Христианские мифы в послереволюционных поэтических произведениях С.А. Есенина

Под есенинским «вечным деревом» пасется корова. В разговоре с И. Грузиновым Есенин поясняет: «Кто о чем, а я о корове… Я решил, что Россию следует показать через корову. Лошадь для нас не так характерна… Без коровы нет России». Грузинов И. С. А. Есенин . Воспоминания. - М.,1926, с. 129 В крестьянском понимании, без чудесной коровы невозможна страна всеобщего благоденствия с молочными реками и волшебными садами. А. Афанасьев пишет именно о такой сказочной корове: «Насыщаясь молоком мифической коровы, сказочные герои приобретают ту же могучую силу и красоту, какими наделяла богов вкушаемая ими живая вода… Сказочная корова, будучи убита, не умирает окнчательно, а только перерождается в новые образы: из ее внутренностей и пепла вырастает ходячая яблоня с серебряными листьями, золотыми плодами, с журчащим из-под корней источником» (13, 122). В есенинском представлении корова - это родина. Именно она - Россия, с ее богатой духовной культурой питает зародившееся новое искусство своим молоком-дождем и «шишками слов».

Три последние строфы поэмы звучат как Откровение, как новый Апокалипсис. В его торжественном строе («Восстань, прозри и вижди...») угадываются традиции пушкинского «Пророка» («Восстань, пророк, и виждь, и внемли»):

«Восстань, прозри и вижди!

Неосказуем рок.

Кто все живит и зиждет -

Тот знает час и срок»

Вновь, как и в начале произведения звучит мотив грядущего «часа и срока», известного одному Богу, - срока свершения пророчеств Апокалипсиса. Однако картина Страшного суда предстает скорее как ритуальное языческое жертвоприношение некоего космического животного существа, с гибелью которого завершится земная история и начнется новое время - время праведных:

Но тот, кто мыслил Девой,

Взойдет в корабль звезды.

«Корабль звезды» - один из самых ярких символов, созданных творческой фантазией поэта. Вполне закономерно предположить, что образы «корабля» и «звезды» тесно связаны с символикой православного храмостроительства: «Часто храм устраивается в виде продолговатого корабля, что означает, что Церковь, подобно кораблю, по образу Ноева ковчега, ведет нас по морю жизни к тихой пристани в Царстве Небесном. Может храм быть устроен и в виде восьмиугольника, как бы звезды, означающей, что Церковь, подобно путевой звезде, сияет в этом мире». Иванов-Разумник Р. В. Две России. Скифы. Сборник 2. Пг., 1918, с. 227. В этом значении есенинский образ символизирует весь спасенный мир, мировую общину верующих, т.е. хранивших в душах святой образ Богоматери и следовавших заповедям Христа. Только те, кто пойдет за пророком и вложит все свои силы в «преображение» будущего России, по мысли поэта, удостоятся войти в этот «летучий корабль», в этот спасительный» «Ноев ковчег» грядущего Апокалипсиса. Таким образом, «корабль звезды» призван выполнить особую миссию - соединить мир земной и небесный, мир тленный и вечный.

Поэма «Пришествие»

В основе сюжета поэмы «Пришествие» (1917) оригинальный авторский миф о втором пришествии Христа, завершающийся трагедией нового распятия. Есенинское произведение задает импульс развитию темы «русской Голгофы», нашедшей особенно живой отклик у поэтов и писателей скифской ориентации. Текст поэмы был послан Р.В. Ивановым-Разумником Андрею Белому, которому она была посвящена, вместе с сопроводительным письмом, содержавшим самую точную трактовку ее художественной идеи: «И снова революция как Крестный путь, как Голгофа». Сергей Есенин в стихах и жизни. Письма. Документы. Общ. ред. Н.И. Шубниковой - Гусевой. - М., 1995, с. 241.

Произведение Есенина в полной мере отвечает специфике жанра поэмы - мистерии. Само количество глав в ней (семь) вызывает ассоциации с событиями последней недели земной жизни Христа и с символикой богослужения страстной седмицы, посвященной воспоминаниям мученического подвига Спасителя: его страданий, крестной смерти и воскресения. Мистериальная триада «пришествие - распятие - воскресение» определяет композиционную основу поэмы.

Название поэмы тесно связано с евангельским пророчеством о втором пришествии Христа. Однако у Есенина этот мотив предстает в художественно трансформированном виде. Его Иисус приходит не в блеске славы, не как грозный Судия и победитель сил тьмы, а по-прежнему как мученик и страстотерпец. Местом новой Голгофы становится на этот раз революционная Россия:

По тебе молюся я

Из мужицких мест;

Из прозревшей Руссии

Он несет свой крест.(11, 51)

При этом новый крестный путь Спасителя оказывается еще более трагичным, чем первый, т.к. высший смысл «второй» Голгофы открыт только ему и разделить это новое трагическое знание ему не с кем:

Но пред тайной острова

Безначальных слов

Нет за ним апостолов,

Нет учеников.

Есенинский Христос трагически одинок перед одному ему ведомой тайной своего повторного пришествия в мир, нового Послания, которое он несет людям. Поэт стремится заглянуть в духовный мир своего героя, показать изнутри переживаемую им трагедию:

Симоне, Петр…

Где ты? Приди.

Вздрогнули ветлы:

«Там, впереди!»

Симоне, Петр…

Где ты? Зову!

Шепчется кто-то:

«Кричи в синеву!»

И вот уже дважды повторенный Иисусом призыв остается без ответа, а на третий зов вместо Симона-Петра является неузнанный Христом Иуда. Образу русского Мессии, вновь обреченного на гибель, сопутствует в поэме образ Богоматери-Руси, воссозданный с подлинно иконографической изобразительностью:

О, Русь, Приснодева

Поправшая смерть!

Из звездного чрева

Сошла ты на твердь.

Американская исследовательница Мария Павловски отмечает в этой строфе слияние заступнических функций Богородицы с искупительной миссией Христа: «Русь-Родина, традиционный женский образ, олицетворяется не в мужском образе Иисуса Христа, а в женском образе Богородицы, воплощающей божественное материнство. Богородица, милостивая заступница за человечество перед Божиим судом, - русская разновидность искупления. Русь находится под ее покровительством. В этой строфе именно она совершила исторический подвиг Христа». Павловски М. Религия русского народа в поэзии Есенина. Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. - М., 1997, с. 105 Мотив богоизбранности русской земли, сложившийся еще в раннем творчестве поэта, получает в поэме «Пришествие» трагическое звучание. Ведь на долю Руси - Богоматери выпадает новое великое страдание - видеть своего сына вновь отверженным и распятым среди русских полей и равнин:

Воззри же на нивы,

На сжатый овес, -

Под снежно. Ивой

Упал твой Христос!

Опять его вой

Стегают плетьми

И бьют головой

О выступы тьмы.

В. Харчевников отмечал: «В догматах церкви отсутствует учение о втором распятии Христа. Зато духовный стих, изобретший идею второго распятия объясняет его очень просто и понятно: за кровавые грехи, за подлость и ненависть к «меньшому» брату, за деяния богачей распнут Христа и распнут они же. У Есенина изображены результаты того, о чем духовный стих говорит только предположительно». Харчевников В. Поэтический стиль Сергея Есенина 1910-1916. - Ставрополь, 1975, с. 137

Духовной кульминацией произведения, поднимающей звучание этой темы до трагических высот, является молитва поэта в центральной, четвертой части поэмы:

Ей, Господи,

Царю мой!

Дьяволы на руках

Укачали землю.

Лестница к саду твоему

Без приступок.

Как взойду, как поднимусь по ней

С кровью на отцах и братьях?

Скорей всего, Есенин дает здесь собственное вольное переложение фрагмента известной, воспроизведенной многими русскими поэтами молитвы Ефрема Сирина: «Ей, Господи, Царю, даруй ми зрега моя прегрешения и не осуждати брата моего...». Православный молитвослов и Псалтирь. М., 1980.- С. 113 Есенин претворяет смысл этой молитвы в мотив общей ответственности со всеми людьми за грехи мира. Это находит выражение в символическом образе духовной лестницы. Лирический герой поэмы, размышляя о путях, ведущих к храму небесному, не противопоставляет себя греховным собратьям, а разделяет общую с ними ответственность перед Богом и миром, не ища себе на небесах удела иного, чем тот, который уготован им. Вместе с тем он верит, что искупительная жертва Христа принесена миру не напрасно. Поэтому в финале Есенин завершает поэму жизнеутверждающим гимном, написанным в духе «елеонских» песен русских сектантов:

Явись над Елеоном

И правде наших мест!

Горстьми златых затонов

Мы окропим твой крест.

Ключевым мотивом этого фрагмента является мотив крещения. Смысл крещения, как известно, состоит в погребении «ветхого» человека и рождении «нового». Традиционная крещальная символика получает в произведении Есенина новую оригинальную интерпретацию, распространяясь на весь одряхлевший мир, нуждающийся, по мысли поэта, в оживлении всего сущего благодатью новой веры, в новом крещении: «Пролей ведро лазури На ветхое деньми». С русского востока ожидает поэт явление нового крестьянского благовестия: «В моря овса и гречи Он кинет нам телка...». Так в финале поэмы христианское мироощущение сливается с языческим: жертвенный агнец уступает место сыну крестьянского коровьего бога. Мечта о новом воскресении гармонически соединяется у поэта с заботой о завтрашнем урожае, ведь, согласно вековой мудрости русского земледельца, «умирать собирайся, а рожь сей». Русские пословицы, поговорки и крылатые выражения. Лингвострановедческий словарь.- М., 1979, с. 117. Циклическая модель жизненного процесса соединяет два полюса: «смерть» и «воскресение» - «чтоб вытекшей душою Удобрить чернозем».

Таким образом, языческие мотивы, соприкасаясь с христианскими мотивами Креста и Воскресения, рождают мечту о будущем «третьем пришествии» и исполнении вековых ожиданий русского крестьянина, в которой тема искупительной гибели Христа соотносится с жертвенной судьбой революционной России.

Поэма «Преображение»

Поэма «Преображение» (ноябрь, 1917) занимает одно из центральных мест в цикле библейских поэм. Ее заглавие глубоко и точно выражает основную тему и концепцию всего цикла, связанную с есенинским восприятием революции как духовного преображения мира. Наиболее верно понял замысел поэмы идеолог и теоретик «скифства» Р.В. Иванов-Разумник, характеризовавший ее идею так: «разрушение Содома старого мира и рождение, осуществление новой России, новой Европы, нового мира». Иванов-Разумник Р.В. Россия и Инония . Наш путь. Пг., 1918. - № 1. - С. 133

Особенно бурную реакцию в критике вызвала строчка из зачина поэмы: «Господи, отелись!». Сам поэт считал эту строку удачной находкой и даже как автор гордился ею. Среди откликов на есенинскую поэму можно встретить самые разные толкования этой строки, которую многие назвали озорной и даже кощунственной. Наиболее близко к пониманию есенинского замысла, вложенного в зачин поэмы («отелись -- значит «воплотись»), подошёл В.Ф. Ходасевич: «Есенин даже не вычурно, а с величайшей простотой, с точностью, доступной лишь крупным художникам, высказал свою главную мысль... Есенин обращался к своему языческому Богу - с верою и благочестием. Он говорил: «Боже мой, воплоти свою правду в Руси грядущей». А что при этом он узурпировал образы и имена веры Христовой - этим надо было возмущаться при первом появлении не только Есенина, но и Клюева». Ходасевич В.Ф. Есенин. Современные записки. Париж, 1926, с. 307.

В.Ф. Ходасевич, пожалуй, наиболее глубоко ощутил глубинное свойство поэтики этого произведения - сложное переплетение языческих и христианских начал, своеобразный «синкретизм веры». Традиционное крестьянское «двоеверие» с особой выразительностью проявилось в поэме «Преображение». Поэма открывается художественной аллегорией, воссоздающей образ разбушевавшейся природной стихии во всем ее грозном великолепии:

Облаки лают.

Ревет златозубая высь…(11, 56)

Социально-историческим катаклизмам поэт стремится найти аналог в природном мире и поэтому обращается к традиционным романтическим метафорам революционного обновления мира - образам грозы и бури. Он ощущает революцию как потрясение космоса, как освобождающее разрушение оков прежнего мироустройства, как преображение Бога, мира и человека. Его устами слагается миф о новой эпохе, рождается новая, революционная мифология. Именно в поэме «Преображение» лирический герой Есенина впервые ведет на равных диалог с Богом:

За тучи тянется моя рука.

Бурею шумит песнь:

«Небесного молока

Даждь мне днесь».

Общение лирического героя с Богом не случайно происходит на фоне громовых раскатов. Гром как метафора «гласа божьего» известна и языческим, и христианским представлениям. Например, у А.Н. Афанасьева мы можем прочитать следующее: «Усматривая в грозе присутствие гневного божества, древний человек в громе слышал его звучащий голос, его вещие глаголы, а в бурях и ветрах признавал его мощное дыхание. Космогонические предания... свидетельствуют за древнейшее отождествление грома со словом и ветра с дыханием»(13, 397). Согласно христианским представлениям, явление Бога происходит в раскатах грома, сверканиях небесного огня, в сопровождении плеска крыл многочисленного небесного воинства. В есенинской поэме Бог отвечает человеческому призыву сходным образом:

Грозно гремит твой гром

Чудится плеск крыл

Новый Содом

Сжигает Егудиил.

Стремясь ярче выразить идею обреченности старого мира, Есенин использует образ ветхозаветного Содома - как символ нечестивого, неправедного человеческого сообщества, подлежащего уничтожению по велению самого Бога. Исполнителем верховной воли становится архангел Иегудиил, призванный «укреплять веру христиан и ходатайствовать перед Богом о воздаянии им по вере их». Есенин С. А. Полн. собр. соч. М., 1997. - Т.2. Комментарии С. И. Субботина. - С. 332 Но так же, как и в «Книге Бытия», спасение посылается лишь праведным, обретающим себя в обновленном мире:

Но твердо, не глядя назад,

По ниве вод

Новый из красных врат

Выходит Лот

Согласно библейской легенде, Бог дает возможность спастись единственному праведнику из города Содома - Лоту, при условии, что он, покидая город, не обернется назад. Закон Божий так объясняет этот запрет, который нарушила Лотова жена, превратившаяся поэтому в соляной столп: «Это строгий урок нам: когда Господь спасает нас от греха, нужно убегать от него, не оглядываться на него, т.е. не задерживаться и не жалеть о нем» (20, 119). Введение Есениным образа Лота в текст поэмы должно ознаменовать готовность решительно разорвать с прошлым и начать новую жизнь. Так библейские архетипы становятся звеньями нового поэтического мифа. Образ «нового Лота», твердо шагающего «по ниве вод», подобно будущему Мессии, в сочетании с революционной символикой «красных врат» пророчествует о близящемся свершении мировых судеб.

Вторая строфа представляет собой звуковой контраст первой главе. Рев, лай и шум разгневанных стихий сменяется умиротворяющим звукорядом, несущим тишину и покой (образы «поющего» сверчка, «журчащей» малиновки, «теленькающей» синицы, жужжащей пчелы). Происходит низведение миротворческого процесса с небес на землю. Вся земная «тварь» от сверчка до синицы, от колоса и до пчелы приобщена к таинству нового Боговоплощения. Религиозное одухотворение живых существ имеет глубокие корни в христианском средневековом сознании, для которого характерно представление о том, что бессловесные и неразумные твари способны уразуметь волю Творца:

Не потому ль в березовых

Кустах поет сверчок

О том, как ликом розовым

Окапал рожь восток;

О том, как Богородица,

Накинув синий плат,

У облачной околицы

Скликает в рай телят.

Почему именно сверчку поэт предоставляет право петь и пророчествовать о близящемся Свете с Востока, о новом Рождестве и Преображении мира, о светлом рае, куда Богородица скликает телят? Дело в том, что в славянской мифологии крылатые и светящиеся насекомые (в том числе сверчки и пчелы) считались «олицетворением души человеческой, в которых, согласно преданию, могли переселяться души покойных предков». Афанасьев А.Н. Древо жизни: Избранные статьи. М.,1983. - С. 358 Поэтому образ поющего сверчка оказывается отнюдь не случайным вкраплением в образный орнамент произведения, а внутренне необходимым звеном божественно-природного мироздания. Особенно богатую духовную семантику содержат в себе образы «зерен» и «пчел». В соответствии с мифологическими представлениями зерно - символ возрождающейся души, а пчела - олицетворение души отлетевшей. Их соединение рождает новый смысл, связанный с общей есенинской темой «смерти-воскресения». Третья глава поэмы начинается с прямого обращения:

Эй, россияне! Ловцы вселенной,

Неводом зари зачерпнувшие небо, -

Трубите в трубы.

Образ «ловцов» Есенин находит в традиционной христианской символике, в соответствии с которой так называли апостолов. В «Толковом молитвеннике» Д. И. Протопопова разъясняется смысл этой образной аналогии: «Почему апостолы называются ловцами? Потому, что они, как рыболовы неводом рыбу, уловляли проповедью людей и приводили их к истинной вере». Протопопов Д.И. Толковый молитвенник. - СПб., 1915. - С. 178 Называя россиян «ловцами Вселенной», поэт в аллегорической форме выражает мысль о духовно-космическом значении русской революции. Третья глава завершается чрезвычайно значимым событием - явлением «светлого гостя». Образ «светлого гостя» - один из ключевых символов есенинского творчества, неоднократно появляющийся в его произведениях, в образе которого выступает Мессия. Четвертая глава вновь возвращает в мир тему тишины и покоя:

Стихни, ветер,

Не лай, водяное стекло…

Новое развитие получает и мотив «небесного молока», намеченный в начальной главе поэмы. Там он был включен в раму молитвы Господней «Отче наш» и воспринимался как парафраз одной из ее строф: «Небесного молока Даждь мне днесь» - «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». В ответ на молитву, Господь подает знак, что просьба услышана: «С небес через красные сети Дождит молоко».

Образ «небесного молока» в поэме Есенина глубоко символичен. Исследователи, как правило, обращают внимание на его языческую природу, связанную с древнеславянским мифом о «небесных коровах», с молоком которых ассоциировался дождь. А. Н. Афанасьев считает, что древние славяне «в весенних и летних облаках видели небесных коров, которые своим молоком (дождем) питают землю; сама земля представляется коровой, и даже в звездах усматривали небесные стада, предводимые быком-месяцем»(34, 358). Однако у Есенина образ «небесного молока» проецируется не только на славянский языческий миф о «коровьем боге» - покровителе крестьянского мира, но и на общехристианский мотив духовного питания («хлеба духовного») как символа божественной благодати. Как известно, семантику духовного «питания» для жаждущих истинной веры несут хлеб, вода, вино. Однако Есенин отдает предпочтение образу «молока», что вполне органично для него как поэта крестьянской России, хранящей память о языческом «коровьем боге». Известный исследователь русского народного быта Ю. Миролюбов в своей монографии «Сакральное Руси» цитирует запись одного из южнорусских народных стихов:

У Бога Небо - Земля сырая,

У людей корова молочная,

У Бога дождь идет,

А у бабы - ведро молока в руке! (14, 477)

Исследователь поясняет: «Корова-Земля от Неба-Быка зачинает Теленка и дает Молоко - источник жизни, начало которой находится на небе и на земле» (14, 479). Именно этот древнеславянский миф Есенин и кладет в основу сюжета своей поэмы. Ведра с молоком, олицетворяющие собой крестьянское благоденствие, являются широко распространенным символом в народной обрядовой поэзии. Заключительная пятая глава является своеобразным «ключом» к пониманию общего смысла поэмы и ее заглавия:

Зреет час преображенья,

Он сойдет, наш светлый гость,

Из распятого терпенья

Вынуть заржавленный гвоздь.

«Светлый гость» здесь уже не убогий странник, не святой страдалец и не грозный Судия - это Христос преобразившийся, несущий миру обещанное спасение и благую весть об устроении земного рая на вечные времена.

Финал поэмы таит в себе глубокий философский подтекст. Из космического яйца, по преданию, рождается Вселенная, но также и Слово. (Подобно тому, как структуру Вселенной составляет Мировое древо, структуру языка образует древо словесное). Явлением нового Слова и завершает Есенин свою поэму:

А когда над Волгой месяц И из лона голубого,

Склонит лик испить воды, - Широко взмахнув веслом,

Он, в ладью златую свесясь, Как яйцо, нам сбросит слово

Уплывет в свои сады. С проклевавшимся птенцом.

Образ слова-яйца, слова-птенца характерен для размышлений Есенина тех лет. Слово, по мысли поэта, подчинено, как и яйцо, естественному закону саморазвития. В соответствии с представлениями древних, яйцо является символом первоначального состояния мира и обещание бессмертия. В исследовании А.К. Афанасьева можно прочесть: «Яйцо как метафора солнца принимается в мифологии за символ весеннего возрождения природы, за источник ее творческих сил. В этом яйце таится зародыш будущей жизни, и с приходом весны из него созидается новый мир» (34, 132). Таким образом, наложение языческих и христианских мифов усиливает выразительность финального образа есенинской поэмы. Поэмы, созданные С. А. Есениным в 1917 году и проанализированные нами выше, составили первую часть «скифского» цикла. Именно эти произведения подготовили почву для создания вершинной поэмы цикла, в полной мере выразившей есенинское видение революционной эпохи как явления космического масштаба - поэмы «Инония», речь о которой пойдет далее.

2.2 Поэма «Инония» как народно-социальная утопия.

Поэме «Инония» (январь 1918 г.) в революционном цикле С. А. Есенина принадлежит особое место. В ней в наиболее полной и оригинальной форме выразился социально-утопический идеал поэта, проявилось его восприятие революции как стихийного социально-природного катаклизма, способного духовно преобразить человека. Об этапном значении поэмы не только для творчества Есенина, но и для всей русской поэзии революционного рубежа свидетельствует изобилие критических откликов на нее как в советской печати, так и в прессе литературного зарубежья. Однако «Инонию» не восприняли ни марксистские идеологи, ни критики с православным миропониманием, ни эмигрантские идеологи. Марксисты увидели в ней утопию в духе Китежа. Они не могли разделить восторга Есенина по поводу «мужицкого лада» и расценивали модель «Инонии» как кулацкий идеал. В эмиграции самая резкая критика поэмы и творчества Есенина прозвучала в оценках И. Бунина. В статье «Инония и Китеж» И. Бунин противопоставил китежскую культуру А. К. Толстого нигилизму Есенина. Советских писателей, упомянутых иронически во множественном числе, - Есениных, Бабелей, Сейфуллиных, Ивановых, Эренбургов он обозначал словом «рожа». Он писал: «Есть два непримиримых мира: Толстые, сыны «Святой Руси», богомольцы града Китежа и «рожи», комсомольцы Есенины, те, которых былины называли когда-то Иванами. И неужели эти «рожи» возобладают? Неужели все более и более будет затемняться тот благой лик Руси, коей певцом был Толстой?» И далее, говоря об «Инонии, Бунин продолжает: «Стоит ли обращать внимание на эту «рожу»…Инония уже не нова. Обещали ее и старшие братья Есениных… «Я обещаю вам Инонию!» - но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня своей мессианской самогонкой!» Бунин И. Инония и Китеж. Публицистика. (1918-1953)-М.,2000.-С.163

Вызвало споры и само содержание «Инонии». Одни склонны были видеть в поэме атеистическую направленность, другие - еретический уклон. Если для В. Ходасевича «Инония» была «антихристианской и кощунственной поэмой», Ходасевчи В. Есенин. Русское зарубежье о Есенине. Т.1.-С. 45-70 то для философа-богослова В. Ильина в творчестве Есенина «выразилось особое христианство, соединившее в себе и православие и язычество». Ильин В. Есенин - русский Лель. Лепта., №27. - 1995. Исследователь Ю. Сохряков считает, что революционные поэмы были написаны Есениным «под влиянием антирелигиозного угара и активных дьявольских происков». Сохряков Ю. И. О религиозных мотивах в лирике Есенина. Столетие Есенина. - М., 1997. Есть, напротив, мнение о религиозности поэмы. Наиболее проницательные толкователи поэмы подчеркивали скрытую в ней могучую духовную жажду богоискания. Р. В. Иванов-Разумник писал: «Вся «Инония» - не богохульство, а богоборчество; всякое же богоборчество есть и богоутверждение нового Слова». Иванов-Разумник Р. Россия и Инония. Наш путь. - Пг.,1918. - N.2.0.144-150Осторожно оценивал кажущийся есенинский «отход» от религиозности и видный представитель марксистской критики А.К. Воронский: «Старый Китеж можно подменить новым, вместо древнего часослова можно попытаться написать другой, свой. Так оно на самом деле и есть у Есенина». Воронский А. Сергей Есенин: Литературный портрет. Красная новь. - 1924. - N.1. - С. 276-279

Анализ отзывов критики показывает, что современники рассматривали «Инонию» не только как художественное произведение, но и как своеобразный мировоззренческий документ, выразивший духовное кредо и символ веры Есенина на новом, революционном витке его поэтической биографии. Называя поэму «богоборческой», критики были не вполне правы. Произведение в немалой степени носило богоискательский, «боготворческий» характер, ибо сам поэт стремился уже не «искать» (как в ранних стихах), а «делать» Бога. В той новой духовной ситуации, которая отображена у Есенина, не Бог творит мир и человека, а человек заново пересоздает Бога и преобразует мир по своему собственному идеалу:

Я иным тебя, господи, сделаю,

Чтобы зрел мой словесный плуг! (11, 63)

Есенин отвергает жертвенный, мученический путь искупления грехов человеческих. Есенинская вера «без креста и мук» - это религия Преображения, религия Воскресения без Голгофы, Спасения без Апокалипсиса. И все-таки это религия. Отвергая прежние святыни, поэт, тем не менее, не мыслит себе мир без Бога. Известно, что при всей неоднозначности отношения поэта к религии одной из его постоянных настольных книг была Библия. Рассказывая Всеволоду Рождественскому об истоках своих символистских увлечений, Есенин подчеркивал: «Я этот «символизм» еще в школе постиг. И знаешь откуда? Из Библии. И какая это прекрасная книжища, если ее глазами поэта прочесть! Было мне лет двенадцать - и я все думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал. Вот откуда мой "символизм"». Рождественский Вс. С. А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2-х тт. Т.1. - М.: Художественная литература, 1986. - с. 468

«Инония» посвящена библейскому пророку Иеремии, и в самом этом посвящении заложена тема поэмы: в «Книге Иеремиии» и «Плаче Иеремии» речь идет о разрушении Иерусалима и Вавилона. Господь рассказал Иеремии о бедствиях и страданиях, которые ждут жителей Иерусалима за их грехи и беззаконие, за их отступничество и веру в других богов. Народ не пошел по добродетельному пути, как того требовал бог, - и Иерусалим пал, а жители его стали пленниками Вавилона. Бог Саваоф наказал людей страданиями. Сам Есенин, пророк Инонии, обещает народам жизнь без страданий с иным, не жестоким богом, и обращает внимание на то, что ему не по душе ярость, направленная на низвержение ложных богов. В своей поэме Есенин, как и библейские пророки, готов принять муки, страдания и преследования:

Не устрашуся гибели,

Ни копий, ни стрел дождя…

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута

Но, в отличие от героев библейских книг, поэт решает страдать ради светлой жизни людей, а не во имя спасения. Ведь Господь требует верности, поклонения ему, и карает всех отвернувшихся: «Нет, не останетесь вы ненаказанными; ибо Я призываю меч на всех живущих на земле» ( Иер. 25. 29). В тексте поэмы можно найти прямые параллели с книгой пророка Иеремии:

На реках вавилонских мы плакали

И кровавый мочил нас дождь

Иеремия: «И прекращу у них голос радости и голос веселия. И вся земля эта будет пустынею и ужасом; и народы сии будут служить царю Вавилонскому семьдесят лет» (Иер. 25, 10-12). Только у пророка Есенина и пророка Иеремии разные задачи. Поэт говорит «нет» правде Иеремии:

Я иное постиг пришествие,

Где не пляшет над правдой смерть

Море крови, ужаса, страданий, смерти на страницах книги пророка Иеремии. Он является проводником кровавого, безжалостного бога, уничтожающего свой народ: «Посему так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: вот, я накормлю их, этот народ, полынью, и напою их водой с желчью, и рассею их между народами, которых не знали ни они, ни отцы их, и пошлю вслед их меч, доколе не истреблю их»( Иер. 9, 15-16). Есенин же выступает в роли миссии-спасителя от гнева господнего:

До Египта раскорячу ноги,

Раскую с вас подковы мук.

Уведу твой народ от упования,

Дам ему веру и мощь

Избранная поэтом формула зачина («Не устрашуся гибели, Ни копий, ни стрел дождей...») коренным образом переосмысливает пафос смирения перед непостижимой силой всемогущего Бога. Поэт отрицает саму основу традиционной веры - страх Господень. Лирический герой поэмы ведет свой собственный, бесстрашный и дерзновенный диалог с Господом.

В «Книге пророка Иеремии» читаем: «Так говорит Господь: вот, я предлагаю вам путь жизни и путь смерти» (Иер. 21:8). Примечательно, что эта формула - «Так говорит...» -- в книгах «Ветхого завета является исключительной прерогативой Бога, ни один из пророков не присваивает ее себе. Тот факт, что в «Инонии» ее произносит «пророк Есенин Сергей», свидетельствует о том, что он изначально принимает на себя высшую ответственность и обязанности творца, нового мироустроителя, в чем-то даже космического узурпатора и самозванца. Поэт не только поднимается до отрицания казенной церкви, он теперь открыто восстает против основ церковной религии:

Тело, христово тело,

Выплеваю изо рта

Но от самого ли Христа отрекается Есенин или только отказывается смиренно исполнять таинство св. Причастия - вкушать освященный хлеб, символизирующий в соответствии с церковным обычаем «тело Христово»? Выплевывая святое Причастие, лирический герой Есенина, казалось бы, тем самым разрывает свою духовную связь с Христом. Однако стоит отметить, что под мистическим «телом Христовым» понимается и сама церковь, которая в восприятии Есенина ассоциировалась со старым инквизиционным православием, «черной рясой» запретов и догм. Как и многие его современники, Есенин разделял между собой христианское вероучение и официальную церковь, различал два лика Христа: истинный и оцерковленный. Об этом свидетельствует близкий поэту в те годы литературный критик Р.В. Иванов-Разумник, пояснявший в предисловии к поэме «Инония», что «Есенин борется не с Христом, а с тем лживым подобием его, с тем «Анти-Христом», под властной рукой которого двадцать веков росла и ширилась историческая церковь»(39, 140).

С другой стороны, важной для понимания «кощунственных» есенинских строк в «Инонии» является и дневниковая запись А. Блока, сделанная им после беседы с Есениным о его поэме. По свидетельству А. Блока, Есенин пояснил: «Я выплевываю Причастие не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия. Мой Бог - это Бог живых, это наше понимание, крестьянское». Блок А.А. Собр. соч.: В 8 тт. М., 1963- - Т.7. - С. 313 Таким образом, не богохульство, а новое богоискание, жажда «Воскресения» без «Голгофы», «без креста и мук» движет поэтом и особо подчеркивается им в «Инонии»:

Не хочу восприять спасения Через муки его и крест.

Однако, отрицая прежней «веры мох», новый пророк мыслит пути земли и человека в традиционных категориях и символах христианского учения. Понятия Правды, Спасения, Жертвы, Подвига, проповедовавшиеся евангельским Христом, остаются для поэта ведущими нравственными ориентирами и при осмыслении новой истории, новой космической революции, которую он жаждет свершить. При этом процесс нового миротворения соединяется у Есенина с процессом словотворения:

Я сегодня снесся, как курица,

Золотым словесным яйцом.

Есенинский пророк выступает, таким образом, провозвестником нового мира и вместе с тем его активным творцом, преобразующим старый, одряхлевший мир:

Я сегодня рукой упругою

Готов повернуть весь мир

Есенинский герой обладает мифической внешностью - новый пророк приобретает еще и черты архангела:

Грозовой расплескались вьюгою

От плечей моих восемь крыл.

Восьмикрылый есенинский пророк не имеет аналогов в христианской иерархии ангельских чинов, и истоки создания этого образа до сих являются нераскрытыми. На наш взгляд, «восемь крыл» - это не столько «ангельский», сколько «ангелический» образ, если воспользоваться терминологией «Ключей Марии», образ, тесно связанный с духовной семантикой числа «8», с «обрядами восьмого дня», о которых пишет протоиерей Александр Шмеман в своей книге «Водою и Духом»: «Седьмой день задает меру времени мира. Следующее воскресенье после Воскресенья Христова - восьмой день, с этого дня начинается новое время, открытое вечности... В творениях святых отцов и в литературной традиции символом этого нового времени являлось число восемь»(18, 161).

Тем самым числовая символика поэмы также способствует художественному воплощению ее главной идеи - духовного преобразования бытия на новых началах. Лирический герой поэмы не только не слаб, он - могущественен. Эти крылья позволяют ему «протянуться до незримого города, Млечный прокусить покров». Он так высоко, что может не только достать до Бога, но и «выщипать» ему бороду. Используя этот образ, Есенин, вероятно, опирается на книгу пророка Иезекииля, в которой дано описание видения «колесницы Ягве». «Колесница» не что иное, как сияющий престол Господний. Он покоится на своде, который приходит в движение с помощью четырех животных по одному колесу перед четырьмя лицами их… И когда шли животные, шли и колеса подле них; а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса». (Иез. 1, 16-19). Герой Есенина, по нашему мнению, разрушает «колесницу», лишает животных их «духа» («ибо дух животных был в колесах» Иезекииль), тем самым уничтожая старого бога. В своем стремлении привести народ к истинной, живой вере, он разрывает «землю-матерь», освобождая ее от оков старой веры. Вместе с крушением земли происходит разрушение колесницы:

И четыре солнца из облачья,

Как четыре бочки с горы,

Золотые рассыпав обручи,

Скатясь, всколыхнут миры

Так приходит конец старого мира. Согласно «Откровению Иоанна Богослова», где повествуется о конце света, о пришествии антихриста и о рождении нового бога, поэт создает новую землю: «Обещаю вам град Инонию, Где живет Божество живых!»

Название, скорее всего, рождено так же из «Откровения Иоанна»: «и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежняя земля и небо миновали… и я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откр. 21, 1-2).

В синих отражаюсь затонах

Далеких моих озер.

Вижу тебя, Инония,

С золотыми шапками гор.

Этим исканием «града грядущего» и проникнута есенинская революционная утопия, несущая в себе воплощение высших мессианских предначертаний. Долгое время считалось, что Инония - некий «мужицкий рай», город злачных нив и зажиточных хат, царство единомышленников-хлеборобов». Эвентов И. С. Сергей Есенин. Биография писателя. - Л., 1978. - С. 45 «Поэма Есенина показывает, насколько устойчивой в русском крестьянстве была мечта о легендарном «мужицком рае». Эту поэму нельзя считать выражением дум и настроений только самого Есенина. В ней отразились социальные чаяния русского крестьянства, его духовный мир, его психология», - считал Е. Наумов. Е. Наумов. С. Есенин. Личность. Творчество. Эпоха. - С. 131 Впрочем, и более современные авторы продолжают считать «Инонию» крестьянской утопией.

Есенин верил в очистительную силу революции. Верил, что она не только даст крестьянам возможность владеть землей, но высвободит из оков православия естественную, природную святость. Образ «мирового древа», как и образ «незримой лестницы» в завершающей строфе третьей главы поэмы, выступают символами единения земли и неба, восстановления целостности божественного космоса и начала нового этапа в духовной истории человечества:

И над миром с незримой лестницы, Оглашая поля и луг,

Проклевавшись из сердца месяца, Кукарекнув, взлетит петух.

Вполне органичный для крестьянской утопии, образ петуха привносит в нее и духовную символику, ибо с давних времен в евангельской традиции вестник нового утра петух стал своеобразным символическим знаком Христа, зовущего из мрака к свету. В ветхозаветном тексте образ петуха символизировал третью стражу ночи от полуночи, до рассвета, предутрие. Таким образом, причастность петуха и к царству жизни - света, и к царству смерти - тьмы, делают этот образ актуальным в рамках мотива жизнь-смерть-новое рождение.

В цветовой гамме поэмы в полном соответствии с цветовой символикой русской иконы преобладают синий и золотой цвета («синие затоны», «золотые шапки гор»). В религиозной живописи «стремление мира к Богу выражается голубым (синим) цветом», при этом «особый смысл имеет в иконе золото,... золотом изображается только имеющее прямое отношение к Божией силе, к явлению Божией благодати». Епископ Уфимский и Стерлитамакский Анатолий. Русская икона Малая церковь: Настольная книга прихожанина. М., 1992.-С.194

Всматриваясь в Инонию, поэт словно видит перед собой увеличенный образ Богородичной иконы с Богоматерью на духовном престоле. Разница лишь в том, что в роли престола выступает крыльцо родительского дома, в роли Богоматери - «старушка-мать» с простым домашним рукоделием в натруженных руках, чудесно оборачивающимся клубком солнечной пряжи. На наших глазах разворачивается поэтический есенинский миф о материнском мироустройстве Вселенной, о Матери, в ладонях которой теплятся энергии солнечного света:

Вижу нивы твои и хаты,

На крылечке старушку-мать,

Пальцами луч заката

Старается она поймать.

Прищемит его у окошка,

Схватит на своем горбе, -

А солнышко, словно кошка,

Тянет клубок к себе.

Этот выразительный сюжет воссоздан Есениным, как нам представляется, по мотивам иконы «Благовещение». Вот что пишут о ней специалисты в области иконописного искусства: «Матерь Божия на иконах "Благовещения" изображается иногда стоящей… иногда сидящей, как на престоле. Этот престол носит вполне обыденный характер, но, как и все в иконах, приобретает значение символа... Подножие, так же, как и престол, испещрено золотыми лучами. Матерь Божия изображается с пряжей в руке. Рука Матери Божией держит красную нить и моток с пряжей. Пряжа эта таинственно говорит о том, что Пречистая Дева избирается одеть Святыню Божества багряницей своей плоти». Инок Григорий (Круг) Благовещение Пресвятой Богородицы. Наука и религия. - 1995. N. 3. - С.21 Заимствуя из изобразительного ряда благовещенских икон бытовые детали, близкие представлениям крестьянина и эстетике народного религиозного лубка, Есенин включает их в общую систему своего мифотворчества.

Для произведений Есенина периода революции характерно возникновение темы противостояния «живого» «железному». Как считает А. М. Микешин, в основании поэмы «положено противопоставление железной и гранитной Америки как символа мира техники и угнетения, где все сковано и ограничено, и Инонии, олицетворяющей собою рожденный революцией мир социализма». Микешин А. М. Исторические судьбы русской романтической поэзии. - Кемерово. 1974.-С. 133

В поэме Есенина «Инония» Америка - символ не только индустриально-городской техники и цивилизации, но, прежде всего, мира бездуховности. В финале поэмы поэт находит альтернативу Инонии в лице бездуховной Америки. Он грозит этой «отколотой половине земли» духовной смертью, Есенин отвергает ее материализм и ощущает, что ее мощь движет человечество к концу света:

И тебе говорю, Америка,

Отколотая половина земли, -

Страшись по морям безверия

Железные пускать корабли.

Иначе говоря, Америка уподобляется антихристу - столь ужасна ее бездуховность. Будущая поездка Есенина в Америку укрепит это впечатление. Цивилизация, по его мнению, жизнь для и во имя тела, приносит страшные плоды. Эта искусственная жизнь ведет от духовного обнищания к гибели всего живого:

Не вбивай руками синими

В пустошь потолок небес:

Не построить шляпками гвоздиными

Сияние далеких звезд.

Завершающим аккордом поэмы звучит «песня с гор» - парафраз славословия ангелов, явившихся вифлеемским пастырям, чтобы приветствовать рождение нового Мессии: «Слава в вышних Богу И на земле мир!» «Горний» характер этого песнопения подчеркивается как евангельским источником (Лк. 2:14), так и его литургическим аналогом, произносимым в начале утрени. Утреня, как известно, символизирует новозаветные времена: явление Иисуса Христа в мир для спасения человечества. Однако Есенину образ утрени нужен для того, чтобы возвестить начало новой веры и эры:

Кто-то с новой верой

Без креста и мук,

Натянул на небе

Радугу, как лук.

Образ радуги здесь тоже не случаен. С библейских времен он стал символом союза земли и неба, символом завета Бога с человеком. Появление радуги на небесах Инонии может означать только одно - благословение Третьему Завету, «начертательницей» которого Есенин в другой своей поэме («Сельский часослов») провозгласил Россию. В новом мире, по мысли поэта, место Богочеловека займет человекобог - духовный титан, уповающий не на Всевышнего, а на свои собственные силы, способный совершить «революцию на земле и на небесах». Именно такую новую веру во всемогущество обновленного человека призван утвердить в мире есенинский «новый Спас», выразитель идеала «нового Назарета» - новой духовной реальности, воплотившейся в мире:

«Радуйся, Сионе,

Проливай свой свет

Новый в небосклоне

Вызрел Назарет.

Новый на кобыле

Едет к миру Спас.

Наша вера - в силе.

Наша правда - в нас!»

Итак, анализ поэмы «Инония» свидетельствует о ее центральной, кульминационной роли в системе революционного цикла поэм С. А.Есенина, в которой лирический герой попытался осуществить всю полноту принятой им миссии, провозгласив себя не только пророком, но и творцом, Мессией, созидателем нового мира.



Глава III. От утопии к реальности (поэмы «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Пантократор»)

Поэма «Инония» явилась кульминацией революционно-романтического цикла поэм С.Есенина. В поэмах, написанных после нее, поэт развивает ключевые мотивы библейского эпоса, трансформируя его мифологический контекст и перебрасывая мостик из утопии в новую реальность.

Поэма «Сельский часослов»

Поэма «Сельский часослов», создававшаяся между февралем и июнем 1918 года, своим названием и структурными особенностями восходит к одной из главных богослужебных книг русской православной церкви. «Часослов» - книга суточного круга богослужения, широко используемая в церковной практике наряду с «Октоихом» и «Минеей», отражающими недельный и годовой круг службы. Поэт был хорошо знаком со структурой этой книги с ранних лет, так как и в Константиновском земском училище, и в Спас-Клепиковской церковно-учительской школе «Учебный часослов» входил в круг обязательных учебных пособий, которыми обеспечивались все учащиеся. Композиция произведения, состоящего из четырех частей, ориентирована на схему «четырех часов», составляющих основу суточного богослужебного круга. Художественное время поэмы логикой своего движения от заката к рассвету мотивируется, на наш взгляд, чинопоследованием церковных служб от вечерни к утрене, за которым скрыт глубокий духовный смысл. «Вечерня потому поставляется первою среди повседневных служб, что по изображению Церкви день начинается с вечера, так как первому дню мира и началу существования человека предшествовала тьма, вечер, сумерки... Кроме того, в православной церкви вечерне придано воспоминание о грехопадении людей и ожидаемом спасении через Иисуса Христа» - отмечается в одном из богослужебных источников. Учебник богослужения для средней школы. Сост. свящ. Н.Р.Антонов. - СПб., 1912. - С. 55. Финал поэмы ассоциируется с рассветом: лирический герой гасит звезды-свечи и возвещает «Деве Руси» новое рождение, приход нового дня. Подобная символика присуща и утренней службе, знаменующей свет, бодрость и жизнь: «В православном богослужении за утреней прославляется пришествие в мир Спасителя, принесшего с собой новую жизнь людям»(48, 56).

Каждая из четырех частей поэмы строится на основе одной и той же структурной схемы: молитва - плач - пророчество. Ритмомелодика стиха очень близка интонационному строю книг библейских пророков, в особенности - «Плачу Иеремии». Таким образом, есенинская поэма представляет собой яркий образец синкретического текста, сочетающего в себе структурные элементы христианской молитвы и языческого заклинания стихий. Налицо прямое обращение поэта к заговорно-заклинательной традиции, широко представленной в «Слове о полку Игореве», главным эпическим фоном которого была русская природа. Подобно героям русского эпоса, Есенин также обращает свои мысли ко всему мирозданию и его животворящим стихиям. Чаще всего в заговорах называются те же четыре «света» (солнце, заря, месяц, звезды), что и в есенинском произведении.

Образ солнца-ведра («О солнце, солнце! Золотое, опущенное в мир ведро...») пришел в поэтику Есенина из древних мифов, согласно которым небесный путь души усопшего в рай пролегал «через глубокий колодец»(13, 252). В поэме «Сельский часослов», повторяющей мотив русской Голгофы, небесный колодец оборачивается «кладезем мук», который предстоит вынести революционной России. Впервые лирический герой Есенина высказывает сомнение в достижимости духовных целей революции. «Сизифов» мотив напрасно затраченных усилий и принесенных жертв выражает постигшие поэта разочарования:

Каждый день, ухватившись за цепь лучей твоих,

Карабкаюсь я в небо.

Каждый вечер

Срываюсь и падаю в пасть заката. (10, 306)

Сомнения вызваны горестным осознанием непреодолимости греховной и смертной природы человека («огненная пасть» - символ ада, «закат» - символ смерти). «Цепь лучей» солнца, по которой карабкается лирический герой, соотносима с образом небесной лестницей. Попытка подняться по этой лестнице из солнечных лучей знаменует собой момент перехода в новое бытие, стремление восстановить связь земли с небом, чтобы привлечь космические силы к преодолению хаоса и новому мироустройству. «Обрыв» же в этой цепи символизирует, согласно М. Элиаде, «трудность пути к метафизическому познанию или - в христианстве - к вере»(16, 113).

Развитие духовно-христианской темы в поэме происходит в рамках мистерийной триады: пришествие - распятие - воскресение, за которым следует новое благовестие и рождество. В отличие от поэмы «Пришествие», в центре событий уже не Христос, а сама Россия, переживающая свою Голгофу:

На кресте висит

Ее тело,

Голени дорог и холмов

Перебиты…

Образ распятой Руси дополняется новыми трагическими штрихами, подчеркивающими его соотнесенность с евангельским первообразом: мрак и ужас окружают место распятия, но имя казненного светится с надкрестной доски в знак грядущего воскресения:

Волком воет от запада

Ветер…

Ночь, как ворон,

Точит клюв на глаза - озера.

И доской надкрестною

Прибита к горе заря:

Исус Назарянин

Царь Иудейский

У данного фрагмента есть евангельский первоисточник: «Пилат же написал надпись и поставил на кресте. Написано было: Иисус Назорей, Царь Иудейский» (Ио 19:19).

Выскажем предположение, что Есенин, избирая старообрядческий вариант написания имени Христа (Исус через одно «и», «Назореянин» вместо «Назорей») соотносит крестный подвиг Христа с теми жертвами и мучениями, которые претерпели за веру многочисленные безвестные русские раскольники. Тем самым способность и готовность России принести собой искупительную жертву миру находит подтверждение в ее собственной духовной истории. При этом тема рождения нового искусства решается в поэме как рождение нового Логоса, которому дается новое сакральное имя. Вершится новая история, и все начинается сначала - с нового благовестия и рождества:

Радуйся, Земля!

Деве твоей Руси

Новое возвестил я Рождение:

Сына тебе

Родит она…

Имя ему - Израмстил.

Пой и шуми, Волга!

В синие ясли опрокинет она

Младенца.

А. Маймиескулова отмечает, что «имя Израмистил образовано Есениным путем внедрения элемента «мист», что означает «посвященный в тайну», в "Израиль", означающий в переводе "Божий герой", "Божий князь", "С богом"». Маймиескулова А. «Сельский часослов» Есенина: опыт интерпретации. - М., 1997, с. 197. Следовательно, слово «Израмистил», может быть переведено как "посвященный от Бога (в тайны мира)», т.е. владеющий тайной слова. Возможна и другая зашифрованная этимология: Израмистил - это « изра зцовый мист ический стил ь», восходящий к «изобразительному мистицизму» с его «изразцами», то есть орнаментом. Сама же лексическая модель восходит к именной структуре - сравните: Гаври ил , Миха ил , Рафа ил (и другие библейские имена архангельского чина). При этом общая для всего библейского цикла тема спасения через гибель приобретает в поэме «Сельский часослов» наиболее завершенное, концептуальное звучание.

Тайна твоя велика есть.

Гибель твоя миру купель

Предвечная.

Объединяя в одном поэтическом контексте «купель» и «гибель», Есенин подразумевает под этими образами символику крещального обряда. Ведь по учению Церкви, погружение в воду означает символическое погребение, т. е. приобщение крещаемого к смерти Христа Спасителя, распятого на Кресте. Через выход же крещаемого из воды совершается символически его новое рождение. «И как Христос был воистину распят, так через крещение в подобие ему удостоились и мы быть погребенными и восстать с Ним»(48, 56). Совмещение семантики смерти и воскресения характеризует мотив новокрещения Руси в поэме Есенина:

Гибни, Русь моя

Начертательница

Третьего Завета.

Идея «Третьего Завета», родиной которой предстоит стать очистившейся в купели революции России, была очень популярна среди мыслителей русского философского ренессанса и поэтов серебряного века. Наиболее горячими ее приверженцами были Д. Мережковский и А. Белый. Учение о наступлении эпохи Третьего Завета, о «третьем царстве» как царстве Святого Духа, которое должно прийти вслед за царством Бога-Отца (эпохой Ветхого Завета) и царством Сына (эрой Нового завета), зародилось еще в первые века христианства. Роль России как преемницы Византии в утверждении православной веры стала основой для идеи «Москва - Третий Рим», органично соединявшейся с концепцией «Третьего Завета». На этой почве созревали настроения русского мессианства, восприятия Руси как богоизбранного народа с великим будущим. Они легли в основу «скифской» идеологии, глубоко воспринятой Есениным в годы революционного перелома. По сути, весь его цикл поэм есть не что иное, как попытка создать поэтический аналог новой богооткровенной книги - русского Евангелия «Третьего Царства Духа». Таким образом, поэма «Сельский часослов» являет собой концептуальное ядро всего цикла, так как именно в ней сформулирована главная идея революционно-библейского эпоса Есенина - идея «Третьего Завета» как высшей духовной цели революции в осуществлении вековых мессианских чаяний русского народа.