Интеллигент на каторге на примере произведений "Записки из мертвого дома" Ф.М. Достоевского и "Колымские рассказы" В.Т. Шаламова

«Стыд, - пишет А.М. Буланов, - а именно так понимается он в христианской антропологии и так представлен у Достоевского, является неизбежным основанием самого бытия, проникая в структуру психики необычайно глубоко, разъедая ее цельность. В этом случае, у Достоевского это особенно очевидно, стыд уже не эмоция, а состояние» (Буланов А.М., 2001, 96). Состояние порождается грехом и восходит к библейской истории Адама и Евы, которые после вкушения запретного плода осознали собственную наготу и устыдились своих тел. Толкование этого события изложено в трудах Владимира Соловьева. «Я стыжусь, следовательно, я существую», - так философ выводи формулу самоопределения человека, опираясь на текст Священного писания (Соловьев Вл., Т.1, 1988, 124).

«Существуют», «заливаясь краской», как Алей при чтении Евангелия, многие герои Достоевского. Однако краснеют в остроге не все: «Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний, убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона. А вот рядом с ним другой, который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве, во всю каторгу» (4, 43). Оттого рассказчик чаще видит вокруг себя «бледных» обитателей Мертвого дома.

В «Колымских рассказах» персонажи не меняют цвет лица, скорее похожего на предсмертную маску. Не испытывают мук совести мародеры из рассказа «Ночью». Не стыдится собственной неблагодарности Крист (рассказ «Лида»). Только в самом начале лагерных испытаний человек еще может плакать, слизывая кашу языком, как Федяхин, или краснеть при мысли о еде, как Фриц Давид («Надгробное слово»). И это начало конца - конца существования.

В «Записках из Мертвого дома» Горянчиков замечает, что в остроге был «народ, за некоторыми немногими исключениями […] страшно тщеславный, хвастливый» (4, 12). Эту особенность каторжной психологии объясняет А. Злочевская: «Существо, лишенное внутреннего нравственного стержня - «разбросанный человек», всегда безразлично и даже с удовольствием обнажает себя перед «другими»» (Злочевская А., 1993, 33). Иными словами, отсутствие стыда не сдерживает низменные инстинкты, которые диктует тело, не прикрытое духовностью.

В результате возникает символика метафизической наготы. Достоевский описывает каторжное одеяние: «Трудно было и представить себе, какого сорта было сукно, определенное на арестантское платье. С виду оно как будто и в самом деле походило на сукно, толстое, солдатское; но чуть-чуть поношенное, оно обращалось в какой-то бредень и раздиралось возмутительно. Впрочем, суконное платье давалось на годичный срок, но и с этим сроком трудно было справиться» (4, 65). Пристальное внимание писателя к данной проблеме не случайно. Но автора «Записок» интересует не только экономическая сторона вопроса. Ветхое облачение каторжника дополняет образ Мертвого дома.

Лагерь, разметав остатки цивилизации, подтвердил правоту Достоевского, «обнажив» истинную человеческую природу. Как и на каторге, на Колыме заключенные лишены всего: морали, религии, души и одежды. «Если у Достоевского, - замечает Е.Волкова, - одним из значительнейших символов является символ чистого белья, то в прозе Шаламова - отсутствие белья (Волкова Е.//Человек, 1997, №1, 141). У героя рассказа «На представку» под телогрейкой казенная гимнастерка - «она давно истлела» (1, 12). В тифозном карантине Андрееву после дезкамеры «белья … не дали» (1, 166). Его сосед, Огнев, «вместо овчинных меховых чулок получил игрушечные - так села кожа» (1, 166). Т.е., как и в произведении Достоевского, «обнажение» соотносимо с образом смерти, возникающем на страницах лагерной прозы.

Принципы построения колымского некрополя также восходят к художественной системе «Мертвого дома». В книге Достоевского изображен «заживо Мертвый дом», включающий нефизическое понятие смерти. Исследуя структурное значение образа, Т.С. Карлова пишет: «Всякое его соприкосновение с миром жизни до чрезвычайности обостряет черты неживого в живом» (Карлова Т.С., 1974, 136). Страшная примета «Мертвого дома» назойливо лезет в глаза именно тогда, когда дом этот активно оживает, что отмечает исследователь: «Что за странный отблеск детской радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменных лбах и щеках…» (4, 122). К тому же в одной из театральных сцен, поставленных в остроге, хоронился мертвец: «Наконец, раздается: «Солнце на закате», мертвец оживает, и все в радости начинают плясать» (4, 129). Эта «пантомима фантастического свойства» имеет символическое значение, которое объясняет один из участвующих в разговоре о побеге, совершенном двумя арестантами: «И чего это мы, братцы, взаправду живем здесь? - прерывает молчание четвертый, скромно сидящий у кухонного окошка, говоря несколько нараспев от какого-то расслабленного, но втайне самодовольного чувства и подпирая ладонью щеку. - Что мы здесь? Жили - не люди, померли - не покойники. Э-эх!» (4, 224). «Лагерной мистерией» называет Е.В. Волкова картину Страшного Суда, воспроизведенную в рассказе «По лендлизу»: «Для В.Шаламова это тайна пограничности между жизнью и смертью» (Волкова Е.В., 1998, 41).

Таким образом, в «Мертвом доме» возникает не концентрированный образ смерти, а некая форма существования человека на пороге бытия и небытия, которые не обладают отдельными характеристиками, а взаимоперетекают друг в друга. Происходит эффект совмещения двух ипостасей: живущие находятся в «Мертвом доме», т.к. отсутствует главный элемент жизни - свобода. Люди здесь обезличены, а непременное условие для нормального живого существования - свободу - получает мертвое тело: оковы снимают с покойника.

Варлам Шаламов, вслед за Достоевским, использует подобную семантику существования для изображения человека в лагере. Так, в рассказе «Ягоды» «живой» заключенный остается в мертвом мире, а погибший Рыбаков попадает в ожившую вселенную. Автор «Колымских рассказов» представил несовершенную форму жизни и смерти. Существование в лагере - умирание, как это представлено в рассказе «Шерри-бренди». Смерть физическая цинично наделяется признаками жизни: обитатели барака заставляли покойника поднимать руку при раздаче хлеба. Здесь звучит иной мотив, чем у Достоевского: согласно законам лагеря, и в смерти человек не становится свободным. Отсюда сравнение тела умершего с «куклой-марионеткой» - так же несвободные неживые персонажи не давали герою права на достоверную дату смерти.

Воля, свобода - главная и высшая идея «Записок из Мертвого дома». Именно она лежит в основе художественного развития произведения, она определяет «систему ценностей» образно-логического мира произведения Достоевского, как считает Ю.И. Селезнев (Селезнев Ю.И., 1975, 118). «С самого первого дня моей жизни в остроге, - говорит рассказчик, - я уже начал мечтать о свободе» (4, 79). Действительно, эта идея живет в голове «всякого каторжника»: от Нурры, молодого чеченца, ежеминутно надеявшегося вернуться на Кавказ («Мне кажется, - говорит Горянчиков, - он бы умер, если бы ее лишился» (4, 51)), идо Исая Фомича, которому ждать еще двенадцать лет до выхода из каторги. Цель у всех одна - увидеть «тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба» (4, 9). Даже контрабандная торговля вином - «хоть отдаленный признак свободы» (4, 66), потому, что доставлять вино - «страшно запрещенное наслаждение» и, следовательно, проявление воли. По той же причине процветает острожное ростовщичество и промысел: «Деньги есть чеканная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро» (4, 17).

Но нет настолько емкого образа свободы в «Колымских рассказах». В прозе Шаламова говорится о бессмысленности надежды. Немногие стремятся попасть домой. Герой-повествователь в рассказе «Надгробное слово» мечтает вернуться в тюрьму, так как ничего, кроме страха, семье не принесет. О супе с галушками грезит бывший директор Уралтреста Тимофеев. Дневальный хочет пойти в райком - там всегда было много окурков. Лишь человеческий обрубок, который, согласно нормальному человеческому мышлению, должен быть максимально зависимым от окружающих, в перевернутом мире лагеря оказывается способным на свободный протест.

В книге Достоевского особое место занимают те, кто сами выбрали каторгу как среду более справедливую, по сравнению с предыдущей. Таков Сироткин, убивший ротного, чтобы сменить рекрутчину на каторгу. Или Петров, зарезавший своего начальника за побои и беспрекословно сносивший телесные наказания на каторге: розга в остроге более уместна, чем на свободе. «А бывают и такие, - писал автор «Записок», - которые нарочно делают преступления, чтобы только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более тяжелой жизни на воле» (4, 43). Понятие «Мертвого дома» в этих случаях включает в себя не только тюрьму и каторгу, но и вообще социально-политический образ жизни, основанный на бесправии и неуважении личности.

В рассказе Варлама Шаламова «Вейсманист» история профессора медицины сходна с протестом Сироткина и Петрова: «Уманский разгадал суть тридцать седьмого года. Понимал, что его долгая заграничная жизнь, его знание языков, его свободомыслие - достаточный повод для репрессий; старик попытался перехитрить судьбу. Уманский сделал смелый ход - он поступил на службу в Дальстрой, завербовался на Колыму, на Дальний Север как врач и приехал в Магадан вольнонаемным. Лечил и жил. Увы, Уманский не учел универсализма действующих конструкций. Колыма его не спасла, как не спас бы и Северный полюс. Уманский был арестован, судим трибуналом и получил срок в десять лет» (1, 500). Так образ лагеря снова становится равным нечто большему, чем Север и Колыма, дополняя семантику несвободы.

Осознав человеческую греховность, Шаламов вслед за Достоевским отверг назидательность в своих творениях. Об отсутствии морализаторства в произведениях классика, и в частности, в «Записках из Мертвого дома» пишет Ф. Чиреков: «Если Толстого и большинство других русских писателей 19 века волновали проблемы этики, то есть того, «как должен жить и вести себя человек в данном мире в данное время», то Достоевского волновали проблемы гораздо более существенные и радикальные: его волновало - как же есть на самом деле, как устроен мир. И ошибочно приписывать Достоевского роль воспитателя и наставника. Для этого он слишком уважал человеческую свободу и только через свободу мыслил объединение людей во имя общего дела» (Чиреков Ф., 1993, 197). Подобной ошибки избежал автор «новой прозы», сделав исключение для Достоевского (Шаламов В., 2004, 881), «поскольку вся литература 19 века выступает в роли именно учителей, весь опыт коих привел к лагерям» (Шаламов В., 2004, 919). Главный закон жизни - «отсутствие права учить человека» - Шаламов соблюдает и в собственном творчестве. Нет и намека на осуждение мародеров в рассказе «Ночью», потому на персонажей взирает «эпически отстраненный, нейтральный и ничем в тексте не проявленный повествователь» (Некрасова И.В., 1995, 96).

Однако, веря в то, что «человек - существо бесконечно ничтожное, унизительно подлое, трусливое» (Шаламов В., 2004, 884), Варлам Шаламов, как и автор «Записок из Мертвого дома», видел задачу искусства в восстановлении падшего человека. Данный парадокс выглядит вполне закономерным в духовном контексте мировой культуры, и раскрывается в сопоставлении с наследием Достоевского.

Глава 2. Интеллигент на каторге. Повесть о «русском остроге» Достоевского

2.1 «Интеллигент на каторге»: личные впечатления Достоевского в «Записках из Мертвого дома»

В «Записках из Мертвого дома» отражены впечатления пережитого и увиденного Достоевским на каторге в Сибири, в омском остроге, где он провел четыре года, осужденный по делу петрашевцев. Преследуя цель полного разобщения петрашевцев, царское правительство распределяло их среди уголовных преступников. Это было, конечно, особенно тяжело для писателя, но вместе с тем невольно столкнуло его с народной массой. Уже в первом по выходе из острога письме к брату Михаилу от 30 января -- 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его». Судя по сохранившимся в архивах документам омского острога, основную массу содержавшихся в нем арестантов составляли крепостные крестьяне и солдаты (в прошлом также крестьяне). Наиболее частыми преступлениями у крестьян были нахождение в «бегах» и расправы с помещиками, а у солдат -- неповиновение военному начальству и нарушение правил, условий воинской службы, невыносимых в эпоху Николая I.

В цитированном письме к брату от 30 января -- 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ». В воспоминаниях о жизни писателя на каторге и ее людях, содержащихся в этом письме, уже намечены многие темы, наброски отдельных картин и образов героев будущей книги.

В основе «Записок из мертвого дома» лежат собственно авторские воспоминания. Они играют чрезвычайно важную роль в идейно-тематическом и композиционном отношениях и выполняют различные функции:

1. являются средством создания исповедального тона повествования (исповедальность и ретроспективность ведет к достоверности и убедительности);

2. воспоминания, как форма сознания, являются инструментом самопознания и самоанализа, а так же инструментом постижения окружающего мира;

3. воспоминания являются средством характеристики внутреннего мира персонажа, способствуют его углубленному психологическому изображению;

4. рассмотрение воспоминаний как психического процесса дает возможность Достоевскому-психологу отвести им в сознании человека значительное место.

Мемуарно-повествовательная форма от лица главного действующего персонажа дала возможность писателю поднять и развить столь волновавшую его проблему роли воспоминаний в жизни человека, определяя ее как основополагающую: воспоминания намечают вехи собственного духовного развития, и без них человек жить не может. Писатель прекрасно осознает тончайшую меру гармоничного сочетания собственных воспоминаний с биографическими возможностями персонажа, сохраняя правдоподобие, иногда балансируя на грани его срыва, но, никогда не переходя ее.

Как талантливый художник, Ф.М. Достоевский не мог не видеть пороков современного ему общества. Как тонкий психолог, великий знаток человеческой души, ее сомнений и падений, исследователь человеческого духа и его метафизических основ «в высшем смысле», писатель не мог не понимать, что зло, скрытое в душе человека, не есть что-то абстрактное, отвлеченное, а является закономерным порождением души человеческой.

«В произведениях господина Достоевского, - писал Добролюбов Н.А.,- мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он писал: это боль о человеке, который признает себя не в силах или, наконец, даже не в праве быть человеком, настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе».

Русские писатели - классики раскрыли широкий спектр возможностей рассказчика. Выбор между рассказом от первого или от третьего лица - первый шаг любого писателя. У Федора Михайловича Достоевского повествователи - это не активно действующие персонажи сюжета, а, как правило, сторонние свидетели происходящего. Способы ввода повествователя многообразны (дневники, письма, записки и т.д.).

В «Записках из мертвого дома» в роли рассказчика выступает А.П. Горянчиков. Повествование ведется от лица очевидца, непосредственного участника жизни сибирского острога, и ни о каком демонстративном вторжении в текст автора не может быть и речи. Рассказчик не только условная фигура, за которой стоит сам автор. Это самостоятельный художественный образ со своей биографией, мировоззрением, наконец, со своими собственными воспоминаниями.

В «Записках из мертвого дома» Ф.М.Достоевский - это издатель, заинтересованный в опубликовании «найденных записок». И этот интерес его вполне оправдан. Для издателя всякие «найденные записки» важны уже тем, что приближают излагаемое к документальности, невыдуманности, необходимой для создания впечатления достоверности, правдивости рассказываемого.

«…Каторжные записки… показались мне не совсем безынтересными, совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов, некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочел кое- что с любопытством» (Часть I, Вступление, с. 394).

В 1863 году Ф.М. Достоевский писал: «Мертвый дом» обратил на себя внимание публики как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого дома».

«Записки из мертвого дома» - это повествование о жизни в каторге, основанное на мемуарном материале, чему мы находим постоянное

подтверждение. В 1850 году в Тобольске «несчастных» навестили жены декабристов А.Г. Муравьева, П.Е. Анненкова, Н.Д. Фонвизина - русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию1. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню… «Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного», - вспоминал впоследствии писатель.

Эта книга есть и в «Записках». Горянчиков, подобно Достоевскому, учит Алея - мусульманина читать по Евангелию: «У меня был русский перевод Нового завета - книга не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык» (Часть I, глава IV, с. 455)2.

Евангелие сопровождало Ф.М. Достоевского все время каторги, являясь утешением, источником силы духа. Надо отметить, что именно эту книгу Достоевский - писатель дает в руки своим героям на важном этапе их жизненного пути. Например, в произведении «Преступление и наказание» находим: «Под подушкой его лежало Евангелие. Он (Раскольников) взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она (Соня) читала ему о воскресении Лазаря».

Заметим, что в «Записках из мертвого дома» биографии Достоевского и Горянчикова постоянно пересекаются.

В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь. Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метель и сорокоградусные морозы. «Промерзал до сердца», - вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь… Раскрылись перед ним и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога.

«Представьте себе большой двор, шагов в двести длинны и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке» (Часть I, глава I, с. 394). Одним словом, «это был ад, тьма кромешная…».

Вот этот «ад», эту «особенную жизнь» и видим мы на страницах «Записок из мертвого дома» глазами Горянчикова, который попал в острог зимой, в декабре месяце.

«Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь - как нигде, люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать» (Часть I, глава I, с.395)

Внутри ограды - несколько зданий. «По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам» (с.395). Помещалось в остроге 250 человек. И какого народу тут не было! «Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев».

Арестанты делились на три группы: «сильнокаторжные», «всегдашние», «особое отделение».

«Особое отделение» состояло из самых страшных преступников, преимущественно из военных, присылаемых со всей Руси. «Они сами считали себя вечными» и срока своих работ не знали. «Вам на срок, а нам вдоль по каторге»,- говорили они другим заключенным.

«Всегдашние» - это преступники, как правило, «военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах». Многие из них, отбыв свой короткий срок, «почти тотчас возвращались», но уже на двадцать лет.

Основу всего каторжного населения составляли «сильнокаторжные»: «это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их отвержении». По окончании срока (чаще 8-12 лет) они рассылались по сибирским волостям, на поселение.

Были среди них разные: «убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги - промышленники… Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая»…

Каждый в остроге имел свое ремесло и занятие: «тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и золотильщики».

Отличались национальностью и вероисповеданием: среди них «был один еврей Исай Фомич Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик»; старик-старовер, поступивший к нам из стародубовских слобод,- «такое доброе, благодушное существо»; кучка кавказских горцев (два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар); «целая кучка поляков» (шесть человек)…

«С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе <…> Вообще же скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением,- был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как наружно держать себя».

Были в каторге и бывшие дворяне. Сам рассказчик - Горянчиков из их числа. Арестанты на них смотрели мрачно и неблагосклонно, не признавая «их своими товарищами». «Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь».

«- Да-с, дворян они не любят, особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них непохожий, во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания» (Аким Акимыч).

Но особенно «каторжные страшно не любили поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян». Поляки «никак не могли скрыть перед арестантами своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же монетою».

Дворянам, которые пытались скрыть свои страдания, приходилось нелегко. Тяжелее всего им было на работе: у них не было столько силы, как в арестантах .

«Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью… На работу смотрели с ненавистью… Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения имел свое мастерство и занятие».

Достоевский был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к стоящей казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде…

Горянчиков выполнял такую же работу, как и Достоевский: обжигал и толок алебастр, в мастерской вертел точильное колесо, разгребал снег. Однако, поступив в острог зимой, он не имел понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. «Зимой же в нашей крепости казенных работ вообще было мало… Зимний день был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где ему почти… нечего было делать…».

Но Горянчиков считал, что работа это спасение. Он чувствовал, что работа может его спасти, укрепить здоровье, тело и не ошибся. «Работа и движение были мне очень полезны. Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка… «Нет, - думал я, на него глядя, - я хочу жить, и буду жить».

Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила Достоевского. Перед ним и перед его героем открывалась бездна духовных, нравственных мучений и прежде всего - это вынужденное общее сожительство.

«Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие, - вспоминает Горянчиков. - Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно» (Часть I, глава II, с.411).

В жизнь острога нашли отражение характерные черты общества и его пороки:

· пьянство: «Везде в русском народе к пьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже делались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм»;

· карточные игры: «Почти в каждой казарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятности засаленные, жирные карты. Все это вместе называлось: майдан»;

· ростовщичество, которое «до того процветало, что принимались под заклад даже казенные смотровые вещи»;

· воровство: «у меня один арестант, искренно преданный мне человек…украл библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге».

Здесь, как и на воле, власть принадлежала деньгам. «Деньги есть чеканная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще».

Во второй части возникает и тема наказания. В «Записках» наказание понимается только как внешнее, юридическое, а не внутреннее, нравственное наказание. Писателя волнует жестокость, бессмысленность наказания, вопрос о соразмерности наказания и вины преступника. Мотив добровольного страдания, идущий из раскола, также впервые звучит в творчестве Достоевского в «Записках из Мертвого дома» -- в рассказах о старике старообрядце, у которого «было свое спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве», и об арестанте, начитавшемся Библии и решившем убить майора, чтобы найти «себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве». Одно из основных требований «бегунов» -- «принять страдание» -- Достоевский распространял впоследствии на весь русский народ, жаждавший страдания «искони веков» («Дневник писателя». 1873. Гл. V. «Влас»). Арестант, кинувшийся с оружием на начальство и «принявший страдание», появляется вновь в «Преступлении и наказании», где идея страдания, которым все очищается, станет одной из главенствующих. В «Записках» же «добровольное страдание» рассматривается лишь как форма протеста личности, доведенной до отчаяния.

Рассказчик «Записок» стремится проникнуть в психологию не только I жертвы, но и палача, задается вопросом о возникновении палачества. Оно трактуется писателем в этико-философском смысле. «Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке», -- утверждает Достоевский. «Но не равно развиваются звериные свойства человека», -- добавляет он и рассматривает два рода палачей -- подневольных и добровольных. И плац-майор, ставший палачом по велению «закона», как ярый его блюститель, и экзекутор Жеребятников, своего рода «утонченнейший гастроном в исполнительном деле» -- оба являются подтверждением того, что палачом делаются.

«Трудно представить, до чего можно исказить природу человеческую», -- заключает писатель.

Тема «воли» возникает в первой главе «Записок». Она переплетается с темой денег. Без денег нет могущества и свободы. Размышления об этом Достоевский продолжит в «Зимних заметках о летних впечатлениях» («Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона?..» -- наст. изд. Т. 4), а затем и в своих романах («ротшильдовская» идея и тема независимости героя, в «Подростке» например). Романтизация «воли», которая кажется обитателям острога вольнее, чем есть на самом деле, приводит к побегам, бродяжничеству. Напоминанием о порыве к свободе, живущем в душе каждого арестанта, являются главы «Каторжные животные» и «Летняя пора». Природа символизирует здесь единение человека с общей жизнью, рассматривается как предвестница «воли». Символом живой жизни становится орел, выпускаемый на волю; история его осмысляется глубоко трагически и многозначно.

Разъединение дворянства и вообще образованного общества с народом -- один из лейтмотивов «Записок». Осознав пропасть между дворянством и народом, задумавшись о ее причинах, Достоевский пересматривает свои взгляды на жизнь, Судит себя «неумолимо и строго». Одна из основных художественных идей «Записок из Мертвого дома» -- стремление Достоевского в каждом из обитателей острога «откопать человека» (по собственному выражению писателя), выявить ценность и неповторимость его человеческой индивидуальности, которую не смогли убить жестокость и обезличивающее влияние царской каторги. Если в ранних и позднейших произведениях Достоевский анализирует мельчайшие движения души героя, особое внимание уделяя деталям, то в «Записках из Мертвого дома» образ создается скупыми, но очень выразительными средствами. Достоевский подчеркивает трудолюбие и мастерство людей из народа. Это люди талантливые, преимущественно грамотные.

Персонажи «Записок» -- одновременно и яркие индивидуальности, и типы; каждый из них воплощает определенную авторскую мысль. Газин -- полное извращение «природы человеческой», «исполинский паук, с человека величиною»; Петров, метко названный В. Б. Шкловским революционером в потенции (Шкловский В. Б. За и против. М., 1957. С. 111), привлекает душевной чистотой, прямотой, искренностью, смелостью и дерзостью. Образ Петрова несомненно социально окрашен, и в главе «Претензия» имеется прямое подтверждение этого. Он первый выходит на «претензию», ясно выражает свое отношение к дворянству. Но Достоевский обвиняет Петрова за безрассудность, не видит применения его силам и считает лиц, подобных ему, обреченными на гибель: такие люди «первые перескакивают через главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, -- и все бросаются за ними и идут слепо, идут до самой последней стены, где обыкновенно и кладут свои головы». Тема «чистого сердца», естественного добра воплощена в образе молодого горца Алея. Это образец душевной гармонии и смирения. Достоевский восхищается целомудрием Алея, чутким отношением его к товарищам, стремлением всем помочь Тему «чистого сердца» продолжает добрая вдова Настасья Ивановна -- человек с бесконечным желанием «сделать для вас непременно что-нибудь приятное», старик старообрядец и гордая и сильная духом Акулька. Эти образы очень важны для понимания мировоззрения Достоевского периода каторги. В них намечен тот нравственный идеал, который

Достоевский разовьет в своих позднейших произведениях: в Алее, например, чувствуются черты Мышкина и Алеши Карамазова.

В «Записках из мертвого дома», в книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Ф.М. Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви.

«Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.

Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней… Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный собор. «Тоже ведь и я человек, мог быть, - думал он или чувствовал, подавая, - перед Богом-то все равны… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: «… но яко разбойника мя прийми»,- почти все повалились в землю, звуча кандалами…»

2.2 «Уроки» каторги для интеллигента. Изменения в мировоззрении Достоевского после каторги

Именно здесь, на каторге, Достоевский понял, наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи «нового христианства» от того «сердечного» чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский вынес новый «символ веры», в основе которого оказалось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. «Этот символ веры очень прост, - говорил он, - верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Взгляд Достоевского различает рядом с грязью и преступлением сохраняющееся в народе здоровое нравственное чувство, душевную чистоту, живую потребность в любви. Под корой грубости и зверства он обнаруживает «черты самого утонченного развития душевного». Взгляд писателя строго реалистичен, чужд всякой тенденциозности, отнюдь не идеализирует каторжника. Но этот взгляд исполнен человеколюбия и твердой веры в добро. Недаром «Записки из мертвого дома» так высоко ценил Л.Н. Толстой, признававшийся Н.Н. Страхову: «Не знаю лучшей книги изо всей русской литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская».

«Записки из мертвого дома» - автобиографичны, и Горянчиков, говоря от своего имени, часто говорит и от имени самого автора. Наиболее часто это проявляется в главах, где ведется рассказ о жизни «Мертвого дома», о народе, населявшем его. Наблюдения, размышления Достоевского чаще всего выражаются в обобщенной форме, как окончательный, сделанный походу рассуждений вывод. Однако, предоставив Горянчикову возможность самостоятельно рассказывать о жизни в каторге, писатель выходит в некоторых главах на первый план. Наибольший интерес в связи с этим представляют главы «Первые впечатления» и «Выход из каторги», в которых передаются чувства, внутренние переживания одинаковые для Горянчикова и для Достоевского.

Горянчиков, как и Достоевский, вышел из каторги другим человеком, обретя новый символ веры, светлый взгляд нравственно возрожденного человека.

В Омском остроге, пройдя суровую школу жизни, Достоевский находит в себе силы не только выжить, но и не потерять свой человеческий облик, не загубить свою душу. На примере Горянчикова Достоевский показывает как лишения, нравственные и физические страдания могут помочь душе человеческой возродиться. Автор дает читателю возможность увидеть своими глазами каторжное существование, прочувствовать вместе с Горянчиковым тяжесть положения «отверженного человека». Говоря о том, что и здесь, на дне общества, есть люди честные, порядочные, способные еще принести пользу, Достоевский показывает путь человека к возрождению.

Несмотря на всю тяжесть пребывания в остроге Достоевский, а вслед за ним и Горянчиков, понял, что в каторге можно как нравственно погибнуть, потеряв надежду, так и возродиться, обретя новый смысл жизни (что и сделал Горянчиков). На протяжении нескольких лет, проведенных в остроге, Горянчиков привык к людям, с которыми ему приходилось общаться, а к концу своего пребывания там он обзавелся даже друзьями. Многое происходило с ним в эти годы, но особенность человеческой памяти такова, что чаще запоминаются первые впечатления и последние. Читая «Записки из мертвого дома», мы находим этому подтверждение. «…Последующие мои острожные годы мелькают в воспоминании моем гораздо тусклее <…> последний год почти так же памятен мне, как и первый». В главе «Мертвый дом» Горянчиков рассказывает об остроге, его обитателях, и о своих наблюдениях. В этой главе он заостряет внимание читателя на мысле о том, что «в остроге было время научиться терпению… Да, в этом месте можно было научиться терпению».

Горянчиков понимает, что в течение тех лет, которые ему суждено было провести в каторге, придется научиться терпеть многое.

Однако, в последней главе «Выход из каторги» Горянчиков полон надежд и «великого предчувствия свободы». Но чем ближе подходил день его освобождения, тем «терпеливее и терпеливее» он становился. А это означало, что Горянчиков сумел привыкнуть к тяжелым условиям существования в остроге, ужиться с людьми, находящимися здесь, обрести душевное равновесие, несмотря на все ужасы каторги. В главе «Первый месяц» мы видим «отвратительное» впечатление Горянчикова, произведенное на него острогом в самом начале его пребывания здесь.

«…Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых…Экая славная минута!» - неслучайно, что «Записки» заканчиваются на столь жизнеутверждающей ноте, ведь для Горянчикова вновь распахнулись двери мира живых людей.

По окончанию срока А.П. Горянчиков остается на поселении, занимается тем, что дает уроки детям, чем и зарабатывает на жизнь, в остальное время этот «чудак упорно сторонился от всех». В чем причина такой скрытности?

Выйдя из каторги, Горянчиков остается в прежнем уединении, в состоянии мечтательности, в мире удаленном от реальности и Записки, которые нашел издатель после смерти героя, только подтверждают тот факт, что их автор был скрытен и излишне эмоционален. Но тут же была одна тетрадка, мелко исписанная и недоконченная, может бать заброшенная и забытая самим автором». В этой тетрадке была описана жизнь Александра Петровича Горянчикова в каторге, но «местами это описание прерывалось». Повествование было «бессвязное», что свидетельствует о том, что автор Записок был человеком легко увлекающимся.

Главный герой намеренно изолирует себя от общества и «с самой ссылки упорно пресек» со всей родней «всякие сношения, - одним словом, вредит себе». Он игнорировал и даже боялся людей. Горянчиков был «страшный нелюдим», он не интересовался жизнью города, края и, похоже, всей страны. Такое отчуждение породило мнительность и недоверчивость. Он избегал всяческих контактов с людьми, но если ему приходилось говорить с человеком, на все его вопросы он «отвечал ясно и коротко», от чего «вам вдруг становилось… неловко». Но в Горянчикове «было что-то загадочное», - замечает автор.

Живя уединенно, стараясь не сталкиваться с окружающими, Горянчиков пытается начать жизнь с чистого листа, допуская в свой мир только девочку Катю, которую учит читать и писать.

Появление ребенка в описании жизни главного героя очень символично. Так Л.Н. Толстой заметил: «Во всех веках и у всех людей ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, доброты, правды и красоты».

Идеально - бескорыстный облик ребенка сопряжен у Достоевского с поиском и «сохранением в человеке «лика человеческого». Тем самым автор желает показать, что Катя дает Горянчикову стимул к жизни, и именно она, маленький ребенок, лечит погибшую душу его своей чистой любовью (неслучайно Достоевский дает девочке имя Катерина, что значит «чистая»). Катя единственная, кто заплакал, когда Горянчиков умер. «Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудь заставить полюбить себя», - заключает автор.

Появление образа маленькой девочки в «Записках из мертвого дома» также автобиографично. Однажды, когда Ф.М. Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: «На, несчастный, возьми копеечку, Христа ради!»

Дети, - напишет потом Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя», - «учат нас многому и… делают нас лучшими уже одним только нашим соприкосновением с ними, они очеловечивают нашу душу одним только появлением между нами».

Заключение

«Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского выступают архитекстуальным предшественником «Колымских рассказов». Невозможность точного определения жанр, найденного классиком для каторжной темы, объединяет специфические особенности произведения Шаламова с книгой о «русском остроге». Лагерная проза, как и книга Достоевского (В.Я. Кирпотин, В.Я. Лакшин, В.Н. Захаров), не является ни очерками, ни мемуарами, ни рассказами. Такова была установка самого автора «Колымских рассказов», который сознательно разрушал как каноны рассказа, так и мемуарное начало, используя очерковость лишь «для вящей славы документа» (4, 361).

Шаламовские способы «борьбы с жанром» во многом напоминают художественные решения Достоевского. В первую очередь, это касается «энциклопедичности» форм, возникающих на страницах колымской прозы. Как и автор «Записок», создатель лагерной эпопеи соединил в художественное целое различные, а порой и несовместимые жанровые образования: рождественскую сказку, рапорт, стихотворение в прозе и др. Совпадают и принципы построения произведений, использованные писателями для цементирования частей, которые могли бы функционировать как вполне самостоятельные тексты. Один из таких приемов - рефренность образов, сюжетов, деталей в пределах единой художественной системы. В лагерной эпопее повторяются фамилии героев (Брауде, Фризоргер, Зельфугаров, Лунин) по тому же принципу, что и в «Записках из Мертвого дома»: «то выступают на первый план, то уходят, становясь фоном» (В.Б. Школовский).

Но «литературное воздействие вызывает одновременно и литературное противодействие» (Бушмин А.С., 1975, 123). Отличие «Колымских рассказов» от тематического претекста обнаруживается на уровне объектов изображения. Если в «Записках из Мертвого дома» доминирующим оказывается образ каторги, то лагерная проза - это повествование о человеческих судьбах, о трагедии миллионов. Однако «более авторский» (В. Шаламов) тон «Колымских рассказов», как и в книге о «русском остроге», безоценочен и сурово спокоен.

Тем не менее, разность объектов изображения не повлияла на антропологические воззрения Шаламова и Достоевского. В «Записках из Мертвого дома» звучит мысль об изначальной порочности человека. Об авторе «новой прозы» А.О. Большев пишет: «В его душе был экзистенциальный ужас, который и не снился Кьеркгору…» (Большев А.О., 2000, 192). Создатель «Колымских рассказов» солидарен со своим предшественником: «Человек в глубине души несет дурное начало» (Шаламов В., 2004, 921).

Именно это природное начало и было «обнажено» лагерем, где заключенные, как и каторжане, умирали буквально голыми. На каторге и на Колыме заключенные лишены всего: морали, религии, души, даже одежды. Символика наготы, связанная с религиозной феноменологией стыда как осознания собственной греховности, лежит в основе образных систем Шаламова и Достоевского. Ветхая одежда персонажей, не выполняющая своих предметных функций, или отсутствие таковой дополняет семантику «Мертвого дома». В произведении классика изображен «заживо Мертвый дом», включающий нефизическое понятие смерти, когда живущие в остроге наделяются признаками неживого, а мертвецы обладают свойствами живых людей. Подобное взаимопроникновение категорий бытия и небытия происходит и в лагерной прозе: «… мертвецы на Колыме не пахнут - они слишком истощены, обескровлены, да и хранятся в вечной мерзлоте» («Воскрешение лиственницы») (2, 276).

Примечательно, что включение читателя в творческий процесс - художественная установка всех элементов интертекстуальной парадигмы, обусловленная общей идеей тотальной греховности. В итоге «множественная система перекрещивающихся позиций» (Е.В. Волкова), в которой, при всем субъективизме изображаемого, автор в этическом и повествовательном плане «равновелик» со своими героями, создает в «Колымских рассказах» некое подобие полифонии Достоевского.

Таким образом, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова прочитываются не иначе, как в духовном контексте мировой культуры, и в частности, сквозь призму религиозно-философской проблематики творчества Ф.М. Достоевского, наиболее ярко и своеобразно отразившего «память веков» в своих произведениях.

Источники

1. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 томах. - Л.: Наука, 1972-1990.

2. Шаламов В. Варлам Шаламов о литературе / публикации и комментарии Ю. Шрейдера // Вопросы литературы. - 1989. - № 5. - С. 223 - 248.

3. Шаламов В.Т. Левый берег: рассказы. М.: Современник, 1989. - 559с.

4. Шаламов В. Новая книга: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. - м.: Изд. Эксмо, 2004. - 1072с.

Список литературы

1. Алексеев А.А. Юродское в героях Достоевского // Достоевский и современность: материалы 9 Международных Старорусских чтений 1994г. - Новгород, 1995. - с. 6-7.

2. Аллеп, Луи. Ф.М. Достоевский: Поэтика. Мироощущение. Богоискательство. - Спб.: Логос, 1996. - 171с.

3. Альтман М.С. Достоевский. По вехам имен. - Саратов: Издательство Саратовского университета, 1975. - 280 с.

4. Архетипические структуры художественного сознания. - М., 2001. - 129с.

5. Баротти Д. Достоевский: Христос - страсть жизни / Диво Баротти: / перевод с итальянского Л. Харитонова /.-/ М./Паолине, 1999. - 249с. - (Дух и жизнь).

6. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. - М.: Советская Россия, 1963г. - 320с.

7. Башкиров Д.Л. Метасемантика «ветошки» у Достоевского // Достоевский и мировая культура: Альманах № 12. - М.: Раритет - Классика плюс, 1999. - с. 145 - 154.

8. Безносов В.Г. «Смогу ли я уверовать?» Ф.М. Достоевский и нравственно-религиозные искания в духовной культуре России конца 19 - начала 20 веков. - Спб., 1993.

9. Белов С. «Исповедь окончательно утвердит мое имя» // Слово. - 1996. - № 9, 10. - С. 4-6.

10. Белопольский В.Н. Достоевский и православие: к постановке проблемы // Филологический вестник Ростовского государственного университета. - 1998. - № 3. - с. 10-13.

11. Белопольский В.Н. Достоевский и философская мысль его эпохи: Концепция человека / Отв. ред. В.В. Курилов: Рост. гос. ун-т им. М.А. Суслова. - Ростов н/Д: изд. Рост. ун-та, 1987. - 206с.

12. Беляев В. Можно ли считать Федора Достоевского, Фому Опискипа и Михаила Ракитина христианскими писателями? // Достоевский и мировая культура: Альманах № 3. Общество Достоевского. - М., 1994, - С. 155-166.

13. Берютти М. Крест его судьбы // Шаламовский сборник. - Вологда: издательство института повышения квалификации и переподготовки педагогических кадров, 1994, - с. 230-235.

14. Битов А. Новый Робинзон: к 125-летию выхода в свет «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Знамя. - 1987. - № 12. - С. 221 - 227.

15. Благой Д. Диалектика русской преемственности // Благой Д. От Кантемира до наших дней. - Т. 1. - М.: Художественная литература, 1972. - С. 245 - 267.

16. Богданов В. Два символа // Литература. - 2000. - № 2. - С. 2-3.

17. Богданов Н.Н. «Просиять сквозь холодную мглу…» // Достоевский и мировая культура: Альманах № 12. - М.: Раритет - Классика плюс. - С. 176-192.

18. Большев А.О. Шаламов и отцеубийство // Звезда. - 2000. - № 6. - С. 189 - 195.

19. Борисова В.В. О национально-религиозных аспектах «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского // Достоевский и современность: материалы 9 Международных Старорусских чтений 1994г. - Новгород, 1995. - с. 39-44.

20. Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. - М.: Языки русской культуры, 1999. - 632 с.

21. Буланов А.М. Художественная феноменология изображения «сердечной жизни» в русской классике: (А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, И.А. Гончаров, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой): Монография / А.М. Буланов; ВГПУ. - Волгоград: Перемена, 2003. - 189с.

22. Буланов А.М. Художественная феноменология стыда в романах Достоевского и Толстого // Русская литература. - 2001. - № 1. - С. 93 - 106.

23. Бушмин А.С. Преемственность в развитии литературы. - Л.: Наука, 1975, - 160с.

24. Буянова В.Г. Романы Достоевского: В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. - М.: Издательство МГУ, 1997. - 112с.

25. Василевский А. Переоценка «переоценки» // Литературная учеба. - 1991. - Кн.2. - С. 102 - 104.

26. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. - М.: Высшая школа, 1989г. - 404 с.

27. Ветловская В.Е. Проблема источников художественного произведения // Русская литература. - 1993. - № 1. - С. 100- 116.

28. Викторович В. «Брошенное семя возрастет»: Еще раз о «Завещании» Достоевского // Вопросы литературы. - 1991. - № 3. - с. 142-168.

29. Владимирцев В.П. Поэтический бестиарий Достоевского // Достоевский и мировая культура: Альманах № 12. - М.: Раритет - Классика плюс, 1999. - с. 120 - 135.

30. Волкова Е. Варлам Шаламов: поединок слова с абсурдом // Вопросы литературы. - 1997. - № 6. - С. 3 - 35.

31. Волкова Е. «Лиловый мед» Варлама Шаламова // Человек. - 1997. - № 1. - С. 130 - 149.

32. Волкова Е. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. - 1996. - № 11. - С. 43-56.

33. Волкова Е. Трагический парадокс Варлама Шаламова / Е.Е. Волкова. - М.: Республика, 1998. - 175с.

34. Волкова Е. Удар целебного копья: Два лика Варлама Шаламова // Литературная газета. - 1996. - 24 апреля (№ 17). - С. 5.

35. Воронская Г.А. Воспоминания о В.Т. Шаламове // Лад. Вологда. - 1994. - № 6. - с. 9-16.

36. Григорьев А.А. Литературная критика. М. 1967.

37. Врангель А.Е. Воспоминания о Достоевском в Сибири. СПб., 1912.

38. Мочульский К.В. Достоевский: жизнь и творчество // Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995.

39. Шкловский В.Б. За и против. Заметки о Достоевском. М., 1957.

40. Кирпотин В.Я. «Записки из Мертвого дома» // Творчество Ф.М. Достоевского. М., 1959.

41. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. М., 1964.

42. Шкловский “ Правда В. Шаламова» \\“Дружба народов», № 9, 1991.

43. В. Шаламов “О моей прозе».

44. Тетрадь В. Шаламова 1966 года, с. 27.

45. Тетрадь В. Шаламова 1968 года, с. 31.

46. В. Шаламов - А. Кременскому \\ Из переписки, с. 154.