С.Т. Аксаков как последователь Н.В. Гоголя

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

ВВЕДЕНИЕ

гоголь аксаков литературный взаимоотношение

Актуальность работы. Не так давно, в 2009 году, отмечалось двухсотлетие со дня рождения Николая Васильевича Гоголя, что, несомненно, вызвало всплеск интереса к его жизни и творчеству. Изучение творчества Гоголя началось ещё при жизни писателя, и каждая эпоха открывает для себя всё новые и новые его грани.

Многие десятилетия в архивах Киева, Москвы и Санкт-Петербурга невостребованными хранились рукописи Н.В. Гоголя: тетради его выписок из творений святых отцов и богослужебных книг. Под редакцией учёных В.А. Воропаева, И.А. Виноградова эти материалы впервые были изданы в девятитомном собрании сочинений писателя (1994 г.). Опубликованные тексты показали позднего Гоголя в новом свете, заставили пересмотреть многие традиционные представления о писателе, как об исключительно социально-сатирическом. По словам самого Гоголя, «сочинения мои тесным образом связаны с духовным образованием». В ходе работы выяснилось, что Гоголь мало изучен как эстетик и литературный критик, и с этой стороны ему ещё не дана объективная и полная оценка.

Одним из лиц, близко знавших Гоголя при жизни, был Сергей Тимофеевич Аксаков - тоже знаменитый русский писатель, общественный деятель, критик и мемуарист. Их дружеская связь, длившаяся целое двадцатилетие, представляет собой значительный эпизод в истории русской литературы. Едва ли будет преувеличением сказать, что без Гоголя С.Т. Аксаков не написал бы «Семейную хронику» и «Детские годы Багрова - внука». В то же время С.Т. Аксаков, по словам Чернышевского, «лучше всех других друзей Гоголя знал его», и этим определяется ценность его воспоминаний о Гоголе. [Чернышевский, 1947, с. 525].

«История моего знакомства с Гоголем», написанная Аксаковым в 1854 г., не была издана при жизни автора. Впервые полностью воспоминания были опубликованы только в советское время. Аксаков сам признавался: «История моего знакомства с Гоголем», еще вполне не оконченная мною, писана была не для печати, или, по крайней мере, для печати по прошествии многих десятков лет, когда уже никого из выведенных в ней лиц давно не будет на свете, когда цензура сделается свободною или вовсе упразднится, когда русское общество привыкнет к этой свободе и отложит ту щекотливость, ту подозрительную раздражительность, которая теперь более всякой цензуры мешает говорить откровенно даже о давнопрошедшем.»

Надо сразу признать, что С.Т. Аксаков не вскрывает в книге все общественное значение творчества Гоголя, не дает его полного анализа и оценки. Но автор и не ставил перед собой этой задачи; в своих мемуарах он занимает позицию не историка и литературоведа, а просто добросовестного современника, стремящегося сохранить для потомства все, вплоть до незначительных мелочей, из жизни великого человека. И поскольку личность Гоголя была необычайно сложной, часто загадочной для современников, значение такого подробного и обстоятельного рассказа о жизни писателя трудно переоценить. Однако нельзя сказать, что С.Т. Аксаков не понял творчества Гоголя. Если бы это было так, книга представляла бы неизмеримо меньший интерес для читателя. Между тем, нельзя не заметить, что в своих суждениях о Гоголе С.Т. Аксаков часто бывает очень близок к Белинскому.

Актуальность данной работы объясняется возросшим интересом к личности и творчеству Гоголя на фоне происходящих в России культурных процессов. Воспоминания Аксакова о творчестве Гоголя являются ценным документом, дающим в целом ряде моментов подлинную летопись жизни Гоголя. Необходимость изучения творчества Н.В. Гоголя также состоит в следующем: он один из первых русских православных литературных критиков, который в своих «эстетических» и литературно-критических статьях определил православный путь развития искусства (произведение искусства должно утверждать духовно-нравственные законы христианства). Рассмотрение взаимоотношений двух писателей поможет определить онтологические и библейско-пророческие взаимосвязи русских мыслителей в свете гоголевской концепции о предназначении искусства и в частности литературы.

Объект исследования - жизнь и произведения, связывающие двух писателей.

Цель курсовой работы - раскрыть проблемы, связанные с взаимоотношением Николая Васильевича Гоголя и Сергеем Тимофеевичем Аксаковым.

Для достижения поставленной цели необходимо решить ряд задач:

1. Изучить биографии писателей;

2. проанализировать программные произведения авторов;

3. сделать вывод об особенностях взаимоотношений выдающихся писателей.

Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы.

ГЛАВА 1. ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ Н.В. ГОГОЛЯ В ИДЕЙНОЙ ЖИЗНИ РУССКОГО ОБЩЕСТВА И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОРИЕНТИРЫ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ РОССИИ 30-50-х ГОДОВ XIX ВЕКА

1.1 Особенности общественной жизни России 1830-1850-х годов как факторы социально-культурного самоопределения отечественной интеллигенции

К началу XIX века сфера словесного творчества достигла высокой степени развития и уровня зрелости, в ней происходит дифференциация различных отраслей и отчетливо проявляется тенденция развития по собственным законам. Процесс автономизации литературы от государства совпал с поисками «взвинченных» западными идеями и теориями личностей неофициальных путей общественного самовыражения. Императиву государственного всемогущества и всеобъемлющего контроля была противопоставлена идея творчества и свободной кооперации сил в области мысли.

В эпоху возбужденности умственных интересов и формирования мыслительной активности литературные вопросы, за невозможностью постановки проблем политических, становились вопросами жизненной важности. Критики и антикритики литературных произведений читались и комментировались с тем вниманием, с каким в Европе следили за парламентскими дебатами. Подавленность других сфер общественной деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир, и в нем развивалась идеологическая активность, происходил процесс первоначального идейного накопления и формирования качеств умственной независимости.

Идеологические потребности удовлетворялись через принятие «западных гостей», то есть европейских понятий историко-философского и культурно-политического наполнения. Так произошло и с концептом «интеллигенция», осмысление которого происходило литературно и публицистически в среде образованной элиты. Ее представители не отождествляли себя полностью с дворянством. Писатели, мемуаристы запечатлели этап «вживления» новой лексемы в обиходный язык. В воспоминаниях А.В. Мещерского о 1840-х годах содержится указание на то, что «интеллигентную среду петербургского общества составляли поэты, литераторы и ученые, собиравшиеся для беседы и обмена мысли» [Воспоминания А.В. Мещерского, 1901. С. 101.]. Историк К.Д. Кавелин отметил, что «русская интеллигенция и в Москве совершала литературные, научные и философские переходы мысли» [Кавелин., 1989. С. 135.]. Общее, что просматривается в этих фрагментах воспоминаний, - признание интеллектуальной идентичности как концептуально значимого компонента в сознании «образованного класса» того времени.

Но в восприятии критика В.Г. Белинского не элитарная образованность, а творческое начало являлось отличительной чертой «мыслящего братства». Аристократическая среда, где в большей степени развита культура потребления, была менее подвержена творческому самоуглублению: «Художественность доступна для людей всех сословий, тогда как светскость есть принадлежность касты. Светскость еще сходится с образованностью, но никогда не сойдется с наукой и творчеством» [Анненков, 1989. С. 126.].

Публицист П.В. Анненков связывал существование интеллигенции с усвоением западного опыта и с его переработкой [Анненков. С. 174, 179, 186.], но кроме известного уровня мысли выделял еще и нравственную составляющую и как необходимый момент - «некоторое достоинство характера, уничтожающее разницу в общественном положении лиц» [Анненков. С. 188.]. Примерно о том же писал в своем дневнике поэт В. А. Жуковский. Охарактеризовав столичную интеллигенцию, он определил ее несоответствие умозрительному нравственному идеалу [Из дневника В. А. Жуковского, 1994. С. 46.].

Язык делал явными до определенного момента не обнаруживавшиеся связи и закреплял их восприятие, пока с течением времени слова, которые отражали эти связи, не становились знаками групп идей. Так произошло и с концептом «интеллигенция» явно европейского происхождения, который на русской почве превратился в новое культурное представление, а точнее, выразил результат происходившего самоопределения нового социального слоя. Данный слой мог существовать только при наличии некоторого множества субъектов, относящихся, либо соотносимых с интеллигенцией, и осознающих не только ментальный комплекс сходных (родственных) признаков, но и свое отличие от других социальных групп. Мемуарные свидетельства современников «николаевской» эпохи показывают, что интеллектуалам интеллигентской рефлексии было свойственно понимание особых родовых качеств, присущих новой «генерации» образованных людей, и групповая самоидентификация в рамках институций культуры. «Образованное меньшинство» искало самоназвание для обозначения некоего множества глубоко индивидуализированных фигур, а потому предпринимало определенные усилия для того, чтобы ввести и адаптировать новое европейское понятие «интеллигенция» на русской почве. Сфера словесного творчества стала и способом стилистической ограды от светского «бомонда», и областью проявления независимого творчества в условиях политической несвободы в «николаевской» России.

Социальная интеграция интеллигенции стала возможной благодаря развитию книжной индустрии и журналистики. Возникли новые формы социального общения, уже не па основе сословно-иерархических отношений, а на базе общности культурно-идеологических интересов и творческих обязательств. Литература как духовный универсуум позволяла устанавливать социальные контакты различной протяженности: устное слово - коммуникативные связи ближней среды, печатное - отдаленные в пространстве и времени. Книги, журналы, газеты моделировали общение, были «очагами» авторского самоопределения и центрами скрепления творческих сил. Особую значимость периодических изданий осознавали сами участники тогдашних идейных споров: «Мы живем в эпоху, в которую последовало что-то равное изобретению письмён и книгопечатания. Это открытие силы повременных изданий» [П.А. Плетнев - С.П. Шевыреву, 1931. С. 162.]. Нити общения, которые устанавливались в области газетно-журнальной периодики, способствовали складыванию интеллигенции как общественного организма и формировали общее «литературное поле» - сферу идеологического влияния.

Типологию структурирования отечественной интеллигенции 1830-1850-х годов можно представить следующим образом. Кружковые и салонные объединения существовали и до начала XIX века, но они в «николаевское» время в условиях крайней степени «мыслебоязни» в правительственных кругах, значительного сужения возможностей проявления общественного мнения и провозглашения директивной установки на его подчинение видам правительства превратились в особую культурную форму, в которую помещались идейные искания «образованных сообществ» [Герцен, 1958, с. 24.]. К органам «самостийной» гласности следует также отнести студенческие философские кружки, публичные лекции, неформальные объединения в многочисленных департаментах различных ведомств, где имело место обсуждение новостей российской и европейской действительности образованными чиновниками, чья гражданская позиция выражалась в желании независимо думать о благе Родины. «Базами» общественной мысли возможно считать также «производственные» объединения, группировавшиеся вокруг редакторов журналов и газет, то есть те творческие альянсы мастеров слова, участвовавшие в литературно-общественной борьбе.

Символическое пространство русской литературы в XIX веке стало тем «культурным ареалом», в пределах которого шло формирование конститутивных норм консерватизма и либерализма. Но к консервативному (равно как и к либеральному) направлению в отечественной общественной мысли времени «николаевского» царствования не следует подходить с теми же критериями, как и к политическим партиям конца XIX - начала XX века с их едиными (и даже обязательными) для всех уставными положениями и программой. Консерваторы и либералы указанного периода не были представлены общественными организациями, но являлись глубоко индивидуализированными фигурами, общность политических представлений которых все же возможно установить.

Этапы, особенности идейной жизни 1830-1850-х годов, общественно-политические приоритеты представителей российской интеллигенции просматриваются через призму событий в сфере словесного творчества и полемическую интерпретацию «литературных продуктов» того времени.

Личность и творчество Н.В. Гоголя оказались вкомпонованы в российский культурно-идеологический контекст и «высвечивают» весь спектр идейных направлений, проявившихся во втором тридцатилетии XIX века.

В тридцатые годы консервативная российская интеллигенция предпринимает ряд общественных мероприятий, направленных на идеологическое сотрудничество с властью. В этот период возникает несколько конкурирующих с государственной программой вариантов воздействия на общественное мнение. В области журнально-газетной периодики формируются центры классикалистских ориентаций интеллектуальных сил. «Журнальный триумвират», объединивший редакторов «Библиотеки для чтения», «Северной пчелы» и «Сына Отечества», опирался на идеологический проект Ф.В. Булгарина, согласно которому образованной части общества отводилась роль всего лишь трансляторов официальной точки зрения и проводников незамысловатой модели эмоциональной культуры человека той эпохи - занимательной безыдейности [Киреевский, 1979. С. 101]. Журнал «Современник» объединил «литературных аристократов», чье общественное кредо базировалось на осознании уникальности задач, стоявших перед литературной системой, на признании права авторской позиции и деятельного участия в словесной отрасли в качестве просветительской силы, призванной повышать интеллектуально-нравственную планку общества.

Противостояние культурно-идеологических групп «литераторов-аристократов» и «литераторов-промышленников» составляет примечательное событие идейной действительности 1830-х годов прежде всего потому, что участники журнальных баталий апробировали периодику в качестве регулятива групповых идейных разногласий и сделали первые шаги на пути общественного «протопартийного» позиционирования в сложной картине литературного движения. В орбиту журнальной полемики Н.В. Гоголь вошел со статьей «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», которая стала программной для «Современника» и определила его общую теоретическую позицию на литературно-общественной арене [Гоголь, 1952. С. 421].

Другое направление интеллектуальных изысков - интерпретация и переработка европейского философского опыта и осмысление общественных идеалов в историческом ракурсе. Сформировалась целая область гуманитарного знания, универсального и всеобщего по сути, а основной особенностью интеллектуальной деятельности стал художественно-философский и литературно-исторический эклектизм, означавший выход отечественной мысли на путь широких обобщений и самостоятельных выводов. Идея историзма стала сильным ферментом, способствовавшим выходу интеллекта на путь гражданственности и публичного выражения. Конкретные исторические сюжеты стали сублимацией переживаний о современной российской действительности. Наблюдения, касавшиеся жизни других народов и стран, были не только формой рефлексии на тему общего и особенного в русской истории, но и содержали намек на протест в отношении к установившимся официальным порядкам, протест десоциализированный, переведенный в историческую плоскость.

Осмысление идеалов Просвещения вылилось у представителей консервативной интеллигенции в особую поведенческую парадигму - «идеалистический аристократизм», когда идейные искания помещались в область философских абстракций, условного исторического сюжета, риторических моделей будущего и прошлого, густо уснащенных художественными образами. К таковым можно отнести политико-поэтические утопии В.Ф. Одоевского и С.П. Шевырева, историческую ретроспекцию М.П. Погодина [Погодин, 1846.].

1.2 Творчество Н.В. Гоголя в контексте идейного размежевания интеллигенции России 1830-1850-х годов

Интерес Н.В. Гоголя к истории в начале 1830-х годов носил профессиональный и специализированный характер. Некоторое время писатель даже преподавал всеобщую историю в Петербургском университете. Историческая проблематика отражена в материалах гоголевских лекций, статьях сборника «Арабески», художественных произведениях. На их основе можно синтезировать историческую концепцию и государственно-правовые взгляды мыслителя. Идейный остов исторических воззрений Н.В. Гоголя составляют, на наш взгляд, шесть «символов»-положений:

1) масштабность и сжатость (эмблематичность) обобщений;

2) идея народности;

3) принцип единения природы и исторического бытия;

4) приверженность провиденциалистским установкам;

5) идея стадиальной возрастной эволюции человечества;

6) принцип единства исторического бытия, наличия внутренней взаимной обусловленности всех исторических событий.

Социально-правовые убеждения Н.В. Гоголя также сложились в 1830-е годы и по своей направленности находились в русле консерватизма. По Н.В. Гоголю, государственный строй основан на единой воле монарха [Гоголь, 1952. С. 432]. В его руках должны находиться все нити управления страной. Но художник слова отвергал право власти действовать только в качестве подавляющей силы. Религия, а также особенности национального характера, отраженные в обычаях и нравах, имели для мыслителя смысл побудительной причины и движущей силы исторического процесса. На страже стабильности, по мысли Н.В. Гоголя, стоят веками выработанные идеи и соответствующие им политические институты [Гоголь, 2001, c. 75]. Выявляя причины расцвета и последовавшего затем упадка могущественного средневекового государства - арабского халифата, Н.В. Гоголь показал на примере азиатского правителя, что реформаторские начинания, не согласующиеся с историческим опытом, унаследованным от предыдущих поколений, обречены на провал. Власть имеет законные пределы, она не должна посягать на основы народной жизни.

Первоначальное идейное размежевание сменяется резкой поляризацией общественных сил в 1840-х годах, а прежняя философско-историческая созерцательность уступает место критическому сличению действительности с идеалом, социализации утопий. Группа «литературных аристократов» в противоположность общественному экстравертизму идейных направлений, интересовавшихся социально-политической проблематикой, «исповедует» эстетический интровертизм и избирает особую форму интеллектуальной «соборности»: замыкается в узком элитарном кругу, члены которого связаны не политическими постановлениями, а узами нравственности и свободного творчества.

Аристократия талантов» постепенно теряет лидирующие позиции в общественном движении, особенно это становится заметным к середине 1840-х годов, после неуспешной попытки отмежевать для себя автономную область в журнальной сфере и «потери» «Современника» (издательские права перешли от П.А. Плетнева к И.И. Панаеву и Н.А. Некрасову) [Батуринский, 1904, с. 82.]. Силы «литераторов-аристократов» оказываются «рассыпанными» по другим периодическим изданиям, сторонники эстетического фазиса в литературе встают на путь «внутреннего затвора» - осваивают умение жить частной жизнью и особого состояния души - религиозного самоуглубления и нравственной интроспекции.

В 1840-е годы меняется и общественно-политическая позиция Н.В. Гоголя. В его социальных взглядах отчетливо проявляются мотивы религиозно-гражданского наставничества. В 1847 году он опубликовал книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где выступил с программой «общественного добротолюбия» и широкого приобщения каждого человека к гражданской работе [Барабаш, 1990. С. 20.]. Духовное состояние современной ему России Н.В. Гоголь оцепил как далекое от идеала, а способом приближения к нему видел нравственный подвиг повиновения Воле Божией, внутреннего воспитания и заботы о ближнем.

И ранее произведения писателя оказывали «раздражающее», социализирующее воздействие на сознание «мыслящей» России. Публикация «Ревизора» и «Мертвых душ» вызвала ответные печатные отклики и устные отзывы. Оттенки умонастроений множились, дробность общественных настроений обнаруживала формирование идейных качеств интеллектуальной России, и гоголевские произведения были катализатором этого процесса.

Выбранные места из переписки с друзьями» обогатили идейную жизнь «мыслящей» России и более выпукло и рельефно обозначили сразу несколько смысловых линий в общественном пространстве. Гоголевская «Переписка» стала основанием, субстратом и отправным пунктом для целого ряда ответных инициатив, правда отклики в печати появились в неполном объеме, да и содержательная сторона книги писателя осталась почти не понятой [Переписка Н.В. Гоголя. Т.1., 1988.].

Выбранные места обнаружили не только процесс дальнейшего дробления мнений, но и тенденцию образования «протопартийных» установок в литературно-журнальных отзывах, когда фигура писателя использовалась как ценностный масштаб для оценки групповых разногласий. Дискуссия на тему «наш» Гоголь или «не наш», что в его творчестве пригодно, а что возможно отнести на счет «гибели» художественного таланта или бессознательных «заблуждений» мастера слова обнаружила, что собственные идейные предпочтения у представителей различных течений общественной мысли к концу 1840-х годов было отчетливо оформленными.

Идейная борьба вокруг наследия писателя продолжалась и в 1850-е годы. Вопрос о «противоречиях» и особых моментах в мировоззрении Н.В. Гоголя ставился консервативными, либеральными, радикальными мыслителями. М.П. Погодин акцентировал внимание на нравственной доминанте гоголевского творчества, Н.Г. Чернышевский представил писателя в социальном формате в образе основателя обличительного общественного воззрения [Чернышевский, 1984, с. 83.]. А.В. Дружинин, напротив, отстаивал право художника слова на личный взгляд, на личные убеждения, на истину непреходящего значения, не зависящую от идеологической конъюнктуры и текущего момента [Дружинин, 1988. С. 177]. Разноречивым был облик Н.В. Гоголя, его интерпретация писавшими о нем, поскольку неоднозначна была их собственная общественная позиция.

Во втором тридцатилетии XIX века происходит формирование мировоззренческих систем славянофильства и западничества - двух разновидностей раннего российского либерализма. В 1830-е годы российских либералов объединяет тема народности и осмысление проблемы национально-культурной самоидентификации в философской вариации. 1840-е годы означены выходом из полосы неопределенно-идеалистических абстракций и поворотом к «русской теме». Вызревают варианты целесообразных преобразований российской действительности. Футурологические построения славянофилов основывались на открытии «русского чуда» в раме «допетровской» архаики. Западники отстаивали движение «вдогонку», путь буржуазных преобразований в стране по аналогии с европейскими нововведениями.

В восприятии Н.В. Гоголя западники и славянофилы выглядели замкнутыми интеллектуальными сообществами, окутанными философско-мистическим флером и покрытыми декоративным глянцем европейского лоска. Гоголевские наблюдения были не лишены качества проницательности, поскольку особенностью общественной деятельности ранних славянофильских и западнических кружков была салонная изоляция как следствие сужения сферы публичного выражения мнения контролем цензуры. Наплыв «европейских гостей» в умах отечественных мыслителей вынуждал производить «селекцию» философских идей, но эта фильтрационная работа оставалась достоянием небольшого круга людей. Сами литературно-общественные партии находились в стадии выбора доминирующей темы, которая захватит горизонт сознания.

Идеальным центром притяжения общественных групп с различными идеологическими установками стал образ Родины. Отсутствие стилистической системности в контекстуальном употреблении понятий «Россия-Русь», оценочная их маркировка славянофилами и западниками означали поиск модели отношения к действительности и выбор адекватного определения - наименования выстроенного в психике образа национального пространства [Григорьев, 1988, с. 112.].

Оформление основных «контентов» (от английского «contens» - содержание) психоментальных мировоззренческих систем раннего славянофильства и западничества происходило под влиянием гоголевского творчества. «Либералы-идеалисты» «замечательного десятилетия» (1838-1848 гг.), обращаясь к тексту «Мертвых душ», находили у автора согласие с собственными идеями, их подтверждение и развитие только зарождавшихся мыслей. Воспринимая близкую по теме и общему пониманию речь собеседника (а таковым по праву считали Н.В. Гоголя его современники, произведения писателя были самыми читаемыми в сороковые годы), они нередко находили в «беседе» новые мысли, к которым были уже на полпути.

Следует высоко оценить значение публикаций творений художника слова, они были «питательной средой», которая влияла на общие представления русских интеллигентов того времени. Наследие Н.В. Гоголя оказалось в центре весьма несхожих интересов, мнений, притязаний различных общественных течений. Славянофилам были близки «русские воззрения» Н.В. Гоголя, вера в особую историческую миссию России. Западники, наоборот, использовали произведения писателя для критики российской действительности. Революционные демократы видели в сатире художника слова средство социально-политической борьбы [Добролюбов, 1951. С. 221].

В процессе обособления радикального направления общественной мысли творчество Н.В. Гоголя сыграло первенствующую роль. Сама по себе группа радикалов революционно-демократического толка была малочисленна и слишком лишена общественной почвы, чтобы удержать за собой устойчивые позиции в гражданской жизни. Радикальные мыслители культивировали в России, с ее незрелыми, еще не устоявшимися формами цивилизации, новые представления о человеке, гуманности, свободе, и т. д., которые на Западе к тому времени успели сложиться.

В «Мертвых душах» Н.В. Гоголь дал общее представление о том противоречии, которое отличало российскую действительность от идеала, но не указывал меры, необходимые для исправления жизни [Гоголь, 1952. С. 16]. Радикалы согласились признать критику Н.В. Гоголя правильной, увидев в ней стимул к заботам об улучшении жизненных отношений. И хотя речь шла о более общих социальных проблемах гражданских свобод, открыто выступать с политической пропагандой своих идей революционные демократы не могли. Им нужен был «отражатель» их взглядов. Гоголевские произведения стали для радикальных мыслителей «умственным бассейном», питавшим их общественно-реформаторские настроения. Безусловно, радикалы пользовались наследием писателя для посторонних политических целей, раздумья о художнике слова содержали скрытый, второй план рефлексии на общественные темы. Этикетки «реализм», «натуральная школа» совершенно не отражали существа той философской абстракции, которая составляла основу художественного творчества писателя. Модель развития России на основе ценностей православной культуры была представлена им в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Но этот вариант общественного обустройства оказался неожиданным для радикалов и противоречил их реформаторским замыслам внешнего способа преображения жизни. Подпитываться идеей борьбы с непокорной человеческой природой и проповедью смирения в целях нравственного роста радикальные мыслители не хотели. Но даже так называемые «ошибки» Н. В. Гоголя им пригодились. В противодействии Н.В. Гоголю, отталкиваясь от его «неверного» хода мыслей, революционные демократы упорно «гнули свою линию» [Чаадаев, 1989, с. 141.]. Произведения мастера «заставили» радикальных мыслителей самоорганизоваться, к тому же Н.В. Гоголь был для них слишком дорог, чтобы отказаться от него: в его творениях радикалы лелеяли собственные политические иллюзии. Писатель в глазах представителей революционно-демократического направления был гипостативной, обожествленной фигурой, центром, вокруг которого выстраивалась новая идейная традиция, его же именем скрепляемая.

Интеллектуальный ореол, который окружал идейные «ристалища» в кружках интеллигенции, был одним из значительных слагаемых ее жизни, но не единственным. Консерваторы, либералы, радикалы существенно расходились в основных элементах политических воззрений и предлагали различные варианты футурологических модернизационных построений. И одной образованности было недостаточно, чтобы удерживать динамическое единство между мыслителями различных идейных предпочтений. Только лишь «головная» деятельность не могла объединять фигур, столь несхожих по мировоззрению. Людей, стоявших во главе умственного и литературного движения эпохи, связывало эмоционально-нравственное притяжение друг к другу. Общим для всех них был образ личного поведения: совестливость, чувство долга и самоуважения, склонность к самопожертвованию. Тонкий формирующийся слой отечественной интеллигенции мог существовать и развиваться благодаря главной своей составляющей - нравственной. Нравственная канва жизни российской интеллигенции предопределила особый ее облик [Белинский, 1951. С. 123].

Творчество Н.В. Гоголя можно назвать эмоционально-интеллектуальным «обертоном», благодаря которому развивалась идейная жизнь российского общества в 1830-1850-х годах. В диалоге с писателем устанавливались «сквозные» темы споров противостоящих друг другу общественных направлений. Зримо прослеживается параллелизм гоголевских литературных начинаний и процессов становления самосознания отечественной интеллигенции, поскольку вопросы, затронутые Н. В. Гоголем в своих произведениях, отзывались разноголосицей оценок и мнений в «образованных сообществах» того времени [Вяземский, 1984. С. 142].

Гоголевское творчество притягивало к себе и порождало дробность моральных оценок. Поиск истины и верного толкования его произведений не только обнаруживал неоднородность идейных позиций интеллектуалов интеллигентской рефлексии, но и был признаком определенного «взросления» общественности - литературные труды писателя содействовали более отчетливому очерчиванию линий идеологического размежевания и были «ступеньками» на пути вызревания общественно-политических убеждений русских интеллигентов того времени.

Для Н.В. Гоголя личный и общественный идеал совпадал: воспитание нравственного закона в душе каждого человека на основе христианской заповеди любви к ближнему и неустанная работа по самовоспитанию в сочетании со службой во благо Родины - таким образом формулировал писатель общественный моральный императив [Лотман, 1992. С. 369].

Часть интеллигенции выдвигала иные критерии морали, граничившие с критикой существовавшего общественного строя.

Камнем преткновения для многих русских интеллигентов стало христианское мирочувствие Н.В. Гоголя. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» отчетливо проступила сознательная позиция человека, видящего и оценивающего все окружающее в свете Божественного присутствия. Н.В. Гоголь звал интеллигенцию к служению России и направлению страны по пути Вечности, то есть глубокого погружения в церковность. Часть интеллигентов не приняла «Переписку» Н.В. Гоголя - духовно-религиозную вариацию осмысления жизни, поскольку более близким оказался другой источник мироотношения - либо безрелигиозный гуманизм социального равенства, либо способ частичных общественных преобразований посредством проведения буржуазных реформ «сверху» [Н.В. Гоголь в воспоминаниях современников, 1952, с.16.].

Другая часть интеллигенции вступила на путь религиозно-просветительского подвижничества. Во второй трети XIX века заметным было сближение многих значительных церковных деятелей с представителями российской науки и литературы.

Упор на нравственную проповедь прослеживается и в частных эпистолярных контактах писателя. В конце жизни моралистическую назидательность он увязывал с церковностью. В «Выбранных местах» Н.В. Гоголь выступил в качестве советодателя государю, духовенству, губернаторам, чиновникам, мастерам слова. Мыслитель проложил линию «учительства» [Барабаш, 1990. С. 20]. Эта тенденция имела параллель с нравственными стремлениями интеллигенции. И хотя гоголевский религиозный квиетизм оказался не принят российской общественностью, морализаторские настроения в целом были и остаются до сих пор очень характерными для интеллигентов.

Амальгама гоголевской мысли проявляла оттенки и новые грани мироотношения русской интеллигенции. Произведения писателя формировали ее общественные качества. Творчество художника слова явно носит системообразующий характер'. Н.В. Гоголь подготовил самоосмысление интеллигенцией своего слоя. Диалектика внутренней жизни писателя отразила не только противоречия его художественной натуры, но и вобрала в себя искания, зигзаги, свойственные переходному (и переломному) периоду становления самосознания отечественной интеллигенции.

Глава 2. Творческие взаимоотношения писателей Н.В. Гоголя И С.Т. Аксакова

2.1 Н.В. Гоголь и Аксаковы

Семья Аксаковых - замечательное, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850-х годов. Заметный след в истории нашей культуры оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859 гг.); его старший сын Константин Сергеевич (1817-1860 гг.) приобрел известность как поэт, критик и публицист, один из вождей раннего славянофильства; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886 гг.). Однако большая аксаковская семья примечательна не только деятельностью этих наиболее ярких своих представителей. Современников привлекала царившая в ней теплота и сердечность, чистота ее нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений [Анненкова, 1983, с. 14.].

В дом Аксаковых - один из центров московской жизни той эпохи - Гоголь был впервые введен М.П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близки ему оказались Константин Сергеевич и в особенности Сергей Тимофеевич Аксаковы. К моменту знакомства с Гоголем С.Т. Аксаков уже занимал в литературно-театральном мире Москвы заметное положение. С 1827 года он служил цензором, а затем и председателем Московского цензурного комитета (уволен в феврале 1832 года) [Там же, с. 47]. Дебютировав в печати еще в 1812 году, он впоследствии стал известен как театральный критик, поэт, славился как превосходный декламатор и авторитетный литературный судья. Однако временем расцвета Аксакова-художника стали последние полтора десятилетия его жизни, когда были созданы произведения, определившие вклад писателя в русскую литературу, - «Записки об уженье рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», «Семейная хроника», «Детские годы Багрова-внука» и др. Литературная ситуация 1840-х годов - ситуация, в значительной степени сформировавшаяся под влиянием гоголевского творчества, - позволила полностью раскрыться реалистическому дарованию Аксакова. Более того, внимание Гоголя, с большой заинтересованностью относившегося к литературной деятельности Сергея Тимофеевича, сыграло в пробуждении его писательского дара и роль непосредственного толчка. Успев познакомиться лишь с частью сочинений С.Т. Аксакова, Гоголь высоко ценил его как знатока русской природы и быта и, работая над вторым томом «Мертвых душ», в свою очередь, испытал воздействие Аксакова-прозаика [Гоголь, 1951. С. 17].

Интерес Гоголя к литературным занятиям членов аксаковской семьи проявлялся также в его внимании к поэтическим опытам И.С. Аксакова, к художественным, критическим, научным сочинениям К.С. Аксакова, одаренность которого писатель высоко ценил.

В доме Аксаковых царил подлинный культ Гоголя-художника. Однако их личное сближение с писателем проходило непросто. Фамильная аксаковская пылкость не раз наталкивалась на сдержанность, а порой и скрытность Гоголя, поведение которого представлялось Аксаковым подчас странным и даже неискренним. С другой стороны, самого писателя нередко смущала свойственная Сергею Тимофеевичу - и в особенности Константину Сергеевичу - категоричность оценок, несдержанность в проявлениях и любви, и осуждения. Лишь в 1839 году - в очередной приезд Гоголя в Москву - установилась подлинная близость в его отношениях с Аксаковыми. «С этого собственно времени, - вспоминал Сергей Тимофеевич, - началась тесная дружба, вдруг развившаяся между нами» [Аксаков, 1956, с. 20].

В Аксаковых Гоголь нашел верных друзей, не раз оказывавших ему разнообразную практическую помощь, горячих сторонников и внимательных истолкователей своего творчества. Если яркий талант писателя был открыт для них «Вечерами на хуторе близ Диканьки», то появление сборника «Миргород» заставило аксаковскую семью взглянуть на Гоголя как на «великого художника с глубоким и важным значением» [Аксаков, 1956, с. 13]. Еще более сильное впечатление произвели «Мертвые души», с главами которых автор знакомил Аксаковых, в числе других избранных слушателей, еще до опубликования поэмы. Сочинение Гоголя было воспринято в аксаковской семье как небывалое литературное явление, подлинный смысл которого, в силу его огромности, не может быть сразу постигнут читателями. Попыткой разъяснить сущность и значение произведения стала знаменитая брошюра К.С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» (1842 г.). Сознательно оставляя в стороне вопрос о конкретном содержании поэмы, ее сатирическом пафосе, автор брошюры выдвигал на передний план рассмотрение присущего Гоголю способа отображения действительности. По мысли Аксакова, «Мертвые души» противостоят в этом отношении всему современному искусству. В них как бы воскресает древнее эпическое созерцание - широкое, полное и беспристрастное изображение жизни. В связи с этим сам Гоголь - творец современного эпоса - в типологическом плане сближался в брошюре с Гомером. Для характеристики славянофильской позиции К.С. Аксакова важно, что сама возможность воскрешения в России эпического созерцания рассматривалась им как связанная со спецификой русской национальной жизни, исключительностью русского народа. Отношение же критика к творцу «Мертвых душ» ярко раскрывало высказанное в брошюре предположение, что в полностью осуществленной поэме окажется раскрыта «тайна» русской жизни, выявится ее сущность [Аксаков, 1982. С. 141].

Появление «Нескольких слов...» вызвало шумный отклик современников. Наиболее принципиальным стало выступление В.Г. Белинского - в недавнем прошлом товарища Константина Сергеевича по кружку Станкевича, а в 1840-е годы его непримиримого идейного противника [Белинский, 1982. С. 281]. Утверждая в специальной рецензии противоположный аксаковскому взгляд на поэму, Белинский делал акцент именно на ее конкретном содержании и критической направленности.

Сам Гоголь остался недоволен несвоевременностью, как ему казалось, выступления К.С. Аксакова и недостаточной зрелостью высказанных им идей, хотя многое в брошюре автору «Мертвых душ» было, несомненно, близко. Испытанное писателем раздражение не было продолжительным. Однако примерно к тому же времени относится начало и общего осложнения отношений между Гоголем и Аксаковыми. Человек наблюдательный и многое повидавший, Сергей Тимофеевич рано уловил, сначала в поведении, а затем и в письмах писателя, первые симптомы его будущего духовного кризиса. Аксакова смущали и расстраивали проявления мистических настроений и религиозной экзальтации Гоголя, новый, учительский тон, взятый им в переписке и вытесняющий прежнюю задушевность и теплоту. Чувство, переживаемое Сергеем Тимофеевичем, не сводилось к личной обиде. Это была прежде всего тревога за Гоголя-художника, впервые ясно высказанная Аксаковым-старшим уже в письме к писателю от 17 апреля 1844 года [Аксаков, 1956. С. 154]. Когда в августе 1846 года Сергею Тимофеевичу становится известно, что в Петербурге готовится издание нового произведения Гоголя, свидетельствующего о его окончательном повороте к «нравственно-наставительному» направлению, Аксаков предпринимает решительную попытку «спасти» писателя, предотвратив публикацию «Выбранных мест...», а также несущих на себе печать тех же идей и настроений «Предуведомления» к «Ревизору» и его «Развязки». «<...> неужели мы, друзья Гоголя, спокойно предадим его на поругание многочисленным врагам и недоброжелателям? - обращается Сергей Тимофеевич к издателю «Выбранных мест...» П.А. Плетневу. - <...> мое мнение состоит в следующем: книгу, вероятно вами уже напечатанную, если слухи об ней справедливы, не выпускать в свет, а «Предуведомление» к «Ревизору» и новой его развязки совсем не печатать; вам, мне и С.П. Шевыреву написать к Гоголю с полною откровенностью наше мнение» [Аксаков, 1956, с. 160]. Действительно, «беспощадная правда» о новом гоголевском направлении высказывается С.Т. Аксаковым в письмах к писателю и их общим знакомым с «совершенной откровенностью» [Аксаков, 1956, с. 159-160]. Не менее резко критикует «Выбранные места...» и Константин Сергеевич. Развернувшаяся в переписке Гоголя и Аксаковых полемика едва не приводит их к полному разрыву.

Переживаемый Гоголем кризис в аксаковской семье связывали с многолетним пребыванием писателя вне родины, с влиянием Запада, узостью круга соотечественников, среди которых автор «Выбранных мест...» находился за границей. Вот почему возвращение Гоголя весной 1848 года воспринято Аксаковыми с особой радостью. Однако отпечаток недавнего конфликта явственно ощущается и первое время после приезда писателя в Москву. Дольше всего держится раздражение Гоголя против К.С. Аксакова, которого писатель считал главным виновником возникшего разлада. Отношения с другими членами семьи налаживались быстрее. Особое значение имело при этом чтение Гоголем (летом 1849 года) начальных глав второго тома «Мертвых душ», вернувшее Аксаковым веру в него как в художника. В последние годы жизни писатель часто посещает своих друзей и в Москве, и в их подмосковном Абрамцеве. «По всему видно, что в Москве дом наш Гоголю существенно нужен, - писал отцу 3 сентября 1851 года И.С. Аксаков, - он хочет, чтоб переехала вся семья, с вашими записками, с Константиновыми речами и сочинениями, с малороссийскими песнями» [Аксаков, 1956, с. 214]. С.Т. Аксаков и Гоголь работают в это время в тесном творческом контакте, намереваясь одновременно издать один - свои «Записки ружейного охотника», другой - второй том «Мертвых душ». Планам этим не суждено было осуществиться...

Сразу после смерти Гоголя Сергей Тимофеевич, ощущая свой долг перед памятью о писателе, начинает работать над книгой воспоминаний о нем. Оставшаяся незавершенной «История моего знакомства с Гоголем» (впервые полностью опубликована в 1890 году) является тем не менее ценнейшим биографическим источником. Она включает в себя и значительную часть обширной переписки писателя с семьей Аксаковых. Всего же в настоящее время опубликовано 71 письмо Гоголя к Аксаковым и 33 письма к Гоголю от С.Т., О.С., К.С. и И.С. Аксаковых [Гоголь, 2001, с. 92.].

2.2 Гоголь и его время в книге и письмах С.Т. Аксакова

Мемуары, образно говоря, раскрытые окна в прошлое. Иные черты прошедшего становятся видны только с определенной исторической дистанции. Вот почему мы всегда говорим об огромном, ничем не восполнимом значении свидетельств современников. «Пушкин и Вяземский меньше знали о декабристах, чем академик Нечкина, потому что их обзор был уже, хотя они были современниками, но они все же знали о них что-то такое, что будущий историк никогда не узнает, если не осталось мемуаров» [Бондаренко, 2000, с. 52.]. Поэтому все оговорки относительно «субъективизма» или ошибок мемуариста не лишают его голос значительности. «Не будем ходить далеко за примерами, но чем бы была история русской культуры и общества без таких книг, как «Замечательное десятилетие 1838-1848 гг.» П. Анненкова, «Воспоминаний» А. Панаевой, «Истории моего знакомства с Гоголем» С. Аксакова, «Моя жизнь в искусстве» К. Станиславского, записки декабриста Якушкина, мемуарные очерки М. Горького и многие другие замечательные сочинения. Я уже не говорю о такой гигантской мемуарной энциклопедии, обнимающей почти полвека, как «Былое и думы» А. Герцена. Их вес и ранг куда выше большинства современных им романов и повестей, печатавшихся в толстых журналах на первом месте и прочно канувших в небытие» [Анненкова, 1988, с. 19-20.].

Попытаемся выяснить, чем мемуарное произведение может обогатить литературоведческий анализ.

Встречаясь с Гоголем на протяжении двадцати лет, Аксаков замечал перемены в его духовной жизни и внешнем облике. Аксаков знакомит нас с той обстановкой, в которой они с Гоголем встречались, говорит о впечатлении, какое Гоголь производил на окружающих.

В 1832 г. в Москве по субботам у Аксаковых обычно собирались гости. В одну из таких суббот М.П. Погодин неожиданно ввел в комнату молодого человека с хохлом на голове, гладко подстриженными височками, в больших накрахмаленных воротничках. Во всей фигуре заметна была претензия на щегольство. Так, иными художественными средствами, чем А.Г. Венецианов (1834 г.), рисует Аксаков портрет автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Венецианов изображает черты лица Гоголя. Аксаков не говорит о них, но он передает впечатление, какое Гоголь произвел на окружающих: «В нем было что-то хохлацкое и плутоватое». К.С. Аксакову показалось, что Гоголь держал себя «неприветливо, небрежно и как-то свысока» [Аксаков, 1956. С. 150]. В это первое знакомство Гоголь произвел на всех Аксаковых «невыгодное, несимпатичное впечатление» [Там же, с. 152]. В нем было что-то «отталкивающее, не допускавшее... до искреннего увлечения и излияния» [Там же, с. 153].

Но не только подобными субъективными впечатлениями о Гоголе делится Аксаков с читателями. Отдельные сцены рассказаны им с такой художественной живостью, что читатель начинает самостоятельно их продумывать, они пополняют его представления о Гоголе-писателе.

Показывая Гоголя в гостях у Загоскина, Аксаков пишет, что Загоскин без умолку говорил и хвастался: книгами, табакерками, шкатулками, своими поездками пр. Все это было «совершенный вздор», которому «искренне верил один Загоскин». Гоголь, конечно, сразу понял, кто перед ним был, и «говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру» [Там же, с. 155]. Сцена, в которой Загоскин «любезничал с Гоголем», неожиданно напоминает читателю посещение Чичиковым Ноздрева. В следующее посещение Гоголя Загоскин старался заговаривать о литературе, но Гоголь с этим известным тогда писателем говорил только о совершенных пустяках.

На нескольких подобных примерах легко показать, что воспоминания пополняют сложившиеся у нас представления о писателе, обогащают неожиданными ассоциациями, конкретными зарисовками.

Многое из того, что впервые было высказано Аксаковым, так органически вошло в гоголеведение, что бытует без ссылки на книгу Аксакова. Известно, например, какое значение придается влиянию Пушкина на Гоголя. А между тем Аксаков едва ли не первый писал об этом: «...смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа, вследствие которых он задавал себе неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбою с направлением отшельника, не мог дать сколько-нибудь удовлетворительных ответов» [Анненкова, 1983, с. 18.]. Это очень важное свидетельство современника о том, что только широта и свобода воззрений Пушкина, сила его мысли могли бы противостоять в глазах Гоголя «направлению отшельника», религиозно-мистическим настроениям. А ведь Аксаков писал книгу в середине 1850-х годов, когда шла борьба между «пушкинским» и «гоголевским» направлениями в литературе. Мемуарист не только не противопоставлял Гоголя Пушкину, но подчеркивал прогрессивное воздействие Пушкина на Гоголя в плане мировоззренческом и творческом.

Для того чтобы извлечь из рассматриваемой книги о Гоголе как можно больше, преподаватель останавливает их внимание на творческом методе Аксакова. При этом не могут не возникнуть вопросы о ранее созданных книгах писателя: «Записках об уженье рыбы» (1847 г.), «Записках ружейногo охотника» (1852 г.), «Рассказах и воспоминаниях охотника» (1855 г.). Книги эти сочетают верное, поэтическое отражение природы с подлинно научным ее изучением. В их основу положены тщательные фенологические наблюдения над природой Оренбургского края, которые Аксаков вел в течение ряда лет. «История моего знакомства» также основывается на документальном материале большой научной значимости [Аксаков, 1956, с. 5].

По выражению Тургенева, Аксаков обладал той настоящей русской речью, в которой «нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого», где «свобода и точность выражения одинаково замечательны» [Тургенев, 1951. С. 319]. Этим свободным, точным языком писал Аксаков портреты Гоголя, который за все первые 11 лет знакомства с ним предстает перед читателем во всех своих изменениях, в движении. Иными художественными средствами, чем А.Г. Венецианов, А.А. Иванов, Э.А. Дмитриев-Мамонов или Ф.А. Моллер, - не кистью, а словом - создает Аксаков образ Гоголя на разных этапах его творческого пути. Как и для этих художников, задачей Аксакова было воссоздание не внешнего, а внутреннего, психологического образа Гоголя. Аксаков рисует Гоголя конца 30-х и начала 40-х годов.

Писатель уже совсем не тот, что на портрете А.Г. Венецианова или в день первого знакомства с Аксаковым. Этот портрет Гоголя напоминает карандашный рисунок Э.А. Дмитриева-Мамонова (1839 г.). В нем то же веселое выражение, то же вдохновение в лице, в глазах. Впрочем, в нем есть и другое, схваченное А.А. Ивановым (1841 г.): «серьезное устремление к чему-то высокому» [Гоголь, 1952. С. 19]. Гоголь этой поры умел шутить так, что смех одолевал всех, хотя сам он не смеялся. В поездке с Аксаковыми и в Петербург и обратно он не расставался с томиком Шекспира. Беседуя с кондукторами и ямщиками, он заставлял своих спутников помирать со смеху. «Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно», - писал Аксаков [Аксаков, 1956, с. 182]. Гоголь задумал сыграть роль Хлестакова в домашнем спектакле, предлагал Аксакову роль городничего. Он рассказывал друзьям о жизни в Италии и поведал им «много ясных и верных взглядов на искусство», рассказывал, что задумал трагедию из истории Запорожья. К Аксаковым он приходил отдыхать от своих творческих трудов, шутил, смеялся, говорил вздор.