Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлёвы"

Итак, можно ясно увидеть, что безобидное подчас таит в себе страшное. Жизнь помещика и чиновника была подчинена одной и той же цели - быть как все, по примеру своих родителей и общества. Толстой в своей повести говорит о пошлости, бездуховности и бессмысленности такого существования, а Щедрин прямо называет все основы, на которых держится подобное общество, прогнившими насквозь. Заметим, что герои обоих произведений больше всего ценят в жизни статичность, предсказуемость, возможность все вписать в схему. Иначе говоря, они с удовольствием вольют новое вино в старые мехи.

Обновление на уровне общественной жизни могло произойти только посредством жестокой ломки старых обычаев, путем революции. Для отдельного же человека, который к тому же давно похоронил свое сердце в трясине отживших традиций, выход только один: смерть.

2.3 Условия наступления кризиса: душевное потрясение и одиночество (подспудное и реальное)

Неотвратимое приближение скорой смерти - первый толчок к прозрению у слепых комильфо. Вынужденные подводить итоги жизни, они убеждаются, что подытоживать нечего. Следует оговориться, что в данном случае речь идет о «безнадежных больных», которых лишь смерть может заставить оглянуться назад. Возможны и варианты того, что мы называем внезапным трагическим прозрением, но при этом важно, на каком этапе жизни оно произойдет. Случается так, что прозрение бывает не поздним, а своевременным, и тогда к его трагичности не примешивается безнадежность, и герой получает возможность начать новую жизнь. Подобную ситуацию мы наблюдаем в «Исповеди» Толстого, а также в его рассказе «После бала». В каждой из подобных ситуаций, независимо от их исхода, главным условием прозрения является сильное душевное потрясение. Результатом является неизбежное смятение в душе человека, пробуждение новых чувств, обретение им новой цели жизни.

В ситуации, нами рассматриваемой, герои уже не смогут начать новую жизнь, потому что одновременно с прозрением обрывается их земное существование. Ситуацию такого рода мы считаем самой трагической.

Итак, нас интересует условие наступления перелома в сознании слепого комильфо. Условие это, на наш взгляд, вызвано следствием того образа жизни, которую вел герой до того, как ход ее нарушился, например, болезнью (в случае с Иваном Ильичом). Мы имеем в виду то самое роковое разобщение, о котором говорили выше. Нарушение привычного образа жизни - это тот самый момент, когда скрытая болезнь, именуемая разобщением, вспыхивает в полную силу. Человек с ужасом понимает, что решительно ни в ком не может найти поддержки и что он остается один на один со своей неумолимо приближающейся смертью. Бесконечное одиночество героя в момент горького пробуждения - вот что мы считаем и главным условием, и одним из существенных признаков трагедии позднего прозрения.

Одиночество это, собственно говоря, всегда присутствовало, но оно не было заметно, пока герой жил «нормальной» жизнью. Оно - неожиданность только для самого героя; автор же и читатель знают об этом с самого начала. В повести Толстого мы замечаем, что даже в то время, когда «все очень хорошо», главный герой и его сослуживцы, жена, и дети (кроме младшего, Васи) не питают друг к другу никаких теплых чувств, а тем более - дружбы, любви и взаимопонимания. На похоронах Ивана Ильича никто (кроме Васи и мужика Герасима) не проявляет даже простой жалости к усопшему. Факт его смерти волнует этих людей только с чисто эгоистической стороны: «Каково, умер; а я вот нет», - подумал или почувствовал каждый». Автор по-разному подчеркивает пошлость, холодность и бессердечие этих людей, говоря, в частности, об их стремлении соблюсти одну только внешнюю сторону дела, чтобы все было по форме, «приятно и прилично». Смерть Ивана Ильича для слепых комильфо - всего лишь досадный инцидент, нарушение установленного порядка жизни. («Близкие же знакомые, так называемые (!) друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования»; «Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута»; «…он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть ничто не может помешать нынче же вечером щелконуть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер»). Говорит Толстой также о лицемерии и притворстве этих людей, особенно вдовы, Прасковьи Федоровны, показывая их фальшивую скорбь и истинную меркантильность: «Она [Прасковья Федоровна] перестала плакать и, с видом жертвы взглянув на Петра Петровича, сказала по-французски, что ей очень тяжело. (…) Петр Иванович, закуривая, слышал, что она очень обстоятельно расспросила о разных ценах земли и определила ту, которую следовало взять. Кроме того, окончив о месте, она распорядилась и о певчих. (…) Она опять достала платок, как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно: «Однако у меня дело есть к вам».

Такое поведение этих людей свидетельствует о том, что им, в сущности, нет никакого дела до своего ближнего - как умершего, так и живого, и так же равнодушны они и по отношению друг к другу. Эта искусственность, это «тупосердие» делают их совершенно беззащитными перед лицом грядущей смерти, о которой они старательно не думают. Недаром Петру Ивановичу становится так тревожно и неприятно, когда он смотрит на мертвеца в гробу, и Петр Иванович поспешно отгоняет от себя жуткую мысль о том, что это в любую минуту может случиться и с ним. «…Петр Иванович успокоился и с интересом стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему».

Эти люди оторваны друг от друга, даже будучи вместе. Таким был и Иван Ильич, образцовый комильфо. И свое страшное одиночество он почувствовал, как только роковая болезнь отгородила его от всего мира, которым он жил прежде. Разобщение выступило наружу, и теперь Иван Ильич раздражает всех своим болезненным состоянием, нарушая царившую до тех пор «комильфотную» гармонию. Судя по всему, Иван Ильич начинает чувствовать себя обреченным именно с того самого момента, когда замечает со стороны окружающих невольное отношение к себе как к лишнему, которое выражалось то в раздражении, то в лицемерии. «Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние - главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, - он видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха (…). В суде Иван Ильич замечал (…) то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место; то вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки. (…) И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его».

Трагедия одиночества Ивана Ильича заключается в том, что все окружающие лгут ему, продолжая вести свою прежнюю приятную жизнь и сознательно стараясь не замечать его умирания: «…он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения». Был только один человек - буфетный мужик Герасим, который понимал и по-человечески жалел обреченного на смерть. «Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его: “Все умирать будем. Отчего же не потрудиться?” - сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд.(…) Ивану Ильичу в иные минуты (…)хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что поэтому это невозможно; но ему все-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и поэтому отношения с Герасимом утешали его». Также все понимал младший сын Ивана Ильича, гимназист Вася («Сын всегда жалок был ему. И страшен был испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел»).

Предсмертное одиночество для слепых комильфо - это также и расплата за жизнь, прожитую впустую. Возмездие приходит как неизбежный финал бессмысленной жизни. Чувствуя это, «виновные» избегают одиночества, тянутся к людям; а когда приходит время расплаты, то одиночество становится для них нестерпимой мукой.

Порфирий Владимирыч Головлев, в котором отрицательная сторона «комильфотной» натуры достигает предела, обречен на одиночество не только в переносном, но и в буквальном смысле. Его одиночество - абсолютное. Это воплощение пустоты, которая поглощает семейство Головлевых. Автор изображает эту пустоту двумя способами. Во-первых, Иудушка в буквальном смысле всё сильнее отдаляется от людей, проявления активной жизни ему неприятны; все, включая прислугу, избегают общения с ним; родственники, будто зараженные от «кровопивца» какой-то повальной болезнью, умирают один за другим. Во-вторых, одиночество Порфирия Владимирыча показано с помощью сюжетной градации: все Головлевы испытывают перед смертью то же самое чувство абсолютного, ужасающего одиночества, и оценка ими собственной жизни случается именно в такие минуты. Одиночество точно подстерегает слепых пустожителей, и ловит их в тот момент, когда они становятся особенно слабы и беззащитны - на краю могилы.

Степан Владимирыч (Степка-балбес). Промотав все деньги и лишившись пристанища, он отправляется в свой последний приют - в Головлево. На протяжении всего пути он бодрился, но, оставшись в одиночестве на дороге, ведущей к Головлеву, пережил острое понимание конца своего жизненного пути, и итоги пустой жизни предстали перед ним во всей ужасной наготе, и, сознавая, что теперь ничего, кроме смерти, не ждет его впереди, Степан Владимирыч ощущает безысходную тоску, усугубляемую одиночеством. «Степан Владимирыч ничего не замечает: все легкомыслие вдруг соскочило с него, и он идет, словно на страшный суд. (…) В воображении его мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти, - и он невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один со злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая. Мысль об этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской, что он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой. Вся его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буффонства, вдруг словно осветилась перед его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает, что ожидает там его, и все-таки идет и не может не идти. Нет у него другой дороги. (…) И вот теперь ему предстояла расплата за тот угар, в котором бесследно потонуло его прошлое. Расплата горькая, выражавшаяся в одном ужасном слове: заест! (…) Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и перекрестился. Вспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне, возвращающемся домой, но он тотчас же понял, что в применении к нему подобные воспоминания составляют только одно обольщение. Наконец он…очутился на головлевской земле, на той постылой земле, которая родила его постылым, вскормила постылым, выпустила постылым на все четыре стороны и теперь, постылого же, вновь принимает в свое лоно».

Павел Владимирыч (Пашка-тихоня) умирает от чахотки, усиленной хроническим запоем. Он лежит один на антресолях, зная, что уже явился к нему в дом Иудушка, почуявший, «что мертвечиной пахнет». Павел всегда боялся и ненавидел Иудушку, и теперь он понимает, что полностью бессилен перед Порфишкой-кровопивцем, что он в его власти и что сейчас наступит неизбежная развязка. «Что-то неизвестное, страшное обступило его со всех сторон. (…) Одиночество, беспомощность, мертвая тишина - и посреди этого тени, целый рой теней. Ему казалось, что эти тени идут, идут, идут… В неописанном ужасе, раскрыв глаза и рот, он глядел в таинственный угол и не кричал, а стонал. Стонал глухо, порывисто, точно лаял. Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. (…) Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло». В порыве бессильной ненависти Павел выкрикивает: «Кровопивец! Иуда! Предатель! Мать по миру пустил!» От этой правды, брошенной в лицо, Иудушка даже на минуту бледнеет. Павел, «человек без поступков», не решился бы сказать брату этих слов в другое время. Он произносит их только в момент страшного предсмертного откровения.

Петенька, сын Порфирия Головлева, был с отцом в таких отношениях, которые «нельзя было даже назвать натянутыми: совсем как бы ничего не существовало». Сын попал в затруднительное положение: он проиграл три тысячи рублей из казенных денег, и теперь ему грозит ссылка в Сибирь. В смутной надежде Петенька едет к отцу просить помощи, хотя знает, что рассчитывать на нее не приходится. Вместо поддержки и понимания Петенька получает лишь нравоучения, «камень вместо хлеба». Между отцом и сыном из-за отсутствия малейших теплых чувств вырастает пустота, и в результате этого катастрофического отчуждения отец становится убийцей собственных сыновей. Во время последнего разговора Петенька, утратив уже всякую надежду и ощущая «что-то вроде предсмертной тоски», приходит в исступление, и повторяется то же, что в сцене с Павлом: обреченный на смерть бросает в лицо Иудушке последнее жуткое слово «убийца». Именно в это время для Арины Петровны, матери Иудушки, наступает минута, когда «пред умственным ее оком предстали во всей полноте и наготе итоги ее собственной жизни», - жизни, направленной на достижение благополучия путем стяжательства; жизни, которая служила когда-то примером для Иудушки.

Арина Петровна переживает не менее тяжелое прозрение, чем ее сын Порфирий, центральный герой романа. Сущность открывшегося Арине Петровне ужасающего факта оказывается в том, что «не осталось и следа тех искусственных связей, благодаря которым головлевская семья представлялась чем-то вроде неприступной крепости. Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула (…)». Арина Петровна острее прочих Головлевых чувствует призрачность своего существования (страх перед отменой крепостного права) и непрочность, практическое отсутствие родственных связей между собой и своими детьми. «И для кого я припасала! Ночей недосыпала, куска недоедала…для кого?» - вырывается у нее не единожды. Постепенно Арина Петровна убеждается, что все, на что была направлена ее жизнь, пошло прахом. Кульминацию своего прозрения Арина Петровна переживает в доме умирающего Павла, во время одинокого стояния перед образами.

«Она не вспоминала ни об Иудушке, ни об умирающем сыне - оба они словно перестали существовать для нее. Ни об ком она не думала, ни на кого не негодовала, никого не обвиняла; она даже забыла, есть ли у нее капитал и достаточен ли он, чтоб обеспечить ее старость. Тоска, смертная тоска охватила все ее существо. (…) Ко всему, что теперь предстояло, она была уж приготовлена, все она ожидала и предвидела, но ей никогда как-то не представлялось с такою ясностью, что этому ожиданному и предвиденному должен наступить конец. И вот теперь этот конец наступил, конец, полный тоски и безнадежного одиночества. Всю-то жизнь она что-то устраивала, над чем-то убивалась, а оказывается, что убивалась над призраком. Всю жизнь слово «семья» не сходило у нее с языка; во имя семьи она одних казнила, других награждала; во имя семьи она подвергала себя лишениям, истязала себя, изуродовала всю свою жизнь - и вдруг выходит, что семьи-то именно у нее и нет! (…) Она сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное слезами лицо навстречу поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! (…) И в то же время на душе у ней так и горело:

Нет никого! Нет никого! Нет! Нет! Нет!»

Этот эпизод - только начало того пятилетнего с лишком срока, который оставался Арине Петровне до смерти и в течение которого одиночество и пустота должны были медленно и неуклонно поглощать ее. Психологическую сторону трагедии Арины Петровны автор изображает не менее детально, чем психологию трагедии Порфирия Головлева. На наш взгляд, эти два образа тесно связаны на уровне сюжета как две опорные точки сюжетной схемы романа. Их история ярко иллюстрирует опасность появления и развития между родными людьми смертельных «искусственных» отношений, которые наследуются из поколения в поколение и порождают бесконечное множество благонамеренных слепцов, обреченных на ужасное пустое существование. Тесная близость этих двух образов позволяет нам также выявить существенные признаки трагического процесса, предваряющего духовный перелом.

Итак, трагедия Порфирия Головлева начинается с одиночества. Одиночество подспудное, незаметное для героя (то, что было результатом искусственных семейных отношений), неуклонно перерастает в одиночество реальное, когда рядом с Иудушкой действительно почти никого не остается.

В данном случае параллель между Иудушкой и Иваном Ильичом заключается в прижизненном омертвении. У Ивана Ильича оно проявляется во время физической болезни, которая вызывает сильную перемену и в облике, и в характере героя. Видя и чувствуя его обреченность, окружающие начинают его сторониться «вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах», им жутко смотреть в его глаза, в которых «нет света». Это - инстинктивный страх живого перед мертвым, и Толстой в своей повести показывает пошлость и низость тех, кто не может понять положения умирающего, кто не имеет мужества взглянуть в глаза неизбежности, считая себя бессмертными, и бескорыстное благородство тех, кто превозмогает этот страх в своем чутком и отзывчивом сердце.

Иудушкино омертвение вызвано болезнью моральной, так называемым «пустоутробием». В данном случае нежелание людей общаться с Порфирием Головлевым вызвано глубокой порочностью последнего. Иудушкина двуличность, низменная жадность, крючкотворство и «пустословие», доходящее до тиранства словами, пугают и отталкивают всех, не исключая матери, которая особенно остро чувствует опасность, исходящую от этого благонамеренного, почтительного сына. Дети Порфирия предпочитают пореже показываться отцу на глаза («С ним только заговори, он потом и не отвяжется»), племянница, на вопрос дяди «Приедешь ли?» отвечает: «Нет, дядя, не приеду! Страшно с вами!» Присутствие Иудушки невыносимо даже для слуг. Погорелковский конюх Федулыч говорит: «А мы было давеча бунтовать собирались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину под начало отдадут, так все в отставку проситься будем». - «Что так? - [спрашивает Аннинька.] - Неужто дядя так страшен?» - «Не очень страшен, а тиранит, слов не жалеет. Словами-то он сгноить человека может».

Иудушка как будто и сам стремится к одиночеству, стараясь огородить от влияния жизни свое призрачное существование. Автор представил своего героя как определенный тип - шкурнический: «Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни в чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и лопаясь наконец, как лопаются дождевые пузыри. Нет у них дружеских связей, потому что для дружества необходимо существование общих интересов; нет и деловых связей, потому что даже в мертвом деле бюрократизма они выказывают какую-то совершенно уж нестерпимую мертвенность. Тридцать лет сряду Порфирий Владимирыч толкался и мелькал в департаменте; потом в одно прекрасное утро исчез - и никто не заметил этого». Пока жизнь Иудушки идет своим чередом, он не замечает растущей вокруг него пустоты и даже доволен, когда ничто не мешает ему заниматься «пустяками». Автор неоднократно подчеркивает, что пропасть, к которой неуклонно движется Иудушка, виднеется перед ним все отчетливее, причем это знает сам автор, понимает читатель, чувствуют окружающие Иудушку люди, и только один главный герой не замечает своей обреченности: «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем. (…) Густая атмосфера невежественности, предрассудков и кропотливого переливания из пустого в порожнее царила кругом него, и он не ощущал ни малейшего поползновения освободиться от нее.(…) Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его.(…) С обычной суетливостью окунулся он в бездну мелочей, сопровождавших похоронный обряд.(…) Иудушка очутился один, но сгоряча все-таки еще не понял, что с этой новой утратой он уже окончательно пущен в пространство, лицом к лицу с одним своим пустословием. Это случилось вскоре после смерти Арины Петровны, когда он был весь поглощен в счеты и выкладки.(…) Среди этой сутолоки ему даже не представлялся вопрос, для чего он все это делает и кто воспользуется плодами его суеты?(…) И все в доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем обросила дом, а являясь в господские комнаты, ходила на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом доме, и в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше». Автор показывает, что Иудушка не до конца сознает свое безотчетное стремление к людскому обществу. Собеседники нужны были Иудушке, чтобы «делить с ними прах, наполнявший его». Лишившись общества, герой начинает страдать от себя самого (что является первой предпосылкой к самоанализу).

С одиночества начинается неуклонное движение Порфирия Головлева к трагическому концу («Агония Иудушки началась с того, что ресурс празднословия, которым он до сих пор так охотно злоупотреблял, стал видимо сокращаться. Все вокруг него опустело: одни перемерли, другие - ушли»). В первый раз Иудушка ощущает свое одиночество, когда придвинулась вплотную «беда неминучая» - рождение незаконного ребенка от экономки Евпраксеюшки. Арина Петровна, которая «устроила бы все как следует», неожиданно умерла, и теперь Порфирий испытывает сильнейший дискомфорт от столкновения с жизненной проблемой, которую предстоит решать самому. Но главное даже не в этом, а в смутном понимании Иудушкой того, что ход жизни от его воли не зависит. Вопреки всем планам, прерывается человеческая жизнь и намеченные события развиваются не так, как хотелось бы Иудушке. «В первый раз в жизни Иудушка серьезно и искренно возроптал на свое одиночество, в первый раз смутно понял, что окружающие люди - не просто пешки, годные только на то, чтобы морочить их.(…) …в голове мелькнул луч действительности и разом перевернул вверх дном все его расчеты». Заметим, что именно в это время Порфирий Головлев переживает первые угрызения совести, которые не оформились пока в ясную картину, а просто ощущаются им как душевная тяжесть. Это чувство Иудушка испытывает после упреков Евпраксеюшки: «Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше живут. По крайности, если б у меня таперича ребенок был - все бы забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! Был ребенок - и того отняли!

Порфирий Владимирыч сидел на месте и как-то мучительно мотал головой, точно его и в самом деле к стене прижали. По временам из груди его даже вырывались стоны.

Ах, тяжело! - наконец произнес он».

Одиночество обоих героев - Иудушки и Ивана Ильича - постепенно разрастается и в момент духовного потрясения достигает бесконечности: соединяются одиночество явное и подспудное. Находясь наедине с собою, герой сознает себя одиноким среди прочих людей. Одновременно приходят неизбежные для самоанализа воспоминания о прошлом, неизменно причиняющие боль, а вслед за ними - муки проснувшейся совести. В эту минуту оба героя задают себе один и тот же вопрос: зачем была прожита моя жизнь? И наталкиваются на неожиданное ужасное противоречие: их «комильфотная» порядочная жизнь обернулась не только пустотой, но даже мучением для окружающих.

Иван Ильич: «В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, - одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, - в последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. (…) Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. “Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки”. И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом.(…) “Как мучения все идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла все хуже и хуже”, - думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом все чернее и чернее и все быстрее и быстрее.(…) “противиться нельзя, - говорил он себе. - Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать”, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Этот период времени обозначен автором как две недели. По прошествии этого срока, почти непосредственно перед смертью, Иван Ильич понимает: «вся моя жизнь, сознательная жизнь была “не то”». Агония Ивана Ильича заканчивается мыслью о том, что его жизнь и умирание - лишнее бремя для окружающих, и все, что он может сделать, - скорее освободить их от неудобства. «Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру».

Иудушка: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль.(…) Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, бок о бок с его существованием, происходит процесс умертвия. Он жил себе потихоньку да помаленьку, не торопясь да богу помолясь, и отнюдь не предполагал, что именно из этого-то и выходит более или менее тяжелое увечье. А, следовательно, тем меньше мог допустить, что он сам и есть виновник этих увечий. И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? Зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть?(…) К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомствовал? Даже с материальной точки зрения, с точки зрения «наследства» - кто воспользуется результатами этой жизни? Кто?»

2.4 Процесс приближения к трагической развязке

Во время процесса приближения к трагическому прозрению мы наблюдаем аналогичное поведение обоих главных героев, независимо от причины перелома, происходящего в душе каждого из них.

В начале процесса, когда главный герой начинает понимать свою начинающуюся отстраненность от жизни, он пытается уйти от неизбежного. Первая общая черта, характерная для обоих героев в этом случае, - сознательное углубление в насущные заботы с целью спрятаться от смерти, приближение которой Иван Ильич Головин чувствует ясно и отчетливо, а Порфирий Владимирыч Головлев - подсознательно, безотчетно. Эти насущные заботы, хозяйственные мелочи, - обычное занятие для слепых комильфо, но, избегая тревоги прозрения, они ищут в нем уже не просто удовольствия, а спасения и жизненной опоры. Стадия самообмана проходит у кого-то более, у кого-то менее ровно; не замечать своей обреченности одному герою удается, а другому - нет.

Так, Иван Ильич, стараясь вытеснить мысль о смерти «другими, правильными, здоровыми мыслями», занимается службой, устроительством дома, но смерть упорно напоминает ему о себе. К тому же герой начинает понимать, что его прежняя жизнь имеет какое-то отношение к наступающей смерти, возможно, является даже ее причиной. «Он пытался возвратиться к прежним ходам мысли, которые заслоняли от него прежде мысль о смерти.(…) И что было уже всего - это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился. И, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его, но тотчас же опять не столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через все, и ничто не могло заслонить ее. Бывало, в это последнее время, он войдет в гостиную, убранную им, - в ту гостиную, где он упал, (…) для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба, - он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то. Он искал причину и находил ее в бронзовом украшении альбома, отогнутом на краю. (…) Потом ему приходила мысль весь этот etablissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. (…) все было хорошо, потому что он не помнил о ней, не видно было. Но вот жена сказала, когда он сам передвигал: «Позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешь вред», и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее. (…) и она явственно глядит на него из-за цветов. К чему все?

“И правда, что здесь, на этой гардине, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может быть! Не может быть, но есть”».

Уловка самообмана слабо удается Ивану Ильичу. Он мог не замечать своего положения лишь в самом начале болезни, надеясь на докторов и лекарства. Это было своеобразным занавесом, который очень скоро упал. Заметим, что «гардина» имеет большое значение в повести Толстого и употребляется в 2х значениях, о чем будет подробнее сказано ниже. На наш взгляд, слово «гардина» в повести Толстого имеет больше значений, и, в частности, одно из них - «шоры», то, что скрывало от героя истинное видение жизни и упало с приближением смерти.

«Шоры» на глазах Иудушки оказываются гораздо плотнее. Порфирий Головлев изображен как пакостник и пустодей от природы, который, покуда жив, не может не пакостить и не празднодействовать. Поэтому, ища полной свободы для проявления своих наклонностей, Иудушка уединяется в Головлеве, где «ничье суждение не беспокоило, ничей взгляд не тревожил, - следовательно, не было повода и самому себя контролировать». Будучи непригодным для настоящей жизни, Иудушка с удовольствием погружается в мир «делового бездельничества», сам для себя создавая «такую массу пустяков и мелочей, которую можно было не переставая переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь исчерпать ее. С утра он садился за письменный стол и принимался за занятия; во-первых, усчитывал скотницу, ключницу, приказчика, сперва на один манер, потом на другой; во-вторых, завел очень сложную отчетность, денежную и материальную: каждую копейку, каждую вещь заносил в двадцати книгах, подводил итоги, то терял полкопейки, то целую копейку лишнюю находил. (…) Груды тщательно подшитых, но не обревизованных рапортичек постоянно валялись на его письменном столе (…)». Так живет Порфирий Головлев и в то время, когда все в его существовании, на первый взгляд, вполне благополучно. Почти до самого конца он не обращается к своим занятиям как к сознательному бегству от действительности (что тоже в конце концов происходит). Однако, как уже упоминалось, обреченность Иудушки незримо присутствует в романе, и по такому поведению героя читатель судит о его приближении к печальному концу. Кроме того, такое поведение свойственно Иудушке как живому мертвецу, о чем также упоминалось.

В отличие от деятельности Ивана Ильича, деятельность Иудушки не только пуста, но даже вредна во всех отношениях: и как общественный порок (здесь уместна аналогия с Плюшкиным), и как отжившая схема человеческого поведения (стяжательство, скопидомство), и как бездуховное, утрированно обывательское, опошляющее человека существование. Примером последнего и является деятельность Ивана Ильича.

Вторая общая черта обоих героев - острая неприязнь к окружающим как следствие разобщенности и искусственных отношений. Такое чувство очень ясно наблюдается на примере Ивана Ильича: «Особенно Шварц своей игривостью, жизненностью и комильфотностью, напоминавшими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад, раздражал его. (…) “Им все равно, а они также умрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты!” Злоба душила его». Напомним, что главная причина злобы Ивана Ильича - убийственное безразличие и ложь близких ему людей, а не просто невольная обида умирающего на живых за то, что их жизнь продолжается. Доказательство тому - отношения с Герасимом, который «один не лгал»: «Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича».

Эта неприязнь к окружающим тесно связана с одиночеством героя, потому что является отчасти причиной этого одиночества, в которое герой еще сильнее углубляется, приближаясь к концу. Такая ситуация выглядит на первый взгляд парадоксально (т.к. мы помним о боязни одиночества у обоих героев), но объяснение может заключаться в том, что, испытывая острую неприязнь к окружающим, оба героя еще активнее бегут от мира, который сам их отталкивает. Примером тому служит Иудушка, который, испытав первое потрясение в виде внезапно нарушившегося порядка жизни, предпочел полностью уединиться в своем кабинете, чтобы оградиться от всех реальных событий. «Он ничего не требовал от жизни, кроме того, чтоб его не тревожили в его последнем убежище - в кабинете. Насколько он прежде был придирчив и надоедлив в отношениях к окружающим, настолько же теперь сделался боязлив и угрюмо-покорен. Казалось, всякое общение с действительной жизнью прекратилось для него. Ничего бы не слышать, никого бы не видеть - вот чего он желал». Герой создает для себя абсолютный вакуум, в котором надеется укрыться от внешнего мира. Находясь в этом вакууме, Иудушка чувствует себя в полной безопасности, потому что уходит в мир фантастический, воображаемый, и может беспрепятственно заниматься излюбленным делом - празднодействием. Кроме того, в придуманном мире герой может устраивать жизнь по своему желанию (если взглянуть шире - воображать себя бессмертным), совершенно игнорируя законы жизни настоящей. К этому и стремится Иудушка, и это стремление ясно изобличает в нем мертвеца, живого призрака. С этого времени любые отношения Порфирия Головлева с живыми людьми могут быть рассмотрены как чисто условные, вплоть до момента прозрения. «…в кабинете, один на один с самим собою, он чувствовал себя полным хозяином, имеющим возможность праздномыслить, сколько душе угодно. (…) Это был…запой праздномыслия. Запершись в кабинете и засевши за письменный стол, он с утра до вечера изнывал над фантастической работой: строил всевозможные несбыточные предположения, учитывал самого себя, разговаривал с воображаемыми собеседниками и создавал целые сцены, в которых первая случайно взбредшая на ум личность являлась действующим лицом. В этом омуте фантастических действий и образов главную роль играла какая-то болезненная жажда стяжания. Хотя Порфирий Владимирыч и всегда вообще был мелочен и наклонен к кляузе, но, благодаря его практической нелепости, никаких прямых выгод лично для него от этих наклонностей не получалось. (…) Теперь эти свойства всецело перенеслись на отвлеченную, фантастическую почву, где уже не имелось места ни для отпора, ни для оправданий (…) и где, следовательно, он мог свободно опутывать целый мир сетью кляуз, притеснений и обид. Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь. (…) Мстил живым, мстил мертвым. (…) Существование его получило такую полноту и независимость, что ему ничего не оставалось желать. Весь мир был у его ног, разумеется, тот немудреный мир, который был доступен его скудному миросозерцанию. (…) Ничем не ограничиваемое воображение создает мнимую действительность, которая…претворяется в конкретную, почти осязаемую. Это - не вера, не убеждение, а именно умственное распутство, экстаз. (…) Порфирий Владимирыч был счастлив. Он плотно запирал окна и двери, чтоб не слышать, спускал шторы, чтоб не видеть. Все обычные жизненные отправления, которые прямо не соприкасались с миром его фантазии, он делал на скорую руку, почти с отвращением. (…) Утром он спешил встать как можно раньше, чтобы сейчас же приняться за работу. (…) Он свободно отдался своему одиночеству, так что даже не видал, как прошло лето».

Период сознательного самообмана в абсолютном одиночестве для Порфирия Головлева длится на протяжении приблизительно восьми месяцев. Затем отрезок времени, на протяжении которого герой пытается удержать себя в привычной ему обстановке, сменяется периодом душевных терзаний и жестокого самоанализа, который предваряет прозрение героя в предсмертный час.

2.5 Последние дни и часы жизни - апофеоз трагического прозрения. Роль «светлого человека» в прозрении героя

Трагическая кульминация для обоих героев наступает тогда, когда становится ясна причина нравственных страданий. До этого момента Иван Ильич и Иудушка ощущают лишь гнетущую тяжесть и не могут отдать себе отчета в том, откуда она взялась. Иван Ильич, мучаясь от страха смерти, не понимает, за что ему выпало это страдание, считая свою жизнь совершенной, то есть не заслуживающей расплаты: «Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? (…) “Может быть, я жил не так, как должно?” - приходило ему вдруг в голову. “Но как же не так, когда я делал все как следует?” - говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное. (…) Но хоть бы понять, зачем это? (…) Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать”, - говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни». Что же касается Иудушки, то он и вовсе старается не думать о причине своих страданий и прячется от них в призрачном, созданном самим для себя мире.

Когда герой начинает понимать, отчего он страдает, тогда и наступает начало прозрения. Поскольку прозрение героя представляет собой переворот всей его жизни, то можно говорить о трагическом контрасте как основе схемы прозрения. Контраст начинается внезапно, как только герой подходит к критической черте на своем пути. Переступив эту черту (границы которой не всегда ясно очерчены), герой перестает быть слепцом и резко меняется. В это же время исчезает авторская сатира.

Однако герой не сможет перейти за черту без определенного внешнего фактора. Как было сказано выше, прозрение героя является результатом сильного потрясения в определенный момент жизни, в данном случае - перед самой смертью. Но может ли это потрясение быть рождено внутренним миром героя, то есть прямо вытекать из предыдущих нравственных перемен? Мы полагаем, что решающее потрясение может прийти только извне, потому что те слепые комильфо, которые относятся к разряду безнадежных, не способны изменить в своем сознании привычное представление о жизни без воздействия со стороны. Требуется какой-то особенный фактор, «катализатор», особое условие, при котором происходит решающий поворот героя от тьмы к свету. Это условие, на наш взгляд, и является ключом к перерождению героя.

Если говорить о прозрениях вообще, как поздних, так и своевременных, то они почти всегда происходят под влиянием других людей, т.е. событий, в которых фигурирует человек (один или несколько), оказывающий на героя решающее воздействие. В данном случае это такой человек, который несет в себе частицу света, пусть самую малую, но достаточную для того, чтобы у героя открылись глаза. Задача этого человека - затронуть душу героя. Этот человек разрушает сгустившееся вокруг героя одиночество и находится рядом в кульминационный момент прозрения. Порой может показаться, что озарение приходит к герою как результат предыдущих страданий или размышлений, но автор изображает ситуацию озарения именно в присутствии «светлого человека», так что есть основание считать, что без этого фактора главная перемена с героем может и не произойти.

Наше предположение подтверждается на примере Ивана Ильича как формула, а на примере Иудушки - как конкретное воплощение этой формулы.

Прозрение Ивана Ильича состоит из двух этапов, на каждом из которых он испытывает новое, неведомое чувство: сначала жестокие муки совести, а затем - радость и просветление. На каждом этапе как обязательное условие появляется один из тех людей, которые «понимали и жалели» Ивана Ильича во время болезни. Первый этап, начало прозрения, представляет собой пик нравственных мучений героя. Это самый трагический отрезок всего пройденного пути: герой понимает, что причина его страданий - собственная жизнь, прошедшая напрасно (чего герой не мог и предположить почти до самого конца). Это открытие потрясает героя своей неожиданностью, а главное - бесповоротностью и отсутствием оправдания. Горькое озарение приходит внезапно, и в это время рядом с героем - Иваном Ильичом - находится «светлый человек» - Герасим. «Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была “не то”. Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, - что они-то и могли быть настоящие, а остальное все могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы - все это могло быть не то. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было».

После этого для героя какое-то время продолжается период мучения безысходностью. Теперь, когда стало понятно, что жизни не было вовсе, а впереди ничего, кроме смерти, герой испытывает одновременно и ненависть к окружающим, которые для него являются воплощением опротивевшей жизни, и страх, и боль, и бесплодное раскаяние, и желание умереть скорее, и попытки ухватиться за жизнь, и главное - мучение от чего-то неразрешенного. Это последнее и есть жажда перехода от тьмы к свету, когда герой уже сам желает прозрения, а не бежит от него, как раньше. Теперь это становится криком души и самым жестоким предсмертным страданием. «”А если это так, - сказал он себе, - и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил все, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?” Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, - каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, все то, чем он жил, и ясно видел, что все это было не то, все это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их. (…) Когда пришел священник и исповедовал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах. Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легче, и опять появилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. “Жить, жить хочу”, - говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила:

Не правда ли, тебе лучше?

Он, не глядя на нее, проговорил: да.

Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса - все сказало ему одно: “Не то. Все то, чем ты жил и живешь, - есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть.” И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. (…) Выражение лица его, когда он проговорил “да”, было ужасно. (…) он…повернулся ничком и закричал:

Уйдите, уйдите, оставьте меня!

С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который был так ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением».

Второй этап прозрения наступает в момент агонии, когда часы жизни героя сочтены. В это время вся обстановка вокруг него меняется, становится непривычной, что должно подчеркивать остроту и необычность происходящей с героем перемены, а также ту внутреннюю борьбу, которую ведет герой с самим собою. Иван Ильич во время предсмертного бреда словно переносится в другое пространство, где сосредоточены только два порыва души - оправдание прожитой жизни и решительное ее осуждение; сомнение и разрешение. Это те самые два чувства, с которыми герой прожил все время от начала катастрофы и до решающей минуты прозрения. Бегство от действительности, попытки не думать о смерти, судорожное цепляние за жизнь - это старания слепого комильфо предотвратить трагедию, и эти старания тоже трагичны, потому что заведомо безуспешны. Трагичен и внезапный переворот в душе, благодаря которому появляется тяга к прозрению. И теперь, в преддверии исхода, эти два чувства борются в душе Ивана Ильича. Борьба мучительна для самого героя, потому что не он властен над этими чувствами, а они над ним. Первое удерживает его во тьме, а второе обещает свет. «Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило его».

И неожиданно - так же, как и на первом этапе, - к слепому комильфо приходит озарение, которое наступает благодаря «светлому человеку». Иван Ильич, находясь в бреду, не видит этого человека, но чувствует переход к свету как действие неведомой силы: «Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление».

Теперь «светлым человеком» оказывается Вася. Его вид пробуждает в душе героя светлое, простое человеческое чувство - жалость, и он понимает, что единственно верное «то», которое можно сделать, - это поскорее избавить всех от тягостной картины своего умирания. Весь путь от слепоты к прозрению Иван Ильич прошел во время движения к смерти, и конечной точкой, где уже не было места лжи и притворству, стала сама смерть, вернее, тот свет, которым она просияла. Здесь, на наш взгляд, кроется еще одна ключевая мысль, выявляющая сущность любого прозрения: оно происходит благодаря вспышкам человечности, проникающей в душу героя извне. Эти вспышки, как узелки, расположены на всем пути Ивана Ильича. Каждая из этих точек оказывается маленьким просветом во мраке одиночества, а в конце они превращаются в свет.

«Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это еще можно поправить. Он спросил себя: что же “то”, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. (…) “Да, я мучаю их, - подумал он. - Им жалко, но им лучше будет, когда я умру”. (…) И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. “Как хорошо и как просто, - подумал он.(…) - А смерть? Где она?” Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет.