Реминисценции в повести Ф.М. Достоевского "Записки из подполья"

По мысли человека из подполья, эта теория глубоко ошибочна, совершенно не учитывает реальной природы человека и обречена на провал (персонажу доверены некоторые важные для автора идеи, несмотря на явно отрицательную, провокационную природу характерологической фактуры героя). Человеку мало знать, как обрести благо (такова рационально-просветительская основа социализма), он должен этого захотеть. Герой указывает на огромное множество примеров, когда люди совершают поступки, точно зная, что им будет хуже (а значит, и принцип эгоистической пользы не верен), - совершают их во имя собственного своеволия: «О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что, если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного? А если так, если только может быть этот случай, то все правило прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь, господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды - это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет зависит. Беда бы не велика, взять бы ее, эту выгоду, да и занесть в список. Но в том-то и пагуба, что эта мудреная выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не умещается. У меня, например, есть приятель... Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и - ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, - выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего... Предупрежду, что мой приятель - лицо собирательное, и потому только его одного винить как-то трудно [5; с. 242-243].

Дороже всего для человека не выгода и удобство, а право выбора, свобода воли. Социалисты совершенно не учитывают этого измерения человеческого бытия. Наука и разум здесь бесполезны: тут нужны любовь, нравственность, вера.

Социалистическая теория, как показывает Достоевский, не только ошибочна, она опасна. Что произойдёт, когда социалисты начнут воплощать свой общественный идеал и столкнутся с совершенно неучтённым ими фактором свободной воли?

В продолжение полемики с Чернышевским Достоевский вводит в повествование образ хрустального дворца: «Тогда-то, - это всё вы говорите, - настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда... Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган» [5; с. 245].

Хрустальный дворец - это утопический идеал Чернышевского, в котором разочаровался Ф.М.Достоевский, Федор Михайлович желает появление другого хрустального дворца, перед которым уже нельзя будет показать язык: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить…А покамест я еще живу и желаю, - да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу! Не смотрите на то, что я давеча сам хрустальное здание отверг, единственно по той причине, что его нельзя будет языком подразнить. Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык выставлять. Я, может быть, на то только и сердился, что такого здания, которому бы можно было и не выставлять языка, из всех ваших зданий до сих пор не находится. Напротив. я бы дал себе совсем отрезать язык, из одной благодарности, если б только устроилось так, чтоб мне самому уже более никогда не хотелось его высовывать» [5; с. 253-254].

Повесть "Записки из подполья" даёт материал для наблюдений над природой героя-идеолога у Достоевского: идея имеет принципиально личностный, персоналистический характер. Спор с неличностной идеологией, безликим рационализмом в духе социализма является одной из линий повести.

2.2 Генетическая связь «Записок из подполья» с «Записками сумасшедшего» Н.В.Гоголя

Существенным приемом художественного обобщения в «Записках из подполья» являются ссылки на литературных героев. Среди них особое место занимает гоголевский Поприщин. Исследователями была отмечена генетическая связь «Записок из подполья» с «Записками сумасшедшего» (Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л., 1973, с. 429).

Достоевский не только типологически сблизил своего героя с персонажем гоголевской повести, но и упомянул его в определенном контексте исповеди «подпольного парадоксалиста». Контекст дает возможность точно зафиксировать реакцию героя повести Достоевского на его литературного «двойника», каким по сути и является Поприщин.

Писатель, таким образом, не только включает проблематику «Записок сумасшедшего» в «Записки из подполья», но извлекает из соотнесенности этих произведений дополнительный смысл. Возникает как бы некий ансамбль, в котором обогащается смысл не только гоголевской повести, но и повести Достоевского.

На безумие Поприщина Достоевский налагает стереотип Мышления русского «романтика». Сумасшествие Поприщина косвенно объясняется внутренней сущностью российского «романтизма». Об этой сущности в «Записках из подполья» сказано: «Свойства нашего романтика -- это всё понимать, всё видеть, и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы ни с кем и ни с чем не примиряться , но в то же время ничем и не брезгать; всё обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки)» [5; с.260].

В соответствии с этим «сплошь да рядом из наших романтиков выходят иногда такие деловые шельмы такое чутье действительности и знание положительного вдруг оказывают, что изумленное начальство и публика только языком на них в остолбенении пощелкивают» [5; с.262].

А если вдруг на это не хватит сил, если натура окажется жидковатой? Тогда в перспективе маячит судьба Поприщина. Она угрожает и «подпольному герою», хотя сам он этого и не сознает. Не сознавая, он очень близко стоит к гоголевскому персонажу . В «подпольном парадоксалисте» и в Поприщине зреет демократический бунт, характерный для «маленького человека». Но это бунт невоплощенный, «утробный». «Я, например, -- при знается герой «Записок из подполья», -- искренно презирал свою служебную деятельность и не плевался только по необходимости, потому что сам там сидел и деньги за то получал. В результате же, заметьте, все-таки не плевался» [5; с. 260]. Не «плевался» и Поприщин, и между прочим, потому, что «сам там сидел и деньги за то получал». «Подпольный» объясняет: «Наш романтик скорей сойдет с ума (что, впрочем, очень редко бывает), а плеваться не станет, если другой карьеры у него в виду не имеется, и в толчки его никогда не выгонят, а разве свезут в сумасшедший дом в виде „испанского короля"... » [5; с. 260].

Итак, Поприщин попал в разряд тех «романтиков», которые от неудач сходят с ума. «Подпольный» клеймит тип «романтиков», которые «значительные чины впоследствии происходят» [5; с. 260]. Но чем он в сущности отличается от Поприщина? Объективно они воплощают одну социальную и психологическую закономерность, дума я и чувствуя каждый по-разному. В истоках их бунта, как уже сказано, лежит их крайняя социальная и общественная униженность. От этого порога они и начинают свой путь к доказательству значительности их персон, путь к полной «свободе». «Подпольный романтик» выдает себя за поборника идеи свободы. Поприщин -- тоже «романтик», притом «чистый» романтик. Ведь он, как и «подпольный», ничего не может сделать для себя па пути обретения земных благ. Его сумасшествие и есть кратчайший путь к воплощению мечты о свободе и пезависимости. Эта мечта олицетворяется в образе «испанского короля», которому «всё позволено». Центральная мысль «подпольного» в «зеркале» Поприщина выглядит как идея сильной личности. Эта идея не искажается латологическим сознанием Поприщина. Сама идея, действительно, «сумасшедшая», но она может принадлежать вполне нормальному человеку. Здесь важна перспектива развития ее у Достоевского. В сознании Раскольникова, например, «испанский король» заменяется «Наполеоном» / которому тоже «всё позволено». Но это произойдет позже. Зерно же аналогичной мысли заложено в сознании «подпольного», как и в сознании Поприщина, который «реализовал» тайное побуждение «подпольного парадоксалиста».

Стоило Поприщину себя выделить среди остальных, стоило подумать: «...будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше», -- как путь к «испанскому королю» обозначился довольно явственно. То, что так прямолинейно выглядит у Поприщина, у «подпольного» принимает чрезвычайно запутанный вид. Но все его логические построения в конечном итоге сводятся к утверждению его «я», противостоящему всем остальным. Он, «маленький человек», недоумевает по поводу своей непохожести на других: «Я-то один, а они-то все» [5, 259]. А свое слияние с себе подобными он с горькой иронией осуждает: «Раз даже совсем подружился с ними (канцелярскими чиновниками) стал их дома посещать, в преферанс играть, водку пить, о производстве толковать... » [5; 259].

Впрочем, Поприщин также отмежевывает себя от типичной среды, к которой принадлежал, когда заявляет, что не будет ходить в департамент и не станет «переписывать гадких бумаг». Герой «подполья» отстаивает «свой каприз» для того, чтобы сохранить личность и индивидуальность. Поприщин стоит на «своем капризе» до последнего вздоха.

Г. М. Фридлендер пишет: «Достоевский сознавал, что повседневна я будничная жизнь общества его эпохи рождает не только материальную нищету и бесправие. Она вызывает к жизни также , в качестве их необходимого духовного дополнения, раз личного рода фантастические „идеи" и идеологические иллюзии. ..» (Фридлендер Г. М. Достоевский в современном мире. -- В кн.: Достоевский. Материалы и исследования. Т. 1. Л., 1974, с. 19).

Фигура безумного Поприщина оттеняет скрытую до времени взрывную силу рассуждений героя «Записок из подполья». Спасают «подпольного» от трагических последствий «литературность» его жизненной практики и глубокий самоанализ, связанный с пробудившимся ощущением «живой жизни». В самокритическом порыве он произносит: «Ведь мы до того дошли, что на стоящую „живую жизнь " чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжкам лучше». Преодолевая философию «подполья», герой Достоевского более или менее удачно минует ее трагические последствия. Его «записки» демонстрируют новый уровень самосознания. Структура времени в повести такова, что все настоящее, происходящее в данный момент, -- это фактически уже прошедшее. И повествователь в каждом из описываемых моментов в чем-то уже не сов падает со своим alter ego. Это расширяет идейно-художественную перспективу образа.

Гоголевская тема возрождения человека повторяется в «Записках из подполья». Поприщин в финале типичен как явление человеческой полноценности, а не как социальный продукт уродливой среды. Герой «подполья» ощущает свою связь с аналогичной средой, но внутренне с ней не согласен. «Знаю, что вы, может быть, на меня за это рассердитесь, закричите, ногами затопаете : „Говорите, дескать, про себя одного и про ваши мизеры в подполье, а не смейте говорить: «все мы». Позвольте, господа, ведь не оправдываюсь же я этим всемством. Что же собственно до меня касается , то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины...» [5, 324]. (Р. Пис подчеркивает, что «подпольный человек», отказывая в уважении себе, имеет в виду и читателя, с которым сопоставляется (см. Peace R. Dostoyevsky..., p. 15).

«Записки из подполья» были лишь начальным пунктом в эволюции теории «сверхчеловека». Но в них уже открывались трагические крайности. Эти крайности выявлялись в особой структуре повествования, в использовании чужого «текста», который играл особую функциональную роль, создавая глубокую идейно - художественную перспективу.

Задолго до того как Достоевский продолжил тему русского «подполья» и завершил ее романом «Бесы», он уже провидел ее финальное развитие в «Записках из подполья». Слово автора, его приговор выразились в отмеченном нами втором, «зеркальном», плане, «спровоцированном» художником одной литературной реминисценцией.

Заключение

Повесть "Записки из подполья" в современном понимании - весьма значительное произведение Достоевского, ставшее не только предтечей его великих романов, но и "прологом к литературе ХХ века" (Гарин И.И. Многоликий Достоевский. - М.: ТЕРРА, 1997.; с.112).

Однако такое понимание значимости этого произведения отмечалось далеко не всегда. Не получив сразу после публикации должной оценки, повесть Достоевского обрела таковую лишь десятилетия спустя - в русской философской критике рубежа XIX-XX веков; эта высокая оценка была закреплена в сформировавшемся к 20-м годам минувшего века религиозно- философском подходе к творчеству Достоевского.

В советский период повесть Достоевского оценивалась резко негативно; эту ошибку начали осторожно исправлять лишь в последней четверти ХХ века, а окончательное преодоление предвзятости в оценке произведения стало возможным лишь в эпоху переосмысления прежних социальных ценностей.

На современном этапе выделяются два основных направления в изучении "Записок из подполья". Первое - развивающее традиции религиозно-философского подхода; второе - рассматривающее проблематику этого произведения сквозь призму анализа творчества созвучных художников. При этом все с большей силой заявляют о себе работы, отражающие архетипный подход в литературоведении, поскольку "подпольный" герой однозначно квалифицируется учеными как архетипический образ. Исследования обоих направлений и, в частности, те, что проводятся в рамках архетипного подхода, призваны уточнить существующее представление о месте "подпольного" героя в художественном мире Достоевского, а также исследовать влияние "подпольного" образа на творчество классиков мировой литературы.

Достоевский как великий писатель и мыслитель, ищущий новые пути творческого развития, очень чутко воспринимал и впитывал в себя предыдущие литературные произведения, особенно посвященные той же теме, что волновала и его: теме несовершенства мира, одиночества человека в нем, искал пути решения, анализируя предыдущие литературные труды. Он искал в этих произведениях что-то для себя, вдохновлялся ими, или, наоборот, низвергал идеи, провозглашенные в этих трудах и, в конце концов, использовал в своих произведениях.

Анализу этих заимствований, реминисценций и посвящена данная работа. В результате изучения критических работ и внимательного прочтения произведений Ф.М.Достоевского и сопутствующих ему авторов, в работе выделилось две главы, каждая из которых посвящена разбору творчества Достоевского в целом, и в частности - взаимосвязи повести «Записки из подполья» с некими другими литературными произведениями. Этот план, связанный с формированием литературного контекста для образа очень важен, так как Ф.М.Достоевский является не только выдающимся литературным деятелем, гением, но и мыслителем, идеи которого были широко признаны многими философскими школами. А его повесть «Записки из подполья» является предтечей великих романов Достоевского и оказала огромное влияние на последующее развитие не только русской, но и мировой литературы.

Библиографичекий список

1. Бельтраме Ф. О парадоксальном мышлении «подпольного человека» // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 18. -- СПб.: Наука, 2007

2. Бердяев Н.А. Откровение о человеке в творчестве Достоевского // Философия творчества, культуры, искусства. В 2-х т. М.: Искусство, 1994. - Т.1.

3. Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского // Н.А. Бердяев о русской философии. -Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1991.

4. Гроссман Л.П. Достоевский. - М.: Молодая гвардия 1963. - 544 с.

5. Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из подполья. Игрок/Предисловие и примичания И.Л. Волкина; Ил. Ю.С. Гершковича. - М.: Правда, 1986.

6. Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: К антропологии Ф.М. Достоевского. М., 2001. 370 с.

7. Латынина А.Н. Достоевский и экзистенциализм // Достоевский-- художник и мыслитель : сб. статей. -- М. : Изд. «Художественная литература», 1972. -- 688 с.

8. Мосолков Ф.А. Своеобразие выражения авторской позиции в повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья»: дипломная работа. -- Магадан, СВГУ, 2001. -- 31 с.

9. Одиноков В.Г. Об одной литературной реминисценции в «записках из подполья»: статья // Достоевский. Материалы и исследования. Л.: Наука, 1976

10. Пачини Д. О философии Достоевского. Эссе. Пер. с итал. М.: Прометей, 1992

11. Переверзев В.Ф. «Творчество Достоевского». Гл. 6: «Появление «двойника-аналитика». «Подпольный человек» - противоречие между волей и разумом».

12. Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972.

13. Скафтымов А.П. «Записки из подполья» среди публицистики Достоевского.

14. Туниманов В.А. Творчество Достоевского, 1854-1862. Л.: Наука, 1980

15. Шестов Л. Сочинения. Достоевский и Ницше.

Размещено на Allbest.ru