Вопросы искусства в романе Л.Н.Толстого "Воскресенье"

Читатель «обозрения двух миров», он и сам был человеком двух измерений. Толстой иронически обыгрывает заглавие еже-дневного чтения Нехлюдова, проводя скрытую параллель между двумя мирами в его излюбленном журнале и двумя мирами в его собственной душе. В Нехлюдове, отмечает Толстой, «было два человека». В нем было два мира со своими старыми и новым» идеалами.

И первое его впечатление от встречи с Катюшей Масловой на суде вовсе не было таким осознанно разумным, добрым, каким оно стало потом. Он взглянул на нее как бы из иного мира. Он тогда испытывал чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. «Чувство тяжелое и жестокое: недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть».

Высший дворянский круг, «избранное меньшинство», к кот рому принадлежит Нехлюдов, очень узок. Это особый замкнутый мир, сразу же за его пределами начинается другой мир: К этому «другому миру» - принадлежит великое болышинство людей.

Если главный герой романа носит в своей душе два мира и сама жизнь совершается как бы в двух различных мирах или «кругах».

В «Воскресении» есть целый мир высшего света. Таким был дом Корчагиных, где Нехлюдову было при-ятно «не только вследствие того хорошего тона роскоши, которая приятно действовала на его чувства, но и вследствие той атмосфе-ры льстивой ласки, которая незаметно окружала его» [12, 91].

Этот мир был единственным источником впечатления, он весь был под его влиянием. И никакая сила не могла бы оторвать его от привычной среды, никакая, кроме совести. Случайность откры-ла перед ним другой мир, которому пока что не было настоящего названия. Пройдя через решетчатые коридоры тюрьмы, увидев пересыльные этапы, Нехлюдов по-новому взглянул на старый при-вычный мир. Он «вспомнил острог, бритые головы, камеры, от-вратительный запах, цепи и рядом с этим -- безумную роскошь своей и всей городской, столичной, господской жизни. Все было совсем ясно и несомненно» [12, 225].

Между двумя мирами нет прямой связи, и только «смелый пу-тешественник» может связать и сравнить их. И тут особенное зна-чение имеет личность путешественника. В высшем свете Нехлю-дов совершенно свой человек. Он кровно связан с ним по своим самым личным и наследственным отношениям. Каждое слово суда над собой становится судом и над его «кругом». Вот почему ос-вобождение Нехлюдова от привычного сна и привычных понятий было столь трудным для него «усилием».

Перед ним словно распахнулась завеса над тайной его благо-получия: «...после своей поездки в деревню Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так стара-тельно скрыты были страдания, несомые миллионами людей...»[12, 246].

Нехлюдов больше не мог «без неловкости и упрека самому себе» общаться с людьми этой среды. Он преодолевает в себе «светского человека», но и весь роман Толстого был как бы пос-ледним отречением от «высшего света» и осуждением его. Он не скрывал своего отчаяния, говоря о «непромокаемых», возвышал голос и был почти уверен, что никто из принадлежащих к этому миру не услышит и не поймет его.

Некоторые страницы романа звучали как публицистический или политэкономический трактат, и это нисколько не противоре-чило его художественной природе, потому что роман был задуман как «обозрение двух миров», а «обозрение» необходимо включает в себя и оценку и раздумие о том, что открывалось взору путеше-ственника.

Нехлюдова во время его «путешествия» совершенно покидает чувство праздности и скуки жизни. Оказалось, что и он нужен людям, и люди нужны ему. И это тоже было его посильным открытием. Никто не «льстил» ему на пароме. И он почему-то не мог взглянуть свысока на людей, которые его окружали.

В нем пробуждается мысль о том, что он в этом огромном шире лишь частица, но частица народа. «Да, совсем новый, другой, новый мир»,--думал Нехлюдов, глядя на эти... грубые одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни» [12, 361].

Мир ничтожных, жалких интересов может быть роскошным, то не может быть прекрасным. Толстой как художник дорожил этим чувством прекрасного, художественным идеалом. «И он,-- пишет Толстой о Нехлюдове,--испытывал чувство радости путе-шественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир».

Назвать народ «настоящим большим светом» -- значило пере-черкнуть прежнее значение «большого света».

Заключение

Мы выяснили эстетические взгляды Толстого после пережитого духовного кризиса, анализируя роман «Воскресенье», мы увидели как отобразились идеи автора в романе. И пришли к выводу, что творчество худо-жественное -- есть прежде всего акт познания. И только в той мере, в какой художник познают нечто новое для себя и других, они выполняют свое общественное назначение. Коротко Толстой сказал об этом так: «Все теории забывают одно главное: что ни значительность, ни красота, ни правдивость не составляют условий произведения искусства, что основное условие произведе-ния есть сознание художником чего-то нового, важного»[ 10, 224].

С этим связано и другое выдвигаемое Толстым условие по-длинности художественного творчества -- несовместимость его соб-ственных познавательных устремлений и возможностей с чуж-дыми им, а тем паче корыстными целями. «Настоящее. . . художе-ственное произведение» в отличие от «фальшивого» «нельзя делать по заказу, потому что истинное произведение искусства есть от-кровение нового познания жизни, которое по непостижимым для нас законам совершается в душе художника и своим выражением освещает тот путь, по которому идет человечество» [10, 225].

В основе «всемирности» истинного искусства лежит его народ-ность. Европейское искусство утратило оба эти качества после того, как в эпоху Возрождения высшие классы перестали верить ложному учению церкви и оторвались от ложного же, но испове-дуемого народными массами религиозного сознания. Не обретя взамен никакой другой, отвечающей духовным потребностям че-ловечества «веры», высшие классы духовно разъединились с на-родом и вернулись к тому языческому мировоззрению, которое полагает смыслом жизни «личное наслаждение» [10, 73]. Речь идет, по существу, о буржуазном культе личности, о буржуазном индивидуализме, которым Толстой объясняет «извращение» Дей-ствительного назначения искусства, превратившегося в буржуаз-ном обществе из средства единения людей в средство их разъеди-нения, в утеху развращенного праздного меньшинства. В «заме-щении идеала нравственности идеалом красоты, т. е. наслаждения» видит Толстой «ужасное последствие извращения искусства ва-шего общества»[10, 173). Толстой имеет в виду прежде всего, но не только, декадентское искусство и его широкое распространение на Западе. Толстой критикует одновременно и классовую, бур-жуазную «исключительность» этого искусства и его идейную опу-стошенность, утверждая, что «вследствие безверия и исключитель-ности жизни богатых классов искусство этих классов обеднело со-держанием и свелось все к передаче чувств тщеславия, тоски жизни и, главное, половой похоти»[10, 89].

Своеобразие критики Толстым декадентского искусства заклю-чается в том, что он увидел в этом искусстве отнюдь не принци-пиально новый этап развития эстетического сознания, а только крайний для своего времени результат длительного процесса вырождения «господского», объективно буржуазного искусства. Отдельные суждения Толстого о европейском искусстве конца XIX века безусловно ошибочны, несправедливы. Ни Вагнер, ни Берлиоз, ни Брамс и Рихард Штраус, при всей относительной сложности и необычности их произведений для своего времени, не 'были декадентами в том смысле, в каком они представлялись та-ковыми Толстому и безоговорочно отвергались им. Даже позднего Бетховена Толстой был склонен считать чуть ли не декадентом.

Так, одной из особенностей «нового», «христианского» искус-ства Толстой полагал «изображение души человеческой, претворен-ной любовью так, что мучимый и убиваемый человек жалеет и лю-бит своих мучителей» [10, 156].

Общественно-воспитательная функция искусства -- его служе-ние всеобщему единению людей, полностью совпадает в представ-лении Толстого с тем, в чем он видел сущность эстетического:

«Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и худож-ником, и не только между ним и художником, но и между ним и всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искус-ства» [10, 149]

Так же думал Гоголь, а до него многие просвети-тели, боровшиеся с эстетикой классицизма. Но только у Толстого духовное единение людей в процессе эстетического восприятия, переживания одного и того же произведения, наряду с обществен-ным содержанием приобретает и глубокое психологическое содер-жание, знаменуя выход личности за пределы ее индивидуальной обособленности. «В этом-то освобождении личности от своего от-деления от других людей, от своего одиночества, в этом-то слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и свойство искусства» [10, 149],--говорит Толстой.

Всеобщность, общепонятность, общественно-нравственная цен-ность чувств, передаваемых всемирным искусством, потребует и новой «техники». «Ясность, красота, немногосложность, сжатость произведений искусства» [10, 181], «краткость и простота» изло-жения [10, 184] придут на смену усложненности формы и подроб-ности описаний. Это та самая «техника», которая отличает позднее творчество самого Толстого.

И его герой романа - подтверждение всему изложенному.

Для того чтобы преодолеть влияние среды, нужны громадные силы. И Толстой называет Нехлюдова «необыкновенным челове-ком». Но одних внутренних сил недостаточно. Нужна еще какая-то действующая пружина, которая бы привела эти силы, как не-кую лавину, в движение. И такой пружиной Толстой называет «случай». «Я такая удивительная случайность,--размышляет Не-хлюдов.-- Ведь надо же, чтобы это дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее 10 лет, встретил ее здесь, на; скамье подсудимых!» [12, 77].

Без случайности как формы проявления необходимости не-возможна истинная картина мира. Поэтому и сама случайность в романе «Воскресение» не нарушает сюжета, а служит основой развития характера главного героя и его судьбы. Как будто сама. история «случайно» вмешивается в жизнь Нехлюдова и связы-вает воедино начала и концы его социальной биографии.

Нехлюдов -- смелый и сильный человек, потому что он видит жизнь так, как она есть. И видит ее не так, как принято думать. о ней в его кругу. Он теряет свое место в привычном барском ок-ружении и пытается найти себе новое дело в народной жизни.

Строго выдержанная теория среды создает фатальную пред-определенность характеров. Толстой внес в эту теорию элемент «случайности», подобной отклонению электрона в научной атомистике. И все искусство романа получило более глубокую форму, открыв возможность возникновения таких характе-ров, например, как характер Нехлюдова.

Нехлюдов вовсе не всегда и не во всем был необыкновенным человеком. В сущности он был им дважды: в юности и в зрелые годы. Еще в начале работы над романом Толстой говорил, что в нем «будут два предела истинной любви с серединой ложной» [3, 35]. «Середина» -- это время, когда Нехлюдов был именно обыкновенным человеком, совершенно слившимся с понятиями и привычками своей среды.

Когда Нехлюдов «верил себе», весь мир представлялся ему «тайной», которую он радостно и восторженно старался «разгады-вать». Потом это чувство прошло. Тайн больше не было: «...Все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился». Теперь он не верил себе-- «...кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе и поверил другим» [12, 49]. Это и был тот период, когда он «спал», когда не требовалось для жизни никакого «личного усилия».

Зато и пробуждение оказалось мучительным. Оно уже не бы-ло только возвращением «к себе», но и приобщением к большому миру народной жизни, возникновением новой «гражданской нрав-ственности». Поэтому жизнь Нехлюдова, как река, непрерывно изменяется.

Литература

1. Л. Н. Тол стой, Поли. собр. соч., издание, т. 53, стр. 101.

2. Ищук Г. Н. Социальная природа литературы и искусства в понимании Л. Н. Толстого. Калинин, 1972.

3. Гудзий Н. К. Лев Толстой. М., 1960, с. 154. 166

4. И. В. Страхов. Л. Н. Толстой как .психолог. Ученые записки Саратовского гос. пед. ин-та, вып. X, 1947, отр. 268.