Артюр Рембо

вместе с ними теряет и комплекс греховности и боязнь адских мук. Последняя

редакция сохранила главный смысл книги - отречение от европейской

цивилизации с ее христианством. Это новая для Рембо по сравнению с мечтами

ясновидца утопия: в ходе работы для него становилось все более важным

описать, как он проходил "сквозь ад". Поэт думает, будто это ему

действительно удалось. Совсем иначе, чем Данте, но и Рембо выходит из ада...

Годы после поражения Коммуны, весь период своих символистских исканий,

всю поэзию, кикой она тогда жила в его представлении, Рембо изобразил как

время пребывания в аду - "в самом настоящем: старинном, врата коего отверз

Сын человеческий...". Рембо подвергает теорию ясновидения и весь комплекс

символистских идей беспощадной критике. Эта критика тем убийственнее, что

она является критикой изнутри, исходит от одного из крупнейших

предсимволистских поэтов, увидевшего несостоятельность попыток познания

сверхчувственного и магического воздействия на мир и со свойственной Рембо

ошеломляющей откровенностью напрямик признавшегося в этом.

Начатая Рембо во введении и проходящая сквозь всю книгу критика

является величайшей refulalio symbolismi, убедительнейшим опровержением

французского символизма за всю его историю: ей, можно сказать, "нет цены".

Убедительность такого опровержения безмерна, ибо оно рождено спонтанно и

мгновенно и изошло изнутри едва складывавшегося течения.

Справедливости ради надо сказать, что теория ясновидения, которая

отвергается автором, отнюдь не во всех аспектах была равнозначна эстетике

символизма, а, по замыслу Рембо 1871 г., первоначально имела большое

социально-утопическое содержание. Хотя отчаявшийся от неудач ясновидения

Рембо как будто иногда забывал об этом, но его художественный гений

напоминает об исконной задаче, ставившейся ясновидцу. Отсюда таинственное и

полисемично вплетенное в контекст, но важное утверждение: "La charite est

cette clef" ("Этот ключ - милосердие", даже, может быть, - "солидарность

страдающих". Рембо примерно в этом смысле употребляет слово "шарите").

Отказываясь от ясновидения, Рембо не искал другого идеала искусства и

на практике придерживался многих положений своей ясновидческой эстетики. Его

исповедь еще более жгуча, чем исповедь Августина, ибо она написана не после,

а в момент покаяния. В соответствии с принятым им в "письмах ясновидца"

принципом "передавать неясное неясным" Рембо, исповедуясь в душевном

смятении, допускал в своей книге беспорядочное смешение мыслей. "Одно лето в

аду" написано отрывочно, частями в темной, алогичной манере и представляет

фантасмагорию. Понимание книги затрудняется тем, что Рембо, как объясняла

Инид Старки, стремится изобразить одновременно прошлое, настоящее и будущее,

опуская все соединительные звенья {См.: Starkie Е, Arthur Rimbaud, London,

1938.}. Мы ссылаемся здесь на ту самую злополучную английскую

исследовательницу Инид Старки, которая, опираясь на заведомо тенденциозные

бумаги доносчиков-галлофобов из Форин Оффис, доказывала "документально",

будто так и оставшийся полунищим Рембо-"африканец" торговал рабами!

"Одно лето в аду" отличается большей внутренней цельностью, чем

"Озарения". Сохраняя способное и, виртуозно использовать звучание и ритм,

Рембо отrазывается от произвольной игры "словами на воле" и реже отвлекается

от синтаксической и логической точности. В книге немало образных и в то же

время афористически сжатых фраз, врезающихся в память читателя. Все эти

изменения стиля объясняются конкретной содержательностью книги и

определенностью ее антиясновидческого и, таким образом, антисимволистского

замысла.

Рембо остро чувствовал кризис своего искусства и неспроста посвятил

книгу "дорогому Сатане" - "покровителю писателей, не приносящих ни радости,

ни познания".

Повествуя о своем "пребывании в аду", Рембо склонен сам предположить,

что его развитие как поэта пошло по нисходящей линии: "Разве не пережил я

однажды милой, героической легендарной юности, достойной быть увековеченной

на золотых листах?.. Каким преступлением, каким заблуждением заслужил я свое

сегодняшнее бессилие?.. Я, я не могу изъясниться лучше, чем нищий со своими

бесконечными "Господи" и "Матерь божья". Я больше не умею говорить!".

Рембо рассказывает трагическую повесть о своих эстетических блужданиях:

"Однажды вечером я усадил Красоту к себе на колени. - И она показалась мне

горькой. - И я оскорбил ее... Я достиг того, что в моей душе исчезла всякая

человеческая надежда".

Воплощению теории ясновидения в своем творчестве Рембо посвятил особую

главку "Одного лета в аду" - "Бред II. Алхимия слова".

"Ко мне! - восклицает он. - Слушайте историю одного из моих безумств".

И поэт повествует, как он "изобретал цвета гласных" и хотел создать поэзию,

воздействующую на все органы чувств. Он экспериментировал, "записывая

молчания", "фиксируя головокружения". Поэт приводит сам образцы своих

стихотворений, созданных по таким рецептам, и трактует эти стихи теперь

отчужденней и отрицательней, чем любой критик, - как непонятные или как

пустяшные.

Рембо заранее объясняет несостоятельность символизма как метода

художественного видения: "Я привык к простой галлюцинации: я вполне искренне

видел мечеть на месте завода, упражнения на барабанах, проделываемые

ангелами, коляски на дорогах неба, гостиную на дне озера... Затем я объяснил

мои магические софизмы при помощи словесных галлюцинаций. Я кончил тем, что

счел священным расстройство своих мыслей". "Ни один из софизмов

сумасшествия, - сумасшествия, которое нужно держать взаперти, - не был забыт

мною...".

Поэт безжалостно исповедуется в своем нервном истощении и в

разочаровании в магической силе ясновидца: "Я пробовал изобрести новые

цветы, новые звезды, новые виды плоти, новые языки. Я поверил, что обладаю

сверхъестественным могуществом. И что же!.. Я! Я, который счел себя магом

или ангелом, освобожденным от всякой морали, я снова брошен на землю с

обязанностью искать работу, обнять грубую действительность! Мужик!..".

Оставив планы воздействия на мир при помощи поэзии ясновидения, Рембо

вообще не собирался возвращаться к искусству, возможности которого снова

казались ему скудными. Энергическому выражению идеи этого разрыва

способствовали личные обстоятельства. Летом 1873 г. поэзия ассоциировалась с

опротивевшим ему Верленом, с хмельными ссорами, с тем бедственным днем 10

июля, когда Верден покушался на жизнь Рембо.

В сохранившемся отрывке первоначальной рукописи "Одного лета в аду"

решение Рембо оставить поэзию выражено еще более энергическим образом: "Я

ненавижу теперь мистические порывы и стилистические выверты. Теперь я могу

сказать, что искусство - это глупая выдумка... Я приветствую добр<оту>".

Когда в 1950-1960-е годы Рембо в свете социального и патриотического

опыта Сопротивления был понят по-новому, стало ясно, что приветствие

"доброте" связано с XII строфой стихотворения "Парижская оргия", служит

составляющей частью революционных идей этого стихотворения, что такое

приветствие ведет к "Рыжекудрой красавице" Аполлинера, к этому завещанию

Убитого Поэта, принятому из его рук бойцами и поэтами Сопротивления.

Рембо - отрицатель символистской поэзии - кончает V главку книги

словами: "Теперь я умею приветствовать красоту"!

Гуманистические идеи Рембо перемешивались с индивидуалистическими

мечтаниями. Он и в "Одном лете в аду" время от времени как бы задавался

вопросом, в чем была сила его воззрений 1870-1871 гг., говорил о своем

участии к "бедным труженикам", доверие которых сделало бы его счастливым,

выражал желание "приветствовать рождение нового труда, новую мудрость,

бегство тиранов и демонов, конец суеверия - первым поклониться Рождеству на

земле", был готов приветствовать гуманность ("Salut a la boni.").

В тексте двух предпоследних главок "Одного лета в аду" вновь столь

сгущаются темы революционной грозы, с проблесками света и наступающей затем

зарей, что делается понятным, почему из горстки авторских экземпляров,

которые Рембо получил и раздарил, несколько было им адресовано

коммунарам-эмигрантам (Вермершу, Андрие).

Внимательное прочтение книги убеждает, что Рембо хотел закончить книгу

революционной главой "Утро", но не смог пойти на столь оптимистическое

завершение, казавшееся ему самому нереальным.

Современных прогрессивных французских критиков особенно поражает, что

Рембо в своей последней книге (гл. IV) таким образом пишет о поисках

способа, как "изменить жизнь", будто ему был близок великий тезис Маркса о

Фейербахе.

Но в то же время, завещая другим разрешение задачи "изменить жизнь",

сам поэт чувствует себя опустошенным, конченным человеком, хочет доказать,

что на него, как на дикого галла, язычника, не должны распространяться

законы и мораль западной христианской цивилизации. Такое право Рембо

объясняет своей первобытностью, дикостью, тем, что он "никогда не следовал

заветам Христовым, ни заветам государей - наместников Христа". Рембо и

предполагал первоначально назвать свое произведение "Языческой книгой" или

"Негритянской книгой": "Я никогда не был христианином... я не понимаю

законов, у меня нет нравственного чувства, я дикарь... Да, свет ваш застлан

от глаз моих..."

Однако в "Одном лете в аду" нельзя всюду искать четкой

последовательности. Здесь встречаются хотя и продиктованные отвращением к

буржуазному миру, но имеющие мало общего с прогрессивными социальными

преобразованиями планы, как вырваться из "болота западного мира". Всякий

труд кажется Рембо принудительным. Он был бы рад отказаться от труда: "Мне

отвратительны все занятия. Хозяева и рабочие, все мужики - отребье. Рука с

пером стоит руки за плугом... Я неприкосновенен, и все это меня не

касается".

Случается, что мысли Рембо приобретают какой-то конкистадорский

характер. Это порождало на ранних этапах изучения Рембо суждения, будто поэт

действительно был готов опуститься до идеи "сверхчеловека": "Я покидаю

Европу: морской ветер обожжет мне легкие. Гиблые страны забудут меня.

Плавать, мять траву, охотиться, особенно курить; пить напитки, крепкие, как

кипящий металл... Я вернусь с железными членами, со смуглой кожей, с бешеным

взглядом: по моему виду меня сочтут человеком сильной расы. У меня будет

золото: я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими свирепыми

инвалидами, возвратившимися из южных стран. Я вмешаюсь в политические дела.

Буду спасен".

"Однако мы не отплываем", - пишет Рембо. В глубине души он сознает, что

скорее может оказаться в роли угнетенного, чем угнетателя. Рембо признается,

что он "отверженный" и для него самое лучшее - "забыться в хмельном сне на

прибрежном песке". Поэт часто представляет себя порабощенным: "Белые

высаживаются. Грянула пушка! Заставят креститься, носить одежду,

работать...".

Утверждению буржуазного прогресса, официальной истории Франции в главке

"Дурная кровь" Рембо противопоставляет не только свое право древнего галла,

право всякого дикаря, не желающего знать цивилизации, но и "шаритэ" -

понятие, употребляемое им в смысле "социальное единение".

И калейдоскопическом стиле "Одного лета в аду" временами можно

натолкнуться на мысли и образы, которых ждала великая будущность: здесь и

слова поэта о том, что он из тех, "кто поет во время казни", ставшие

лейтмотивом стихотворения Арагона о героях Сопротивления; здесь и несогласие

с господней волей спасти именно поэта среди потерпевших кораблекрушение,

вдохновившее Элюара на строки - девиз, что, пока на земле есть

насильственная смерть, первыми должны умирать поэты.

VII. Эпилог

"Одно лето в аду" понимали как прелюдию к дальнейшей и не составляющей

тему этой статьи уже не литературной жизни Рембо. Высокие социальные замыслы

он объективно и не мог, и не умел осуществить. Ему не только не было дано

вступить в те "ослепительные города будущего", о которых он мечтал, но он

при его исключительных способностях, отменной энергии, молодости и крепком

здоровье был обречен вести жизнь нищего бродяги.

Возвращаясь домой, в Шарлевиль или на ферму матери Рош, Рембо работает,

как батрак, за одни "харчи". По вечерам, никому не нужный, забившись в угол,

он пытается довершить приобретенное в скитаниях знание языков или учит их по

случайным книгам и словарям: к уже известным ему языкам - латыни,

английскому, немецкому - один за другим прибавляются испанский, итальянский,

голландский, новогреческий, арабский. Пособием по русскому языку ему служил

новогреческо-русский словарь...

В очередное путешествие Рембо отправляется, как правило, весной, когда

теплее, и без средств на проезд, пешком. Странного оборванца с

неоформленными документами брали на работу неохотно. Его бродяжничество

вызывало подозрение властей в Германии и Австрии, опасавшихся

беглецов-коммунаров, и его по этапу возвращали во Францию или передавали для

этой цели французским консулам. Кроме того, ночевки на холоде, отсутствие

теплой одежды приводили к тому, что Рембо заболевал, начинал бояться холодов

становившейся ему все более ненавистной Европы. А на тот Восток, который

манил его свободой от всякого мещанства, отправиться без средств было

непросто.

В 1875 г. Рембо некоторое время работал в Германии, весной в последний

раз (в Штутгарте) виделся с вышедшим из тюрьмы Верденом, отдал ему рукопись

"Озарений", а когда Верлен попытался обратить Рембо на путь веры, тут же

подрался с ним. Из Германии через Швейцарию Рембо пешком пришел в Италию,

болел в Милане; дальше пошел на юго-восток страны в Бриндизи, надеясь

отплыть на Восток, но, застигнутый солнечным ударом, был передан

французскому консулу и возвращен им в Марсель.

Летом 1876 г., завербовавшись в голландские войска, Рембо наконец

отплыл "на Восток" - был направлен на Яву в Батавию (ныне Джакарта),

дезертировал через три недели, тайком нанялся на английский парусник и

добрался до Бордо, откуда пешком пошел в Шарлевиль.

В малайской поэзии до сих пор живут предания об удивительном подростке,

который объяснял яванцам на смешанном голландско-яванском языке:

Видишь ли, я... дезертир, то есть пямболос!

Я не хотел убивать людей, ваших оранг-оранг.

И если теперь меня поймают, то тут же повесят!

О Р. Ипарримья. Встреча.

Перевод И. С. Поступальского

В 1877 г. Рембо сделал неудачную попытку через Австрию добраться до

России, но, ограбленный под Веной и высланный австрийской полицией, вынужден

был через Монмеди пешком прийти в Шарлевиль. Но вскоре дойдя до Гамбурга,

Рембо в качестве переводчика при бродячем цирке странствовал по Германии,

Дании, Швеции, откуда был репатриирован французским консулом. Осенью Рембо -

грузчик марсельского порта, затем он отплывает в Александрию, заболевает и

через Италик) возвращается в Шарлевиль.

1878 год начался для Рембо с новой неудачной попытки отплыть на Восток

через Гамбург. Осенью - тяжелый пеший переход через Альпы, в частности через

засыпанный глубоким снегом Сен-Готард, где вполне могли окончиться дни

Рембо. Но все-таки он добрался до Генуи, откуда отплыл в Александрию. Там он

не смог получить работу. Оттуда он отправился на Кипр, где нанялся

подрядчиком на строительство. Однако здоровье двадцатипятилетнего Рембо не

выдерживает труднейших условий, и легом 1879 г. он, опять больным,

возвращается в Шарлевиль.

В 1880 г., чужой в материнской семье, все еще неимущий, гонимый

каким-то исступленным отвращением к христианской цивилизации, к той

буржуазной Западной Европе, которая, наверно, вся представлялась ему

чудовищно увеличенным мещанским Шарлевилем, Рембо уходит, можно сказать, в

последнее путешествие. Он добирается до Кипра, работает подрядчиком на

большом строительстве высоко в горах острова. Помня страшные зимние Альпы,

Рембо страдает и от холода, и от страха холода, бросает Кипр, отплывает в

Египет и наконец первый раз в жизни устраивается на постоянную работу -

правда, в тяжелых, невыносимых при бедности и без привычки условиях Адена и

Африканского Рога.

Рембо - служащий торговой фирмы "Вианне, Барде и Ко", затем Сезара

Тиана, которые ведут торговлю кофе, слоновой костью, кожей. Торговля, тем

более в условиях колониального проникновения, раздоров и интриг Англии,

Франции, Италии, свирепости местных владык, отсталости, а иногда и дикости

населения,дело нелегкое, которое невозможно было осуществлять в белоснежных

перчатках. Чего только по этому поводу не писали о Рембо, то унижая его как

якобы "жадного торгаша", то "возвышая" как якобы "крупного преуспевающего

негоцианта".

А Рембо продолжал быть "блудным сыном" отвергнувшего его и отвергнутого

им общества.

Рембо никто не помогал, никто не приходил ему на помощь.

Затянувшееся самоубийство, а точнее, убийство продолжалось. Дремавший

гений проснулся в жажде исследования. Первые заработанные деньги Рембо

посылает домой - "домой"! - на книги, секстанты, теодолиты. Мать купила на

эти деньги кусочек земли, потом увеличивший на какую-то долю ренту зятя.

Руководители фирм Вианне, Барде, Тиан поняли, что по даровщинке

приобрели сокровище: Рембо посылают в самые трудные поездки за Харрар, в

глубину Шоа. За обычную плату в фирме работает человек, который ничего не

боится - ни трудностей, ни смерти, который в считанные недели

удовлетворительно усваивает различные местные языки!

Рембо первым проходит в 1885-1887 гг. путь в Антотто, будущую

Аддис-Абебу, путь, по которому затем была проложена железная дорога в

Эфиопию. Но жизнь его так же ужасна и неустроенна, как и раньше. Менелик не

платит ему обещанной суммы за доставленные караваном ружья. Рембо отказывает

себе во всем, живет в антисанитарных условиях, ест как попало, у него нет

семьи (лишь около 1884 г. у него временно наладилось нечто вроде свободного

брака с одной Эфиопской женщиной). Приходят вести о поэтической славе, но

Рембо все это больше не интересует. Он пишет научную статью о своих

географических исследованиях, но у него нет условий для систематической

работы.

Весной 1891 г., когда истекло десять лет пребывания в Африке, у Рембо

появилась опухоль правого колена. Он не может ходить, 15 марта 1891 г. не

может подняться с постели. Срочная ликвидация дел, мучительное путешествие,

ампутация йоги в Марселе. Но все напрасно: болезнь - саркома или последствия

пропущенного сифилиса - приковывает Рембо к постели. Несколько последних

месяцев мук смягчены заботами сестры Изабеллы. Она едет с братом из

Шарлевиля в Марсель, куда он направился для продолжения лечения. Поездка

невыносимо болезненна, и в Марселе его состояние ухудшается. Мать требует

Изабеллу домой: нужна для хозяйства. Рембо за день до кончины в момент

последнего просветления диктует короткую записку с просьбой заказать билет

на пароход, в коматозном состоянии уже не понимая, что говорит, бормочет

арабские слова: "Аллах керим" и рвется плыть туда, в Эфиопию...

Но поздно, и чья-то несведущая рука записывает в больничной книге

слова, звучащие как издевательство над гением угасшего поэта: "10 ноября

1891 г. в возрасте 37 лет скончался _негоциант_ Рембо"...

В эти дни Аполлинеру было уже 10 лет, и вскоре должны были родиться

Элюар и Арагон. Новый век французской поэзии был впереди...

"...Я не являюсь изысканным писателем, - в 1916 г. писал Аполлинер

юному Андре Бретону, видимо склонному трактовать творчество Рембо в свете

письма ясновидца, как нечто укладывающееся в русло изысканной поэзии. - Я

следую своим склонностям. Они просты и не всегда отличаются тонкостью. Поль

Валери, может быть, погрузился в кризис из-за своей изысканности...

...Разве Вы полагаете, будто Рембо был слишком изысканным? Не думаю;

ведь его произведения сжаты и столь сильны... Я думаю, что Рембо предощутил

многое в современном развитии. А ни Валери, ни другие изысканные поэты этого

не чувствовали. Поднятые неким чудным Геркулесом, они (как Антей. - Н. Б.)

остались в воздухе и не смогли восстановить своих сил прикосновением к

земле. Истина, думаю я, в том, что во всех случаях, чтоб достичь далей,

нужно сперва вернуться к началам. И вот то, что говорил Рембо {Здесь может

идти речь как о письме к Демени от 15 мая 1871 г., так и о "самокритике"

Рембо в главе "Алхимия слова" в книге "Одно лето в аду".}, это уже не

простая изысканность, но метод, которому науки открывают широкое поле, все

науки, в том числе и гуманитарные..." {Apollinaire G. Op. cit., vol, 4, p.

876.}.

В нескольких фразах написанного на войне, наспех, в окопах письма

Аполлинер наметил главную линию преемственности во французской поэзии его

времени, ту главную линию, которая шла от Рембо к самому Аполлинеру,

обнаружилась в дальнейшем поэтическом развитии и была подтверждена

сопоставлением и исследованием поэтических произведений.

Аполлинер - по его же пророческим словам, "поэт, которого убили", -

будто спешил отчитаться перед будущим и высказал свое суждение о месте,

занимаемом Рембо во французской поэзии, в письме, трагически помеченном 12

марта 1916 г., т. е. за пять дней до рокового ранения в голову осколком

немецкого снаряда...

Крупнейшим французским поэтам - и живым, и мертвым - еще предстояло

стать вдохновителями и борцами национального Сопротивления. Артюр Рембо

оказался среди них.

Использованная литература:

«Энциклопедия зарубежных писателей» (Киев 1988)

«Литературные памятники». М., Наука, 1982

«Артюр Рембо». М., Художественная литература 1986

http://www.arthur-rimbaud.info/photos/- фотографии