Жанровые особенности произведения М.Е. Салтыков-Щедрина "Господа Головлевы"

Для Щедрина теперь средоточьем пристального внимания становится Иудушка, потому что с момента похорон Павла он один из второго поколения Головлевых является основным хозяином в имении. Следующей жертвой для него, не унимающегося даже на поминках брата, становится сама Арина Петровна, вырастившая его со своим особым «сердечным пристрастием». И Иудушка, выбрав «приличный сюжет», сразу же, не замедлив, начинает тиранить Арину Петровну обрывками поминального празднословия, «безнадёжной канителью» о том и о сём, пустопорожними богословскими спорами.

Смысл прозвания «Иудушка» не раз обсуждался в щедриноведении. Согласно Е.Покусаеву, уменьшительный суффикс «сразу как бы житейски приземляет героя, выводит его из сферы значительных социально-моральных деяний и переносит в иную область, в область будничных отношений и делишек, обыкновенного существования» Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова-Щедрина. С.87.. Иудушка - это Иуда, «где-то здесь, рядом, под боком у домашних, совершающий каждодневное предательство». Для Д.П.Николаева прозвище героя - еще один намек на его лицемерие: «Само слово "Иудушка" как бы контаминирует в себе два понятия - "Иуда" и "душка", из которых второе обозначает то, кем герой прикидывается, а первое - то, кем он на самом деле является» Николаев Д.П. Салтыков - Щедрин и реалистический гротеск. М., 1977. С. 65..

Более точным представляется замечание С.Телегина: «Иуда предал Христа по наущению самого сатаны, вошедшего в него. [...] Но Порфиша слишком мелок для такой великой трагедии, и поэтому он - только Иудушка, а не Иуда, мелкий бес, но он и страшен этой своей мелочностью» Телегин С.М. «Не так страшен черт, как его малютки»: [анализ романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Рус. словесность. - М., 1997. - № 5. С. 120..

В литературоведении неоднократно разбирался феномен Иудушкиного лицемерия-пустословия (прецедент создал сам писатель, подробно поведавший об отличиях Иудушки и Тартюфа). Образ Порфирия явно строится на контрасте двух образов: того, кем является Иудушка, и того, кем он представляется, старается слыть. Но остался незамеченным тот факт, что оба эти образа равно мифологизированы и в равной степени основаны на библейских образах. Один и тот же поступок, одно и то же слово по-разному интерпретируется Иудушкой и повествователем, но основа для трактовок одна.

Во время «семейного суда» над братом Степаном «Порфирий Владимирыч готов был ризы на себе разодрать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет». Разорвать ризы - значит, с точки зрения правоверного (иудея), засвидетельствовать богохульство. И в самом деле, поступок брата, который «в помойную яму» выбросил маменькины «трудовые денежки», должен представляться Иудушке богохульством (не важно, что Порфирий думает на самом деле).

Иудушка мнит себя праведником (в письме племянницам он «себя называл христианином, а их - неблагодарными») и, вероятно, даже посланцем неба. Кем он является на самом деле - уже много раз указывалось в литературоведении: Иудушка - это «сатана», «паук», «змей», «кровопивец» и т. п. С. Телегиин находит в образе Иудушки черты василиска Там же. С. 121.. Два плана - «священный» и «инфернальный» - сталкиваются в границах абзаца и даже предложения. «Лицо у него было бледно, но дышало душевным просветлением; на губах играла блаженная улыбка; глаза смотрели ласково, как бы всепрощающе [...] Улитушка, впрочем, с первого же взгляда на лицо Иудушки поняла, что в глубине его души решено предательство».

Порфирий Головлев - это один из тех общечеловеческих типов вроде Яго, Тартюфа, Гарпагона, которые в продолжение многих веков служат нарицательными именами для представления самого крайнего искажения человеческой природы. Личности, окружающие Порфирия Головлева, смешны, ничтожны, в своем роде отвратительны, но они возбуждают в вас глубокую, скорбную жалость, когда вы видите их в руках этого Иудушки и закидывателя петель. Даже сама патриарша головлевского рода, Арина Петровна, столь грозною рисовавшаяся перед нами в «Семейном суде», в своем дореформенном величии, является в последнем очерке подавленною новыми порядками, сбитою с своего пьедестала, ограбленною своим сыном, все тем же Иудушкой. Как она унижается перед ним, заискивает, как возмущаются и стонут в ней кое-какие остатки человеческих чувств перед непоколебимым бесчеловечием Иудушки, перешедшим всевозможные пределы лицемерной черствости. Как она отчаянно хватается за последний атрибут своей попранной патриархальной власти - за свое родительское проклятие, конечно, чтобы испытать безуспешность и этой последней соломинки. Зрелище какого страшного искажения человеческой природы нарисовал перед нами Салтыков-Щедрин, что он мог заставить ужаснуться перед этим зрелищем даже старуху Головлеву, эту, в свою очередь, развалину человечества.

Отличительная черта Иудушки - пустословие очень ярко обрисовывается автором в тексте, например в этой цитате чаепития в Головлевке:

«Чашки поочередно наполняются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова. - Метель-то, видно, взаправду взялась, - замечает Арина Петровна: - визжит да повизгивает! - Ну, и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем - так-то, друг мой, маменька! - отзывается Порфирий Владимирович. - Ах, нехорошо теперь в поле, коли этакой гнев Божий застанет! - Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько и холодненько, а нам и светлехонько и теплехонько. Сидим да чаек попиваем, и с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцем, и с ромцем будем пить... - Да коли-ежели теперича... - Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги ни тропочки - все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть - в карточки поиграем; чайку захотелось попить - чайку попьем, сверх нужды пить не станем, а так, сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг, маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не Он, Царь Небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько и холодненько... В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки... - Чтой-то, уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском звании родились? Какие ни есть, а все-таки сапожишки носим! - А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званьи родились? Все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь во избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку, об этом и думать бы теперь, не смели! Сидели бы, я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать собирали, Евпраксеюшка красно ткала... А, может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал... - Ну, десятский в этакую пору с подводой не нарядит! - Как знать, милый друг, маменька! А вдруг полки идут! Может быть, там война или возмущение - чтобы были полки в срок на местах! Вот, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер - поверьте, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед -- ну, и давай; мужичок, подводку. Да в стыдь, да в метель, да в бездорожицу - ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят! - Это что и говорить! велика для нас милость Божия» и пр., и пр.

Тут важна не та лицемерно-религиозная форма, в которую облекает Иудушка свою циническую похвальбу, а самая мерзость этой похвальбы, практикующаяся в разных формах, не менее цинических, по всей поверхности земного шара. А вот другая сцена, показывающая, как Иудушка, ограбивши мать, елико возможно, отбирая от нее имение умершего брата Павла, провожает ее в захудалую усадьбу почти на голод и холод.

«Все встали и помолились; затем Арина Петровна с всеми перецеловалась, всех благословила... по-родственному, и, тяжело ступая ногами, направилась к двери. Порфирий Владимирович, во главе всех домашних, проводил ее до крыльца, но тут, при виде тарантаса, его смутил бес любомудрия... «А тарантас-то, ведь, братцев!» - блеснуло у него в голове. - Так увидимся, добрый друг, маменька! - сказал он, подсаживая мать и искоса поглядывая на тарантас. - Коли Бог велит... отчего же и не увидеться! - Ах, маменька, маменька! проказница вы, право! Велите-ка тарантас-то отложить, да с Богом на старое гнездо... право! - лебезил Иудушка. Арина Петровна не отвечала; она совсем уже уселась и крестное знамение даже сотворила, но сиротки что-то медлили. А Иудушка, между тем, поглядывал да поглядывал на тарантас. - Так тарантас-то, маменька, как же, вы сами доставите, или прислать за ним прикажете?- наконец, не выдержал он. Арина Петровна даже затряслась вся от негодования. - Тарантас мой! - крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось неловко и совестно. - Мой! мой! мой тарантас! Я его... у меня доказательства... свидетели есть! А ты... а тебя... ну, да уж подожду... посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли? - Помилуйте, маменька! Я ведь не в претензии... если бы даже тарантас был дубровинский... - Мой тарантас, мой! Не дубровинский, а мой! слышишь! - Слушаю, маменька... Так вы, голубушка, не забывайте нас... попросту, знаете, без затей! Мы к вам, вы к нам... по-родственному! - Сели, что ли? Трогай! - крикнула Арина Петровна, едва сдерживая себя. Тарантас дрогнул и покатился мелкою рысцой по дороге. Иудушка стоял на крыльце, махал платком и, покуда тарантас не скрылся совсем из виду, кричал ему вслед: - По-родственному! Мы к вам, вы к нам... по-родственному!»

Иудушкино пустословие приводит к тому, что не только для него, но и для окружающих стирается грань между двумя мирами. В этической системе Щедрина это один из самых больших грехов. Петенька рассказывает о намерении отца лишить детей наследства: «Он намеднись недаром с попом поговаривал: а что, говорит, батюшка, если бы вавилонскую башню выстроить - много на это денег потребуется? [...] проект у него какой-то есть. Не на вавилонскую башню, так в Афон пожертвует, а уж нам не даст!». С.Телегин справедливо утверждает, что намерение Порфирия построить «самое богоборческое и сатанинское изобретение человечества, возжелавшего добраться до небес и сесть на место Бога», - отнюдь не случайно. Подобный же «подвиг» намеревались совершить и глуповцы. Но главное в этом эпизоде - не сатанинская гордыня Иудушки, а его полное безразличие к тому, на что именно употребить деньги: на строительство Вавилонской башни или на Афонский монастырь.

Естественный следующий шаг - размывание границ между сакральным и инфернальным. Иудушка «молился не потому, что любил Бога и надеялся посредством молитвы войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что Бог избавит его от лукавого». Ср.: «Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от лукавого». В черновиках Порфирий «по заведенному порядку, взывал к божеству: поспешай! - но ежели божество медлило, то он не раздумывался прибегнуть и к другой таинственной силе, которая, по мнению людей бывалых, в житейских делах иногда даже успешнее содействует». Иудушка, несмотря на свою богомольность, осознает, «что ежели маменька начинает уповать на Бога, то это значит, что в ее существовании кроется некоторый изъян». Итак, упование на Бога есть признак непорядка в системе головлевской жизни. Щедрин недаром называет Иудушку «идолопоклонником». Едва ли не единственный случай, когда Порфирий Головлев представляет себе гневного Бога, также связан с ритуалом - ритуалом возможного материнского проклятия.

Салтыков шел по пути углубления одной определение психологической черты в многоплановом раскрытии, в различных жизненных ситуациях. В каждом конкретном случае, эпизоде открывается новая сторона, какие-то новь оттенки лицемерной натуры Иудушки. Страсть к праздному слову не индивидуальная принадлежность Порфирия. Сатирик возвел ее в категорию общую и социальную. Сознательное лицемерие вызывает, говорил сатирик, «негодование и страх», а бессознательное лицемерие, лганье и пустословие -- скуку и омерзение.

В современной России сатирик отмечал распространение разных форм лицемерия. Он ставил этот исторический факт в прямую зависимость от процессов упадка, разложения, происходивших в помещичьем классе после отмены крепостного права. В главе «Расчет» писалось об этом специально. С одной стороны, из дворянских семей выталкиваются в жизнь целые выводки ловких и проворных людей, которые чутко угадывают новые веяния, приспосабливаются к ним, облекаясь по надобности то в новую, то в старую «шкуру», и вскоре становятся, как иронически говорит сатирик, истинными «делателями века сего».

С другой же стороны, злополучные помещичьи гнезда выбрасывают в жизнь, и чем ближе к бесславному концу, тем чаще, целые коллекции неудачников, празднолюбцев, худосочных «заморышей». Салтыков пишет о Головлевых: «В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому-то ни было делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний -- являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы».

В щедринской характеристике Иудушка как бы сконцентрировал в себе черты головлевского, то есть помещичьего, вырождения, распада. В пустословии, в лицемерии сатирик увидел особую форму социального и духовного разложения класса, исторически изжившего себя, отравляющего атмосферу миазмами гниения. Автокомментарии, как и вся художественная история семьи Головлевых, дают основание утверждать, что так расширительно понимал тип Иудушки сам Салтыков.

Пакостник, лицемер и пустослов Иудушка художественный тип мирового масштаба.

Вот почему из множества возможных вариантов конца романа он выбрал наиболее сложный и трудный именно в психологическом отношении. Салтыков показал, как в отвратительной личности Иудушки, погрязшего в пошлости подлости, дошедшего до крайних пределов нравственного падения, пробуждается что-то «человеческое», что-то похожее на угрызения совести.

Автор заставил Иудушку под конец жизни заглянуть в свою опустошенную душу и содрогнуться. При этом, ни о каком сочувствии или жалости к «кровопивцу», конечно, не может быть и речи. Авторская позиция осталась неизменной: бесконечная вереница преступлений Иудушки, его хищнические повадки, его бездушие и жестокость, изощренные приемы угнетения, его цинизм и лицемерие -- все это в душе автора, гуманиста и революционного демократа, вызывает естественное чувство омерзения и негодования. Он показывает Иудушку как ненавистного ему лицемера и «кровопивца», который всю жизнь только мучил, тиранил, истязал и своих, и чужих, не щадя никого, кто попадался на его пути. И все же несмотря на это, в конце романа появляется трагическая интонация. Заключительные страницы «Головлевых» написаны так, что не остается сомнения в пробуждении в Иудушке чего-то похожего на угрызения совести, или, как говорит автор, «одичалой совести». Его решение проститься с могилой матери было принято после длительного, мучительного раздумья. Поведение Иудушки резко меняется. В конце своего жизненного пути он как бы преобразился, стал другим, в нем появились страдальческие черты.

Автор мог завершить роман естественной смертью своего героя. Но такое решение не удовлетворяло Салтыкова. Нужно было придумать для Иудушки более страшный конец. Чувство справедливости требовало, чтобы Иудушка, прежде чем уйти из жизни, испытал на себе моральные терзания и муки, которые он причинил другим, чтобы он в какой-то степени осознал свою виновность, всю чудовищность совершенных им преступлений, всю никчемность, бессмысленность, мрачную пустоту своего жалкого существования. Салтыков и на последних страницах романа беспощаден к лицемеру и «кровопивцу».

Иудушки пробудилась «одичалая совесть» только тогда, когда он оказался на краю могилы, когда он стал немощным, дряхлым и уже не мог совершать новые злодеяния.

Разнообразие жестов, интонационных оттенков речи характеризуют Иудушку. В то же время следует чети разграничить сцены, где автор фиксирует внимание читателя на притворстве и лицемерии Иудушки, и те случаи когда Иудушка не разыгрывает роль и в нем пусть слабо, пусть смутно, но проявляются какие-то проблеск человеческих эмоций.

Иудушка -- сложный психологический тип. Он наделен не только чертами, характеризующими его как помещий хищника, как представителя деградирующего дворянств он одновременно и носитель общечеловеческих пороков.

Как мы уже отмечали, семейство Головлевых насчитывает три поколения, и третье - внуки Арины Петровны и Владимира Михайловича. Как известно, у Порфирия была в Петербурге семья, но жена умерла, оставив двоих сыновей на попечение Иудушки: Петеньку, которого «как и всякого блудного дворянского сына», «не отдавшего себе никакого отчёта в жизненных целях, как-то инстинктивно тянет в своё место», и Володеньку, неспособного, как и все Головлёвы, что-либо делать и содержать самостоятельно себя и свою семью, кроме того, с Ариной Петровной жили еще ее внучки Аннинька и Любинька.

В минуту отчаяния Петенька прибывает в Головлёво, как в последнее «своё место», куда только и мог он приехать с таким грузом внутри: проигравший в карты казённые деньги и ждавший тюрьмы.

Писатель, отстранившись от происходящих событий, задается вопросом по поводу такого появления в Головлеве внука Арины Петровны и сына Порфирия Владимировича: на что он надеется? чего ищет? «что-то будет из этой поездки? совершится ли чудо, которое должно превратить камень в хлеб, или не совершится?»

Пытаясь ответить и прояснить ситуацию, Щедрин подчеркивает бессмысленное появление в имении головлевского отпрыска: «Конечно, Петенька может быть и не понимал своего отца, но во всяком случае он не знал за ним ни одного чувства, ни одной слабой струны, за которую предстояла возможность ухватиться и, эксплуатируя которую, можно было бы чего-нибудь достигнуть», «он чувствовал только одно: что в присутствии отца он находится лицом к лицу с чем-то необъяснимым, неуловимым». Реакцию отца на неожиданный приезд сына Щедрин изображает почти так, как встретила своего первого сына Арина Петровна. Душевная пустота Иудушки, тревожно ощущаемая Петенькой, роднит отца с бабушкой. Арина Петровна с приездом Петеньки вспоминает потрясения её собственные, связанные с возвращением её сына «балбеса». «И сдаётся ей, что она всю ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнить когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять нет-нет возьмёт и откроется на той же странице». Предчувствие Арины Петровны оправдалось. Совпал и финал повестей: «ни один мускул не дрогнул на деревянном лице Порфирия Владимировича, ни одна нота в его голосе не позвучала чем-нибудь похожим на призыв блудному сыну».

Смиренная просьба сына, его истерическая мольба о помощи, наконец, гневные обвинения в жестокости наталкиваются на глухую стену, сложенную из ласковых расспросов и умильных разглагольствований. Щедрин, помня народную мудрость, гласившую: «Яблочко от яблоньки далеко не откатится» или «что посеешь - то пожнёшь», разоблачает Порфирия Владимировича, который так же, как и Арина Петровна в своё время, обрекает своего родного сына на смерть, тем самым разрывает связующую цепь времён, не задумываясь о продолжении рода Головлёвых.

Жутким смертным приговором для своего сына открывается смысл отцовского напутствия, который как всегда говорил ласковым голосом: «Уезжай, брат! Эй, кто там? велите-ка для молодого барина кибитку закладывать. Да цыплёночка жареного, да икорки, да ещё там чего-нибудь ... яичек, что ли ... в бумажку заверните... На станции, брат, и закусишь, пока лошадей подкормят. С богом!».

Два сына Порфирия Владимировича погибают не без его участия («…у Щедрина, - как писал Н.К. Михайловский, - обе эти развязки происходят за кулисами» Михайловский Н.К. Щедрин // М.Е. Салтыков-Щедрин в русской критике. М., 1959. С.443. ), и Иудушка к концу своей жизни прозреет, осознает свои страшные преступления, как это происходит с Ариной Петровной теперь. Там же. С. 444.

«Самой темной и неуютной стороной повернулась жизнь к внучкам Арины Петровны Анниньке и Любиньке», пишет Щедрин; создавая реалистические картины их жизни, он рисует их мрачно и сурово.

Без материальной поддержки, без родительского благословения Аннинька и Любинька отправляются на поиски счастья в мир, представлявшийся им лучше, чем их домашнее положение.

Щедрин, защищая внучку Арины Петровны, отмечает, что не получившая полноценного воспитания Аннинька не имела понятия о значимости в ее судьбе единения двух жизненных начал - духа и плоти, о той разрушительной силе зла, которая может войти в нее и погубить, поскольку «положение русской актрисы очень недалеко стоит от положения публичной женщины».

В данной ситуации автор разделяет позицию Толстого о «единстве духа и плоти». Скользкий путь, на который ступили внучки господ Головлёвых, зарабатывая себе на жизнь своими силами, заканчивается для обеих трагедией. Щедрин показывает начало «творческой деятельности» Анниньки как заблуждение, которое на первых порах представлялось ей весёлым и радужным. Имея представление только о внешней стороне профессии актрисы, Аннинька сделала свою жизнь чем-то вроде «въезжего дома», в ворота которого «мог стучаться каждый, кто сознавал себя весёлым, молодым, богатым». Жизнь актрисы будоражила её. Одинокая, «без руководящей подготовки, без созданной цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал», она не сразу увидела и осознала себя, «кружащуюся в каком-то хаосе, в котором толпилось бесконечное множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое». Тут-то и таилась мрачная драма.

Щедрин прямо и открыто высказывается в адрес артистической деятельности Анниньки, раскрывая жестокую сущность происходящего. «Святое искусство», - утверждает он, - привело её в помойную яму, но голова её сразу так закружилась, что она не могла различить этого».

Сравнивая жизнь Анниньки с каруселью, несущейся по своей заданной траектории движения, сбивающей ее с толку в вертепе наслаждений с разумного человеческого существования, писатель не дает героине времени оглянуться вокруг, прислушаться к общественному мнению, остановиться… И останавливает ее только на самом краю пропасти.

Каким-то странным обречением, «зловещим фатумом» становится у Щедрина «удручающее однообразие», с которым появляется болезнь во всех членах семейства, уход один за другим из жизни головлёвских отпрысков.

Щедрин переводит бытовые зарисовки из жизни сестер в психологический план. И теперь иные картины встают перед их глазами, картины угарного прошлого, в котором оно в их памяти обнажалось в «железной живучести», стремительно выплывало наружу и, вопреки желанию и душевным усилиям - забыть все, нещадно растравляло сердце: вонючие гостиницы, номера, обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры; потом начинались иные воспоминания: постоялый двор, пьяные и драчливые ночи, проезжие помещики, хваты-купцы, подбадривающие актёрок чуть ли не с нагайкой в руках. А наутро - головная боль, тошнота и тоска, тоска без конца. Стать на ноги и начать размеренную жизнь после вертепа оказалось невозможно, карусель выбросила их в страшный жизненный тупик, где кроме позора и нищеты ничего нет».

Аннинька и Любинька, считает литературовед М.С. Горячкина Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.,1965. С 109., в начале романа «по основным чертам своего характера являются типичным героинями дворянских писателей» Там же. С. 110.. , потому Щедрин предоставляет возможность Анниньке, как это принято было в романах того времени, съездить на свою малую родину, осмотреться, осознать и начать жить по-новому.

Однако после посещения Погорелки, в которую она ехала с какой-то тайной надеждой на успокоение, Аннинька понимает, что там то же самое, что и везде, только прикрытое родственной благонамеренностью.

Однако Аннинька не нашла в себе сил поступить так, как решила её сестра Любинька - «умереть от себя», а «приехала умирать» в Головлево.

Как видим, писатель создает картины близкой человеку реальности, ежедневную жизнь, осваивая ее здесь не в качестве заведомо «низкой прозы», а как место серьезнейших конфликтов.

В систему образов романа, помимо персонажей, входит и образ самого поместья Головлево как средоточия мира. Мы видим, что постепенно оно перестает зависеть от внешнего мира и, напротив, начинает диктовать ему свои законы. Поэтому всё, что находится за пределами Головлева, оказывается его продолжением. Не только Головлевы, но и окрестные помещики «не могли хорошенько отличить область ангельскую от области аггельской и в течении всей жизни путались в уяснении себе вопроса, о чем приличествует просить у Бога, а о чем - у черта». Вывод же касательно Иудушки его соседи сделали совершенно верный: «человек, у которого никогда не сходило с языка божественное, до того запутался в своих собственных афоризмах, что, сам того не замечая, очутился на дне чертовщины».

И не только в окрестностях поместья Головлевых, но и во всей стране, по словам Арины Петровны, творится «ни богу свеча, ни черту кочерга!» Более того: если Головлево представлялось Степану «гробом», то в глазах Иудушки «весь мир [...] есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия». Бредовая деятельность Иудушки в мире его грез - только частный случай или, возможно, наиболее полное воплощение практики, господствующей во внешнем мире: «[...] мир делового бездельничества, - замечает автор, - настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его куда угодно, в какую угодно сферу».

Если сравнивать роман и «Историю одного города», то следует заметить, что хотя и Головлево, и Глупов находятся в «центре мира», разница между ними существенна. Ведь Глупов - не только средоточие мира «Истории одного города», но, по сути дела, вообще единственный реальный географический объект (все прочие, включая Петербург, явно мифологичны или мнимы). Не то в «Господах Головлевых». Мир не может быть сведен к родовой усадьбе и окрестным селам. Все упоминаемые города и веси - Петербург, Москва, Сергиев Посад и т.д. - существуют сами по себе, не превращаясь в метафоры. Но Головлево и Головлевы сами себя исключают из мира, из жизни; если в начале романа это еще не так заметно, то в последних главах становится очевидным. «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем», - говорит автор о жизни Иудушки, если ее можно назвать жизнью.

А. Жук обратила внимание на то, что действие романа всего один раз покидает пределы Головлева - чтобы перенестись во мнимый, неистинный, театральный в прямом смысле слова мир богемы. Жук А.А. Послесловие к роману Господа Головлёвы. М., 1986. С.278. Столицы - это прошлое героев; Сергиев Посад - предмет фантазий Арины Петровны, место, куда она якобы собирается уехать перед смертью; как обычно у Щедрина, эти мечтания сопровождаются сдержанно-язвительным комментарием автора об их неосуществимости. Впоследствии такое же намерение в тех же выражениях выскажет Иудушка.

Головлево можно назвать средоточием той вселенной, которую описывает Щедрин, определяющим фактором всех событий. Сам образ поместья - овеществленная метафора семейной судьбы. «Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. [...] В жизни этих жалких семей и удача, и неудача - все как-то слепо, не гадано, не думано. [...] Именно такой злополучный фатум тяготел над головлевской семьей»

Однако Головлево - не только безликий фатум, но и активный деятель. Оно одновременно имеет пределы - и не имеет их. Степан, перейдя межевой столб и оказавшись на «постылой» родной земле, видит «бесконечные головлевские поля». «Расстилающаяся без конца даль» открывается взору и в другом имении Головлевых, Погорелке. Но если погорельские поля пробуждают в Арине Петровне «остатки чувств», то головлевские могут привести лишь в отчаяние. Это уже не-пространство, место, где сливаются и исчезают небо и земля: «серое, вечно слезящееся небо осени давило его [Степана]. Казалось, что оно висит непосредственно над его головой и грозит утопить его в разверзнувшихся хлябях земли». Последние слова - нарочитый контраст с ожидаемой идиомой «хляби небесные» - еще один знак «перевернутости» головлевского мира. Даже картина «весеннего возрождения» в Головлеве пронизана образами тьмы, гнили, слизи.

Поместье, таким образом, не только господствует над жизнью своих владельцев, но и организует пространство-время их существования. Анализ текста позволяет выделить четыре плана, в которых (точнее, между которыми) протекает жизнь Головлевых.

Первый план - это так называемая «реальность». Так называемая, потому что как раз она и оказывается наиболее шаткой. Иудушка, в конечном счете, - одна из «теней», порождение тьмы, которая «так таинственно шевелилась» перед умирающим Павлом. Головлево - некий метафизический тупик, уничтожающий пространство и время (для поэтики Щедрина характерно, что все события в безвременье Головлева могут быть точно датированы).

«Сегодня Головлева» - это «ряд вялых, безбразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени». Постепенно исчезает даже «скудное чувство настоящего». «Сумерки» охватывают не только настоящее, но и прошлое (в воспоминаниях Арины Петровны «все сумерки какие-то»), и будущее («Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше»). Осталась «только минута, которую предстояло прожить».

В литературоведении уже обращали внимание на то, что писатель уподобляет поместье Головлевых царству смерти. Телегин С.М. «Не так страшен черт, как его малютки»: [анализ романа М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Рус. словесность. - М., 1997. - № 5. Точнее говоря, писатель позволяет некоторым героям романа увидеть и понять это. В самом деле, «Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно поджидающая новую жертву». Вид барской усадьбы произвел на Степана «действие Медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно про себя». Гробом, как мы видели, становится для Иудушки весь мир. Но гробом становится и сам Иудушка. Он «не понимал, что открывшаяся перед его глазами могила [матери] уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накапливаться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его» (намек на повешение Иуды). Далее об Иудушке прямо говорится: «наполненный прахом гроб» - таким его видит Евпраксеюшка. Закономерный итог: для Порфирия с отъездом племянницы «порвалась всякая связь с миром живых». Более того, Иудушка убежден в том, что ненатуральное бытие человека является для него наиболее естественным: «А человек все так сам для себя устроил, что ничего у него натурального нет, а потому ему и ума много нужно».

Для создания образа Головлева как царства смерти важен один из разговоров Порфирия с племяннушкой. Аннинька жалуется дяде: «Что у вас делать! Утром встать - чай пить идти, за чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком - вот обедать накрывать будут! за обедом - скоро ли опять чай? А потом ужинать и спать... умрешь у вас!» «И все, мой друг, так делают», - говорит Иудушка чистую правду. Все так делают - то есть умирают.

Умертвия с точки зрения Головлевых суть «факты обыкновенные, общепризнанные, для оценки которых существовала и обстановка общепризнанная, искони обусловленная». Тем самым смерть как бы вытесняется из сознания. «Иудушка в течение долгой пустоутробной жизни никогда даже в мыслях не допускал, что тут же, о бок с его существованием, происходит процесс умертвия». Именно потому, что о смерти всё же забыть не удается, Головлевы - примером может служить Арина Петровна - испытывают постоянное «желание жизни. Или, лучше сказать, не столько желание жизни, сколько желание полакомиться, сопряженное с совершенным отсутствием идеи смерти». Иудушка с некоторым злорадством замечает, что умирающему брату «пожить-то хочется! так хочется! так хочется!». Сам он смерти, видимо, не боится (не боится даже в финале, хотя совсем по другим причинам): «Ежели Господу Богу угодно призвать меня к себе - хоть сейчас готов!» Ответная реплика Арины Петровны удивления не вызывает: «Хорошо, как к Богу, а ежели к сатане угодишь?».

Головлево наделяется также чертами «нечистого места», жилища нечистой силы. Степан Головлев ищет выход из безнадежного положения - и не находит его: «Все - либо проклятие на себя наложить приходилось, либо душу черту продать. В результате ничего другого не оставалось, как жить на "маменькином положении"». Так Головлево - хотя и косвенно - приравнивается к «проклятому (заколдованному) месту», из которого не могут вырваться герои. «Одна мысль до краев переполняет все его [Степана] существо: еще три-четыре часа - и дальше идти уже некуда. Он припоминает свою старую головлевскую жизнь, и ему кажется, что перед ним растворяются двери сырого подвала, что, как только он перешагнет за порог этих дверей, так они сейчас захлопнутся, - и тогда все кончено». И далее: «Не с кем молвить слова, некуда бежать, - везде она [Арина], властная, цепенящая, презирающая». Даже те, кому удается покинуть географические пределы Головлева, или гибнут (сыновья Иудушки, Любинька), или возвращаются (Аннинька).

Как это часто бывает у Щедрина, важные характеристики и оценки подаются будто случайно; устоявшиеся языковые метафоры, проклятия, прибаутки возвращаются к прямому значению. Порфирий Головлев в метафизическом плане в самом деле является «Иудой», «сатаной» («прости господи, сатана», как говорит Арина Петровна), «фарисеем», в лучшем случае - «домовым»; по мнению соседей, он «очутился на дне чертовщины», а кроме того, «у него насчет покойников какой-то дьявольский нюх был».

Арину Петровну ее муж недаром именует «ведьмой»; Степан Головлев уверен в том, что мать его «заест», Владимир Михайлыч говорит прямо: «Съест! съест! съест!», а Павел издевательски советует «на куски рвать... в ступе истолочь...». Образ ведьмы создан.

Разумеется, все Головлевы охотно замечают черта в других, но не в себе. Свой блуд Иудушка считает «бесовским искушением», то есть чем-то внешним, «хотя он и допускал прелюбодеяние в размерах строгой необходимости». Грехов своих Иудушка признавать не желает: «Только и тут еще надобно доказать, что мы точно не по-божьему поступаем». Дьявол, конечно же, сидит не в нем, а в Улитушке: «Язва ты, язва! - сказал он, - дьявол в тебе сидит, черт... тьфу! тьфу! тьфу!».

Все подобные сравнения и метафоры в романе обретают реальность. «Когда Иудушка вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее отдернул руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее». Речь идет, конечно, не о том, что Иудушка и в самом деле мог бы укусить священника, но о «материализации» прозвища «кровопивец». Также и брату Иудушки Павлу перед смертью «почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его». Еще одна авторская «оговорка» прямо указывает на то, что Головлево и есть то болото, которое порождает чертей: «Ночью Арина Петровна боялась; боялась воров, привидений, чертей, словом, всего, что составляло продукт ее воспитания и жизни». Нечистая сила - закономерный «продукт» головлевской жизни, и она, в свою очередь, порождает целый «цикл легенд» «про головлевского владыку». Недаром иудушкина «злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх»; а в обезлюдевшем имении стоит «тишина мертвая, наполняющая существо суеверною, саднящею тоской».

Здесь мы вновь наблюдаем совмещение противоположностей: многим героям Головлево представляется не проклятым местом, а чем-то вроде Земли обетованной. Петеньке - потому что идти ему больше некуда. Павлу - из зависти: «Кругом тучи ходят - Головлево далеко ли? У кровопивца вчера проливной был! - а у нас нет да нет!». Арине Петровне - по соображениям ностальгическим: ей «ежеминутно припоминалось Головлево, и, по мере этих припоминаний, оно делалось чем-то вроде светозарного пункта, в котором сосредоточивалось хорошее житье». Иудушка же в припадке пустословия так расписывает урожаи прошлых лет, что его матушка вынуждена заметить: «Не слыхала, чтоб в нашей стороне... Ты, может, об ханаанской земле читал - там, сказывают, действительно это бывало». Итак, Головлево (пусть только в речи Иудушки) - это Ханаан, земля, наделенная «божьим благословением», но в то же время, если вспомнить библейский контекст, страна языческая, которую надо усилием веры и воли превратить в Землю обетованную.

Сама фамилия Головлевых совмещает противоположные или, по крайней мере, не вполне совместимые значения. В.В. Прозоров Прозоров Д.П. Произведения М.Е. Салтыкова - Щедрина в школьном изучении. Л., 1979. С. 116. выписал из словаря Даля сходно звучащие слова: «головствовать» - быть головою, управлять, начальствовать (не забудем об «императорских» коннотациях имени «Порфирий»); «головничество» - преступление и пеня за него; «голодеть» - скудеть, нищать исподволь и т. п. Конечно же, эти значения актуальны для романа; но не менее важно, что все они соединены в одном слове, которое создал Щедрин: еще один пример совмещения взаимоисключающих смыслов.

2.4 Значение романа для истории русской литературы

Все исследователи единодушно сходятся во мнении, что роман «Господа Головлевы» - это явление эпохальное, оставившее след в мировой литературе. Сатирик «избирал объектом изображения типичную помещичью семью», которая становится воплощением порочного общества Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976. С.207.. Если Толстой, выступая «суровым обличителем дворянства», «стремился из её среды выделить лучших представителей», Бушмин А.С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. С.28. то Щедрин отклоняет традицию поисков положительных типов в привилегированной среде, «заняв по отношению к ней позицию беспощадного отрицания» Там же. С. 28.. Сатирик изображает образ бессовестного мира на примере родной семьи, отрицая таким образом в дворянских кругах наличие лучших человеческих качеств в их представителях.

Щедрин, основательно и всесторонне изучивший жизнь и быт дворянской усадьбы второй половины ХIХ века, переживший реформу 1861 года, изображает в своем произведении, может быть, один из самых трагических в истории России, чреватый будущими социальными сдвигами и взрывами, период распада и гибели дворянских гнезд, основы государства Российского и в экономическом и духовном плане.

Роман «Господа Головлевы» - щедринская эпитафия дворянскому классу, обвиненному великим сатириком в самом страшном - в грехе поедания чужого хлеба. В общем потоке нравственно - философских исканий русских писателей ХIХ века М.Е. Салтыков - Щедрин выделяется, прежде всего, глубоко реалистическим истолкованием проблем этики и морали, которые обусловлены обстоятельствами жизни человека. Нравственная концепция художника основана на принципах позитивистской философии. Щедрин видит диалектическую связь личности и среды, где человек является не только ее продуктом, но и творцом одновременно.

В работе литературоведа Д.П. Николаева «Сатира Щедрина и реалистический гротеск» отметил, что именно это произведение Салтыкова-Щедрина «глубже и полнее всего отразило социально-политические противоречия эпохи и приобрело мировое общественное и литературное звучание» Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. М., 1977. С.7..

Макашин отмечал, что Щедрин с особым чувством и настроением раскрывает в произведении, создав при этом незабываемые образы, ставшие впоследствии типами в литературе Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. 1875-1889. Биография. С.215..

Влияние писателя на литературу уходит в «низовой» пласт, - тут, впрочем, можно заметить, что и далеко не все современники Щедрина относили его произведения к «большой» литературе.

В начале же ХХ века происходит массовое усвоение и использование отдельных элементов щедринского творчества, но развития или, по крайней мере, понимания новаторских элементов поэтики нет: достаточно вспомнить «Господ Обмановых» А. Амфитеатрова или «Русские сказки» М. Горького. Исключения единичны.

Развитие городского текста русской литературы, а конкретно - текста петербургского, также происходит «без участия» Щедрина. Впрочем, на провинциальную Россию писатели смотрят «открытыми глазами, какими смотрели на нее Гоголь и Салтыков-Щедрин», - как заметил В.Шкловский Шкловский В. О рукописи «Избранного» Евгения Замятина. // Замятин Е.И. Избранные произведения. - М.: Советский писатель, 1989.С. 5., говоря об «Уездном» Е. Замятина.

Зато всплеск интереса к образу Иуды, как представляется, отчасти обязан роману «Господа Головлевы»: Щедрин оказался едва ли не первым автором, обратившимся в русской литературе к образу евангельского предателя (тексты-предшественники - это пушкинский набросок «Как с древа сорвался предатель-ученик» и «Крестьянский грех» Некрасова из «Пира - на весь мир»; разумеется, нельзя забывать и об апокрифах).

Таким образом, в 1920-30-е гг. творчество Щедрина актуализируется в русской культуре; особое значение приобретают «внеидеологический» метод описания действительности, образ космического Града Земного, обреченного на гибель, и мотив прекращения истории.

Несмотря на уверения власть предержащих в том, что «нам нужны советские Гоголи и Щедрины», «городской текст» 1940-70-х гг. отходит от щедринских традиций. В диалог с классиком вступают немногие, а среди них наиболее интересны Абрам Терц, Александр Зиновьев и братья Стругацкие.

В современном литературоведении отношение к Салтыкову-Щедрину сложнее, его творчество изучается с разных позиций, однако ученые никогда не умаляют его заслуг.

П. Бицилли, проводя параллели между творчеством Щедрина и Набокова, указывал: нам безразлично, является ли сходство двух писателей результатом влияния или простого совпадения. Оно прежде всего «обусловлено какой-то общностью духовного опыта. Сопоставляемые так художники как бы взаимно освещают друг друга [...]» Бицилли П. Возрождение Аллегории. // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 57.. Или, говоря словами Борхеса, «каждый писатель создает своих предшественников» Борхес Х.Л. Кафка и его предшественники. // Борхес Х.Л. Оправдание вечности. - М.: ДИ-ДИК, 1994. С. 19..

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Творчество писателя неотделимо от его жизненного пути и личных качеств, а потому мы рассматривали жанровое своеобразие романа «Господа Головлевы» параллельно с биографией Салтыкова-Щедрина и историей изучения его творчества литературоведами в разные периоды.

О большом интересе к творчеству Салтыкова-Щедрина, и признании его заслуг перед русской литературой можно судить уже по тому факту, что собрание сочинений писателя с приложением «Материалов для его биографии» вышло в первый раз (в 9 томах) в год его смерти (1889 г.) и выдержало с тех пор еще два издания. С того же момента стали появляться первые исследования по творчеству Салтыкова-Щедрина, положившие начало научному «щедриноведению», продолженному в советское время и в современный период.

Традиционно жанр «Господ Головлевых» позиционируется как роман. Но мы уточнили, что по своей специфике - это уникальный синтетический сплав из романа - семейной хроники, социально-психологического, трагического и сатирического романа.

В своей работе мы рассмотрели, как отразились эти жанровые особенности в тексте данного произведения.

Великим художником является Салтыков-Щедрин в создании образной системы романа. Члены Головлевской семьи, этого уродливого продукта крепостной эпохи - но сумасшедшие в полном смысле слова, но поврежденные совокупным действием физиологических и общественных устоев. Внутренняя жизнь этих несчастных, исковерканных людей изображена с такой рельефностью, какой редко достигают и наша, и западноевропейская литература.

Трагедийность романа «Господа Головлевы» роднит его с «Анной Карениной», названным Л.Д. Опульской романом-трагедией, потому что время, отображаемое писателями в этих произведениях, действительно было наполнено драматическими событиями.

Этот драматизм особенно ощутим в финале романа «Господа Головлёвы», о котором существует несколько различных суждений, приведенных нами в работе.

Современным роман Щедрина воспринимается потому, что это роман социальный. Иудушка, главный герой произведения, больше не пугает и не поражает читателей своей крайней необычностью. Он органично вошел в галерею вечных типов, вроде Яго, Тартюфа, Гарпагона, которые в продолжение многих веков служат нарицательными именами для представления самого крайнего искажения человеческой природы.

Все исследователи единодушно сходятся во мнении, что роман «Господа Головлевы» - это явление эпохальное, оставившее след в мировой литературе.

ЛИТЕРАТУРА

1. Арсеньев К. К., Салтыков-Щедрин, СПБ, 1906

2. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975

3. Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1918 - 1965. Составил В. Н. Баскаков, М. - Л., 1966.

4. Бицилли П. Возрождение Аллегории. // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова. - М.: Новое литературное обозрение, 2000.

5. Борхес Х.Л. Кафка и его предшественники. // Борхес Х.Л. Оправдание вечности. - М.: ДИ-ДИК, 1994.

6. Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. - М.-Л., 1959.

7. Вдовин А.В. Деформация пространства и времени в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Анализ художественного текста : тр. каф. рус. лит. - Киров, 2005.

8. Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейных хроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976.

9. Власов П. Проблема границы и романизованная сатира: [жанровая поэтика романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»] // Граница как механизм смыслопорождения. - Самара, 2004. - Вып. 2.

10. Герцо-Виноградский С.Т. Взгляд на деятельность г. Щедрина // Критика 70-х гг. XIX века / Составление и примеч. С. Ф. Дмитренко.- М.: ООО «Издательство "Олимп"»: «Издательство "АСТ"», 2002 (Библиотека русской критики)

11. Глазкова Т.А. Хронотоп в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Материалы науч.-практ. конф., 17-18 мая 2002 года. - Тара, 2002.

12. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. -- М., 1965.

13. Горячкина М.С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.,1965.

14. Григорян К.Н. Роман М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». - М.-Л., 1962.

15. Громова-Опульская Л.Д. А.С.Пушкин у истоков «Анны Карениной»: текстология и поэтика.// Славянская литература и фольклор славянских народов. М 1998.

16. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Т. 1.

17. Евдокимова О.В. К восприятию романа М.Е.Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»: (заметки) // Рус. лит. - СПб., 2004. - № 3.

18. Елина Е.Г. Наследие Салтыкова-Щедрина в дооктябрьский период (проблема актуальности). // Салтыков-Щедрин и русская литература. - Л.: Наука, 1991.

19. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова-Щедрина. - М.,1953.

20. Жук А.А. Послесловие к роману Господа Головлёвы. М., 1986.

21. История русской литературы: в 4-х тт. - Т.2. - Л.: Наука, 1981.

22. Кирпотин В.Я. М.Е. Салтыков-Щедрин. - М., 1955.

23. Колесников А. А. Переосмысление архетипа «блудного сына» в романе Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Писатель, творчество: современное восприятие. Курск, 1999.

24. Кранихфельд В.П. Новая экскурсия в Головлево // Русское богатство. - 1914. - № 4.

25. Кривонос В.Ш. Роман М.Е. Салтыкова- Щедрина «Господа Головлевы » и народная символика // Литература некрасовских журналов Межвузовский сборник научных трудов. Иваново ИвГУ,1987.

26. М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2 изд., т. 1 - 2, М., 1975

27. М. Е. Салтыков-Щедрин в русской критике, М., 1959;

28. М.Е. Салтыков-Щедрин и русская сатира XVIII - XX веков. - М.: Наследие, 1998.

29. Макарова Е.М. Жизненные источники образа Иудушки Головлева // Звезда. № 9. 1960.

30. Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850 - 1860 годов. - М., 1972.

31. Макашин С. Изучая Щедрина. // Вопросы литературы. - 1989. - N 5.

32. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. - М., 2-е изд., 1951.

33. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Последние годы. - М., 1989.

34. Макашин С.А. Салтыков-Щедрин. Середина пути. 1860

35. Малкин В. М.Е Салтыков-Щедрин. М., 1976.

36. Назаренко М. Мифопоэтика м. Е. Салтыкова-Щедрина («История одного города», «Господа Головлевы», «сказки») - Киев, 2002.

37. Николаев Д.П. М.Е. Салтыков - Щедрин: Жизнь и творчество. М.,1985.

38. Николаев Д.П. Салтыков - Щедрин и реалистический гротеск. М., 1977.

39. Нямцу А.Е. Литературная традиция в творчестве М.Е.Салтыкова-Щедрина: Учебное пособие. - Черновцы, 1999.

40. Оболенский В.А. Салтыков-Щедрин в своей семье. М.,1991

41. Павлова И. Б. Тема семьи и рода у Салтыкова-Щедрина в литературном контексте эпохи. М., 1999.

42. Павлова И.Б. Художественное собрание романов Салтыкова- Щедрина 60-70 х годов («История одного города», «Дневник провинциала в Петербурге», «Господа Головлевы» ) М.,1980

43. Панаева А.Г. (Головачева). Воспоминания. М.,1972.

44. Покусаев Е.И. «Господа Головлевы» М.Е. Салтыкова - Щедрина М., 1875.

45. Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина.- М., 1963.

46. Покусаев Е.И. Салтыков-Щедрин в 60-е годы. - Саратов, 1957.

47. Поспелов Г.Н. История русской литературы XIX века (1840-1860-е годы). 3-е изд., доп. М., 1981.

48. Прозоров В.В. Салтыков - Щедрин Книга для учителя М., 1988.

49. Прозоров Д.П. Произведения М.Е. Салтыкова - Щедрина в школьном изучении. Л., 1979.

50. Пыпин А.Н. М.Е. Салтыков. - СПб., 1899.

51. Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города. Господа Головлевы. Сказки. - М.: Олимп; АСТ, 1999.

52. Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений в 20-ти т. / Ред. коллегия: А.С. Бушмин, В.Я. Кирпотин, С.А. Макашин, Е.И. Покусаев, К.И. Тюнькин. - М., 1965 - 1977.

53. Самосюк Г. Ф. Библеизмы в структуре образа Иудушки Головлева // Литературоведение и журналистика. Саратов, 2000.

54. Свительский В.А. Особенности авторской оценки и жанровая структура романа М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Русская литература 1870-1890-х годов. - Свердловск, 1981.