Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлёвы"

-Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

(…) “Кончена смерть, - сказал он себе. - Ее нет больше”.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер».

Прозрение Порфирия Головлева происходит приблизительно тем же образом, что и у героя повести Толстого.

Трагический путь слепого комильфо Порфирия Головлева подходит к развязке, истекает период самообмана. К тому времени, когда одиночество Иудушки достигает предела, в Головлево приезжает его племянница Аннинька, - доживать последние дни, как некогда Степка-балбес. Общение с племянницей выводит Порфирия Головлева как на первый, так и на второй этап прозрения.

Образ Анниньки разработан в романе не менее детально, чем образы Иудушки или Арины Петровны, и не менее подробно изображена психологическая картина ее прозрения. Анниньку, как и прочих Головлевых, автор называет жертвами «злополучного фатума», тяготевшего над всей семьей, и, очевидно, будучи не в силах противостоять судьбе, героиня повторяет схему жизненного пути всех Головлевых. Трагедия Анниньки заключалась в том, что у героини была возможность начать новую жизнь, но героине из-за своей слабохарактерности не хватило нравственных сил для обновления. Судя по тому, какое место занимает в романе образ Анниньки, мы предполагаем, что история ее может послужить типичным примером трагедии поздно очнувшегося слепца, потому что, рассказывая историю этой героини, Салтыков-Щедрин излагает свои взгляды на механизм прозрения слепых комильфо, а также на то, существует ли для них возможность возрождения: «Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, но что в его жизни есть даже какая-то язва. (…) Действие такого внезапного откровения, будучи для всех одинаково мучительным, в дальнейших практических результатах видоизменяется, смотря по индивидуальным темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем». Очевидно, что Аннинька отнесена автором к разряду «других»: попытка возрождения ей не удастся. Аннинька возвращалась в Головлево дважды, и первый приезд «на минуту отрезвил» ее. «Как девушка впечатлительная…она вдруг почувствовала себя «барышней», но заметила, что все вокруг смотрят на нее исключительно как на распутницу, падшую женщину. В это время она поняла, что «прежняя ”барышня” умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины». Но вопрос «куда идти? Где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи?» остался без ответа, потому что «ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и теперешнее пробуждение - тоже сон». Нравственное обновление приравнивается автором к самоубийству: «предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым». На это героиня не решится (даже выбора перед ней стоять не будет) и «инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии», она «все-таки опять пойдет по утоптанной дороге». Поскольку история Анниньки типична, постольку надо полагать, что такая же участь должна была ожидать и Иудушку, если бы жизнь его после прозрения продолжалась.

Во время второго приезда Анниньки в Головлево выясняется, что и она, и Порфирий Владимирыч находятся на одном и том же этапе жизненного пути (оба близки к смерти) и в одинаковом состоянии тяжелой моральной угнетенности: первая - от сознания безнадежно погубленной жизни, второй - из-за одичания, вызванного длительным «запоем праздномыслия». Помимо этого, оба пришли к одному и тому же состоянию «живых трупов» и у обоих нет впереди ничего, кроме смерти. Оба они безотчетно тянутся друг к другу и проводят вместе долгие «хмельные беседы», которые «продолжались далеко за полночь». Аннинька, возненавидевшая свое прошлое и то общество, в котором жила, беспрерывно провоцирует дядю на воспоминания его жизни, словно обвиняя Иудушку и мстя ему, делая его существование невыносимым: «Она с беспощадной назойливостью раскапывала головлевский архив и в особенности любила дразнить Иудушку, доказывая, что главная роль во всех увечьях, наряду с покойной бабушкой, принадлежала ему». Разумеется, героиней руководит не благородный порыв, а лишь собственное отчаяние, переходящее в ненависть. Но тем не менее, именно разговоры с Аннинькой подтолкнули Иудушку к первому этапу прозрения: «В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании».

На первом этапе Иудушка испытывает сильнейшие мучения бесплодно проснувшейся совести, или то, что в статье одного из исследователей называется «агонией раскаяния» (С.-Щ.) без действительного покаяния». Иудушка, как и Иван Ильич, страдает от безысходности, а так как первый находится в еще большей тьме, чем последний, то агония длится дольше и герой все еще избегает прислушаться к голосу совести, предпочитая ему забытье. Это желание объясняется тем, что совесть не дает надежды на перерождение, и в этом заключается весь трагизм Иудушкиного прозрения: «Такие пробуждения одичалой совести бывают необыкновенно мучительны. Лишенная воспитательного ухода, не видя никакого просвета впереди, совесть не дает примирения, не указывает на возможность новой жизни, а только бесконечно и бесплодно терзает. (…) Иудушка стонал, злился, метался и с лихорадочным озлоблением ждал вечера, не для того только, чтобы бестиально упиться, а для того, чтобы утопить в вине совесть». Так же, как и Иван Ильич, Иудушка желает ускорить свой конец, чтобы прервать непрестанное страдание: «”Неужто ж это не конец?” - каждый раз с надеждой говорил Иудушка, чувствуя приближение припадка; а конец все не приходил. Очевидно, требовалось насилие, чтобы ускорить его. (…) Жить и мучительно, и не нужно; всего нужнее было бы умереть; но беда в том, что смерть не идет. Есть что-то изменнически-подлое в этом озорливом замедлении умирания, когда смерть призывается всеми силами души, а она только обольщает и дразнит…»

Второй этап представляет наибольший интерес для исследования. Трагизм, который в романе до сих пор только вплетался в сатиру, здесь, в финале, совершенно вытесняет ее. Вся обстановка вокруг героя и сам герой внезапно преображаются, наполняясь каким-то новым, особенным смыслом, благодаря чему финал романа вызывал и вызывает у исследователей немало различных толкований, зачастую диаметрально противоположных.

Одна из таких оппозиций наблюдается во мнениях исследователей 70-х годов ХХ в. (Горячкина М., Бушмин А.) и рубежа ХХ-XI вв. (Никитина Н., Кривонос В.). Первые считают, что пробуждения как такового не произошло. Вторые же, напротив, утверждают, что свершилось не только прозрение, но даже появилась надежда на перерождение и прощение героя. Отсюда вытекают разные взгляды не только на образ Иудушки, но и на понимание трагизма в романе.

Точка зрения наших современников представляется нам более правомерной. Наша позиция будет подтверждена также результатами сравнительного анализа. Весьма вероятно, что нам удастся доказать обоснованность нашей позиции с помощью опоры не только на авторитет исследователей, но и на тот критерий прозрения, который мы считаем общим для обоих анализируемых произведений - присутствие «светлого человека».

М. Горячкина, говоря об особенностях психологизма Щедрина, сравнивает его героев с героями Достоевского и утверждает, что «Щедрин, в сущности, не раскрывает процесс страдания человека, эволюцию трагического в душах своих героев, как это делает Достоевский». Это объясняется, считает исследователь, принципиальной разницей в развитии психологии этих героев: «Автоматическое саморазвитие психологии героев Щедрина кажется противоположным катастрофическому, скачкообразному формированию внутреннего мира героев Достоевского. (…) И те и другие приходят к идее неподвижности общественных форм в обществе собственников». И те, и другие доведены обществом до трагедии, но у героев Щедрина это - превращение в автомат, душа которого уничтожается, а у героев Достоевского - в сверхчеловека с гипертрофированной душой. Следовательно, Иудушка может во всем действовать только автоматически, повинуясь обстоятельствам: «Иудушка пришел к мысли о самоубийстве помимо своей воли, неожиданно, его толкнули на это обстоятельства. Обстоятельства эти накапливались день за днем, окутывая высохшую душу, (…) и вдруг, как удар молнии, пришло на мгновение сознание ужаса содеянного, сознание исчерпанности жизни, полной ее омертвленности. Это сознание опять-таки автоматически…погнало Иудушку в холодный мартовский день на могилу к «милому другу маменьке». Оно не было столь ясно, чтобы наполнить искалеченную душу нестерпимой, очищающей болью страдания. Не страдание чувствует Иудушка, а скорее тоску, глухой мрак, закрывший будущее…». Таким образом, в силу полной атрофированности души героя, с ним не произошло и не могло произойти никакого трагического сдвига. Следовательно, трагизм романа именно в том, что Иудушка обречен на вечную слепоту.

Аналогичное суждение встречаем у А. Бушмина: «Проблеск совести у Иудушки - это лишь момент предсмертной агонии, это та форма личной трагедии, которая порождается только страхом смерти, которая поэтому остается бесплодной, исключает всякую возможность нравственного возрождения и лишь ускоряет «развязку».

Данная точка зрения, разумеется, имеет право на существование, но тем не менее мы находим основания для ее опровержения. Определенные обстоятельства поспособствовали именно некой перемене в душе героя. Эта перемена и должна подчеркивать трагедию в романе, потому что без перелома в сознании герой не оценит сам себя, не испытает ни чувства вины, ни чувства раскаяния, не говоря уже о том, что без вышеозначенной перемены невозможно создать трагический контраст.

О том, что внутренний мир Иудушки далеко не примитивен, и, следовательно, по-своему подвижен и способен измениться, говорит Д. Николаев: «Роман "Господа Головлевы", и в частности образ Иудушки, свидетельствует о том, что этот убогий, примитивный внутренний мир может быть исследован не менее обстоятельно, чем интенсивная духовная жизнь интеллектуально развитого человека. (…) Выясняется, что и примитивный внутренний мир подчиняется определенным психологическим закономерностям. (…) И у этого урода есть какие-то главные стимулы, которые налагают печать на его душевный мир, определяют его облик, психологию, его поведение. Вот почему перед нами не "однолинейный" сатирический персонаж, а многогранный, сложный сатирический характер. Порфирий Владимирович "соткан" из множества самых различных и противоречивых качеств, благодаря которым образ приобрел удивительную рельефность и художественную полнокровность». Кроме того, исследователи отмечают тот факт, что финал романа «Господа Головлевы» был создан во внутренней полемике с автором «Обломова», И. Гончаровым. Согласно мнению последнего, Иудушка не был способен осознать свое положение и должен был «делаться все хуже и хуже» и умереть «на навозной куче, как выброшенная старая калоша, но внутренне восстать - нет, нет и нет! Катастрофа может его кончить, но сам он на себя руки не поднимет! Разве сопьется - это еще один возможный, чисто русский выход из петли». Отказ Щедрина от «обломовского» финала не может не натолкнуть на мысль о том, что образ Иудушки в чем-то выходит за рамки абсолютно типичного, обобщенного символа, и что в душе героя могло произойти непредвиденное.

Вопрос о трагическом перевороте в душе Порфирия Головлева В. Прозоров обозначает как дискуссионный: «можно ли говорить о трагедии гнусного лгуна, человека, жившего без совести и чести? Вопрос этот заставляет задуматься над смыслом авторского отношения к господам Головлевым, к самому Порфирию Владимирычу. (…) когда «все расчеты с жизнью покончены», должно бы последовать полное физическое разрушение. Какие же, однако, чувства вызывает у нас Порфирий Головлев на последних страницах романа? (…) Финал «Господ Головлевых»…может показаться внезапным и даже чуть ли не маловероятным. Внимательное чтение уберегает от элементарной внешнесоциологической интерпретации концовки щедринского романа: получил, мол, злодей-помещик по заслугам, сурово рассчиталась с ним жизнь, и поделом злодею! При подобном облегченном ответе-итоге от читателей ускользнет нечто весьма существенное в самом замысле писателя. Ускользнет его особая логика, и сложный психологический образ превратится в нехитрую иллюстрацию к тезису о неизбежности краха помещичьего сословия.

Между тем мы чувствуем некую загадочность финала, не поддающуюся поверхностным расшифровкам, и сознаем, что ощущение это вытекает из всей логики созданного Салтыковым-Щедриным характера. Справедливо отметил Е.И. Покусаев, что в финале автор «наделяет героя такими чертами, заставляет его высказать такие весомые, не пустые слова, открывает в его смрадной гаснущей жизни такие поступки, что резко очерченный тип помещика-стяжателя и пустослова воспринимается по-настоящему трагически».

Обратимся теперь непосредственно к событиям романа. Согласно нашим наблюдениям, прозрение героя происходит постепенно. Второй этап, благодаря жанровому своеобразию произведения, может быть расширен и представлен более подробно, чем в повести Толстого, поэтому изменения в душе героя можно проследить по эпизодам, каждый из которых будет доказательством факта прозрения.

Прежде всего обратим внимание на обстановку, которая, как это было и в повести Толстого, характерно меняется в финале произведения. «Чем ближе к развязке, тем все реже автор именует Порфирия Иудушкой. (…) Исчезает авторская насмешка, издевка, ирония».

Прозрение, или, говоря нейтрально, душевное потрясение Порфирия Головлева, происходит в пасхальную ночь, в ночь Воскресения Христова. «В финале романа из существования, замкнутого отторгнутой от человеческого мира головлёвской усадьбой, совершается переход героя в бытие, где и происходят события евангельского рассказа, события Страстной недели. Евангельский рассказ, непосредственно вторгаясь в повседневное, наполненное предательствами существование Иудушки, заставляет героя, в уме которого зреет уже “идея о саморазрушении”, ощутить свою вину как перед ближними, так и перед дальними. То, что случилось в своё время с персонажами евангельской истории, Иудушке дано пережить заново - как событие, имеющее отношение к его биографической истории».

«Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный». После того, как племянница разбередила совесть Иудушки, он стал по-настоящему восприимчив к евангельским сказаниям и, слушая их, подумал о самом себе. В этой новой обстановке совершается некое изменение в душе героя, которое автор не называет самооценкой, но изображает как сильное смятение: «Порфирий Владимирыч…чтил «святые дни»…исключительно с обрядной стороны, как истый идолопоклонник.(…) И только теперь, когда Аннинька разбудила в нем сознание «умертвий», он понял впервые, что в этом сказании идет речь о какой-то неслыханной неправде, совершившей кровавый суд над Истиной… Конечно, было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в это прошлом, а что именно - в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя». Прозрение героя уже совершается, и этот процесс настолько мучителен для Порфирия Головлева, что он всерьез размышляет о самоубийстве, причем размышляет уже давно, но в этот день, на пределе страданий, почти решился: «…надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт».

В это время он вдруг чувствует свою ужасную вину перед матерью, и раскаяние постепенно наполняет его, такое неистовое, что должно принести ему смерть: «А ведь я перед покойницей маменькой… ведь ее замучил…я!» - бродило между тем в его мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной агонии». Эта мысль о матери, на наш взгляд, и есть первый эпизод, который свидетельствует об исчезновении автоматизма в сознании и поступках Порфирия Головлева, о зарождении контраста. Это - пробуждение совести, того самого чувства, которое Салтыков как художник-гуманист считал главным на пути к спасению: «Что такое пробуждение Стыда и Совести? В конечном счете это осознание истины своей жизни, возвращение к действительности, к правде, когда с глаз падает темная завеса, скрывавшая дотоле истину, когда слепой прозревает, когда становится возможным «воскресение» человека».

Далее начинается второй эпизод, в котором показано сразу несколько решающих штрихов в картине позднего прозрения. Во-первых, это ослепительная вспышка искренних человеческих чувств (ее сила словно компенсирует былое отсутствие подобных моментов). Порфирий Владимирыч в очередной раз выслушал рассказ Анниньки о том, как покончила с собой ее сестра и как она, Аннинька, побоялась умереть вместе с ней и влачит бессмысленное существование. Без сомнения, в это мгновение Порфирий Головлев ощутил предельную близость положения племянницы с собственным положением. И Порфирия Головлева захлестнула волна сострадания. «Он встал и несколько раз в видимом волнении прошелся взад и вперед по комнате. Наконец подошел к Анниньке и погладил ее по голове.

- Бедная ты! Бедная ты моя! - произнес он тихо». Поразительна в устах Порфирия Головлева эта человеческая фраза, если вспомнить, что до сих пор представляла собой речь героя. Е. Покусаев отмечает: «Только на последних страницах герой романа заговорил настоящим человеческим языком. Его слова исполнены боли и горечи, неподдельного волнения. Исчезло пустословие, с его блудливой уклончивостью и фамильярностью, с его сюсюкающей елейностью». Не только речь, но и действия Порфирия Головлева в этот миг изменяются: раньше он прикасался к племяннице единственно с похотливыми намерениями. Неудивительно, что на Анниньку «это прикосновение» производит потрясающее впечатление: «Сначала она изумилась, но постепенно лицо ее начало искажаться, и вдруг целый поток истерических, ужасных рыданий вырвался из ее груди».

Мы полагаем, что именно в эту минуту она возводится в образ «светлого человека», потому что из ее уст звучит вопрос, обращенный в самую глубь души Порфирия Головлева, вопрос, заданный в последней надежде на то, что в «кровопивце» осталось что-то человеческое: «Дядя! Вы добрый? Скажите, вы добрый? - почти криком кричала она. Прерывающимся голосом, среди слез и рыданий, твердила она свой вопрос, тот самый, который она предложила еще в тот день, когда…окончательно воротилась для водворения в Головлеве, и на который он в то время дал такой нелепый ответ.

Вы добрый? Скажите! Ответьте! Вы добрый?»

Действительно, один раз Аннинька уже пыталась обратиться к Иудушке как к человеку, пыталась коснуться его души. Но в первый раз попытка осталась втуне: Иудушка ответил ей тогда в обычной своей манере, не обнаруживая ни тени живого сочувствия: «Ну, добрый, добрый! Ну, говори! Хочется чего-нибудь? Закусочки? Чайку, кофейку? Требуй! Сама распорядись!» Теперь же Порфирий Владимирыч не дает никакого ответа. Это, как нам кажется, происходит потому, что вопрос наполнился для него смыслом, и, задумавшись над ним, Головлев не счел себя добрым. Это был миг самооценки, миг, когда Головлев не пытался увернуться от правды и не ответил «да», хотя бы и в утешение племяннице.

На наш взгляд, вполне допустимо назвать Анниньку «светлым человеком», если учитывать условия и особенности ее поведения в финале романа. Воздействие Анниньки на Порфирия Головлева будет той особой сюжетной связью, наличие которой мы предполагали выше.

Есть еще одно мнение, согласно которому вышеозначенная фраза приобретает в романе очень глубокое значение.

Н. Никитина в своей статье «Роман «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина - продолжение диалога с Тургеневым» указывает на тесную связь романа с творчеством Тургенева, оказавшее немалое влияние на молодого Салтыкова-Щедрина. Исследователь утверждает, что Щедрин вывел источник трагизма для романа «Господа Головлевы», глубоко проникнувшись настроением финала тургеневской статьи «Гамлет и Дон-Кихот». Слово «добрый» становится определяющим эпитетом, и трагедия Порфирия Головлева - в несоответствии этому эпитету и, главное, признании этого в самом конце жизни. Это и есть основа трагического контраста. Вот что сообщает автор статьи:

«Присутствие Тургенева заметно ощущается в романе Салтыкова. Наиболее явственно это присутствие обозначается в финальной сцене романа, где писатель повествует о последних днях Иудушки Головлева. Показывая конец Иудушки. Салтыков снова встает на позиции Тургенева. Обращаясь к его речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот» (1860).(…)Салтыков дал тонкий и убедительный психологический рисунок этого <Иудушкиного> образа, на его примере показал, сколь бесполезна и бессмысленна та роль, которой всю жизнь посвятил Иудушка Головлев. Но творческая задача Салтыкова была бы не вполне им достигнута, если бы он, показав это, не вызвал у читателя сочувствие к своему герою, жизнь которого прошла так бесплодно и безрадостно. Этого прежде всего требовал масштаб созданного им образа: ведь Иудушка Головлев - последний представитель выморочного дворянского рода, за судьбу которого он чувствует себя ответственным. Иудушка - злодей, но в то же время он - и жертва веками сложившихся нравственных устоев русского дворянства. Поэтому для Салтыкова было важно показать как совершенное им зло, так и его запоздалое раскаяние. Впервые решая для себя эту непростую задачу, Салтыков обратился за помощью к Тургеневу, который осуществил это в своей речи-статье «Гамлет и Дон-Кихот». Тургенев утверждал здесь, сколь зыбки границы подлинно трагического и комического в литературе, сближая образ шекспировского Гамлета и с сервантесовским Дон-Кихотом. (…)Специально остановился Тургенев на кончине Дон-Кихота, утверждая, что применение к нему эпитета «добрый» глубоко символично и значимо. «Это слово удивительно, - пишет Тургенев; - упоминовение этого прозвища, в первый и последний раз - потрясает читателя. Да, одно это слово имеет еще значение перед лицом смерти. Все пройдет, все исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, все рассыплется прахом…

(…) добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее самой сияющей красоты». Этот замечательный финал тургеневской статьи не однажды отразился в творчестве Салтыкова. <следует цитата из романа> Но если герой Сервантеса перед смертью сам вспоминает об этом, то Иудушка не отвечает на прямо поставленный Аннинькой вопрос. Поэтому так трагична его смерть.

Его современниками он так и остался до конца непонятым, хотя все писавшие об этом романе признавали высокий и подлинный трагизм этого образа. Однако связь кончины Иудушки с финалом статьи Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот» и до сих пор остается в тени как щедринистов, так и тургеневедов. А между тем, сам Салтыков, как мы видели, настоятельно подчеркивал эту связь. (…) Тургеневу в первую очередь Салтыков был обязан самыми яркими страницами своего романа, жемчужины всей русской классической литературы, финалом образа Иудушки Головлева, признанного шедевра мировой литературы».

Таким образом, мы можем утверждать, что прозрение Порфирия Головлева свершилось (т.е. из души героя исчез автоматизм, душа сделалась восприимчивой) и, мало этого, не могло не свершиться, так как в этом случае не была бы выполнена художественная задача, поставленная автором. На контрасте «слепота - прозрение» зиждется трагический подтекст общественного романа-сатиры. Кроме того, если трагедия героев Толстого и Щедрина - трагедия общечеловеческая, если это проблема из ряда вечных и распространяется как на общественную, так и на индивидуальную жизнь, то прозрение должно стать путем к спасению, предпосылкой совести, любви и веры, которыми держится мир.

Глава 3. Вопрос о прощении Порфирия Головлева

3.1 Смерть Порфирия Головлева - прощение без слов

салтыков щедрин головлев

Ставя перед собой третью, заключительную, задачу нашего исследования, мы руководствовались, во-первых, необходимостью подтвердить нашу позицию, а во-вторых, тем, что в работах современных щедриноведов появился дискуссионный вопрос, на который не всегда дается однозначный ответ: получил ли Порфирий Головлев прощение? От ответа зависит многое: и понимание сущности трагизма в романе, и подход к главному герою, и оценка художественной задачи произведения.

Среди исследователей ХХ века мнения по этому вопросу неоднозначны. Довольно многие отвечают на вопрос отрицательно (Горячкина, Покусаев, Прозоров, Бушмин, Тюнькин). В. Прозоров приводит в качестве аргумента такое суждение: «Салтыков-Щедрин убежден, что примирение со злом в высшей степени безнравственно. (…) Зло казнит человека, и самая лютая казнь - запоздалое пробуждение совести, когда…человек оказывается обреченным на абсолютное духовное одиночество. (…) Сказать «виноваты обстоятельства» - значит сказать не всю правду. (…) Любая среда, любое «болото» не снимает с самого человека ответственности за себя, за свою линию жизненного поведения». «Его [Иудушкина] мольба о прощении остается без ответа», - говорит К. Тюнькин. Однако есть основания с этим не соглашаться. В настоящее время появились такие работы, где пересматривается вопрос о прощении Порфирия Головлева и выдвигаются аргументы «за». Толчком к такой дискуссии послужила неоднозначность финала щедринского романа, в особенности тех эпизодов, где герой просит о прощении, а затем умирает.

Источником неоднозначности, на наш взгляд, стало отсутствие прямого авторского приговора в романе. О нем можно лишь догадываться, исходя из сюжетных закономерностей и предыдущих суждений автора о своем герое.

Решая этот вопрос, мы обратимся вначале к образу Анниньки, помня, что в финале он играет особую роль. В конце напряженного диалога, когда происходит прозрение героя и Аннинька выступает как «светлый человек», Головлев молит о прощении и спрашивает: «А ты…простила?» «Вместо ответа, она бросилась к нему и крепко его обняла». Возможно, если бы автор не собирался прощать своего героя, он бы не позволил сделать это ни единому человеку, дабы не искажать впечатление от последней сцены суда. В данном же случае герой получает совершенно христианское прощение от человека, который сам когда-то из-за него, Иудушки, страдал, и который к тому же несет в себе частицу света.

Далее следует обратиться к сопоставлению двух образов. Прощение героя можно, как мы полагаем, отождествить с просветлением, успокоением. Такое успокоение получает Иван Ильич, и схема его движения к такому финалу та же самая, что и у Порфирия Головлева: слепота (как результат формирования средой) - постепенное умирание - прозрение - смерть. Смерть была для Ивана Ильича освобождением, вратами новой жизни. Порфирий Головлев тоже получает успокоение смертью: он умирает, не дойдя до могилы матери, куда он шел как для самоубийства и где готовился принять гибель от нечеловеческих мук раскаяния. Автор не доводит своего героя до самоубийства. Может быть, милостиво, может быть, снисходительно, но он избавляет Головлева от последнего страшного страдания.

У нас есть еще одна причина понимать естественную смерть Головлева как прощение. Это - краткое сопоставление образа Иудушки с образом предателя из сказки Щедрина «Христова ночь».

Сказка написана в 1886 году (через шесть лет после окончания романа «Господа Головлевы»). Нам неизвестно, решал ли Щедрин в этой сказке вопрос о прощении Порфирия Головлева. Но если это так, то есть основания считать, что Иудушка Головлев не был отождествлен с Предателем.

Во-первых, главная кара для Предателя - бессмертие. Он, покончивший с собой от стыда, был возвращен к жизни и заклеймен как вечный отверженный, так что даже смерть не должна принимать его: «Я всем указал путь к спасению, - продолжал воскресший, - но для тебя, предатель, он закрыт навсегда. Ты проклят богом и людьми, проклят на веки веков. Ты не убил друга, раскрывшего перед тобою душу, а застиг его врасплох и предал на казнь и поругание. За это я осуждаю тебя на жизнь. (…) Камни, по которым ты пойдешь, будут вопиять: «Предатель! Будь проклят!» Люди на торжищах расступятся перед тобой, и на всех лицах ты прочтешь: «Предатель! Будь проклят!» Ты будешь искать смерти и на суше, и на водах - и везде смерть отвратится от тебя и прошипит: «Предатель! Будь проклят!» Казнь Предателя названа «бесконечной». Казнь же Иудушки все-таки имела свой конец. Пока Порфирий Головлев подвергался пыткам совести, он очень хотел умереть, но не мог: «беда в том, что смерть не идет». Это было время суда над самим собой, тот самый путь к спасению, который указал Христос всем грешникам, которые заполняют собою мир. На наш взгляд, именно к ним очень близок по своей характеристике Иудушка: «Тут были и богатеи, и мироеды, и жестокие правители, и тати, и душегубцы, и лицемеры, и ханжи, и неправедные судьи. Все они шли с сердцами, преисполненными праха, и весело разговаривали, встречая не воскресение, а грядущую праздничную суету». Им дается возможность спасения, и путь к нему - тот самый, что прошел и Порфирий Головлев: «Этот путь - суд вашей собственной совести. Она раскроет перед вами ваше прошлое во всей его наготе; она вызовет тени погубленных вами и поставит их на страже у изголовий ваших. Скрежет зубовный наполнит дома ваши; жены не познают мужей, дети - отцов. Но когда сердца ваши засохнут от скорби и тоски, когда ваша совесть переполнится, как чаша, не могущая вместить переполняющей ее горечи, - тогда тени погубленных примирятся с вами и откроют вам путь к спасению». Фразы из этого монолога поразительно схожи с теми фразами, что входили в описания, встречавшиеся в «Господах Головлевых». Это были описания страданий Иудушки, описания мертвого головлевского дома. Когда же пришел час раскаяния и суд совести над Головлевым свершился, смерть пришла к нему как освобождение, и он уже не был вынужден убивать себя сам.

Во-вторых, следует упомянуть, что автор в своих рассуждениях о лицемерах не называет Иудушку «предателем» в строгом смысле этого слова: «…Иудушка не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов». Склонность к лицемерию была, очевидно, главной чертой Иудушки, за что он и получил еще в детстве свое прозвище. Однако предательства Иудушки - не то, что грех Предателя. «Сознательный лицемер понимает, что его позиция в принципе лжива, но убежденно считает, что это своего рода компромисс с совестью во имя некой высшей цели, оправдывающей средства. Порфирий Владимирыч и не думал никогда о какой-то иной жизни, кроме той, в омуте которой он рос, развивался и существовал. Больше всего на свете ценя и оберегая собственный покой, он и не предполагал о возможности иных законов организации человеческой жизни, кроме тех, по которым строилась его жизнь, состоявшая из огромной массы пустяков(…). Он и ориентировался (до поры до времени очень ловко) в этой массе пустяков. Какой же он сознательный лицемер? Другим он и не мог быть.

Иудушка - лицемер не по злому корыстному расчету, но скорее по самой своей натуре. С детства он послушно и глубоко усвоил неписаный жизненный принцип: быть как все, поступать как принято, чтоб «оградить себя от нарекания добрых людей».

Таким образом, мы видим, что Щедрин описывал действия своего героя как естественные для него, каждодневные и бессознательные. Мало того: эта черта была отмечена как свойство всех русских людей вообще (тут неизбежно вспоминается «эвримен» Иван Ильич, основной постулат жизни которого был приведен почти дословно).

Следовательно, Предатель - это ужасное исключение, грешник из грешников, который сознательно надругался над ближним и за это недостоин прощения, а Иудушка - всего лишь один из многих, типичный слепец, который под конец жизни неожиданно «сподобился» увидеть свет. Если бы каждый из таких, как Порфирий Головлев, не был прощен как Предатель, то пришлось бы покарать таким образом (как это ни печально) едва ли не большую половину русского общества да и всего человечества. Этих же людей Спаситель предоставил суду их совести, о них же Он говорит: «Вы - люди века сего и духом века сего руководитесь. Стяжание и любоначалие - вот двигатели ваших действий. (…) Но не потому овладели вы вселенною, что сильны сами по себе, а потому, что сила унаследована вами от предков».

Современные исследователи творчества Щедрина придерживаются мнения, что предсмертные страдания Порфирия Головлева и его искренние мольбы о прощении являются катарсисом, после которого следует прощение героя. Такой финал Н. Никитина считает частью трагического контраста, а В. Кривонос - символической параллелью между образами Иудушки и Христа. Вот что пишет по этому поводу автор: «В “Господах Головлёвых” возникает неожиданная параллель, проводимая между Иудушкой и Христом. Приведём важную цитату из романа: “Слышала, что за всенощной сегодня читали? - спросил он, когда она, наконец, затихла, - ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил!” Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота. “Всех простил! - вслух говорил он сам с собою, - не только тех, которые тогда напоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно! <...> Надо меня простить! - продолжал он, - за всех... И за себя... и за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! - почти растерянно восклицал он, озираясь кругом, - где... все?..”

Анализируя финальные сцены романа, И.А. Есаулов категорично утверждает мысль о проявлениях здесь христоцентризма: “Прощение, несомненно состоявшееся в финале, имеет подчёркнуто новозаветный характер <...> Герой впервые попадает в ауру православной ментальности, только и позволяющей от “агонии раскаяния” за сутки до Христова Воскресения прийти к действительному, свершившемуся покаянию. Но оно невозможно без опоры на Христа, немыслимо вне Христа <...> Таким образом, мы видим уже состоявшееся - без слов - прощение героя”. Иное толкование смысла символического контраста Иудушки и Христа предлагает А.П. Ауэр: “...Христос, умирая, прощает всех, даже своих гонителей и мучителей, а вот Иудушка перед смертью умоляет всех простить его”.

Но простить Иудушку или нет - это уже выбор не только автора, но и читателя. Точнее, это тот выбор, который автор не навязывает, а предлагает сделать самому читателю».

Таким образом, мы можем видеть, что в настоящее время в литературоведении разрабатывается альтернативный подход к герою романа «Господа Головлевы». В чем причина появления этой тенденции?

Мы полагаем, что в данном случае большую роль играет в первую очередь перемена в религиозном сознании эпохи. Работы М. Горячкиной и Е. Покусаева относятся ко времени атеистических воззрений, а работы современных исследователей - к периоду терпимости в религии и последующему времени возрождения церкви в России. Это означает, что приблизительно с 90-х годов ХХ века большинство людей стало «обращаться», прислушиваться к церковным заповедям, применять их к себе (возможно, это было обусловлено кризисом «перестройки», желанием найти точку опоры). Следовательно, как в жизни, так и в литературе постепенно начинает доминировать позиция терпимости, снисхождения и милосердия к ближнему. Очевидно, чаще, чем раньше, вспоминается людям заповедь: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Во-вторых, немалое значение имеет легализация самых различных взглядов на вопрос (а не только односторонне направленных), а также широкий доступ информации, благодаря чему молодые исследователи имеют возможность пользоваться огромным количеством новых, ранее запрещенных источников.

Таким образом, отношение к герою Щедрина сегодня может быть самым разным, версии и гипотезы по этому вопросу могут иметь разные, порой даже противоположные направления, и все они сегодня пользуются правом на существование, потому что чем больше проторяется новых путей, тем выше вероятность найти объективную истину.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В соответствии с темой нашей работы («Общечеловеческая трагедия позднего прозрения в романе М. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»), мы поставили целью доказать трагическую сущность образа Иудушки, причем источник трагизма в романе, на наш взгляд, заключался в несвоевременности прозрения. Для достижения поставленной цели было необходимо представить героя как среднего человека, что осуществлялось путем сопоставления образа Порфирия Головлева с образом Ивана Ильича из повести Л. Толстого. Таким образом мы старались показать художественную задачу романа Щедрина, сблизив ее с задачей повести Толстого: предостережение всем людям от пагубного влияния среды, которая формирует массу слепых, бездуховных комильфо, доходящих в своей слепоте до положения Иудушки Головлева. Чтобы доказать литературную близость двух разных произведений, мы рассмотрели условия их создания: время, когда они были написаны, и особенности мировоззрения писателей. Мы разобрали механизм прозрения двух героев и пришли к выводу об их тождественности. И, наконец, мы попытались решить вопрос о прощении Порфирия Головлева, апеллируя к мнениям исследователей и руководствуясь нашими собственными соображениями.

В результате нами сделан следующий вывод: Порфирий Головлев - герой трагический, и его трагедия распространяется в литературе и на образы средних людей; следовательно, Головлев представлен не столько злостным крепостником, сколько обычным человеком, который был подвержен влиянию пошлых и лживых законов среды и слишком поздно осознал свою непригодность к настоящей жизни. Поскольку судьба такого героя является отражением судьбы большинства людей, то автор может даже и для такого героя, как Иудушка, указать путь к спасению и, возможно, простить его, как прощает своего героя Л. Толстой.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Салтыков-Щедрин М.Е. Христова ночь//Собр. Соч. в 10-ти томах. Т.9. М, 1988.

2. Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. - Ярославль, Верх-Волж. кн. изд., 1979.

3. Толстой Л.Н. Исповедь. - Ленинград, Художественная литература, 1991.

4. Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича. Повести и рассказы. - Ленинград, Художественная литература, 1983.

5. Толстая Т.Н. Квадрат // Не кысь - М., Эксмо, 2004.

6. Бушмин А.С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. - М., Современник, 1976.

7. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М., Просвещение, 1986.

8. Покусаев Е. «Господа Головлевы» М. Е. Салтыкова-Щедрина. - М., Художественная литература, 1975.

9. Прозоров В.В. Салтыков-Щедрин. - М., Просвещение, 1988.

10. Тюнькин К. Салтыков-Щедрин. ЖЗЛ, серия биографий. - М., Молодая гвардия, 1989.

11. Бабаев Э. «Итог пережитого…» //Смерть Ивана Ильича. Повести и рассказы. - Ленинград, Художественная литература, 1983.

12. Бабаев Э. Повести Толстого // Смерть Ивана Ильича. - М.: 1969.

13. Донсков А. «Драматическое присутствие» в повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» // Русская литература. 1993. №3.

14. Кривонос В. О символической образности в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлёвы»; электронная версия 2005 г.

15. Никитина Н. Роман «Господа Головлёвы» М.Е. Салтыкова-Щедрина - продолжение диалога с Тургеневым; электронная версия 2003 г.

Размещено на Allbest.ru