Идейно-художественное своеобразие деревенской трилогии А.П. Чехова "Мужики", "В овраге", "Новая дача"

Не дано свершиться освобождению из плена "футлярного" существования чеховской героине из народа. И этот факт повествователь осмысливает в духе народных представлений о знамениях, приметах, связанных с наступлением Судного дня, предвещающих приближение вселенской катастрофы: "...Временами с той стороны, из-за реки, доносился бой часов; но часы били как-то странно: пробили пять, потом три. -- О, Господи! -- вздыхал повар. Глядя на окна, трудно было понять: все ли еще светит луна или это уже рассвет".

Мир патриархальной крестьянской общины рушится: время прекратило свое обычное течение, вот-вот остановится, словно перед началом Божьего суда; ночь и день поменялись местами, спутался ход небесных светил, будто замерших по знаку Творца. Мысль повествователя созвучна здесь крестьянским представлениям о последнем часе мира земного, греховного. И старый повар, ночующий в домишке Чикильдеевых, и Ольга, и Марья, и бранчливая бабка -- все в душе переживают приключившийся с Феклой позор, видят в этом знак беды, знак наступления грозного лихолетья. Все эти подробности сценки с Феклой: ночной ее позор, пугающе странный бой часов, еще более страшные сумерки за окном, установившиеся вместо привычной смены времени суток, -- все это постепенно связывается в единую цепь событий. Затем проясняется мысль автора. Чехов прозревает неудержимое нарастание хаотических стихий во внутреннем мире своих героев из деревенской среды. Этот процесс властно захватывает все новых героев. Так, случившееся с Феклой неожиданно и страшно отозвалось в смиренной и терпеливой Марье. До поры в ней дремали мечты о свободе, счастливой жизни вдали от ужасного Кирьяка, от всей каторжной жизни в чикильдеевском семействе. Теперь эти заветные думы вышли на первый план, завладели сознанием героини. Что-то в интонации и повадке Марьи неуловимо напоминает о "гладкой", своенравной Фекле, мысли о близящемся освобождении из-под власти мужа-тирана туманят ее воображение: "..Ей, вероятно, приснилось что-нибудь или пришли на память вчерашние рассказы, так как она сладко потянулась перед печью и сказала:

-- Нет, воля лучше!" [45., С. 302].

Клавдия Абрамовна -- не просто проститутка, как Николай -- не просто лакей. Как для него ресторан, так для нее малопочтенное ремесло -- не только способ заработать на жизнь, но сама жизнь, ее смысл и гордость. Читая рукопись X главы, посвященной Клавдии Абрамовне, видишь, как постепенно все больше проступала эта особенность ее характера. Чехов пишет о ее госте-клиенте: "Для нее не было существа выше и достойнее". И надписывает сверху: "Хорошего гостя она обожала". "Принять хорошего гостя,-- читаем дальше,-- деликатно обойтись с ним, уважить его, угодить было [одно слово неразборчиво] долгом, счастьем, ее гордостью". Затем Чехов зачеркивает неразборчивое слово и вместо него сверху вписывает: "[было] потребностью ее души" (IX, 482). В этих дописанных словах -- вся суть. Для героини в культе "гостя" есть что-то возвышенное, даже то, что выше религиозного обряда: "отказать гостю, или обойтись с ним неприветливо она была не в состоянии, даже когда говела". [46., С. 202].

В хорошую погоду Клавдия Абрамовна "прогуливалась по Малой Бронной и по Тверской, гордо подняв голову, чувствуя себя важной, солидной дамой" (IX, 481--482). Есть нечто общее в том, как она идет с поднятой головой, исполненная профессионального самоуважения, и как Николай Чикильдеев говорил с генеральским поваром "о битках, котлетах, разных супах, соусах"; узнав, что котлеты марешаль для господ не готовили, он укоризненно качает головой: "Эх вы, горе-повара!" (IX, 210).

Николай, которому "Славянский базар" вспоминается чуть ли не как земля обетованная, и Клавдия Абрамовна, для которой "обслуживание" господ стало потребностью души,-- характеры, внешне не схожие -- все-таки соотнесенные. Их роднит единство авторского взгляда, писательского угла зрения.

В единой системе авторского "отсчета" и оценок находится еще один персонаж, связанный с другими действующими лицами и занимающий особое положение.

Это девочка Саша. В ее судьбе есть приуготованность: она дочь лакея и горничной, племянница проститутки.

Читатель знакомится с ней, когда она еще совсем ребенок ("Ей уже минуло десять лет..."). В продолжении повести ей уже 13--14 лет (XII, 314, л. 19, № 31). Судьба ее теряется в черновых записях: пропадает ее мать Ольга, уволенная из меблированных комнат; Саша плачет, томится и на шестой день уходит на улицу добывать денег.

Мысль о детях привлекает внимание автора "Мужиков" начиная с первых черновых записей: о жене и детях лакея Василия, которые не верят его рассказам (I, 42, 3); о внучке, которую высекла бабка (I, 48, 3); о взрослых, желающих смерти тяжело больного человека, в отличие от детей, "которые боятся смерти и, например, при мысли о смерти матери приходят в ужас" (I, 60, 1); о девочке в валенках на печи, ее равнодушных словах о глухой кошке: "Так. Побили" (I, 67, 10).

Известно, что "Мужики" вырастали на живой почве мелиховского жизненного опыта и впечатлений Чехова. В образе Саши, в ее судьбе мелиховские впечатления пересекались с сахалинскими. Одно из самых сильных впечатлений, может быть даже потрясений, Чехова -- сахалинские девочки, сожительницы и проститутки. В книге "Остров Сахалин" он пишет о "повальной проституции ссыльных женщин" (X, 31); о девушках 15--16 лет: "Иная уже невеста или давно уже занимается проституцией, а все еще 13--14 лет".

При этом тема проституции у Чехова связывается с главной темой -- душевного отупения и безразличия человека:

"От постоянной проголоди, от взаимных попреков куском хлеба и от уверенности, что лучше не будет, с течением времени душа черствеет, женщина решает, что на Сахалине деликатными чувствами сыт не будешь, и идет добывать пятаки и гривенники, как выразилась одна, "своим телом". Муж тоже очерствел, ему не до чистоты, и все это кажется неважным. Едва дочерям минуло 14--15 лет, как их тоже пускают в оборот" (X, 222--223).

Слова эти особенно важны для понимания чеховского изображения человека.

"Мужики" не только исследование уклада, но и исследование "души". Здесь важно не противопоставление одно другому, но взаимосвязь. Проблема -- жив человек или очерствел душою? -- решается Чеховым не только в нравственно-психологическом плане, но всегда неотрывно от изучения уклада, быта, окружения, среды.

В образе Саши Чикильдеевой пересеклись две трагические темы, проходящие сквозь все его творчество: детская и женская. Путь Саши -- из детства сразу на самое дно жизни. Прослеживая его, Чехов обнаруживает редкостное "двойное зрение": пристально изучая жизнь и быт, окружающие Сашу сначала в деревне, затем в городе, он внимательно вглядывается во внутренний мир маленькой героини трагической мужицкой и городской эпопеи.

Вот какой предстает она в начале повести:

"Ей уже минуло десять лет, она была мала ростом, очень худа, и на вид ей можно было дать лет семь, не больше. Среди других девочек, загоревших, дурно остриженных, одетых в длинные полинялые рубахи, она, беленькая, с большими, темными глазами, с красною ленточкой в волосах, казалась забавною, точно это был зверек, которого поймали и принесли в избу" (IX, 199).

Слово "забавная" имеет здесь по-чеховски сложный смысл: забавно, конечно, тем, кто поймал в поле зверька, но не ему самому. Сравнение не столь безобидно, как может показаться; в нем скрыто, спрятано ощущение неволи, в которой оказалась "пойманная" девочка.

От матери Ольги Саша унаследовала поэтичность, религиозное чувство, отзывчивость. Глядя на небо, "широко раскрыв глаза", она видит, как "маленькие ангелочки летают по небу и крылышками -- мельк, мельк, будто комарики". Два чувства переполняют ее -- любовь к богу и радость жизни.

Эти два чувства все больше сталкиваются друг с другом:

"Сидя на бульваре ночью, Саша думала о боге, о душе, но жажда жизни пересиливала эти мысли" (XII, 313, л. 19, № 4). Та же радость жизни -- в ее восклицании: "Тетечка милая, отчего мне так радостно?" (там же, № 3). Она говорит той самой "тетечке", о которой упоминается в одной из следующих записей: "Клавдия Абрамовна хотела сводить Сашу к сводне, но та не хотела: "Не надо, чтобы кто-нибудь видел" (там же, № 10). Если для тети это -- чуть ли не святое ремесло, "потребность души", то для Саши -- стыд, который надо ото всех скрывать.

"Жажды жизни" и веры в бога есть у нее еще одно чувство, которое Чехов прослеживает с особенным вниманием: уверенность, что лучше не будет, что жить так, как она живет,-- на роду написано.

Трагизм не только в том, что у Николая была лакейская жизнь, но в том, что нет для него ничего дороже и выше, чем эта жизнь; в том, как душевно возвеличивает свое ремесло Клавдия Абрамовна.

И вот среди добрых, кротких, но "лакейских" душ растет ребенок, девочка, которая с детства убеждена, что "такая жизнь в ее положении неизбежна", или, как оказано в книге о Сахалине, что "лучше не будет".

"Типология характеров" у Чехова проявляется не только в том, что писатель создает типологически сходные характеры: например, Василиса и Лукерья ("Студент"), Ольга ("Мужики"), Прасковья ("В овраге"). [53., С. 178].

В критической литературе о Чехове отмечалось, что у него встречаются и повторяющиеся контрастные пары действующих лиц: например, доктор Рагин и больной Громов ("Палата № 6"), Семен Толковый и Татарин ("В ссылке").

Можно уловить сходство во взаимно соотнесенных образах тихой, болезненной Софьи и смелой, загульной Варвары ("Бабы"), Марьи и Феклы ("Мужики"), Липы и Аксиньи ("В овраге").

Сопоставляя две мужицкие повести, мы улавливаем и перекличку в соотношении образов матери и дочери: кроткая Ольга и Саша, наследующая ее кротость, послушание, покорность жизни как она есть ("Мужики"). Забитая, "обомлевшая" на всю жизнь Прасковья и ее дочь Липа ("В овраге").

Липа слышала от своей матери примерно то же, что и Саша: "Так уж не нами положено" (IX, 399). Но она уходит из повести, пройдя "сквозь" страшный цыбукинский мир; к ней не пристает его грязь. От повести "В овраге" автора "Мужиков" отделяют несколько лет. Как будто и малый срок, но по чеховским масштабам -- большой. Это огромные годы, словно перегруженные напряженной работой мысли художника, -- он неутомимо ищет человека, который мог бы противостоять среде -- косной, грязной, засасывающей.

Старуха Чикильдеева -- мать Николая, которую все называли бабкой, производит ужасное впечатление. Сердится и ворчит она с утра до вечера, и ее пронзительный крик то и дело раздавался то в избе, то на огороде. Она беспокоилась, чтобы кто-нибудь не съел лишнего куска, чтобы старик и невестки не сидели без дела. С домочадцами своими расправлялась она сурово. Как-то бабка поручила Саше и Мотьке стеречь огород, но девочки заигрались и забыли об огороде, а когда оглянулись, было уже поздно -- послышался знакомый голос старухи, "О, как это ужасно! -- пишет Чехов, -- Бабка, беззубая, костлявая, горбатая, с короткими седыми волосами, которые развевались по ветру, длинною палкой гнала от огорода гусей и кричала:

-- Всю капусту потолкли, окаянные, чтоб вам переколеть, трижды анафемы, язвы, нет на вас погибели!

Она увидела девочек, бросила палку, подняла хворостину и, схвативши Сашу за шею пальцами, сухими и твердыми, как рогульки, стала ее сечь" (IX, 202--203). Потом высекла и Мотьку. Неудивительно, что бабку не любили и боялись, а дети с радостью думали, что старуха будет гореть в аду, и, чтобы она непременно попала в пекло, в постные дни подливали ей в воду молоко и ликовали, видя, что старуха оскоромилась.

Как видим, если судить по внешности, перед нами настоящая фурия. Но в рассказе не обойдены и причины, которые лишают ее покоя. Суть дела мы узнаем уже в первой характеристике бабки, которую ей дает Марья. Рассказав, что бабка строгая и дерется, Марья продолжает: "Своего хлеба хватило до масленой, покупаем муку в трактире,-- ну, она серчает: много, говорит, едите" (IX, 196). Далее нам становится известно, что старуха не только вечно кричит, но и работает, работает не покладая рук, несмотря на свои семьдесят лет, что сыновья у нее "не добытчики" и что ее старик тоже мужик неосновательный и ненадежный, так что если бы она его не понукала,, он только и делал бы, что сидел на печи да разговаривал. Узнаем мы также, что у старухи замечательная память, что она прекрасная рассказчица. И когда пускается в воспоминания, то те самые ребята, которые только что желали ей геенны огненной, слушают как зачарованные. Но, помимо всего, рассказы эти приоткрывают нам ее духовный мир, и мы видим, что по натуре своей эта очерствевшая женщина и человечна и отзывчива. "Она,-- пишет Чехов,-- рассказала про свою госпожу, добрую, богобоязненную женщину, у которой муж был кутила и развратник и у которой все дочери повыходили замуж бог знает как: одна вышла за пьяницу, другая -- за мещанина, третью -- увезли тайно (сама бабка, которая была тогда девушкой, помогала увозить), и все они скоро умерли с горя, как и их мать. И, вспомнив об этом, бабка даже всплакнула" (IX, 209).

Чем больше вглядываемся мы в эту женщину, показавшуюся нам вначале столь отвратительной, тем тверже убеждаемся, что ужасна не она, а ее жизнь, полная безысходной нужды, несправедливости, горьких обид.

В мае 1897 года А. И. Южин (Сумбатов) написал Чехову о том потрясающем впечатлении, которое произвели на него "Мужики". В своем письме он, между прочим, говорил: "Удивительно высок и целен твой талант в "Мужиках"... И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа" [55, С. 69]. Эта удивительная сила чеховского таланта сказалась и в том, как вылеплена в повести фигура старухи. Постепенно, по мере того как раскрывается перед нами ее внутренний облик, совершается чудесное превращение, и перед нами возникает истинно трагический образ. Может быть, это особенно очевидно в сцене, где старуха, потрясенная новым несчастьем, старается отстоять самовар, отобранный старостой за недоимки. Дело было не только в том, что у них, горьких бедняков, отнимали последнее добро. "Было что-то унизительное,-- пишет Чехов,-- в этом лишении, оскорбительное, точно у избы вдруг отняли ее честь. Лучше бы уж староста взял и унес стол, все скамьи, все горшки,-- не так бы казалось пусто". Воюя со старостой, бабка предстает перед нами как человек не только обобранный, но и глубоко оскорбленный, доведенный несправедливостью до полного отчаяния. Антип Сидельников нес самовар, "а за ним шла бабка и кричала визгливо, напрягая грудь:

-- Не отдам! Не отдам я тебе, окаянный!

Он шел быстро, делая широкие шаги, а та гналась за ним, задыхаясь, едва не падая, горбатая, свирепая; платок у нее сполз на плечи, седые, с зеленоватым отливом волосы развевались по ветру. Она вдруг остановилась и, как настоящая бунтовщица, стала бить себя по груди кулаками и кричать еще громче, певучим голосом, и как бы рыдая:

-- Православные, кто в бога верует! Батюшки, обидели! Родненькие, затеснили! Ой, ой, голубчики, вступитеся!" (IX, 213-214).

Но, рисуя облик человека, кажется, до конца обесчеловеченного жизнью, забитого и запуганного, Чехов внимательно ищет в его душе малейшие проблески, намеки на пробуждение. Так Николай, этот человек-лакей, у которого за душой нет ничего дороже своего ресторана, каких-нибудь котлет марешаль, испытывает чувство стыда "перед женой за свою деревню" (XII, 311, л. 18, № 11; соответствующее место в повести: "Николай, который был уже измучен этим постоянным криком, голодом, угаром, смрадом, который уже ненавидел и презирал бедность, которому было стыдно перед женой и дочерью за своих отца и мать..."; IX, 203). Он заступается за Сашу, которую высекла бабка. Это добрый, мягкий человек.

Ольга с ее убежденной покорностью судьбе ("Терпи и все тут") обнаруживает чувство красоты, отзывчивость к миру природы. С ней связана одна из первых записей в повести: "Иногда при заходе солнца видишь что-нибудь необыкновенное, чему не веришь потом, когда это же самое видишь на картине" (I, 71, 10). Повесть "Мужики" открывается и завершается картиной необыкновенного заката. Он обрамляет и контрастно подчеркивает царство "крика, голода, угара, смрада". В начале повести Николай и Ольга, сидя на краю обрыва, видели, "как заходило солнце, как небо, золотое и багровое, отражалось в реке, в окнах храма и во всем воздухе, нежном, покойном, невыразимо-чистом, какого никогда не бывает в Москве" (IX, 193) А в последней главе Ольга, похоронившая Николая, стоит на краю того же обрыва и плачет, и ей страстно хочется "уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света" (IX, 219 -- 220). Здесь и дается описание заката, к которому относилась черновая заготовка: "Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же "краски и эти же облака видишь на картине" (IX, 219). В обоих случаях -- в закате, открывающем повесть и в завершающем,-- подчеркнуто "небывалое", "необыкновенное", даже неправдоподобное. В продолжении повести, в недописанной XI главе, Ольга читает письмо от Марьи: в кривых строках ей "чудилась особая, скрытая прелесть, и, кроме поклонов и жалоб, она читала еще о том, что в деревне стоят теперь теплые, ясные дни, что по вечерам бывает тихо, благоухает воздух и слышно, как в церкви на той стороне бьют часы" (IX, 483).

Заключительные слова повести: "Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания" (IX, 220) -- этот вывод в полном смысле вырастает как художественный итог, итог характеров.

Это относится и к образам старика Осипа, отца Николая, старухи --"бабки", Феклы, даже звероподобного Кирьяка, который, протрезвев, мучается и кается. Не будем говорить о каждом из них -- нас интересует единая тенденция писателя, подход к изображению героев, критерии их оценки. Может быть, особенно явственно проступает эта тенденция в характеристике Клавдии Абрамовны, к которой приезжает ее сестра Ольга с дочерью Сашей.

На первый взгляд свидетельством дикости рисуемых Чеховым нравов является и ненависть его героев к местным помещикам. Чехов рассказывает о появлении помещичьей семьи в церкви: "...вошли две девушки в белых платьях, в широкополых шляпах, и с ними полный, розовый мальчик в матросском костюме. Их появление растрогало Ольгу; она с первого взгляда решила, что это -- порядочные, образованные и красивые люди. Марья же глядела на них исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это вошли не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить ее, если бы она не посторонилась" (IX, 198). И с другой невесткой, Феклой, также не сошлась Ольга в своем отношении к господам. Повидав помещичьих детей на пожаре, Ольга умилилась, а когда пришла домой, стала рассказывать с восхищением:

"-- Да такие хорошие! Да такие красивые! А барышни -- как херувимчики.

-- Чтоб их розорвало! -- проговорила сонная Фекла со злобой" (IX, 208).

Такова правда жизни по Чехову. Марью и Феклу не может обмануть привлекательная внешность помещичьего семейства, так умиляющая Ольгу. Для них помещик есть помещик, то есть угнетатель и враг, внушающий лишь чувство страха, отвращения и ненависти. И это свидетельствовало не о темноте чеховских героев, а, напротив, q пробуждении сознания угнетенного человека, начинавшего понимать сущность своих отношений с эксплуататорами.

О чеховской "мужицкой эпопее" писали как об исследовании быта, уклада, крестьянского миропорядка. Это верно, но это лишь одна сторона. Вместе с тем "Мужики" -- повесть и продолжение -- исследование души обездоленного и униженного человека: крестьян, официанта, горничной, проститутки. [23., С. 17].

Система персонажей повести "В овраге".

Григорий Цыбукин. Это еще не в полном смысле этого слова капиталист, но и не мещанин. Это один из тех "деревенских эксплуататоров", о которых писал Ленин в 1894 году:

"Эта масса мелких деревенских эксплуататоров представляет страшную силу, страшную особенно тем, что они давят на трудящегося враздробь, поодиночке, что они приковывают его к себе и отнимают всякую надежду на избавление, страшную тем, что эта эксплуатация при дикости деревни, порождаемой свойственными описываемой системе низкою производительностью труда и отсутствием сношений, представляет из себя не один грабеж труда, а еще и азиатское надругательство над личностью, которое постоянно встречается в деревне". [28., С. 160].

И сын Григория Анисим тоже умеет показать себя. Его письма, писанные чужим, красивым почерком, полны выражений, которых он никогда не употреблял в разговоре: "Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности". Нацарапанная уже его собственной рукой, точно испорченным пером, подпись выразительно контрастирует с этими заемно-красивыми, чужими словесными завитушками.

Сам он, Анисим, некрасив, приземист, лицо одутловатое и бороденка рыжая, жидкая, но когда ему сообщили, что для него подобрана красивая невеста, он горделиво изрекает: "Ну, да ведь и я тоже не кривой. Наше семейство Цыбукины, надо сказать, все красивые". В невесты ему выбрали простую поденщицу Липу -- из-за ее красоты. Цыбукиным нужна работница в доме и нужно еще, чтоб жена Анисима была красивая - это так же необходимо, как красивый почерк писем Анисима, как вороной жеребец в триста рублей.

За самодовольной развязностью, лишними, чужими словесами Анисима различается какое-то странное беспокойство, тревога совести. Вот он приехал в деревню к свадьбе во всем новом, в блестящих резиновых калошах, раздает направо и налево новенькие монеты (они окажутся потом фальшивыми); но на свадьбе в церкви, он вдруг вспоминает о детстве, о покойной матери, о том, как пел вместе с мальчиками на клиросе. При мысли о грехах он плачет, но никто не обращает на него внимания - "подумали, что он выпивши". На дне души этого самодовольного собственника и мошенника все-таки есть что-то живое, человеческое, но оно задавлено всем укладом цыбукинской жизни. "Когда меня венчали, мне было не по себе, - рассказывает он мачехе Варваре. - Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цыпленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала…". Но этот писк совести заглушается всем, что окружает Анисима. Он узнает, что его отец покрывает воров, наживается на жульничестве; он видит всюду один обман и решает: так, очевидно, и нужно. На слова Варвары: "Уж очень народ обижаем", Анисим отвечает: "Кто к чему приставлен, мамаша".

Кто к чему приставлен - это значит: такой уж порядок, не нами заведен, не на нас и кончится. Одному положено спину гнуть, а другому на вороных жеребцах разъезжать, одному - ходить в поденщинах, а другому - быть купцом. И ничего не поделаешь…

У Григория Цыбукина - две невестки: жена слабоумного Степана красавица Аксинья и жена Анисима красавица Липа. Аксинья и Липа - это две разные красоты; за ними стоят два разных мира.

Эволюция образа Аксиньи.

Сначала - это бойкая хлопотливая баба; весь день бегает, гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в лавку; встает раньше солнца, фыркает, умываясь в сенях, и это фырканье мешается с гуденьем самовара - он гудит, "предсказывая что-то недоброе". Она торгует в лавке, и ее смех сливается со звоном денег; а потом разговаривает, шепелявя, - у нее руки заняты и во рту серебряные деньги.

Аксинья красивая. По праздникам она прогуливается около своей лавки, в шляпке, с зонтиком, шумя накрахмаленными юбками. На ней новые скрипучие ботинки.

Цвет платья, "желтогрудость" связывается с представлением о чем-то животном, змеином. Дальше Чехов снова возвращается к этой ассоциации, называет Аксинью красивым, гордым животным, пишет о ее "змеиной" красоте:

"И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову".

Но вот Аксинья узнала, что на имя сына Липы Никифора записывают Бутекино, то самое, где она, Аксинья, строит кирпичный завод. Она кричит, устремив на старика Цыбукина залитые слезами злобы, косые от гнева глаза. Куда девалась ее красота - это теперь хищное, слепое от ярости существо. Аксинья убивает маленького сына Липы - убивает потому, что ненавидит Липу, поденщицу, "каторжанку", видит в ее ребенке будущего претендента на Бутекино.

"… Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом молча, со своей прежней наивной улыбкой…".

"Наивная улыбка" - страшная подробность, до конца разоблачающая животную, змеиную натуру Аксиньи. А потом похороны ребенка, панихида, гости, священник, бездушно изрекающий по поводу несчастья Липы: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное", и сама Липа, молча прислуживающая за столом… Все едят "с такою жадностью, как будто давно не ели". И на этом фоне снова Аксинья, по случаю похорон одетая во все новое и напудренная.

Чехов как будто ничего не сказал "от себя" об Аксинье, но самый ее вид, нарядившейся и напудрившейся по случаю похорон - похорон ею же убитого ребенка! - самый вид разоблачает ее, эту гнусную натуру, ее античеловеческую красоту, "напудренность", как будто скрывающую пятна крови. А потом, когда эта напудренная гадюка кричит на Липу, которая не может сдержать рыданий, выгоняет ее из дому и, засмеявшись, направляется в лавку с той же наивной улыбкой, то проявляется ее жестокая сущность.

За Аксиньей, ставшей к концу повести безраздельной хозяйкой дома, настоящей купчихой-заводчицей, стоит темное царство неправды, обмана, угнетения. Фабриканты Хрымины, с которыми она входит в долю, местная власть - волостной старшина и писарь, "не отпустившие из волостного правления ни одного человека, чтобы не обмануть и не обидеть", набожная Варвара, чья милостыня лишь прикрывала цыбукинские грехи, действовала как "предохранительный клапан в машине", лицемерное духовенство - весь этот страшный, освященный богом и властью порядок встает вместе с образом Аксиньи, безнаказанной детоубийцы и, казалось бы, торжествует вместе с ней.

Что же противостоит в повести этому миру фальши, неправды, надругательства над личностью? Мир труда и правды, олицетворяемый в образе Липы.

Вот она стоит на смотринах перед деловито разглядывающими ее - совсем как на ярмарке - чужими людьми: "худенькая, слабая, бледная, с тонкими, нежными чертами, смуглая от работы на воздухе"; натруженные от постоянной черной работы руки повисли непривычно праздно, а глаза смотрят совсем по-детски - с любопытством, доверчиво, и взгляд ее словно говорит: "делайте со мною что хотите: я вам верю". Она как будто из другого мира, как человек среди дикарей или диких животных. Она входит в дом, где нужны ее руки - для работы, красота - для показа. Сама же она никому здесь не нужна, на ее характер, душу, желания - на все это Цыбукиным наплевать; если бы она стала говорить о своих желаниях, это удивило бы их не меньше, чем если бы заговорил вороной конь, которого купили за триста рублей. И когда во время венчания слышится тревожный детский плач: "Милая мамка, унеси меня отсюда, касатка!", кажется, что не ребенок плачет, а сама Липа, - настолько неуютно, одиноко и страшно ей у Цыбукиных. Но вот уезжает ее муж Анисим - чужой, непонятный ей, угнетающий ее одним своим присутствием человек. И Липа сразу повеселела.

"Босая, в старой, поношенной юбке, засучив рукава до плеч, она мыла в сенях лестницу и пела тонким серебристым голоском, а когда выносила большую лохань с помоями и глядела на солнце со своей детской улыбкой, то было похоже, что это тоже жаворонок".

Такие детали, во время свадьбы, как ножи, тревожный детский плач, недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи, - они передают страшную, пугающую, зловещую атмосферу цыбикунского дома, нависшую над Липой. [28., С. 96].

Липа и Аксинья как будто принадлежат теперь, став невестками, к одной семье. Но это действительно лишь "как будто". Аксинья в доме хозяйка, Липа же чувствует себя поденщицей. Аксинья хочет вместе с фабрикантами Хрымиными-младшими в Бутекине завод строить, и когда из-за этого у Хрыминых началась ссора, "фабрика с месяц стояла, - рассказывает Липа, - и мой дяденька Прохор без работы по дворам корочки сбирал". Аксинья выступает как порождение царства неправды и обмана; Липа олицетворяет мир простых тружеников. Это доказывает такая сцена, где Липа играет со своим ребенком и говорит, как они потом вместе будут работать, трудиться, жить по-мужицки - иной жизни Липа себе и не представляет.

"Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищенье:

- Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!

- Ну-у! - обиделась Варвара. - Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..

Липа запела тихо, но, немного погодя, забылась и опять:

- Ты вырастешь большо-ой, большой, мужик будешь, вместе на поденку пойдем!"

В Аксинье нет ничего живого, одна только голая, хищная жадность к наживе. Липа, забитая и обездоленная, унаследовавшая от матери безотчетный страх, несмотря на все эти привитые ей с детства черты - живое, глубоко человечное существо. Она любит своего ребенка вне всякой связи с Бутекиным, которое старик Цыбукин записал было на его имя, просто любит, жалеет, выхаживает и даже говорить о нем не может без волненья.

Цыбукинский дом пугает ее, потому что это не живое царство. Но есть у Липы и своя среда, свое родное окружение. С особенной силой это раскрыто в сцене, когда Липа возвращается поздней ночью из земской больницы с телом умершего ребенка. Она идет, не разбирая дороги, ничего не соображая от горя, и думает вдруг: "Когда на душе горе, то тяжело без людей. Если бы с ней была мать, Прасковья, или Костыль, или кухарка, или какой-нибудь мужик!". "Тяжело без людей" - значит для Липы без простых людей, мужиков. Это для нее одно и то же. Думая о людях, о человеческом участии, она о Цыбукиных и не вспоминает - это не люди.

Липа одинока, но есть у нее родные люди, такие же труженики, как она. В самую тяжелую минуту, когда ее потянуло к своим людям поделиться с ними горем, слышит вдруг простую, ясную, человеческую речь. Это мужики едут на подводах из Фирсанова. "Вы святые?" - спрашивает она у старика Вавилы, но потом видит, что никакие это не святые, а простые мужики. И в эту минуту они ей дороже святых. Она рассказывает старику о своем горе. Вавила глядит на нее, "взгляд его выражал сострадание и нежность". Чем он может ее утешить? И он говорит только: "Ты мать. Всякой матери свое дите жалко". Эти слова не избавят ее от горя, но как далеки они, живые, человечные, от бездушно-казенной сентеции священника: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное". И как не похожи эти по-мужицки простые, добрые слова на те, какие услышит Липа в доме Цыбукиных: "Ох-тех-те… Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая…".

Но не только сострадание находит Липа у старика Вавилы. Он говорит ей о большом мире, который раскинулся вокруг. И возникает образ родной, неоглядно широкой земли, матушки России…

"Ничего… Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! - сказал он и поглядел в обе стороны. - Я во всей России был и все в ней видел, и ты по моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, - если помер, то царство ему небесное, - глядит на меня жалостно, слезы текут. "Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные…" А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! - сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся".

Так вырывается движение повести на широкий простор, и, подымаясь над змеиным цыбукинским логовом, во весь рост встает величавый образ Родины. Матушка Россия для Чехова - это родная земля, исхоженная вдоль и поперек простыми людьми, пешеходами. Родина для него - прежде всего народ, простые, правдивые, живые люди, такие, как Липа, старик Вавила, Костыль.

Костылю принадлежит важное место в повести. Это внешне чудаковатый, но глубоко убежденный правдолюбец. Человек большой духовной силы, он смог пронести свои убеждения через всю свою тяжелую трудовую жизнь. Это о нем в минуту горя и одиночества вспоминает Липа. Он плотник, много лет проработавший на фабриках, у него умелые руки: все могут делать - и чинить, и мастерить, и строить. Больше сорока лет на фабриках он занимался ремонтом и судит о каждом человеке и о вещи только со стороны прочности. Садясь на стул, непременно потрогает - прочен ли. Увидит столб - качнет, опробует прочность. Даже восхищаясь на свадьбе красотой Липы, он, подвыпив, шутит все в том же стиле: "Все, значит, в ней на месте, все гладенько, не громыхнет, вся механизма в исправности, винтов много", а увидав, как у плящущей Аксиньи оттопали оборку, насмешливо кричит: "Эй, внизу плинтус оторвали!".

Именно устами этого мастерового, привыкшего все делать собственноручно, все подвергающего испытанию на прочность, Чехов утверждает мысль о непрочности, шаткости собственнического царства. Костыль рассказывает о столкновении с фабрикантом Костюковым, который, обидев его, заявил: "Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я купец первой гильдии, старше тебя, - ты смолчать должен". Эта все та же пошлая премудрость, за пределы которой не мог выйти Анисим Цыбукин, изрекавший: "Кто к чему приставлен, мамаша". Костюков - фабрикант, он "приставлен" к тому, чтобы угнетать, творить расправу, а Костыль, по его мнению, к тому, чтобы слушаться и молчать. Этой-то купеческой премудрости, благословляющей неравенство и несправедливость, Костыль противопоставляет свою точку зрения: "А потом этого, после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки!

Костыль подумал и добавил:

- Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше".

Он стоек и не поддается житейским соблазнам. У него есть своя философия, позволяющему ему - бедняку, рабочему человеку - чувствовать свое превосходство над богатеями.

Вот главный итог повести. Кто трудится, тот и старше, тот и главный. Миру неравенства, построенному не на действительных заслугах людей, а на их богатстве, чине, положении, всей этой иерархии Чехов противопоставляет свою демократическую оценку человека - не по деньгам, не по знатности, а по труду. Мысль Чехова "Кто трудится, тот и старше" связана с идеей морально-этического превосходства человека труда, "плотника" над "купцом первой гильдии". И Костыль оказался непоколебимым - так и доживает свой век, презирая собственность и не обременяя ею своего существования.

У Чехова рядом со словом "трудится" стоит - "терпит". Есть в этом слове и мужество, и сила характера, выносящего невзгоды жизни. Липа и ее мать с детских лет трудятся и "терпят", то есть страдают от невзгод, лишений и несправедливости. Липа терпит и мечтает о правде - она верит, что как ни велико зло, все же "правда есть и будет", "и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью". Но есть и другой оттенок в слове "терпит", связанный с покорностью, с безответственностью. Ни малейшего протеста нет в душе Липы. Многое из того, что говорят ей Вавила и Костыль, просто не доходит до ее сознания. Но в образе Липы и ее матери стихийно воплощается правда народной жизни. Поэтому так близка и понятна Липе и ее матери философия Костыля, а его слова о старшинстве тех, кто трудится, производят на них неотразимое впечатление.

Однако мысль о торжестве правды - это не только мечта. И в реальных условиях повседневного бытия печать правды лежит на всем облике Липы. Чехов кончает повесть символической сценой торжества Липы, людей труда. Тонет в вечерних сумерках село, солнце блестит на верху оврага. По дороге идут бабы и девки, возвращаясь со станции, где они грузили кирпич - кирпич с того завода, где владелица Аксинья, а Липа - простая поденщица, чернорабочая. Лица женщин покрыты красной кирпичной пылью… "Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть…"

Так кончается повесть. Липа идет по дороге и поет "точно торжествуя". Чудится в заключительных строках повести торжество красоты, торжество мира труда и правды.

В повести "В овраге" в лице Липы, ее матери, Костыля, старого крестьянина, встреченного Липой в поле, Чехов воплощает те, пусть еще слабые и робкие ростки, которые противостоят "овражьей" жизни, с ее грязью, преступлениями и бесчеловечной эксплуатацией народной бедноты. Возвращение конца к началу - одна из характерных особенностей чеховских произведений, где герои не находят никакого выхода из окружающей жизни. Этого возвращения к началу, к исходному моменту нет в повести "В овраге". Многое выстрадали лучшие герои. Но нет места отчаянию. Страшно цыбукинское царство, но не всесильно. Многое пережито героями, много дурного осталось позади, но впереди ждет и хорошее. Царит еще в мире неправда, но уже недолго ей осталось царить…

2. Художественное своеобразие трилогии Чехова

2.1 Мастерство А.П. Чехова при раскрытии образов произведений

Изображая героя, Чехов оперирует мельчайшими деталями, "бесконечно малыми величинами". [19., С. 89]. Каждый из штрихов, взятый отдельно, может даже показаться необязательным. Но, соединяясь вместе, многочисленные мелкие детали сливаются в целостную, законченную, внутренне стройную картину.

Например, при описании образа Аксиньи из повести "В овраге" Чехов пишет, что она торгует в лавке, и ее смех сливается со звоном денег; а потом разговаривает, шепелявя, - у нее руки заняты и во рту серебряные деньги.

В самом деле, что особенного в том, что Аксинья, у которой руки заняты, торгуя, держит деньги во рту? Но, если приглядеться к развитию этого образа, становится видно: каждый раз Аксинья предстает как бы "на фоне" денег, лавки, даже смех ее сливается со звоном монет. И такая, совсем уже, казалось бы, незначительная подробность, как цвет ее платья, становится не безразличной: "светлозеленое, с желтой грудью и со шлейфом".

Цвет платья, "желтогрудость" связывается с представлением о чем-то животном, змеином. Дальше Чехов снова возвращается к этой ассоциации, называет Аксинью красивым, гордым животным, пишет о ее "змеиной" красоте:

"И в этих немигающих глазах, и в маленькой голове на длинной шее, и в ее стройности было что-то змеиное; зеленая, с желтой грудью, с улыбкой, она глядела, как весной из молодой ржи глядит на прохожего гадюка, вытянувшись и подняв голову".

Так словно "намагничивается" образ, вызывая все более острое отталкивающее впечатление. [29., С. 122]. Однако разоблачение Аксиньи не исчерпывается мельчайшими деталями. За этими деталями, которые незаметно подготавливают читателя, эмоционально настраивают его, следует поступок героя, до конца проясняющий образ. Именно в сюжете и развивается характер. Сюжет у Чехова развивается в сочетании с мельчайшими, эмоционально окрашенными подробностями портрета, одежды, речи, походки, жестов, привычек, обстановки героя.

Образ Липы подчеркнуто соотнесен, в глубоком контрасте, с образом Аксиньи. У той - шепелявая, от денег во рту, речь, у Липы - тонкий серебристый голосок; та напоминает гадюку - Липа похожа на жаворонка.

При помощи неуловимо тонких и в то же время внутренне определенных, взаимосвязанных деталей автор передавал свое внешне скрытое отношение к ней. Но вот Аксинья узнала, что на имя сына Липы Никифора записывают Бутекино, то самое, где она, Аксинья, строит кирпичный завод. Она кричит, устремив на старика Цыбукина залитые слезами злобы, косые от гнева глаза. Куда девалась ее красота - это теперь хищное, слепое от ярости существо. И она способна ужалить насмерть, эта гадюка, если ее растревожат. Аксинья убивает маленького сына Липы - убивает потому, что ненавидит Липу, поденщицу, "каторжанку", видит в ее ребенке будущего претендента на Бутекино.

"… Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом молча, со своей прежней наивной улыбкой…".

"Наивная улыбка" - страшная подробность, до конца разоблачающая животную, змеиную натуру Аксиньи. А потом похороны ребенка, панихида, гости, священник, бездушно изрекающий по поводу несчастья Липы: "Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное", и сама Липа, молча прислуживающая за столом… Все едят "с такою жадностью, как будто давно не ели". И на этом фоне снова Аксинья, по случаю похорон одетая во все новое и напудренная.

Горький писал с чувством обиды за Чехова в рецензии на повесть "В овраге": "… за этот глубоко человечный объективизм его называли бездушным и холодным". [8., С. 123].

Большой смысл в этом горьковском определении - "глубоко человечный объективизм" Чехова. [4., С. 3]. Некоторые современные Чехову критики, воспитанные на второсортной беллетристике, где авторы с первой же страницы направляли на порок длинный указующий перст, заявляли, что Чехову все равно, о чем писать.

Прочитает такой критик, например, сцену обжорства Цыбукиных и гостей после похорон ребенка Липы и скажет: "голый объективизм, порок не обличен, убийца не наказан, автор не выразил прямо своего отношения" и т.д.

Но Чехов не бездушный, как это кажется на первый взгляд. Самый вид Аксиньи, нарядившейся и напудрившейся по случаю похорон - похорон ею же убитого ребенка! - самый вид разоблачает ее, эту гнусную натуру, ее античеловеческую красоту, "напудренность", как будто скрывающую пятна крови. А потом, когда эта напудренная гадюка кричит на Липу, которая не может сдержать рыданий, выгоняет ее из дому и, засмеявшись, направляется в лавку с той же наивной улыбкой, то проявляется ее жестокая сущность.

И такая на первый взгляд не имеющая большого значения деталь, как описание внешности старика Цыбукина перекликается с русской народной песней: "Старик Григорий Петров, одетый в длинный, черный сюртук и ситцевые брюки, в высоких, ярких сапогах, такой чистенький, маленький, похаживал по комнатам и постукивал каблучками, как свекор-батюшка в известной песне".

Такие детали как ножи в сцене перед свадьбой, тревожный детский плач во время венчания, и недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи, - все это глубоко небезразличные детали, передающие страшную, пугающую, зловещую атмосферу цыбукинского дома.

Чтобы раскрыть истинную сущность Аксиньи, Чехов использует также приемы сопоставления с образом Липы, сравнение "недоброе гуденье самовара, сливающееся с фырканьем Аксиньи" и т.д.

А в "Мужиках" самое главное не просто в том, что Чехов дает анализ характеров, но в характере анализа. Иначе говоря, в том, под каким углом характеризуется персонаж; исходя из чего ведет автор моральный отсчет, дает оценку образа. Не определив этого, трудно понять ту, говоря еще раз словами А.П. Чехова, "суть, которая решает судьбу всякого рассказа".

А в рассказе "Новая дача" Чехов пользуется здесь своим излюбленным художественным приемом. Он не избирает для критики откровенно отрицательных персонажей. Он не хочет, чтобы у читателя создавалось впечатление, будто все дело в плохих свойствах данной человеческой натуры. Чехов стремится проникнуть в самую глубь явления, разгадать то, что зависит не от личных желаний и свойств одного человека, но от общего уклада жизни. Желая, например, нарисовать скуку, праздность, пошлость обывательского существования, окружающего Ионыча, он рисует самую "талантливую" в городе семью, как величают семейство Туркииых. Но если оказывается удручающе скучной, однообразной, бездарной "талантливая" семья Туркиных, что же можно сказать о других, еще более откровенно пошлых мещанах города? Так и здесь. Если бы Чехов изобразил Кучеровых грубыми и наглыми господами и все свел бы именно к этому, ненависть крестьян к обитателям новой дачи могла бы выглядеть лишь как реакция на поведение этих господ.