявила официальной науке весь арсенал научных инструментов (понятий, методов), было отмечено официальной наукой - «канонизировано» Университетом в качестве кафедры в Колеж де Франс. «Победа» над «Университетом» (как в смысле «институциональности» так и в смысле «позитивистски» ориенированной гуманитаристики) «живой» науки, победа «Текста» над «метаязыком» - все закончилось как обычно. Обронзовением. С «революционным литературоведением» Барта случилось примерно то же самое, что и с революционерами образца 68-го года - они вбились в перо и заняли подобающее место в обществе, против которого протестовать не было уже ни желания, ни смысла.
Если Homo novus в понимании структурализма есть homo significans, непрестанно генерирующий знаки, за которыми угадывается «треперт смысла» (16), то сам Барт генерирует хитрости во имя все того же «трепета смысла». То еть изначально - во имя «трепета», а в дальнейшем сам процесс «исхитрения» так увлекает «хитреца», что занимает его все больше, сам же «трепет» остается за скобками. В процессе перехода от «доструктурализма» к «пост», от «науки» к «чтению» Барт уверенно двигался в направлении пансемиотизма Ролан Барт о Ролане Барте / пер. С. Зенкина. - М.: Ad Marginem.
Так пансемиотизм не просто прочно утвердился в гуманитарных науках, но и стал моден. Что несколько сглаживает в глазах интеллектуала (ставшего, неизбежно, модником) его противоречивость и внутреннюю неудовлетворенность.
Стоит ли удивляться тому, что Барт стал одной из тех фигур, в которых ищут обоснования отождествлению «либеральности» и «демократичности». Или даже так: обоснования подмене «демократичного» «либеральным» и наоборот (что, разумеется, не предполагает тождества, ведь это не совсем «перевод», а может и совсем не «перевод»). Если идея «разоблечания» была достаточно демократичной, то уже «средний» период - в «Критике и истине», например, - идея перевода как такового редуцируется. «Перевода» (тем более «разоблачения») и вовсе нет. Есть «перифраз», «игра», в общем, «поза». Демократично настроенный, чуть морализирующий семиотик Барт образца «Мифологий» перетекает в либерального читателя, удовлетворенно жмурящегося на множественность языков, которая обещает в свою очередь множество разнообразных способов удовльствия. Если страх был «единственным аффектом» в жизни Гоббса, то в жизни Барта (и «жизни после Барта») есть множество способов этого страха избежать. Если что-то начинает тебя тревожить - «достаточно отвести взгляд», если власть начинает использовать твои творения - достаточно от них отречься, если один язык овладевает тобой, достаточно перейти на другой. Совсем как вчерашние демократы, убедившиеся в силе Власти (институтов, языка, Системы, Доктрины, мажоро-минора, формальной логики, etc...) находят убежище в либеральности. Неплохое убежище для того, кто «избегает страха» и «ускользает» от «своего» языка, чтобы ненароком не оказаться фанатиком («рыцарем веры») или тираном («сверхчеловеком»).
Уже этого было бы достаточно, чтобы назвать синдром современности именем Барта. И все только потому, что он первым испустил вздох о «чтении» будучи поглощен «письмом» - вздох целой традиции о непосредственности переживания. Преодоление отчуждения, воплощенного самим исследовательским взглядом - вот о чем плачет по ночам критик.
Неудивительно, что Барта, так беззаветно стремившегося к чтению, любят читать. Его либеральный дискурс был подхвачен множеством голосов, о каковом множестве он и грезил, как выяснилось, «генерируя будущие цитации самого себя». Даже без выставки в Центре Помпиду можно было бы сказать со всей определенностью: на Барта установился спрос, более того - мода, предваряющая перевод в когорту «классиков». Знаете, какой первый полувопрос полуутверждение слышит студент, заявляющий темой первой курсовой работы исследование рекламы? «Ну, вы же, разумеется, читали Барта». И студент, как правило, отвечает: «Ну, разумеется, читал». «Социальная практика - вторичная по отношению к языку система - смоделирована по его образцу и в свою очередь его модулирующая» .
Имя Барта перестало быть чем-то принадлежащим исключительно Барту или его тексту или даже целой гуманитарной науке. Теперь это текст в понимании самого Барта - полисмысловой и «внеисторически интеллигибельный» (с точки зрения литературоведа), а в данный исторический период - пароль (точка зрения критика). «Пароль» в лиотаровсоком смысле: «нагруженный символической значимостью: обменивающиеся им общество по ним распознается». Взрывая «закостенелые» университетские устои, Барт подпитывал (и продолжает подпитывать и теперь) интелелктуальную элитарнось. Хоть и «нового типа»: «новая эзотеричность» (мы понимаем язык друг друга, говорящий на другом языке - не «мы»), новую литературу (принципиальная эссеистичность, ориентированная на самоценность процесса письма и неоспоримую ценность всего написанного), новую научность (дилетантизм широкого профиля, громоздящий «хитрости с языком» в качестве самоцели). Можно сказать, что на фоне «бартианства» возникает новый тип моды - мода на интеллектуальность вперемешку с интеллектуальной модой.
По мнению Лиотара, «современности присуща потребность в меньшинстве». В частности ощущении своей «посвященности» интеллектуальной - последнее прибежище современности с ее потребительским зудом и поспешным удовлетворением и изобретением новых потребностей в материальной сфере (что, впрочем, не исключает необходимого «потребительского» элемента самой моды - например, «демократическое» издание Барта в качестве возможной покупки или подарка на день рожденья). Интеллектуальная мода еще пользуется иллюзией «избранности». Но и она «массовизуется» и, соответственно, генерирует внутри себя необходимость «различения» Ролан Барт о Ролане Барте / пер. С. Зенкина. - М.: Ad Marginem.
Подобные документы
Основные понятия семиотики. Развитие представлений о знаках и языках. Основные разделы семиотики: синтактика, семантика и прагматика. Типология значений знака в семиотике. Основания для создания семиотических законов. Знак в различных разделах семиотики.
курсовая работа [132,9 K], добавлен 28.11.2009Семиотика - наука, исследующая свойства знаков и знаковых систем, а также, показывающая "невидимое и неслышимое" аудио-визуального языка. Только понимая смысловое содержание знака, мы можем испытывать эмоциональное воздействие. Знаковость в кинематографе.
курсовая работа [76,3 K], добавлен 12.12.2010Основные тенденции в становлении семантики и семиотики в рамках зарубежных и отечественных концепций. Семантика - раздел языкознания, изучающий значения единиц языка. Семиотика - наука о знаках, которая разделяется на синтаксис, семантику и прагматику.
реферат [37,8 K], добавлен 22.04.2011История семиотики как науки. Курс общей лингвистики как наиболее известная работа Фердинанда де Соссюра, а также одна из влиятельнейших лингвистических работ XX века. Синтагматическая значимость элемента синтагмы и теория знака Эдмунда Гуссерля.
контрольная работа [26,1 K], добавлен 19.01.2014Язык - важнейшее средство человеческого общения. Несколько слов о лингвистики. Язык с точки зрения теории знаков. Письмо и его значение. Свойства знаков. Виды знаковых систем. Специфика языка как знаковой системы.
курсовая работа [942,1 K], добавлен 25.04.2006Семиотика как общая теория знаковых систем и ее разделы. Разновидности и функции речи в жизни и деятельности людей. Невербальная коммуникация и ее возможности. Текст и его понимание, cтиль письма и правила деловой переписки, культура речевого общения.
реферат [35,3 K], добавлен 21.12.2009Формирование национальных языков. Изучение отдельных германских языков. Общие характеристики германских языков. Сопоставление слов германских языков со словами других индоевропейских языков. Особенности морфологической системы древнегерманских языков.
реферат [53,5 K], добавлен 20.08.2011Биография Раска и его значение как одного из основателей сравнительно-исторического изучения индоевропейских, алтайских и эскимосских языков. Роль его трудов в лингвистике скандинавских языков. Определение языкового родства. Языковое развитие по Р. Раску.
реферат [20,8 K], добавлен 09.05.2012Теоретические основы германистики. Место древних германских языков в классификации языков мира, их роль в дальнейшем языковом развитии народов мира. Анализ эволюции фонетической, лексической, грамматической и синтаксической подсистем германских языков.
курс лекций [1,3 M], добавлен 01.12.2010Сопоставительная характеристика фонетических систем аварского и арабского языков. Состав и система гласных, согласных звуков данных языков. Фонетическая адаптация арабизмов в аварском языке. Особенности использования ударений в исследуемых языках.
дипломная работа [58,7 K], добавлен 28.07.2012
