Типы русской жизни в цикле М. Горького "По Руси"

А подлинная суть характера Осипа раскрывается в момент опасности, угрожающей жизни всей артели, - она оказывается отрезанной от берега ледоходом. Максим видит преобразовавшегося Осипа, угадавшего «единое желание, которое могло бы связать людей в целостную, упрямую силу». Он преображается внешне и, кажется, внутренне:

«Показалось, что это не Осип, - лицо странно помолодело, всё знакомое стёрлось с него, голубые глаза стали серыми, он словно вырос на пол-аршина…

Ленивая, развалистая походка тоже исчезла - он шагал твёрдо, уверенно».

И голос у него «новый», «властный», словно созданный, чтобы отдавать точные, единственно правильные приказания - подлинный «воевода», способный спасти бригаду:

«Он играл с рекою: она ловила, а он, маленький, увёртывался, умел легко обмануть её движения, обойти неожиданные западни. Казалось даже, что это он управляет ходом льда…».

А после, уже переправившись на берег, он сразу меняется, даже физически:

«Стал он маленький, сморщился и словно тает, лёжа на земле, становясь всё меньше».

Это потому, что жизненный пик пройден, и ему снова надо приспосабливаться и хитрить, чтобы избежать наказания за своевольный поступок. Но минуты куража, испытанного Осипом и передавшегося всей бригаде и, конечно же, рассказчику, не забывались им: ведь ему открылся миг истины, когда человек явил высоту, на которую он может подняться. Максиму показалось даже, что найден ответ на «проклятый» вопрос: «Что такое человечья душа?». Он догадывается, что испытываемая им тоска и есть, «должно быть, то самое, что именуют душою человека», «с неустанной силой толкающей» его «куда-то вперёд, всё дальше, неугасимо разжигая сердце огнём желаний лучшего, мучая надеждой на сказочное счастье, взятое с боя» («На Чангуле») Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 109-113.. Она, по выражению того же Осипа, «крылата, - во сне она летает».

Говоря о духовном потенциале «праздничного человека», подумаем, можно ли к этому типу героев отнести самого рассказчика или нет?

Имеются аргументы, которые дают основания считать «проходящего» одним из «праздничных людей», ведь это его желание отыскать в человеке то, за что можно было бы «ухватиться», наполняет его жизнь беспокойством, не даёт застывать на месте, ведёт его и нас от одной встречи к другой. Мы наблюдали его увлечённого идеей, «чтоб люди жили лучше» («Кладбище»), видели его способным совершить незаурядный поступок ради помощи другому человеку («Рождение человека»), были свидетелями его увлечённости незаурядной личностью и готовности идти «рядом (…) всюду, куда надобно, - хоть снова через реку, по льду, ускользающему из-под ног» («Ледоход»).

Ощущение праздничности возникает при чтении рассказа «Кладбище» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 18-23., название которого как будто противоречит его жизнеутверждающей интонации. Герой рассказа, поручик Хорват, должен быть причислен к породе «праздничных людей», потому что, как и повествователь, он из породы ищущих ответа на вопрос «Почему у нас, на Руси, никто не знает, зачем он? Родился, жил, помер - как все! Но зачем?». И он одержим идеей, которая заставляет его действовать. По мнению поручика Хорвата, «кладбище (…) должно знаменовать не силу смерти, а победу жизни, торжество разума труда». Противостоянием смерти должна быть память о благородных людских деяниях, занесённых в «Книгу живота»:

«…выстроил школу, замостил грязную улицу, первый научился хорошо ковать лошадей, всю жизнь боролся словом и делом с неправдой (…), женщина родила пятнадцать здоровых детей (…) это великое дело - дать земле здоровых детей!» -

Все они должны быть увековечены. Поистине созидательная идея. Примечательно, что в рассказе именно кладбище - это единственное, что противостоит своей манящей красотой скуке степного городка.

Способность поручика Хорвата «взбурлить», заразить своей мечтой выделяет его из ряда людей, населяющих российскую глубинку. И сам герой-рассказчик подпадает под его воздействие и готов идти за ним. Но что-то в самом поручике: то ли воспоминания о том, что жил он не так, когда был «смотрителем Усманской тюрьмы» (что-то он глухо недоговаривает), то ли сознание, что уже поздно, делает его проект неосуществимым, а противостояние скуке и смерти - только красивой мечтой.

К «праздничным людям» также принадлежит девятнадцатилетний Сашка, герой рассказа «Лёгкий человек» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 99-104.. Очень многое привлекает юношу-рассказчика в нём. Не в последнюю очередь - похожесть их биографий: с семи лет Сашка «в людях». Но главных причин видится две: бурление в Сашке жизненных сил и почти полное отсутствие уныния, отчего он может взбодрить и «завести» других. Это качество наполовину объясняет, почему Сашка назван «лёгким человеком», то есть «неунывающим», «лёгким на подъём».

Но эта характеристика имеет и другой, негативный смысл: «лёгкий», то есть «легковесный». В принципе, в Сашке не оказывается ни одного качества, которое бы не перешло в свою противоположность. Отметим видимые противоречия в личности героя. «Грамота сильно тянет его своими тайнами», но человек он невежественный, путает Некрасова с Лермонтовым, а книга в «полтора вершка толщины» заранее навевает скуку.

Всё, «что схватывают его жадные глаза», интересует Сашку, но повествователь замечает: «Он набит вопросами, как погремушка горохом».

«Он добрый, Сашка, но жалости к людям у него нет. (…) Маленькие драмы буден не вызывают его сочувствия». Сашка жаждет любви («Сердце у меня растёт и растёт без конца, и будто я весь - только одно сердце!»), но он не очень-то морально разборчив, а иногда и не очень чистоплотен с женщинами.

«…Он уверен, что жизнь влюблена в него, как прачка Степаха, он может делать всё, что хочет, и всюду ждёт его успех», но в минуту откровения признаётся, что часто «ему делается скушно», что ничем не может наполнить свою душу, хоть и хочет, чтобы она «была полна, спокойна». А когда слышишь в конце рассказа его похвальбу: «А не плохо день сожгли мы с тобой?» - то начинаешь сомневаться, сумеет ли Сашка «растратить богатства души своей» на что-нибудь стоящее или пополнит ряды «неудавшихся людей».

В качестве варианта судьбы, которая может ожидать «лёгкого человека», можно проанализировать историю героя рассказа «Тимка» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 94-99.. Тимка, помощник бондаря, отмечен физическим недостатком - он хромой, зато награждён необычайным талантом - он поёт «удивительно легко, точно жаворонок». Но он живёт, точно птица, не задумываясь, поэтому и не может ответить на вопрос: «Тебе чего от жизни хочется?». Душа его слепа, оттого он, умея передать в пении человеческие переживания, не умеет и не хочет видеть горя окружающих людей, называет «мусором», а в жизни ищет лишь плотских развлечений. Бессмысленной смертью обрывается жизнь «хроменького соловушки».

Подводя итог анализа образов «праздничных людей», отметим, что эти образы рождают мысль о том, что в душе так называемого «простого человека», человека из народной гущи, таятся колоссальные духовные силы и творческие задатки, в ней заложен огромный энергетический потенциал, способный поднять его над обыденщиной, почувствовать «полёт», повести за собою других.

Однако образы «праздничных людей» не так уж однозначно прекрасны. Осип из «Ледохода» являл собой загадку: как в одном человеке уживаются «крылатость» и инертность, азарт и апатия? А Сашка, «лёгкий человек», надолго ли хватает ему запала на добрые дела? Оказывается, что «праздничность» этих героев далеко не безупречна, и не только потому, что быть «бродилом» в застойной жизни российской глубинки нелегко, но и потому, что в характерах самих «праздничных людей» есть какие-то «червоточины», которые не позволяют им быть последовательными в реализации своих великолепных душевных задатков. Эти «червоточины» - как генетические пороки, которые человек получил по наследству от многих поколений своих предков.

2.4 «Зимние люди»

Разговор о «зимних людях» следует вести, руководствуясь такими вопросами: кто такие «зимние люди»; что объединяет столь разных людей, называемых Горьким «неудавшимися» и «ушибленными» людьми; почему среди «зимних людей» так много претендующих на роль наставников или «духовных пастырей»; какие приёмы использует Горький, рисуя их портреты; в чём состоит суть противостояния Антипы Волкогонова и Нилушки; какие чувства испытывает герой-повествователь от встреч с «зимними людьми».

В рассказе «Губин» мы видим мучительные раздумья повествователя о «прекрасной земле», попираемой мертвенным, бесплодным существованием русского человека. Это пронзительная «грусть о другой жизни» становится доминантой эмоционального фона рассказа.

В рассказе «Губин» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 11-18. Горький так характеризует тех, кого он называет «зимними людьми»:

«…Обычная масса уездных людей, которые живут для работы и ради еды, отталкивая от себя всё, что может огорчить кусок хлеба (…). Угрюмо замкнутые, с одеревеневшим сердцем и со взглядом, всегда обращённым в прошлое, или фальшиво добродушные, нарочито болтливые и - как будто бы, - весёлые, но холодные изнутри, серые люди, они поражали своей жестокостью, жадностью, волчьим отношением ко всему в жизни».

Автор называет их «непобедимо зимними», приспособленными жить «для зимы, с её теснотой в домах, с её длинными ночами и холодом, который понуждает много есть». Они олицетворяют собой «безысходную, бестолковую тоску русской жизни, разогнанной по глухим лесным уездам, покорно осевшей на топких берегах тусклых речек, в маленьких городах, забытых счастьем».

Этой развёрнутой характеристикой автор охватывает огромную массу обывателей всех сортов и оттенков, являющихся таковыми независимо от возраста, рода занятий или местожительства. Но в этой массе «зимних людей» есть разновидности, различающиеся природой своей «зимности».

Так, «в плотной, скучной и жуткой массе» зимних людей» выделяется, «резко бросается в глаза» «неудавшийся человек»:

«…он вдумчивей, живее, у него более острое зрение, он - умел взглянуть за скучные пределы обычного и привычного, у него ёмкая душа, и всегда она хочет быть полной. В нём есть стремление к простору… («Губин»).

К таким людям, несомненно, относится и сам герой названного рассказа - Губин. Рассказчик не случайно выделил его из множества встреченных людей: бесспорное достоинство Губина в сравнении с другими «зимними людьми» состоит в том, что он «думает»: над устройством жизни, над правильностью жизни отдельного человека и своей собственной. Он понимает, что «всё не так, как надобно». Он и привлекает тем, что идёт «противу всех». Губин не без самолюбования заявляет:

«Я, брат, людям доброжелатель… ежели я вижу где промежду них злобу или лживость какую - я всегда обязан это вскрыть - наголо! Людей надобно учить: живите правдой, дряни…»

И тут оказывается, что он обличает людей не справедливости ради, а из мстительного чувства. Свои личные неудачи и «нескладицу» своей жизни он пытается компенсировать злобным порицанием тех, кто поудачливее, у кого жизнь сложилась получше. «Издёрганный, изношенный Губин» кричит о правде, «чтобы избыть скуку жизни».

Это и становится причиной расхождения между ним и Максимом, который с грустью заключает:

«Он любит светлое и сам как будто светится… (…) Но чаще всего - обманчивым светом гнилушки: присмотревшись к нему, понимаешь (…), что это лентяй, хвастун, человек мелкий, слабый, ослеплённый самолюбием, искажённый завистью, а расстояние между словом и делом у него ещё глубже и шире, чем у зимнего человека…»

Так писатель сближает «зимних» и «неудавшихся» людей.

Другая разновидность «зимних людей» - это обыватель, стремящийся играть роль пастыря или наставника. Об этом человеческом типе мы можем прочитать в рассказах «Вечер у Сухомяткина» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 71-75. и «Книга» Там же. - С. 77-81.. Эта порода людей попадает в поле зрения Максима, героя-рассказчика, не случайно. Пережив недавно духовную драму (разочаровавшись в любви и самой жизни, он стрелялся и чуть не покончил с собой), он тянется к людям, которые, по его мнению, должны знать ответы на неразрешимые вопросы. Но жизненный опыт юноши ещё очень незначителен, и он нередко увлекается пустыми, фальшивыми проповедями. Ирония по отношению к своей неопытности и наивности звучит в его самохарактеристике, когда он, слушая одного из таких псевдонаставников, Шамова, превращается в «одно большое ухо». Но в описании тех, кто считает себя «лучшими людьми» и претендуют быть «духовными пастырями», звучит не ирония, а сарказм. Люди в гостиной оказываются «сектантами в тайной молельне», а удовольствие, с которым они «снимают ризы с (…) икон» (развенчивают Толстого и Чехова), и вовсе делает их, с точки зрения «ищущего», «фарисеями и книжниками», чья лукавая мудрость не права пребывать в Храме Знаний. Фарисейство лжепастырей проступает в том, как они преподносят свои рацеи - с использованием церковной и библейской лексики, с апелляцией к библейским мифам. Ради иронического эффекта Горький здесь также применил приём материализации метафоры: традиционно возвышенную метафору «духовная пища» он совмещает с обыкновенной едой: «Хозяева едят молча (…) и как бы духовно купаясь в жирном вкусном бульоне…» («Вечер у Сухомяткина»).

К породе псевдопастырей принадлежит и герой рассказа «Книга» Колтунов. Он, помощник начальника маленькой железнодорожной станции, затерянной в степи, причисляет себя к хранителям культуры. Но при внимательном рассмотрении он оказывается «мешком, набитым знаниями». Колтунов хочет монопольно обладать оказавшейся в его руках книгой не столько из любви к чтению, сколько из ревнивого чувства к тем, кто тоже может её прочесть. Книгу, которая всегда так много значила для юноши-рассказчика, Колтунов превращает в инструмент издевательства и властвования над другими. У него даже появилась тяга к книге, скорее, в процессе наблюдения за героями, он перенял у них страстное желание что-либо прочесть, скорее не осознанно, а видя, что другим это ценно, интересно, и на время избавляет от тоски. Сыграло роль и желание заполучить то, что страстно хотят заполучить другие: «Он, должно быть, имел какие-то свои догадки о жизни, но выражал их неясно, и даже казалось, что он не хочет быть понятым». Поступкам героя соответствует и его внешность: «…сухонький, тощий, он постоянно встряхивал вихрастой рыжей головой и, прикрывая серые глаза золотистыми ресницами»; «всегда полупьяненький, болтливый», «обгрызенные усы, воспалённые глаза, тоненький нервный голос». Обгрызенные усы в сочетании с фамилией (Колтунов) указывают на пропащесть персонажа.

Сын священника, явно знакомый с русской литературой, он опустился, спился, читает «незначительные рассказы». Но в связи с тем, что рассказ этот имеет связь с фактами его биографии, глубоко его переживает. Непонятно, остались ли в нём другие движения души, или он вытравил их своим пьянством. Он отчуждённо относится к своей дочери. Неизвестно, задевали ли его книги когда-либо также, как этот «незначительный рассказ», благодаря которому, тем не менее, он рыдал, ушёл в мир книжной иллюзии и, видимо, временно избавился от пустоты. Пустота заполнилась болью, и именно она заставляла звереть при попытках отнять у него книгу. Но боль - это не уход от реальности, который Колтунов предпочёл бы. Пустоту он привык заменять пьяным беспамятством, поэтому вскоре книга снова стала представлять ценность только в плане вещи, в которой нуждаются другие, а это даёт персонажу некое временное превосходство над автором и Юдиным.

И героя-рассказчика поневоле охватывает тоска и «тяжесть уныния» от мысли: «Разве для этих людей дана прекрасная земля?».

Несколько особняком стоит рассказ «Нилушка» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 115-122.: в нём представлены два антипода - Антипа Вологонов, «первый человек в слободе», «торговец «случайными вещами» и закладчик», и чуждый чему-либо бытовому или материальному Нилушка.

Антипа Вологонов и Нилушка противопоставлены друг другу прежде всего по своему «статусу»: Вологонов, подобно героям, о которых мы говорили, претендует на роль духовного наставника: «Я всякую жизнь испытал, я всё знаю, меня надобно слушать со вниманием…». А Нилушка-«дурачок», напоминает рассказчику либо существо неземное - «ангела древнего письма», либо «образы лучших и любимых людей русской земли»: «житийных людей», Алексия - «божьего человека» и «множество красивых, но безжизненных образов, в которые Россия вложила свою напуганную, печальную душу, своё покорное, певучее горе». Вологонов вполне вписывается в категорию «зимних людей». Вот как характеризует его рассказчик, вынужденный в силу обстоятельств (он - постоялец у Вологонова) выслушивать откровения и поучения «наставника»: «…Он злой колдун и хозяин этой (…) земли, болотистой, изгрызенной оврагами, неплодной. (…) Он набивает головы людей бессвязной жуткой чепухой, сушит их сердца страхом перед жизнью…».

Нилушку же не так просто отнести к какому-либо разряду. С одной стороны, он, «блаженный», развеивает злую скуку слободы Толмачихи - окраины «деревянного города Буева», где «отовсюду безнадёжно и мёртво смотрит всё подавляющая русская нищета», потому что «весь светится тёплым светом всему чужому веселья, легкий такой, приятный, внутренний чистый, легко вызывающий добрые улыбки, мягкие чувства». С другой стороны, жизнь его столь же никчёмна, как и у Вологонова, хоть лишена агрессивности последнего. Но отчего же смерть Нилушки вызывает сильное душевное потрясение у окружающих? Его мать Фелицата, «и в пенье, как в распутстве, - безудержная», вложив в надгробный плач весь свой талант «вопленицы», едва ли не впервые открыла в себе глубокое материнское чувство. На минуту и Вологонов перестаёт казаться «злым колдуном», а предстаёт неудачником, напрасно ждавшим всю жизнь, что судьба одарит его чем-то «чудесным, неожиданным». Видимо, предполагает рассказчик, «красавец Нилушка был необходим в грязной, нищенской и больной жизни слободы, он оттенял и завершал собою её ненужность, бессмыслие, безобразие». Возможно, он был своего рода противовесом низкому душевному строю слободского люда: «…Жили-были стервы-подлецы, а нажили праведника!». И самим своим присутствием он как-то делал спокойнее и «благообразнее» злую слободу. Но эти предположения не наполняют сердце рассказчика радостью, напротив, он испытывает грусть из-за ещё одной несостоявшейся жизни.

2.5 Люди, заражённые страстью к бродяжничеству

Страсть к бродяжничеству Горький уподобляет «опьянению». Каковы же причины этой страсти и каковы люди, подверженные ей (рассказы «Женщина», «Вечер у Панашкина»)?

Причины бродяжничества горьковских героев очень различны, порой даже полярны. Сам герой-рассказчик бродяжит, движимый страстью понять людей, себя, жизнь. Конёв из рассказа «Женщина» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 29-38. - потому, что «одолела (…) бедность-нищета». Панашкин на вопрос Максима: «Чего вы искали?» - отвечает: «Как это - чего? Чего все ищут - сытости, покоя … принадлежности к чему-нибудь». Оказывается, духом бродяжничества можно проникаться, даже ведя вполне оседлый образ жизни. Таковы жители казачьей станицы («Женщина») - «всё никудышний народ», «мечтатели» или «лентяи, опьянённые широким простором богатой земли, пленники русской страсти к бродяжничеству».

Своеобразным критерием, определяющим суть бродяжнической натуры, становится отношение к труду. Глядя на Конёва, повествователь отмечает: «Этот человек не позволяет думать, что он работал много и любит работать». Панашкин не испытывает «никаких желаний, освещающих жизнь», кроме одного - стать обладателем трёх пятиалтынных, чтобы заказать «рыбью селянку». Станичники «работают в крайней нужде, когда уже нет возможности утолить голод иными способами - попрошайничеством или воровством». Максим же, мы знаем, не гнушается никакой работы, чем разительно отличается от этих людей.

Горький обнаруживает у тех, кто «прописался в босяки» - не обязательно в социальном, но обязательно в духовном смысле - ещё один существенный порок. Дух бродяжничества не позволяет им укорениться на земле, обрести свой очаг, обрасти результатами своего труда. Панашкина рассказчик сравнивает с «выдернутым из земли корнем». А герой рассказа «В ущелье» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 38-47. говорит: «Живём без корней, ходим из стороны в сторону, да всё мешаем…». Отсюда характерное для психологии бродяжнической натуры отсутствие привязанности к своей родине, нелюбовь к собственному народу.

Конёв, сам бродяга и далеко не праведник, однажды сказал: «…У нас в России люди праведниками считать себя очень стесняются». Это суждение, к сожалению, не лишено справедливости: в ней обобщено одно из свойств национального характера - выставлять напоказ плохое и стесняться хорошего, говорить о хорошем как о случайном, а о плохом - как о законе жизни.

Из наблюдений над типом людей, заражённых духом бродяжничества, можно сделать вывод, что и они пополняют ряды «бесплодно и бессмысленно погибающих русских людей».

2.6 «Зрители»

Ещё один массовый тип, который привлёк внимание автора цикла - «зрители».

Так называется один из рассказов цикла - «Зрители» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 91-94..

«Июльский день начался очень интересно - хоронили генерала». Так начинается рассказ «Зрители», построенный как развёрнутая метафора: для большей части населения Прядильной улицы жизнь - не более чем зрелище.

Зрители настолько привыкли-притерпелись к ежедневным драмам в Прядильной улице, для них сама «смерть была слишком привычным явлением (…); бедные похороны не являлись зрелищем увлекательным, а только углубляли скуку жизни…». «Поднять на ноги всех людей, от подвалов до чердаков» может не повседневное, а исключительное событие. Таким заметным событием для Прядильной улицы становятся похороны генерала. На заднем плане этого неординарного действа происходит другое событие - эпизодическое - копытом лошади раздробило пальца на ноге у сироты Ключарёва.

Но поскольку ничего интересного в этом происшествии для зрителей нет, они (да и то лишь немногие) проявили любопытство, когда увидели кровь (это у «вечных зрителей», как говорит автор, «давнее пристрастие»), но вскоре оно сменилось скукой («становилось скучно»). Ни один из зрителей: ни хозяин мальчика, ни взрослые, ни сверстники - никто не помог истекающему кровью мальчишке.

Здесь Горький отмечает самое страшное свойство «зрительской» психологии - абсолютную моральную глухоту, восприятие даже трагедии, даже смерти только как развлечение, как заполнение вакуума скучного существования.

В сюжете рассказа есть поразительный момент: когда герой-рассказчик (сам тяжело больной, он не может покинуть свой подвал) пытается привлечь внимание прохожих к раненому мальцу, то крик из подвала становится лишь поводом для ещё одного развлечения - на голову Максима выливают ведро воды. Так зрители переключают внимание с неинтересного события на забавное - на то, что способно повеселить. Похороны Коськи Ключарёва на одно мгновение привлекли внимание и даже вызвали обмен мнениями - кто повинен в его смерти. Но вина возлагается на кого угодно, значит, ни на кого, своей же вины в смерти мальца на осознаёт никто. Будто смерть его происходит не в жизни, а на сцене, и даже чья-то сентенция - «дёшевы люди» - звучит безадресно и безучастно, как из зрительного зала, не задетого спектаклем.

«Вечные зрители», по Горькому, это существующая во все времена порода равнодушных людей, цинично взирающих на жизнь, они - самая опасная часть человеческой массы. Не случайно герой-рассказчик называет зрителей «вечными», а пристрастие лицезреть равнодушно - «древним». Не случайно также в рассказ входит пересказ истории о зрителях времён зарождения христианства, ставших свидетелями чуда воскресения Вонифатия. Эту историю «с клейкой русской ленцой» в голосе излагает один из обитателей Прядильной улицы, «знатока римской жизни», а слушающий эту историю вздыхает лишь о том, что нет ныне подобных чудес («в нашу бы пору что-нибудь эдакое…»), нет зрелищ, подобных рассказанному.

Задаёмся вопросом: что это такое, циничная психология «зрителя» - явление, рождённое социальными условиями, или порок, изначально заложенный в человеческой натуре? Ответ напрашивается такой: в российском захолустье любые негативные задатки человеческой натуры, помноженные на духовный застой (на то, что Горький называет «скукой жизни»), расцветают пышным цветом. В сущности, это обобщение мы можем распространить на все те человеческие типы, которые стали объектом пристального внимания в цикле «По Руси».

Резюмируем наши наблюдения над горьковской типологией народного характера.

Главное, что поражает в массе разноликих персонажей, - это вопиющие диссонансы: энергия, бьющая через край, и покорность вялому течению жизни, горячая отзывчивость и тупое безразличие, духовная святость и животная дикость, душевное здоровье и изломанность психики. Причём эти взаимоисключающие качества нередко как бы перетекают друг в друга, высокое и прекрасное уживается с низким и безобразным. Тревога автора очевидна: ведь не только «праздничные люди», но и «зимние люди», и «псевдопастыри», и «прописавшиеся в босяки», и «зрители» - это не исключительные феномены, не какие-то монстры или чудовища, это массовые типы, это люди из народной массы, разные варианты народного характера.

2.7 Женские образы в цикле рассказов «По Руси»

Одной из ключевых составляющих многомерного изображения национального бытия и сознания в цикле «По Руси» стала система женских образов, которая раскрывается как на уровне психологически детализированных характеров, так и в широком спектре образно-символических ассоциаций. В сквозной для творчества Горького «незабываемой художественной галерее женских образов» Спиридонова Л.А. М.Горький: новый взгляд. - М., 2004. - С. 185. конкретика социального плана соединилась с масштабностью бытийных прозрений, «его героини поднимаются до уровня архетипа «Человек - Вселенная - Бог»…» Там же. - С. 186..

Рассказ «Рождение человека» (1912), ставший экспозицией ко всему циклу, явил в себе основной потенциал дальнейшего художественного постижения женских характеров. Мифопоэтические пейзажные образы, запечатлевающие плодородие «благодатной земли», предваряют центральное в рассказе изображение жизнепорождающей стихии материнства и детства, что очевидно ив метафорическом образе «седых великанов с огромными глазами весёлых детей» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 43. , и в сопоставлении орловской «скуластой бабы» с «цветущим подсолнечником под ветром», и в образе материнских глаз, ассоциирующихся с небесной, морской бесконечностью, и в обобщающем видении женственного начала, глубоко укоренённого в природном бытии: «Журчит ручей - точно девушка рассказывает подруге о возлюбленном своём».

Природная органика, артистизм женских характеров в рассказе составляют внутренний контраст тому «мироощущению скучных людей, раздавленных своим горем», которое получает глубокое осмысление во всём цикле. Это противопоставление обретает и экзистенциальный смысл, ибо через него глубоко мотивируется «жгучее неприятие» рассказчиком «малости» человека перед лицом вечных сил природы, её великих даров. Описание пения героинь, сопровождённое меткими «жестовыми» ремарками, становится здесь, как и в ряде позднейших рассказов цикла, способом психологической характеристики, постижением дремлющих сил народной души, которые таятся за надорванными жизнью «сердитым», «сиповатым» голосами и «рыдающими словами» исполняемой лирической песни.

Одухотворение телесного, его возведение к масштабу вечного, архетипического происходит в кульминационной сцене родов. Обилие натуралистических подробностей, мелькнувшее сравнение роженицы с рычащей медведицей создают в рассказе ёмкое изображение жизнепорождающей стихии, высветляя сущностное родство всего живого. В мудром природном бытии, постигаемом и в «бездонных глазах» матери, 2горящих синим огнём», и в облике «красного и уже недовольного миром» младенца, в интуитивной опоре на «древние представления о единстве космоса и человека» Спиридонова Л.А. Указ.сочин. - С. 186., рассказчик находит укрепление в пафосе пересоздания действительности, преображения национального опыта, тревожная рефлексия о котором проступает в раздумьях о «новом жителе земли русской, человеке неизвестной судьбы».

С проблемно-тематической и жанровой точек зрения в цикле выделяются рассказы-«портреты», содержащие целостное, часто протяжённое во времени изображение женских характеров.

В рассказе «Губин» (1912) предварением и в определённой мере, социально-психологическим комментарием к изображению героини, Надежды Биркиной, становятся мучительные раздумья повествователя о «прекрасной земле», попираемой мертвенным, бесплодным существованием русского человека. Эта пронзительная «грусть о другой жизни» становится доминантой эмоционального фона рассказа. На изображение внутренней забитости души Надежды, её «усталого лица» и в то же время «хмельного, пьяного» в её голосе, выдающем задавленное, нераскрытое женское начало, накладывается во многом символическая картина ночного пути Надежды «на свидание со своим любовником».

В этой сцене обрисовка героини неожиданно наполняется волшебными, сказочными тонами, ощущением просветляющего родства с природной жизнью, резко контрастирующими с общей атмосферой «ненужного бытия»: «…смотрел, как идёт женщина к своему делу; это было красиво, точно сон, и мне чудилось, что, оглядываясь вокруг голубыми глазами, он жарко шепчет всему живому».

Однако возвышенное изображение прекрасных в своей естественности устремлений женского существа осложняется переживанием того «нескладного, изломанного», что проступает в рассказе Губина о «жизни в обмане», о свекрови Надежды, которая когда-то «так же к любовнику ходила».

Это особенно болезненная конфликтность существования горьковских героинь в непросветлённом потоке русской жизни постигается в рассказе на уровне таких символических деталей, как «упавшее яблоко, подточенное червём», «опалённые птицы», в антонимической поэтике портретных описаний (у свекрови Надежды - «иконописное лицо… точно закопчённое дымом», а у самой героини сочетание «детского» оттенка в лице и «странных, жутких глаз»).

Значимо в этом плане расширение временной перспективы действия, которое достигается как за счёт сопоставления драматичных уделов двух героинь, так и в соотнесении жизненных путей каждой из них с дважды возникающим в рассказе сюжетом древней легенды о «князе и княгине, всю жизнь проживших в ненарушимой любви». В финале рассказа частная «жестовая» деталь поведения Надежды таит в себе глубинное обобщение и о человеческой судьбе, и о гибельных парадоксах национального бытия: «И склонила голову, подобную молотку, высветленную многими ударами о твёрдое».

Углубление перспективы психологического анализа женских образов, движение от эскиза к «романному» охвату судьбы героини явились весьма значимыми в рассказе «Женщина» (1913).

Экспозиционные портреты героинь - рязанки Татьяны и её подруги - прорисовываются в динамичной множественности оттенков, являют контраст между «испуганной» забитостью и загадочной сложностью душевной жизни («точно кусок меди в куче обломков»), «будят фантазию» рассказчика, подталкивая его к раздумьям о различных людских типах, о желании «видеть всю жизнь красивой и гордой». Глубина женских характеров, своеобразие восприятия ими русской жизни передаются в «драматургичной» «многоголосой» повествовательной ткани произведения. Потаённые, зачастую взаимно полемичные связи возникают между горестными интонациями их доверительного разговора о жестокостях повседневной жизни, об охранительной ауре материнского, женского начала («баба и мужу и любовнику вместо матери встаёт») - и сниженными высказываниями Конева о «грешащих бабах». По мере выдвижения в центр образного мира характера Татьяны всё отчётливее проступает заветное стремление женской души способствовать гармонизации окружающей действительности, сферы личностных отношений. «Тоном матери» увещевает она подравшегося парня, пытаясь смягчить жестокие крайности русской натуры, и одновременно с горькой проницательностью ощущает «потерянность» своего несостоявшегося «избранника» в «несуразности» жизни.

По пронзительности осознания болезненных противоречий национальной действительности главная героиня более, чем иные персонажи, приближается к рассказчику, диалогически отражает в своём органичном «мирочувствии» его мучительные сомнения, жажду обновления жизни и не случайно воспринимается им как воплощение уязвимой, по-детски прекрасной души родной земли: «На руки бы взять её, как покинутого ребёнка…». Художественным центром повествования становится горестно-восторженное исповедальное слово Татьяны, обретающее свою смысловую многомерность в «драматургии» живого диалога.

«Чудаковатость» неустроенной судьбы героини, странствующей по Руси в «поиске счастья», в динамике этой исповеди всё определённее уступает место взволнованным раздумьям о необходимости превозмочь бремя «зряшной жизни». В внешне возвышенно-наивной мечте Татьяны «устраиваться» для автора и рассказчика особенно ценна напряжённость духовного поиска, трезвость наблюдений о «плохой жизни», взыскание абсолютной истины, возвышающейся над временными и частными целями земного существования: «Одним часом жизнь не меряют…».

Индивидуализированный образ героини возводится в восприятии рассказчика до архетипического, трагедийного видения женственной красоты, уязвимой в своей беззащитности: «…почти до слёз, до тоски жалко эту грудь - я, почему-то, знаю, что бесплодно иссякнет её живой сок».

«Новеллистически» резкая концовка рассказа, запечатлевшая «яростную» обиду рассказчика, его душевную непримирённость с известием о загубленных чаяниях Татьяны, становится контрастом к изображению предшествующего пути героини и создаёт проекцию трагизма частной судьбы на широту общерусских обобщений: «Память уныло считает десятки бесплодно и бессмысленно погибающих русских людей».

Динамика развёртывания системы женских образов создаёт в цикле особый ритм авторских раздумий о болевых точках национального бытия. Рассказ «Страсти-Мордасти» (1917), один из завершающих в составе цикла, становится композиционно-стилевой и содержательной антитезой «Рождению человека».

В отличие от начального рассказа здесь вынесенные в экспозицию натуралистические детали в изображении героини - «пьяной певицы», её «расползавшегося тела» лишены прежней одухотворённости. Трансформируется и мотив детства, сопряжённый теперь не с упованиями на будущее переустройство мира, а с тягостным опытом лицезрения извращения женственной красоты и материнского предназначения.

Выстраивая повествование от лица не только рассказчика, но и ребёнка героини, автор достигает психологической глубины в постижении полярных проявлений уязвимых женской и детской натур. Коробка с насекомыми становится в восприятии ребёнка сниженной, гротескной моделью мира, а в его «детской, но страшной болтовне» повествователь угадывает причудливое совмещение естественной сыновней привязанности к матери, пронзительной жалости к ней («как маленькая всё равно…») и бремя фатального отчуждения от мира, огрубления души, что запечатлелось в экспрессивном изображении его не по-детски «страшных снов».

Психологическая детализация женского характера осуществляется в «драматургии» её диалогов с сыном, рассказчиком, основанной на конфликтном наложении прорывающейся нежности к ребёнку, душевной непосредственности («детски чистые глаза»), даже элементов проницательного самоанализа, которые ощутимы в её «неотразимо по-человечьи» звучащей исповеди, - и неизбывной ущербности духовного бытия, придавленного «кошмарной насмешкой» над человеческой, женской сущностью. Привнесение в образный мир рассказа фольклорного начала, которое актуализируется в финальном звучании страшных слов детской колыбельной песни («Придут Страсти-Мордасти, / Приведут с собой Напасти»), открывает в социально-психологических обобщениях рассказчика об «уродствах нищеты, безжалостно оскорбляющих» человека, бытийное измерение, тёмные недра народного подсознания, женской души самой России, несущие печать вековых бед и потрясений.

Целостное изображение женского характера подчас прорастает в горьковском цикле на почве частных, на первый взгляд малозначимых деталях поведения, речи героинь.

В рассказе «Светло-серое с голубым» (1915) из жестовой пластики надрывного поведения героини, «днём поющей трогательные песни, а по ночам плачущей пьяными слезами», с нарочитой жестокостью обращающейся с нищим, из напряжённой «драматургии» её диалогов с рассказчиком - рождается антиномичное художественное постижение как её прошлой раздавленной судьбы, так и слышащейся в итоговой реплике мечтательной тоски по гармонии бытия: «Красный цвет не к лицу мне, я знаю, а вот светло-серый или бы голубенький…». Цветовая характеристика, основанная на попытке превозмочь давление серого тона, который выступает в прозе Горького как «важный образ-символ обессмыслившегося мироздания» Басинский П.В. Максим Горький / Русская литература рубежа веков (1890 - начало 1920-х годов). Кн. 1. - М., 2000. - С. 515., воплощает в душе героини чувство красоты, подъёма душевных сил, проступающее сквозь кору озлобленного, деструктивного существования, и образует в рассказе обобщающий ракурс художественного видения женской судьбы, а через неё - и мучительных узлов русской жизни в целом.

Неразрешимая антиномия красоты женской души и усиленного реалиями повседневного существования тёмного, разрушительного начала в ней запечатлено уже в названии рассказа «Ералаш» (1916). Фоновое изображение взволнованной атмосферы сельского праздника, весеннего оживления «поющей земли», «весеннего гула, победного звучания голосов девиц и женщин», исполнения хороводных девичьих песен рельефно подчёркивает авторское постижение иррациональных лабиринтов душевной жизни центральной героини.

На описание любовной встречи Марьи с татарином, в полноте раскрывающей «чистую красоту» женственной стихии «синих глаз», «душевного пения» и гармонирующей с «праздничным шумом милой грешной земли», - накладывается сквозная для цикла «По Руси» тема преступления: «пьяный чад» «жадных стремлений» героини таит в себе тёмные интенции, проявившиеся в мечтах об убийстве свёкра. Не поддающиеся традиционной, реалистической системе психологических мотивировок парадоксальные душевные движения Марьи становятся в рассказе основой художественного познания взаимопроникновения яркой, праздничной и тёмной, деструктивной сторон «ералаша» русской жизни.

Женские образы в цикле рассказов Горького входят в широкий круг ассоциативных связей и сопрягаются с изображением стихий природы, национального бытия, обстоятельств жизненных перипетий рассказчика.

В рассказе «Ледоход» (1912) акцентирование женственного, материнского начала в образе «огромной земли», «ожившей к весенним родам», обогащённое скрытыми мифопоэтическими обертонами, ассоциируется с «дерзкой мечтой» о «крылатости» «души человечьей» и знаменует тем самым целостное художественное восприятие картины мироздания, его земных недр и небесных высот.

А в рассказе «В ущелье» (1913) сквозные «женские», музыкальные ассоциации в пейзажных лейтмотивах, звучание лирической песни в исполнении героинь являют художественную диалектику многоликих ипостасей женской души. Раскрываемое в словах песни сокрушённое, смиренно-покорное начало женской натуры - в самой манере пения, в таинственно-зловещем «волчьем звуке» парадоксально осложняется напоминанием о жестоких, непросветлённых гранях действительности. Звучание женской песни становится не только проявлением «многоголосия» как доминанты композиционно-стилевой организации всего цикла, но и передаёт глубины народного опыта, способствует обогащению ритмико-интонационного рисунка прозаического текста и на невербальном уровне воздействует на общую атмосферу действия.

В системе пейзажных образов рассказа, пропущенных через восприятие повествователя и других персонажей, женское существо осмысляется и в своей мечтательной, девической ипостаси (южная «девка земля»), и в стремительных порывах любовной страсти («гибкая речка», подобная «болтливой, весёлой бабёнке», жаждущей «узнать великие радости любви»), и в ассоциации с ключевой для национальной картины мира волжской стихией. Многоликая тайна женской души раскрывается своими таинственными сторонами и в истории солдата, и в воспоминаниях рассказчика, в процессе его самопознания: «Таким ночами душа одета в свои лучшие ризы и, точно невеста, вся трепещет…».

Сквозное для целого ряда рассказов цикла изображение женского пения, знаменуя лирическое «преображение» прозы, высвечивает сплетение разнозаряженных стихий русской жизни, сокрытого в её глубинах творческого потенциала.

В путевом эскизе «Едут» (1913) «задорное» звучание женского голоса, исполняющего плясовую песню, накладывается на развёрнутый, выдержанный в мажорных тонах портрет «молодой бабы-резальщицы» и в сочетании с динамичным морским пейзажем воплощает глубинную антиномичность образа «весёлой Руси». Вдохновенное открытие неизведанных перспектив национального бытия, обусловленное не только «любованием силой, физическим здоровьем и красотой» героини, но и программной идеей «второго рождения» «всей России», осложняется ощущением разрушительных, преступных интенций народного характера, проступающих в содержании песни: «Воют волки во поле - / С голодухи воют: Вот бы свёкра слопали - Он этого стоит!».

Сам процесс рождения женской песни становится главным предметом осмысления в рассказе «Как сложили песню» (1915), где благодаря исповедальному звучанию «душевных слов», этой песни преодолевая инерцию сонного существования провинциального города, с «душным воздухом» и «заунывными стонами лягушек», - приоткрывается драматичный внутренний мир героинь, активизируются глубинные, поэтичные токи русской жизни: «Тихий голос женщины, медный плеск колоколов…».

А в рассказе «На Чангуле» (1915) постижение антиномизма песенной эмоциональности («глухое отчаяние… сочного женского голоса») заменяет собой сюжетное повествование о сломанной судьбе Ганны, становится ёмким выражением особого степного пространственного мироощущения, того, «чем бедна и богата степная ночь». Эмоциональная многомерность песни получает развитие и в портрете героини, в котором «сладкая боль», «щемящая грусть» передают заряд противостояния женской души, одухотворённой таинственной красотой мироздания, натиску разрушительной стихии жизни. Неожиданная «новеллистичная» концовка рассказа («Вероятно - давно уже умерла девица…»), усиливая ощущение неисповедимости судьбы героини, представляет этот путь в обобщающе-философской перспективе давнего народного сказания.

Стремление проникнуть в загадку женской натуры порой выступает в цикле и как знак душевного роста рассказчика, что обнаружилось, например, в психологическом этюде «Гривенник» (1916), где взыскание возвышенной женственности «с кроткими глазами Богоматери» предстаёт на контрастном фоне «банных разговоров баб», жизни «тяжёлых людей» и оборачивается, как и в рассказе «Герой» (1915), горьким отрезвлением, «грубо срывающим с души … светлые покровы юношеского романтизма».

В статье «Бальмонт-критик» И.Анненский, подметив, что «психология женщины очень часто останавливает на себе внимание Бальмонта», проницательно увидел в этом отражение существенной грани культуры Серебряного века, в художественно-философском дискурсе которого женский образ действительно соотносится и с прозрениями судьбы России (В.Соловьёв, Н.Бердяев, А.Блок), и с постижением тайных сплетений в душевном мире: «Образ женщины с неверной душой является … символом зыбкой, ускользающей от определения жизни» Анненский И.Ф. Избранные произведения. - 1988. - С. 504..

В цикле Горького «По Руси» эта универсалия художественного сознания эпохи нашла своё самобытное преломление. Женские образы запечатлелись здесь и в непосредственном исповедальном самовыражении, песенных лейтмотивов, и в призме раздумий повествователя, создав особый ритм авторского изображения русской жизни. Глубокое познание судеб героинь, их нередко антиномичного внутреннего склада стало для автора основой масштабных психологических, национально-исторических и бытийных обобщений.

Автор цикла связывает поиски тех сил, которые могут обновлять мир, вносить в него свет, вселять надежду, питать энергию творчества с женщиной как носителем животворного начала.

Преклонением перед женщиной освещены и роман «Мать», и «Сказки об Италии». Но именно в цикле «По Руси» тема матери и материнства стала сквозным мотивом. Здесь образ женщины наполнен особым содержанием. Богородичный архетип, который всегда занимал очень важное место в системе ценностных ориентиров Горького, именно в цикле «по Руси» приобрёл наиболее сильное выражение.

Обращаем внимание на то, что в цикле «по Руси» материнство предстаёт и в его прямом, «телесном» воплощении - как рождение ребёнка, и в широком, философском смысле - как источник жизни, её пестование, её защита и благословение. В принципе, любой образ, связанный с темой материнства: персонаж, троп, деталь портрета, пейзажа или интерьера - задан в своём прямом и одновременно переносном значении. Тем самым создаётся своеобразный параллелизм между образом женщины и образами природы, природное начало в женщине и женское, материнское в природе Горький рисует с помощью одних и тех же образных средств, тем самым уподобляя их друг другу.

Например, в рассказе «Ледоход» Горький М. По Руси. - М., 2001. - С. 4-11. о проснувшейся по весне в земле «силище» говорится так: «Ожила вся огромная земля к весенним родам…». «Спокойная и трогательно простая» улыбка природы сравнивается с «задумчивой улыбкой молодухи, для которой пришла пора впервые родить» («На пароходе») Там же. - С. 23-29.. И земля Прикавказья - «прямо сказать - девка-земля», «лёгкая, благодушная, - копнул её - она и родит, на - бери!» («В ущелье») Там же. - С. 38-47.. В этом же рассказе солнце - это «чаша, полная сока жизни, опрокинута над землёю и щедро льёт на неё свою творческую мощь», и потому оно способно «печально оттенить» смерть - «неживой, чуждый всему взгляд» отцеубийцы.

В свою очередь, мотив женщины и материнства у Горького нередко претворяется через ассоциации с образами земли и солнца. Так, в рассказе «Ералаш» Там же. - С. 60-64. «такая лубочная, но чистая красота женщины, сильная и спокойная», сравнивается с «весенней землёй, нагретой солнцем». Да и само солнце словно признаёт главенство женщины над собой и ищет у неё тепла и ласки:

«Через забор (…) смотрело мутное, красноватое солнце, по двору, у ног женщины, бежал тонкий ручей воды (…), солнечный луч мылся в нём и трепетал, точно желая попасть на колени женщины (…), чтоб она тоже приласкала его белой, до плеча голой рукою» («Губин»).

Писатель даже мифологизирует образ женщины. «Молодуха», готовая стать матерью, предстаёт этакой деревенской Деметрой («Едут») Там же. - С. 54-55.. Она словно символизирует огромные силы, таящиеся в России и её народе. И глядя на «дородное тело» молодухи, «богатырь-парень», её возлюбленный, обещает: «Всю Россию выкормим!». И ещё более убеждённо: «Прибудем домой - развернём дела!».

Следует отметить высокое, почти культовое отношение к женщине, которое несёт в себе герой-повествователь. В каком бы возрасте он ни представал - подростком, юношей, молодым человеком, в каких бы коллизиях он ни оказывался, его чувство к женщине всегда целомудренно. Он испытывает восторг перед животворной силой женщины и её красотой и проникается болью, когда уродуется эта красота, когда попирается достоинство женщины, когда она не может исполнить своё предназначение на земле.

В этой связи продуктивно будет поразмышлять над двумя образами - Фелицатой из рассказа «Нилушка» и Татьяной, главной героиней рассказа «Женщина».

В Фелицате, которую «господь телом одарил», бродит стихийная хмельная сила, и она «себя по земле несёт вроде ковша браги - пей, пей, кому хочется, покуда есть чего пить». И, однако, раздаривая себя без разбору, она забывает о собственном сыне, упускает его жизнь.

Рассказ о Татьяне не случайно назван просто «Женщина». Ибо Татьяна видит смысл своей жизни именно в том, чтобы исполнить главное земное предназначение женщины - быть жизнеустроительницей: давать миру детей, согревать людей лаской, помогать им обрести счастье («кабы можно, взяла бы всех и поставила на хорошие места»). Именно тоска и жалость к людям, неудовлетворённость нелепо устроенной жизнью заставляет её «бродяжить» в поисках нужной для «хорошего жительства» земли и такого человека, с которым она на этой земле «начнёт устраивать» новую жизнь: и силы в себе ощущает недюжинные.

Незаурядность Татьяны сразу бросилась в глаза юному Максиму, когда впервые они встретились случайно на «бродяжьих» тропах: «среди этих людей (бродяг) она, точно кусок меди в куче обломков старого, изъеденного ржавчиной железа». Однако сила, жизненная энергия, заложенная в этой женщине и ощущаемая всеми, кто повстречался с нею, оказалась «неплодной», а судьба смой Татьяны трагичной. Она попадает в тюрьму (хоть в «деле» случайно), и кто знает, суждено ли её сохранить в новых испытаниях свою мечту - «создать какую-то хорошую жизнь».

Женские характеры, вкраплённые в мозаику цикла «По Руси», помогают понять сложный и противоречивый образ России, готовой и неготовой к переменам. Горький, как никто из его современников, увидел в жизни российской глубинки такие свойства народного менталитета, которые умерщвляли живые начала России. И только женщина, чьё назначение - из рода в род продолжать жизнь, устраивать и защищать её, есть та сила, которая способна противостоять смерти. Или, если воспользоваться ёмким образом из рассказа «Нилушка», женщины, «работающие с напряжением отчаяния», «точно иголки и нитки», пытаются заштопать основу жизни, когда она, как «гнилая ткань», «расползается, рвётся».

2.8 Автор-повествователь в цикле

М. Горький соединил 19-й век с 20-м веком. В это период, как известно, происходили большие социальные и политические идеологические сдвиги. «Реальные исторические процессы сочетались с необычайно интенсивными идеологическими движениями, быстрой сменой форм и способов осмысления историей, отмечают литературоведы Аверинцев С.С., Андреев М.Т., Гаспаров М.Т., Гринцер П.А., Михайлов А.В. Категории поэтики в смене литературных эпох / Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. - М., 1994. .

Этому времени соответствует тип художественного сознания, условно названный литературоведами «индивидуально-творческим». Он характеризуется тем, что <…> стилистическая и жанровая аргументация заместилась видением историческим и индивидуальным», т.е. «центральной категорией поэтики становится «не стиль или жанр, а автор» Там же. - С. 33.. Литературный процесс тесно связан одновременно с личностью писателя и окружающей его действительностью, направлен на её освоение.