1812 год в творческом сознании автора поэмы "Мёртвые души"

Это уже совсем другая причина: глубокое недовольство собой и своим трудом, острое разочарование в том, что сделано, но не расчет с художнической деятельностью вообще. И это разочарование, этот кризис обострены болезнью, достигшей высшей степени («...видя перед собою смерть»). Если это так, то упомянутое событие имело место в конце июля -- в первой половине августа, то есть в последние две- три недели пребывания Гоголя в Карлсбаде.

В этот период мы не встречаем в письмах Гоголя упоминания о работе над «Мертвыми душами», за исключением одного, но чрезвычайно характерного. В письме от 25 июля н. ст. Смирновой Гоголь нехотя, чуть ли не под давлением своей корреспондентки, возвращается к больной теме: «Вы коснулись "Мертвых душ" <...>. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особливо Мертвых> душ. Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями <...>. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покаместь в душе у одного только автора <...>. Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, -- тем, что представлялось мне впереди, счастливым открытием, которым угодно было, вследствие Божией милости, озарить мою душу <...>. Но не кстати я заговорил о том, чего еще нет» [XII, 504-505; курсив в оригинале].

В этих рассуждениях неисполненность замысла ставится в зависимость не от отказа от писательского поприща, но от наличия или отсутствия божественного напутствия, вдохновения свыше, а также от длительности отпущенного ему срока жизни, о чем Гоголь говорит так, будто она уже прервалась («...если бы Богу угодно было продлить жизнь мою»). Далее: уже обращалось внимание, что в этом рассуждении речь о «Мертвых душах» ведется «в прошедшем времени, как о чем-то решительно не удавшемся и оставленном» [VII, 400]. Но точнее было бы говорить о чередовании времен -- прошедшего и настоящего; это чередование как раз и отражает кризисное, пограничное состояние Гоголя.

Тайна «должна была» раскрыться, если бы Богу «угодно было» помочь автору; открытиям «угодно было» озарить его душу... Это значит, что тайна не открылась, высшее благословение не снизошло на творца поэмы, словом, ожидаемого действия не произошло, и об этом приходится говорить уже как о факте прошедшего времени. Но тайна продолжает существовать, ключ от нее по-прежнему пребывает в душе автора. Словом, незавершенное задание поэмы длится в настояшем времени [см. подробнее: Манн, 1987, с. 186-187].

Гоголевская запись фиксирует сам процесс перехода, его тончайшую грань, когда еще ощутима вся боль пережитого, но уже затеплилась надежда.

Возможно, правда, другое: то, что было испытано в первой половине июня, перед Веймаром, Гоголь теперь переосмысливает; состоянию отчаяния, своеобразного прощания с литературной и всякой мирской деятельностью, подведению черты придает вид надежды, выхода из кризиса, наметившейся перспективы. Ведь «Четыре письма...» датированы автором 1846 г. (а опубликованы и того позже, в 1847-м, в «Выбранных местах...»), то есть уже после кризиса.

Но скорее всего гоголевское объяснение мотивов сожжения соответствует действительности, а вместе с тем и приурочивание этого события к концу июля -- первой половине августа представляется более вероятным.

Прежде всего потому, что, как мы уже говорили, нет оснований считать будто бы Гоголь уже принял решение об уходе в монастырь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Затем трудно представить себе, что такое драматическое событие, как уничтожение второго тома поэмы, совершенно прошло бы без внимания близких к Гоголю в этот период людей, Жуковского, потом Толстого. Скорее всего он решился на этот шаг именно тогда, когда был один, в самые кризисные дни своей болезни, в Карлсбаде или же по выезде из Карлсбада.

Наконец, ряд сходных поступков Гоголя в прошлом также свидетельствуют об истинности сообщенной им мотивировки. Гоголь обычно уничтожал написанное в состоянии глубокого творческого недовольства, острого переживания неуспеха. Так было еще в гимназическую пору, когда его «славянская повесть» «Братья Твердославичи» (или «Братья Тведиславичи») была в пух и прах раскритикована товарищами и произнесен решительный приговор -- мол, автору следует оставить прозу и писать только стихи, -- и тогда Гоголь «совершенно спокойно разорвал свою рукопись на мелкие клочки и бросил в топившуюся печь» [ИВ. 1892. № 12. С. 696; см. также: Книга 1, с. 93]. Другое аналогичное событие -- известная расправа над уже вышедшим «Ганцем Кюхельгартеном» в 1829 г., что означало выбор противоположного направления, от стихов к прозе, или -- в более широком смысле -- от литературной деятельности к совершенно другой: преподавательской, чиновничьей и т. д. Видимо, не одно сожжение имело место и в 1833 г. -- сожжение произведений, о которых мы даже ничего не знаем, -- однако мы знаем, что толкало Гоголя на этот шаг: «Какой ужасный для меня этот 1833-й год! <...> Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство: быть недовольну самим собою. О не знай его!» [X, 277]. И наконец, ближайшее по времени к уничтожению второго тома поэмы сожжение -- во Франкфурте, по-видимому, в конце лета 1841 г., когда Жуковский задремал во время чтения Гоголем своей трагедии из запорожской истории, и автор, сделав вывод, что произведение не получилось, бросил рукопись в камин.

Нам уже хорошо известна гоголевская «охота к перемене мест», к дороге, проявлявшаяся часто спонтанно и внезапно. Что это -- жажда новых впечатлений? Обновления сил? Прибавления энергии? Не только. Это был род невропатологического состояния, требующего немедленного разрешения в разрыве с прошлым, с окружением, с самим собой. От себя не убежишь, но можно высвободиться из привычной колеи, устоявшихся связей, опробованных приемов и сложившихся навыков. Сожжение рукописи, уничтожение сделанного -- такой же разрыв, но еще более острый и мучительный.

Это был и род жертвоприношения, добровольного отвержения насущного и дорогого, -- ведь у Гоголя не было ничего более насущного и дорогого, чем его поэма. Однако жертвоприношения ради воскрешения -- того же замысла, того же труда, но в преображенном, просветленном виде. Тут гоголевский поступок находил себе опору и в христианском и в более древних, языческих пластах сознания, и библейский стих «...То, что ты сеешь, не оживет, если не умрет» [1 Кор. 15, 36] соседствовал в его объяснении причин сожжения рукописи с упоминанием мифической птицы феникс, о котором в одном стихотворении Языкова (также хорошо известным Гоголю) сказано:

Это жертвенник спасенья, Это пламень очищенья, Это Фениксов костер!

Заключался в уничтожении рукописи и вполне прагматический мотив -- чтобы у автора не возникало никакого соблазна подсмотреть, как там, в прежней редакции написано, как сформулировано. Все должно быть сказано заново -- точнее, лучше и убедительнее.

Наконец, был в этом поступке и своего рода акт испытания -- себя и своего предназначения. Если Бог своею волей воскресил и воз- нал его, полумертвого к жизни, то и труд его восстанет заново -- «в очищенном и светлом виде». Если только с этим трудом действительно связана гоголевская высокая миссия.

2.5 Символическое пространство в «Мертвых душах» Гоголя

В литературе о «Мертвых душах» уже было привлечено внимание к так называемым хронологическим «ошибкам», причину и смысл которых удалось объяснить особенностями гоголевской поэтики См.: Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. М., 1996. С. 250-252.. Доказано, что используемая Гоголем система временных сигналов «рождает временную глубину в тексте» Беспрозванный В., Пермяков Е. Из комментариев к первому тому «Мертвых душ» // Тартуские тетради. М., 2005. С. 192.. Насущной кажется и другая задача: попытаться понять, как и с помощью каких пространственных сигналов рождается в тексте поэмы пространственная глубина. Было бы очевидным упрощением, оставляя в стороне поэтику гоголевского произведения, видеть нем всего лишь «исторический источник» Ср.: Там же. С. 185. пространственных образов и представлений. Важно выяснить, как концептуализируется в «Мертвых душах» пространство, не просто называемое в тексте, но ставшее реальностью, обладающей собственным аксиологическим ядром Ср. подход к тексту, сформулированный и примененный в статье: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода (художественное, летописное, «реальное») // Slavica tergestina. 8. Художественный текст и его гео-культурные стратификации. Trieste, 2000. С. 299-301..

Ключевыми в этом плане для гоголевской поэмы являются понятия 'Русь' и 'Россия'; они отличаются высокой частотностью с точки зрения упоминания в тексте (прежде всего в авторской речи, но также и в речи персонажей), однако далеко не всегда и не обязательно совпадают по своему смысловому объему. Ср. возникающую перед взором автора картину, вызывающую знаменательное сравнение не с Россией (географической территорией), а с Русью (символико-поэтическим образом): «Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 139).

Понятие 'Русь' встречается в поэме двадцать три раза; девять раз (VI, 17, 139, 220, 220, 221, 221, 244, 247, 247) оно обозначает поэтико- символическое пространство, близкое по значению пространству фольклорно-эпическому, а четырнадцать раз (VI, 43, 49, 70, 94, 109, 109, 117, 120, 150, 164, 166, 190, 191, 231) выражает абстрактное географическое представление Ср. с понятиями 'Русь' и 'Русская земля', выступающими в качестве абстрактных географических представлений: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода. С. 302, 305, 307..

Там, где понятие 'Русь' служит обозначением географического пространства, оно оказывается тождественно по смыслу понятию 'Россия': «Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано по святой благочестивой Руси.» (VI, 109); «и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси» (VI, 117); «таково на Руси положение писателя!» (VI, 164); «на Руси, где любит всё оказаться в широком размере, всё, что ни есть» (VI, 166); «как выражаются у нас на Руси» (VI, 231) и др.

Понятие 'Россия' упоминается двенадцать раз и используется для называния географической территории, страны и государства. Ср.: «на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию» (VI, 9); «и можно обратиться вновь к карточному столу, тешащему всю Россию» (VI, 243); «жили в одном отдаленном уголке России два обитателя» (VI, 243); «так не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России» (VI, 35) и т. д.

Синонимично понятию 'Россия' дважды появляющееся понятие 'русское государство': «как выражаются в иных местах обширного русского государства» (VI, 12); «Чичиков начал как-то отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика, и иностранцы справедливо удивляются...» (VI, 100). Важнейшим признаком понятий 'Россия' (географическая территория) и 'русское государство' выступают поражающие воображение размеры пространства. Ср.: «все ободрительные и понудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого» (VI, 42); «закусили, как закусывает вся пространная Россия по городам и деревням» (VI, 97). Этот признак общий у них также и c понятием 'Русь', обозначающим географическую территорию.

Пространственное представление о Руси/России как огромной и протяженной территории, на которой раскинулось русское государство, создается в «Мертвых душах» прямым называнием либо упоминанием в той или иной форме городов, населенных пунктов, губерний, частей страны:

Москва (VI, 7, 30, 39, 56, 56, 61, 102, 115, 117, 147, 164, 239), Петербург (VI, 14, 30, 61, 106, 108, 159, 164, 200, 200, 240), Рязань (VI, 131, 153), Казань (VI, 7), Торжок (VI, 135), Царевококшайск (VI, 138), Весьегонск (VI, 138), Красный (VI, 199);

Тула («манишка, застегнутая тульскою булавкою» -- VI, 7), Тамбов («Пошел, тамбовский мужик!» -- VI, 16), Херсон («А, херсонский помещик, херсонский помещик!» -- VI, 171), Сольвычегодск («с какими-то сольвычегодскими купцами» -- VI, 193), Усть-Сысольск («приятелям своим устьсысольским купцам» -- (VI, 193), Ярославль («ярославский расторопный мужик» -- VI, 247);

Херсонская губерния (VI, 147, 247), Симбирская губерния (VI, 170), Рязанская губерния (VI, 170), Пензенская губерния (VI, 170), Вятская губерния (VI, 170), Таврическая губерния (VI, 240);

Кавказ (VI, 61), Волга (VI, 139), Камчатка (VI, 154).

Существенно, что вымышленный, но предельно типичный, на что указывает его условное обозначение См.: Белоусов А. Ф. Символика захолустья: (Обозначение российского провинциального города) // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. С. 458., город NN, куда прибывает Чичиков, «был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц» (VI, 206). Этим объясняется не только высокая частотность упоминаний Москвы (двенадцать раз) и Петербурга (десять раз), но и показательное для типичного губернского города стремление уподобиться столицам. Ср. описание бала у губернатора: «.как будто на всем было написано: "Нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!" Только местами вдруг высовывался какой-нибудь невиданный землею чепец или даже какое-то павлинье перо, в противность всем модам, по собственному вкусу» (VI, 163-164). Но город NN -- это еще и «сборный город», своего рода «микрокосмос, содержащий все характеристики макрокосмоса России» Казари Р. Русский провинциальный город в литературе XIX в.: Парадигма и варианты // Русская провинция: Миф -- текст -- реальность. М.; СПб., 2000. С. 164., в том числе и присущие всему «макрокосмосу» свойства парадоксального пространства Ср.: Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: Семантика и структура. М., 1983. С. 283..

Пространственное представление о Руси/России соотносится в «Мертвых душах» с представлениями как о реально-историческом пространстве России, так и о поэтико-символическом и фольклорно- эпическом пространстве Руси. С последним связаны актуальные для повествования в поэме тема и мотив русского богатырства См.: Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 29-32.. Ср.: «в нынешнее время, когда и на Руси начинают уже выводиться богатыри» (VI, 17); «здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» (VI, 221); «был он то, что называют на Руси богатырь» (VI, 244). Автор и напоминает о значении для Руси феномена богатырства, и наглядно демонстрирует его деградацию (на примере Мокия Кифовича), отсылая к эпическим образам богатырского века и богатырского пространства Ср.: Новичкова Т. А. Эпос и миф. СПб., 2001. С. 7.. И если «нынешнее время» безнадежно утрачивает качества богатырского века, то обозреваемое автором пространство по-прежнему хранит в себе потенциал пространства богатырского.

Ю. М. Лотман, подчеркнув роль в «Мертвых душах» пространственной оппозиции «направленное -- ненаправленное», приравнял ненаправленное пространство к неподвижному См.: Лотман Ю. М. Художественное пространство в прозе Гоголя // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 288.. Между тем это неподвижное пространство способно «трансформироваться непредсказуемым образом» и представать «в виде разных обличий» Лотман М. О семиотике страха в русской культуре // Семиотика страха. М., 2005. С. 18.. Пространственным трансформациям, невозможным в других местах, соответствуют и характерные сценарии поведения: «И, что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он чрез несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чем не бывало, и он, как говорится, ничего, и они ничего» (VI, 70-71); «Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где всё любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем разительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь» (VI, 120) и т. д.

Подобные сценарии словно самим неподвижным пространством и порождаются, обнажая своеобразие русских обычаев и самого типа русского человека: «А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских всё отцовское добро» (VI, 15); «Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапошное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений» (VI, 20-21); «показав таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся только во время прижимок» (VI, 230-231) и др.

В «Мертвых душах» нарисована условная карта Руси/России, на которой прочерчен маршрут Чичикова; отображенное на этой карте пространство существенно отличается от пространства эмпирического, поскольку не отвечает требованиям географического натурализма См. о специфике художественного пространства: Баевский В. С. Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах А. Пушкина. М., 1990. С. 108-109. Ср.: Николаева Т. М. Три пространства Игорева похода. С. 300.. Устойчивые в поэме «формулы обобщения» демонстрируют, что и для условной карты, на которую накладываются передвижения героя и всюду следующего за ним автора («.здесь он полный хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться» -- VI, 241), также выбран «общерусский масштаб» Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. С. 247.. Этот масштаб и определяет авторское видение художественно обобщенного русского пространства.

Этноним 'русский', производный от 'Русь', имеет у Гоголя непосредственное отношение и к России, территории обитания 'русских', поэтому он оказывается не только пространственно, но и характерологически маркированным: «так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать.» (VI, 41); «Что ж делать? Русский человек, да еще и в сердцах» (VI, 89); «.но так как русский человек не любит сознаться перед другим, что он виноват.» (VI, 90); «.или задумался так, сам собою, как задумывается всякой русской, каких бы ни был лет, чина и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни» (VI, 139) и т. д.

Хотя понятия 'Русь', 'Россия' и этноним 'русский' многократно возникают в авторской речи, «Мертвые души» не являются собственно «территориальным текстом». Ср.: «Один из признаков "территориального текста" состоит в том, что такой текст "любит" называть сам себя, и это приводит даже к избыточности» Цивьян Т. В. Интерьер петербургского пространства в «Пиковой даме» Пушкина // Slavica tergestina. 8. С. 192.. Отмеченным признаком изображенного в поэме пространства Руси/России действительно служит то, что оно русское; однако у Гоголя это признак не сугубо и не чисто территориальный, но прежде всего символический.

В авторской речи определение 'русский' может быть синонимично определению 'российский': «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света» (VI, 108-109). Но Россия предстает у Гоголя не государством 'русских', а как «очень пространное государство» (VI, 170). И если представление о России строится в поэме на основе узнаваемых пространственно-географических реалий, то представление о Руси формирует используемая автором символическая образность. Автор обращается не к России, но к Руси; бывшее до начала XII века названием территории Киевской Руси, в XII-XIII веках -- названием древнерусских земель и княжеств, а с XIII века -- земель северовосточной территории бывшей Древней Руси См. упоминания «Руси», «южной России», «Русской земли», «юго- западной России», «России» в «<Набросках и материалах по русской истории>» (IX, 49-51, 56-57, 59-60, 62, 64-65, 70, 72, 74-75)., 'Русь' в «Мертвых душах» служит символическим названием творимого автором русского пространства.

Создавая «сию русскую свою поэму» (VI, 183), автор выбирает для себя пространственную позицию, предполагающую особую оптику: в поэме задан угол зрения на изображаемое «в целом и со стороны» Манн Ю. В. Поэтика Гоголя: Вариации к теме. С. 245.. Ср.: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе. <.> Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе?» (VI, 220). Открывшаяся автору геопанорама вызывает у него особое переживание Руси как символического пространства, с которым его соединяет неразрывная живая связь.

Автор видит русское пространство не только со стороны, из своего «чудного, прекрасного далека», но и с близкого расстояния, когда оказывается рядом с предметом описания: «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать по нашему обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор» (VI, 21); «И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином.» (VI, 220) и т. д. Если взгляд со стороны позволяет дистанцироваться от изображаемого, то сближение с предметом описания предельно эту дистанцию сжимает, делая различимыми мельчайшие детали и подробности рассматриваемой картины. При этом автор стремится «совместить "микроскопическое" и "телескопическое" видение и приблизиться к некоему видению абсолютному» Чудаков А. П. Вещь в мире Гоголя // Гоголь: История и современность. М., 1985. С. 279..

Этому абсолютному видению отвечает авторская картина мира, где Русь занимает место мифологического центра. С представлением о Руси как о центре мира коррелирует представление о центре самой Руси: «А уж куды бывает метко всё то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум. <.> И всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера» (VI, 109). Гоголевская Русь постоянно рождает свое собственное слово, выражающее творящие способности ее души; приобретая мифопоэтические очертания, русское пространство «становится все более сакрально значимым по мере движения к центру, внутрь» Топоров В. Н. Пространство и текст. С. 256., т. е. в глубину.

Подобно Иерусалиму в паломнических текстах, подчеркивавших его мертвенность в сравнении с Иерусалимом «вечным» См.: Кулешов Е. А. Сакральная топография нового времени: Святая земля // Традиция в фольклоре и литературе. СПб., 2000. С. 183-184., Русь представляется автору сакральным местом, ставшим местом запустения. Но слово, выходящее из глубины Руси и питающее авторскую повествовательную энергию, служит залогом чаемого воскресения и самого пространства, и обитающего здесь человека: «Но. может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга перед живым словом!» (VI, 223).

Именно живое слово и является для автора высшей сакральной ценностью. Поэтому символика «оживляющего, творящего мир Слова» приобретает в поэме особое значение: «Присутствие Слова как источника всеобщей жизни, вернее, -- сохранение связи с ним в человеке поверяется возможностью его собственного живого слова, как бы почерпнутого из этого общего источника»⁶⁴. Знаменательна в этом смысле способность Чичикова «услышать и принять как свое народное слово»⁶⁵. Как и любовь к быстрой езде («И какой же русский не любит быстрой езды?» -- VI, 246), она раскрывает значимое для автора тождество русского человека и русского пространства.

О возможном возрождении героя поэмы и говорит его тождество пространству, из глубины которого выходит живое слово. Автору же открывается особый характер и особый смысл его живого общения с пространством, побуждающим к творчеству и дающим для творчества силы: «Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством» (VI, 221).

В открытом финале поэмы живая связь автора с Русью еще более упрочивается; он не только видит ее одновременно со стороны и вблизи, но и сам вовлекается в целиком захватившее его быстрое и все ускоряющееся движение: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? <.> Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» (VI, 247).

Скорость, с которой мчится Русь, кажется необъяснимой, но именно только так автор может показать, как вырывается она из исторического времени (в историческом времени живет историческая Россия), чтобы обрести новое и легендарное бытие во времени мифологическом и эсхатологическом.

Специально было отмечено: «Гоголь явно разделял идею особого пути России. Но у него нет ответа на вопрос, куда летит Русь -- птица-тройка» Сазонова Л. И. Литературная генеалогия птицы-тройки // Поэтика русской литературы: К 70-летию проф. Ю. В. Манна. М., 2001. С. 174.. Потому и нет ответа,что полет Руси содержит в себе принципиально важную для Гоголя религиозно-мифологическую символику. Финальная картина не столько указывает на особый путь России, сколько пророчит грядущее прекращение «гнета истории» Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость / Пер. с фр. Е. Морозовой, Е. Мурашкинцевой. СПб., 1998. C. 166.. Автору, включенному в стремительное движение бойкой необгонимой тройки, открывается мессианское предназначение Руси, несущей спасение всему миру; в финале «русской поэмы» Россия окончательно оборачивается Русью и окончательно сливается с ней в художественно обобщенном образе сдвинутого с места неведомой силой и устремившегося в полет мимо всего, что ни есть на земли, русского пространства.

3. 1812 год в творческом сознании автора поэмы «Мёртвые души»

3.1 Россия «Мертвых душ»

В начале работы над поэмой Н. В. Гоголь писал В. А. Жуковскому: "Какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем". Так сам Гоголь определил объем своего произведения - вся Русь. И писатель сумел показать во всем объеме как отрицательные, так и положительные стороны жизни России той эпохи. Замысел Гоголя был грандиозен: подобно Данте изобразить путь Чичикова сначала в "аду" - I том "Мертвых душ", затем "в чистилище" - II том "Мертвых душ" и "в раю" - III том. Но этот замысел не был осуществлен до конца, до читателя в полном объеме дошел только I том, в котором Гоголь показывает отрицательные стороны русской жизни.

Наиболее широко на страницах поэмы представлены образы современных автору помещиков. Это и есть "мертвые души" поэмы. Гоголь показывает их в порядке возрастающей моральной деградации. Сначала это Манилов, обходительный, с приятными чертами лица, мечтательный человек. Но это только на первый взгляд. Пообщавшись с ним немного, вы воскликните: "Черт знает, что такое!" Его мечтательность - это праздность, паразитизм, безволие.

В Коробочке Гоголь представляет нам другой тип русского помещика. Хозяйственная, гостеприимная, хлебосольная она вдруг становится "дубинноголовой" в сцене продажи мертвых душ, боясь продешевить. Это тип человека себе на уме.

В Ноздреве Гоголь показал иную форму разложения дворянства. Писатель показывает нам 2 сущности Ноздрева: сначала он - лицо открытое, удалое, прямое. Но потом приходится убеждаться, что общительность Ноздрева - безразличное панибратство с каждым встречным и поперечным, его живость - это неспособность сосредоточиться на каком-нибудь серьезном предмете или деле, его энергия - пустая растрата сил в кутежах и дебоширствах. Главная его страстишка, по словам самого писателя, "нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины".

Собакевич сродни Коробочке. Он, так же как и она, накопитель. Только, в отличие от Коробочки, это умный и хитрый скопидом. Ему удается обмануть самого Чичикова. Собакевич груб, циничен, неотесан; недаром он сравнивается с животным (медведем). Этим Гоголь подчеркивает степень одичания человека, степень омертвения его души.

Завершает эту галерею "мертвых душ" "прореха на человечестве" Плюшкин. Это вечный в классической литературе образ скупого. Плюшкин - крайняя степень экономического, социального и морального распада человеческой личности.

К галерее помещиков, которые являются по существу "мертвыми душами", примыкают и губернские чиновники.

Но есть на Руси хоть что-то светлое, не поддающееся коррозии ни при каких обстоятельствах, есть люди, составляющие "соль земли". Взялся же откуда-то сам Гоголь, этот гений сатиры и певец красоты Руси? Есть! Должно быть! Гоголь верит в это, и поэтому в конце поэмы появляется художественный образ Руси-тройки, устремившейся в будущее, в котором не будет ноздревых, плюшкиных. Мчится вперед птица-тройка. "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа". Тема духовного омертвения раскрывается прежде всего в изображении поместного дворянства. В гоголевской поэме выступает новый по сравнению с пушкинским тип реализма, новые способы типизации и психологизма. В отличие от духовно развитых, сложных характеров пушкинских героев, гоголевские персонажи -- существа ординарные, представители «толпы». Осуществляя принцип реалистического детерминизма, Гоголь раскрывает социальную почву, которая сформировала характер героев поэмы. Большое значение при этом имеет изображение уклада помещичьей жизни. В «Мертвых душах» она предстает в двух формах: бесцельно-беззаботного эгоистического существования и жадного стяжательства. Но эти формы легли в основу глубоко различных характеров, в которых общая черта не только получает иное выражение, но и обрастает новыми психологическими подробностями. Писатель создает многочисленные варианты социального упадка и духовного омертвения. Привычка жить за счет крепостных крестьян, праздность и беззаботность по-разному проявляются у Манилова и Ноздрева. У Манилова они формируют слащавую сентиментальность, бесхарактерность, отвлеченную мечтательность. У Ноздрева, напротив, выражаются во внешне неуемной энергии и удальстве, участии во всевозможных «историях», драках, попойках. Но «деятельность» Ноздрева так же бесцельна, как мечты Манилова. Сходными и вместе с тем глубоко различными являются и характеры Коробочки и Собакевича. Эти герои погружены в заботливое, рачительное хозяйствование, которое, однако, будучи лишено всякого гуманного содержания, так же эгоистично, как и существование Манилова и Ноздрева, выливается в накопительство и стяжательство и ведет к духовному омертвению. Вечно хлопочущая Коробочка способна лишь на мелкие расчеты и хитрость вроде «подмасливания» заседателя и выгодной продажи сала, меда, пеньки. Ее примитивный ум не способен усвоить сколько-нибудь сложную мысль. Поэтому до нее никак не доходит смысл чичиковской «негоции». В образе Собакевича торгашество, все более проникающее в среду русского дворянства, получает иное и особенно неприглядное выражение. Исповедуя один жизненный принцип -- выгоду, Собакевич сразу вникает в суть представляющегося «дельца», «заламывает» за мертвые души «по сту рублей за штуку» и по-купечески расхваливает свой «товар». Безотказно предающийся животному наслаждению еды, подозрительный и мрачный, он сочетает в себе черты торгаша, злобного реакционера с поистине первобытной дикостью.

Две отмеченные выше социально-психологические тенденции объединяются, обнаруживая свою единую природу, и доводятся до полнейшей бессмыслицы, до гротеска в фигуре Плюшкина. Жадное накопление обращается в свою противоположность и приводит к гибели материальных благ, к полному разорению крестьян -- и в конечном итоге к разрушению самого хозяйства. До предела доводится духовное омертвение персонажа. Жадно стерегущий свои гниющие богатства, Плюшкин обращается в «какую-то прореху на человечестве». Линия развития системы образов помещиков весьма показательна: от «сладкого» мечтателя Манилова к «дубинноголовой» крохоборке Коробочке и далее -- безалаберному моту и вралю Ноздреву, к злобному «кулаку» Собакевичу и, наконец, к чудовищной и в то же время мелочной, бессмысленной скупости Плюшкина. Так все более углубляется тема духовной деградации. По мере движения сюжета она звучит все более трагично. Если изображение Манилова, Коробочки, Ноздрева еще вызывает смех, то фигуры Собакевича и особенно Плюшкина становятся страшными.

Картина духовного обнищания и омертвения получает в поэме широту и масштабность благодаря изображению губернского города и его чиновников.

Вставная повесть о капитане Копейкине, запрещенная цензурой и вошедшая в поэму в сильно переработанном и смягченном виде, еще более расширяет ее художественный мир. Перенося действие в Петербург и касаясь «высших сфер», Гоголь раскрывает и беззаконие вышестоящих, и бесправие «маленьких людей» как характернейшие черты действительности. В повести звучит тема социального бунта: участник Отечественной войны 1812т., потерявший в сражениях руку и ногу, капитан Копейкин после тщетных хлопот о пенсии решается сам найти «средство помочь себе» и делается атаманом разбойничьей шайки. Копейкин становится мстителем; как было сказано в ранней редакции, он направляет свои действия против «всего казенного». История Копейкина вместе с упоминанием о бунте крестьян сельца Вшивая спесь, Боровки и Задирайлово против земской полиции и об убийстве заседателя Дробяжкина вносит в поэму настроение тревоги и грозного предчувствия.

Рисуя «распадающуюся», «мертвую» жизнь современной ему России, Гоголь идет путем «микроскопического» ее анализа. Он внимательно исследует мелочи и дрязги, заостряет их, показывает крупным планом, гиперболизирует, так как видит в них выражение сущности окружающей действительности. На мелочах вертится жизнь современного человека, они таят в себе источник зла и приобретают в поэме грозный символический смысл. Гоголь открывает глубинный философский смысл жизненных мелочей, освещает их светом «общего значения». Подробности быта, одежды, антуража играют большую роль в изображении характеров героев. Обнаруживая их духовную пустоту, они вместе с тем придают им удивительную жизненность и «выпуклость». Гоголь сам писал: «... Воплощение в плоть, это полное округление характера совершалось у меня только тогда, когда я заберу в уме весь этот прозаический существенный дрязг жизни, когда, содержа в голове все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг его все тряпье до малейшей булавки». Перед Гоголем-художником стояли сложные задачи -- глубоко раскрыть характеры, не имеющие никакой душевной глубины. В основном писатель изображает их «извне», особенно большое значение получают образы вещей, окружающих героев. В психологическом анализе Гоголя остается черта, восходящая к романтизму: в современном мире умирает духовное и воцаряются вещи, действительность становится только материальной. Отсюда подробное описание вещей в доме Манилова, Коробочки, Собакевича.

Иными путями художественного обобщения Гоголь идет в изображении Чичикова. В отличие от статичных портретов помещиков, здесь перед нами динамичная характеристика, что вызвано сложностью центрального героя поэмы. В его лице выразились уже не застойные явления русской жизни, а процесс проникновения в нее новых тенденций: духа приобретательства и аферы. Раскрывая свое намерение сделать героем поэмы не добросовестного человека, а «припрячь» подлеца, Гоголь детально исследует истоки его личности. Глубочайшая связь между характером и обстоятельствами проведена и здесь. Находчивый и ловкий авантюрист, Чичиков -- порождение окружающего мира с его кричащими противоречиями бедности и богатства. В то же время в этом новом в творчестве Гоголя герое повышается степень личностного, инициативного начала. Родившись в бедной семье, Чичиков не становится «маленьким человеком» вроде Акакия Акакиевича. Чтобы подняться по общественной лестнице, он неуклонно воспитывает в себе приспособленчество и изворотливость. Гоголь тонко показывает, что бережливость, накопительство Чичикова, которыми он отличался с детства, имеют иную природу, чем, например, скупость Коробочки или Плюшкина. Жажда обогащения у Чичикова -- черта нового буржуазного общества, деньги для него -- средство достижения карьеры, комфорта. При этом Чичиков прекрасно видит, каким путем создаются огромные состояния в окружающем мире. «Когда проносился мимо него богач на пролетных красивых дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: "А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!"». Гоголь очень точно определяет одну из характерных черт поднимающейся буржуазии -- жизненную энергию своего героя, целенаправленность его действий и в то же время их предельную эгоистичность. Хотя все предприятия Чичикова оканчиваются неудачей, он неутомимо рвется вперед, к манящей заветной цели. Обладая незаурядной силой воли, он до поры до времени набрасывает узду на свои желания и страсти, обрекает себя на скромное существование, на огромное терпение, чтобы затем начать действовать «по большому счету».

Если образы помещиков основаны на одной доминирующей черте, то характер Чичикова более разносторонен. Герой Гоголя обладает поразительной приспособляемостью к обстоятельствам и людям, он выработал в себе безошибочное «чутье» человека и всегда верно впадает в тон того, с кем имеет дело. Авторская характеристика «приятнейшего» Павла Ивановича основана на ироническом раскрытии несоответствия его внешнего благообразия и «утонченных» привычек духовному цинизму и объективной жестокости его действий. Чичиков стремится нажиться на самом страшном -- на человеческой смерти. Таким образом, в Чичикове выражено то же искажение «души», что и в других персонажах поэмы.

3.2 1812 год в «Мертвых душах»

Победа русского народа в Отечественной войне 1812 г. оказала огромное воздействие на все стороны социальной, политической и культурной жизни страны, способствовала росту национального самосознания, дала могучий толчок развитию передовой общественной мысли в России.

Портрет Багратиона (как и портрет Кутузова, висевший в комнате у Коробочки) -- это у Гоголя не простая примета эпохи. Вместе с присутствующими в каждой главе поэмы того или иного рода напоминаниями о периоде французского нашествия они выражают собой ту же тему русского богатырства, продолженную из глубокого прошлого в настоящее, так что «сказочный» гиперболизм незаметно переходит в историческую реальность и сливается с ней. Жест Собакевича в сторону Багратиона как бы сводит воедино тему богатырей-тружеников («Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо...») и богатырей-воинов, приобщая тем самым первых к «священному и непререкаемому преданию», каким уже была в эпоху «Мертвых душ» память о 1812 годе. Это отчетливо проявляется в словах Чичикова о Степане Пробке: «Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы!» (VI, 136).

Эпическую окраску сообщает богатырской теме в «Мертвых душах» и тот эпизод, когда поскользнувшийся Степан Пробка «шлепнулся оземь» из-под церковного купола «и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, -- как пишет Гоголь, -- почесав рукою в затылке, примолвил: „Эх, Ваня, угораздило тебя!“, а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место» (VI, 136). Невозмутимое отношение к смерти, обусловленное в эпосе полным растворением личности в народе (знаменательно в этом смысле «Эх, Ваня», обращенное к Степану), и связанная с этим свободная «заменяемость» одного представителя народа другим («сам полез на твое место») придают этому эпизоду принципиально иное звучание, чем имеет, например, рассказ о смерти прокурора в десятой главе, в котором (несмотря на пародийные ноты) явственно ощутим принцип личности.

Однако тема 1812 года служит в «Мертвых душах» не только для эпической подсветки образов. В Повести о капитане Копейкине эта патриотическая тема сталкивается с антинациональными началами, олицетворенными в образе Петербурга, и здесь возникает центральная коллизия поэмы. На уровне фабулы она выливается в конфликт между Копейкиным и бездушным петербургским вельможей, чей отказ позаботиться об инвалиде войны толкает последнего на путь разбоя. Как свидетельствуют сохранившиеся редакции Повести, первоначально этот конфликт переходил у Гоголя в более высокую инстанцию: Копейкин вступал в переписку с царем -- носителем высшей власти и (в идеале) высшей справедливости.

История капитана Копейкина предваряет гоголевские строки, не вошедшие по цензурным соображениям в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где государям предписывалось «восскорбеть болезнями всех людей в такой силе, как болезнью наиближайшего друга, и мыслить о спасеньи всех до единого, как бы о спасеньи своей собственной семьи» (VIII, 679). гоголь мертвый душа поэма

В то же время встреча разбойника с царем представляет собой популярный песенный сюжет. О том, что Гоголь внимательно изучал подобные сюжеты, говорят не только сделанные им записи песен, но и одно его утверждение, которое будет казаться странным и даже, пожалуй, необъяснимым, пока мы не вспомним, что ситуация, которую писатель безусловно никогда не мог наблюдать в своей жизненной практике, является распространенным фольклорным мотивом. В статье о русской поэзии Гоголь пишет: «Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас...» (VIII, 406). Основанием для такого заключения представляются те разбойничьи -- или, как их тогда называли, «удалые» -- песни, в которых пойманный разбойник-«молодец» предстает перед царем. Герой народной песни часто отвергает неавторитетных для него судей и соглашается отвечать только перед самим царем:

Ой еси, князья, боярюшки,

Главнейшие московские сенатомрушки,

Не вам бы меня судить, добра молодца,

Не вам спрашивать,

А спрашивать меня, добра молодца, самому царю. Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи Языковых. Л., 1977. Т. 1. № 324.

В диалоге же с царем его речь всегда исполнена достоинства, подчас иронична; всю ответственность он всегда берет на себя, не выдавая товарищей:

Как и начал меня царь спрашивати:

«Ты скажи, скажи, детинушка,

Ты скажи, крестьянский сын,

С кем ты воровал, с кем разбой держал?»

«У меня было три товарища:

Как первый мой товарищ -- мать темная ночь,

А другой мой товарищ -- конь -- добра лошадь,

Третий мой товарищ -- сабля острая».

«Исполать тебе, детинушка,

Умел воровать умел и ответ держать...» Там же.

Кажется, что, работая над эпизодом обращения Копейкина к царю, Гоголь находил нужные ему краски в подобном материале.

Признание самим Гоголем фольклорных истоков Повести свидетельствует публикатор песен о «воре-Копейкине» П. В. Киреевский. Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1874. Вып. 10. С. 105; Воропаев В. А. Заметка о фольклором источнике гоголевской «Повести о капитане Копейкине» // Доклады высшей школы. Филологические науки. 1982. № 6. С. 37. (Первый источник корректируется вторым). Правда, в «Мертвых душах» Копейкину придан довольно солидный социальный статус -- он армейский капитан. Но вспомним слова, которые герой слышит от своего отца: «Мне нечем тебя кормить, я <...> сам едва достаю хлеб» (VI, 200). Тема нищеты напоминает о демократических истоках фигуры Копейкина и позволяет провести параллель между гоголевским героем и его фольклорными прообразами.

У Гоголя Копейкин писал царю письмо, которое рассказчик-почтмейстер характеризует как «красноречивейшее, какое только можете вообразить, в древности Платоны и Демосфены какие-нибудь -- все это, можно сказать, тряпка, дьячек в сравнении с ним» (VI, 529). При этом в высшей степени примечательно, что начало письма, которое цитировал рассказчик, содержало в себе обращение к царю на «ты» -- в духе народных песен: «Не подумай, государь, говорит <...> не наказуй, говорит, моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены <...> мною» (там же). В этой редакции Гоголь давал оптимистическую концовку Повести (царь прощал разбойника Копейкина), что также могло быть подсказано народными песнями о «правеже», где в роли царя-избавителя фигурирует Иван Грозный или Петр Первый. В окончательном тексте Повести царь уже не присутствует, конец истории становится проблематичным, но в образе Копейина сохраняется та независимая манера «говорить со всеми себя высшими», которая так импонировала Гоголю в героях русского фольклора.

Эти же черты независимости и духовного «самостоянья» находим во всех по существу крестьянских образах из седьмой главы поэмы. Утверждавший, что «поэзия есть правда души» (VIII, 429), Гоголь самое правдивое выражение души народа находил в его песнях, где звучали и тоска, и горе, и богатырская удаль. И наброски крестьянских биографий в седьмой главе с очевидностью выдают свое происхождение от русских бродяжьих, ямщицких, бурлацких и разбойничьих песен: «Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков <...> Плохо ли вам было у Плюшкина или, просто, по своей охоте гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите или пристали к другим господам и пашете землю?..» и т. д. (VI, 137). Даже внутреннюю речь Чичикова, обращенную к этим крестьянам, Гоголь, рискуя нарушить цельность образа, приближает к народной: «...что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» (VI, 136).

Обратим внимание на то, в каких выражениях, в какой стилистической манере изложены на страницах поэмы гипотетические крестьянские биографии. Все они построены так, как будто речь идет не о бесправных, а потому и безынициативных, инертных существах, а о людях, которые сами выбирают для себя образ действий, сами строят свою судьбу. Структурная общность этих биографий определяется проходящим через каждую из них мотивом движения. В гоголевской поэтике он всегда говорит о живой душе персонажа. «Чай все губернии исходил с топором за поясом <...> где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? <...> эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны <...> и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму <...> Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 136--139).

Гоголь никогда не выступал против крепостного права как общественного института, но духовные черты, которыми он любуется в русском крестьянине, могут принадлежать только человеку «вольному как воля» (VIII, 53), и мы ощущаем духовное родство крестьян, перечисленных в седьмой главе, с разудалыми запорожцами, которых во второй редакции «Тараса Бульбы», создававшейся одновременно с «Мертвыми душами», Гоголь согласно выработанной им концепции национального характера именует русскими (в первой редакции они назывались «сынами Украины»). Писатель специально подчеркивает потенциальный героизм русского крестьянина в словах из «Мертвых душ»: «Эх, русской народец! Не любит умирать своею смертью!» (VI, 137).

Трактовка во втором томе «Мертвых душ» темы 1812 года, насколько мы в состоянии сейчас судить об этом, поражает своей близостью к тому раскрытию «мысли народной», которое дано в романе-эпопее Льва Толстого.

Как известно, автор «Войны и мира» писал, что не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут его героями. В соответствии со своим пониманием истории Толстой сделал героями романа «людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей». См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. 1949. Т. 13. С. 72.