Маленький человек в поздних романах Джона Апдайка

Старея, Энгстром осознает свое место в мире. Немного поздняя переоценка ценностей переводит героя в категорию типичных маленьких людей, так как поиск он считает оконченным: «Оглядываясь назад, он понимает то, чего в свое время не понимал: что больше всего на свете ему нравилось топтаться целыми днями в демонстрационном зале перед огромным запыленным стеклом витрины с рекламными транспарантами, покачиваясь на пятках, чтобы дать мышцам ног какую-то нагрузку, поджидая очередного клиента, перебрасываясь от нечего делать парой фраз с Чарли или с кем другим, отрабатывая свое жалованье, заполняя отведенное ему место в общей большой картине, внося свой посильный вклад и получая взамен, пусть скромное, признание. Мы ведь только этого и ждем друг от друга -- признания. Занять отведенное тебе место в общей мышиной возне» [Апдайк 2009: 209].

Однако определенный эгоцентризм все еще присущ ему, в личном разговоре он признается любовнице, что по прежнему считает, будто он пуп земли. Иронично, что этим же словосочетанием он выражает свое неодобрение по отношению к сыну: «Его бесит, что все теперь носятся с Нельсоном, будто он пуп земли» [Апдайк 2009: 450].

В романе, хотя и вскользь, но довольно ясно говорится о том, кто является главным героем романа - это маленький человек: продавец в магазине увещевает Гарри и его семью: «Сперва -- очень скромно, потом шире, теперь мы производим совсем хороший товар для маленького человека, да? У нас есть то, что вам надо, да?» [Апдайк 2009: 412].

Гарри начинает часто думать о смерти. Для своих пятидесяти шести он похоронил довольно много близких людей: маленькую дочку, совсем юную любовницу Джилл, родителей, всех немногочисленных друзей и всех подруг, с которыми имел тайные связи. Однако он никогда не испытывал сильных страданий от чужой смерти, скорее, ему не хватает близких людей, и он жалеет себя. Гарри по-настоящему эгоистичен, вплоть до того, что его удивляет проявление сострадания: «Удивляет его это женское свойство -- искренне, по-настоящему переживать за кого-то другого, не за себя» [Апдайк 2009: 288]. Но когда собственная смерть становится реальной угрозой, она занимает немалое место в его мыслях: «Стоя в толпе таких же, как он, загорелых, слегка возбужденных, построждественских встречающих в региональном аэропорту юго-западной Флориды, Кролик Энгстром вдруг замечает в себе невесть откуда взявшееся странное чувство, будто то, с чем ему предстоит вот-вот столкнуться лицом к лицу и ради чего он прибыл сюда, то невидимое, что висит между небом и землей и неотвратимо приближается, -- не его сын Нельсон и невестка Пру и двое их детей, а нечто более грозное, касающееся только его и никого больше: его собственная смерть, очертаниями напоминающая самолет» [Апдайк 2009: 8], далее: «Во Флориде, если присмотреться повнимательнее, всюду видишь следы смерти. Взять те же пальмы -- они растут за счет того, что нижние ветви отмирают и отваливаются. Раскаленное солнце невероятно ускоряет все жизненные циклы» [Апдайк 2009: 609]. У Гарри очень шаткие представления о смерти, от метафорически страшных: «Смерть вовсе не ручная зверушка, которую себе на потеху завела хозяйка-жизнь, а зверюга, пожравшая крошку Эмбер, и его малютку Бекки, и сиракьюсских студентов, и возвращавшихся домой солдат, и ныне разинувшая пасть на него, -- вот же она, здесь, рядом, прямо под ним, огромная, как планета в ночи, необъятная и в то же время только его, его и ничья больше. Его смерть» [Апдайк 2009: 348] до философски умиротворенных: «Умирая, мы оказываем миру большую услугу» [Апдайк 2009: 451], «Жизнь что парковка: какое-то время занимаешь там место, а время истекло -- отъезжай, освободи место следующему, и это справедливо» [Апдайк 2009: 64]. Кроме того, ему часто хочется спрашивать об этом окружающих, словно он хочет найти правильный ответ на вопрос, на который правильного ответа нет: «Его мучает невысказанный вопрос, который его так и подмывает задать своим все понимающим друзьям-евреям: что они думают о смерти? [Апдайк 2009: 131]». Неожиданный ответ он получает от любовницы Тельмы, которая много лет сражается за жизнь со смертельной болезнью: «Или ты жив, и значит, жив абсолютно, или нет, и тогда ты сразу становишься чем-то совсем иным» [Апдайк 2009: 362]. Уже незадолго до смерти Гарри приходит к выводу, что «Жизнь - это шум» [Апдайк 2009: 642].

Молодому Гарри вообще не свойственно было философствовать и задаваться вечными вопросами. Старея, он вдруг осознает, что так ничего и не понял о жизни: «Неужели так быстро уходим мы в небытие, исчезаем, не оставляя следа?» [Апдайк 2009: 211], далее: «Как это, право, странно, неужто нет другого способа ощутить себя живым, кроме как есть и спать, гореть и замерзать? Вечный круговорот солнца и луны: день переходит в ночь, и наоборот -- но все ж единым целым им не стать никогда» [Апдайк 2009: 441].

Смерть маленькой дочери Энгстромов упоминается постоянно во всех книгах о Кролике. Это событие, очень пронзительно описанное в первом романе «Кролик, беги», навсегда бросает тень на семейную жизнь пары, но в то же время, сближает их, являясь их общим тяжелым горем: «Их умерший ребенок и по сей день живет с ними, безмолвно, намертво склеивая их сознанием вины и стыда, отравляя неистребимой горечью всю подноготную их жизни» [Апдайк 2009: 305]. Несмотря на то, что формально в этой трагедии виновата Дженис, которая в состоянии алкогольного опьянения утопила маленькую дочь в ванной, в случившемся все негласно винили и винят Гарри, повторный уход которого и довел жену до глубокой депрессии. Дженис, сразу осознавшая, что «с ней случилось самое худшее, что когда-либо случалось с женщиной в этом мире», не суждено избавиться от страшного образа никогда. В ее словах муж слышит отзвуки старой трагедии: «Гарри с потрясающей ясностью видит, что все только видимость, что она не забыла Ребекку, что в ее собственном сознании она всегда была и будет матерью, утопившей свое дитя. Тридцать лет прошло. Как раз в эту пору все и случилось -- конец весны, начало лета; в июне будет годовщина» [Апдайк 2009: 521]. Гарри же после долгих лет представляется символическая возможность искупить свою вину: ценой титанических усилий, превозмогая боль от инфаркта, он спасает тонущую внучку Джуди. Параллель «утонувшая дочь - спасенная внучка» не является скрытой, на это обращает внимание взрослый сын Гарри. Понимает это и сам Кролик: «И действительно, для Гарри, который лежит на спине, напичканный лекарствами, опутанный проводами и трубками, в безгоризонтном, сплошь белом пространстве, видеть девчушку живой и неповрежденной в ее совершенстве, сквозящем в каждом рыжем волоске, в каждой веснушке, в длинных ресничках, разделенных будто бы строкоотливной типографской машиной на интервалы в один пункт, -- величайшая радость. Она попала в капкан семейного проклятия и -- уцелела! Она сегодня покидает Флориду живая» [Апдайк 2009: 198]. Гарри к старости видит в трагедии их юности умысел неких высших сил и злой рок: «И ему вовек не забыть, как утонула его маленькая дочка, Ребекка Джун -- в нынешнем июне будет ровно тридцать лет, -- как он вернулся домой, один, и в ванне стояла еще не остывшая вода, которая погубила ее. Господь Бог не вынул затычку. А ведь это сущий пустяк для того, кто назначает звездам их места на небосводе. Сделать так, чтобы то, что случилось, не случилось» [Апдайк 2009: 154].

Дженис, жена Кролика, с которой он прожил больше тридцати лет и многое пережил, в последнем романе пытается все же выбраться из оболочки «маленького человека». Гарри часто повторяет, что Джен глупая и предсказуемая: «Он до такой степени знает ее, что поддерживать с ней разговор для него все равно как бороться врукопашную с самим собой» [Апдайк 2009: 37]. И, глядя на нее глазами Кролика, читатель тоже начинает считать ее «безмозглой козявкой». Много лет Дженис проводит свое свободное время исключительно перед телевизором со стаканом виски в руках. Но в те редкие эпизоды повествования, когда речь идет от ее лица, мотивы и причины ее поступков становятся яснее. В целом, это присущий Апдайку прием: смена повествующего лица с элементами исповеди. В последнем романе уже немолодая Дженис вдруг решает двигаться: получает профессию, сама принимает решения об общей с мужем собственности и показывает Кролику, что может жить и без него. Именно она высказывает в романе мысль, что Кролик все-таки успокоился: «Когда мы с ним были моложе, он пережил довольно трудное время - ему тяжело было расставаться с какими-то мечтами, с личной свободой, но мне кажется, теперь он поуспокоился» [Апдайк 2009: 539]. Вообще же идея «спокойствия» Гарри исходит из предыдущей части «Кролик разбогател»: «...И Кролик наслаждается, он вознесся над этим старым, сохранившимся лишь в воспоминаниях, миром -- разбогатевший, успокоившийся» [Апдайк 2009: 14]. Эта же цитата взята автором в качестве эпиграфа к последнему роману.

Когда Гарри пытается объяснить сам себе, что держит его рядом с женой столько лет, он приходит к одновременно сакральному и циничному выводу: «Нет, в самом деле, почему он так прилип к этой Дженис? По-видимому, в их союзе есть что-то мистическое, как в религии, потому что во всем остальном их узы -- чистая бессмыслица» [Апдайк 2009: 315]. Однако Дженис, стоя перед умирающим мужем, о котором она прежде малодушно думала, что с его смертью он сможет продать дом, все же ощущает действие любви, без которой не было бы такого долгого и временами счастливого брака: «И сейчас она хочет, чтобы он к ней вернулся, вернулся назад из той неведомой стихии, в которую он все глубже погружается. Ей так тошно, ее вот-вот вывернет, и все его уходы, и Пру, и Тельма, и не важно что еще -- все смыто без следа огромностью этой минуты, когда она видит его на больничной койке, такого беспомощного и невозвратного» [Апдайк 2009: 660].

Отношения Кролика с сыном, сильно изменявшиеся от романа к роману, в последней книге достигают наихудшей своей стадии. Они становятся откровенно враждебными, семейные беседы проходят очень натянуто. Сын Энгстромов, Нельсон, становится наркоманом, он резок, раздражителен, очень остро воспринимает критику. Однако Гарри, несмотря на постоянные столкновения с сыном, в глубине души осознает причины таких проблем, причины, уходящие корнями в детство Нельсона. На протяжении всей второй книги, «Кролик вернулся», Нельсон живет вдвоем с папой, и вынужден мириться с присутствием и поведением людей, которых его отец беспрепятственно пускает в дом. Соседство с чернокожим Ушлым, первая любовь к девушке Джилл, которой суждено погибнуть в огне пожара, постоянно мелькающие перед глазами ребенка наркотики: Гарри вполне справедливо можно обвинить в пассивности. Во время всех этих пагубных для детского сознания событий Кролик редко задумывается об этом, он лишь отмечает, что сын принимает все слишком близко к сердцу: «И сын, и отец у него такие слабаки -- тоска, да и только» [Апдайк 2009: 249]. Даже когда Кролик отмечает, что «Мальчишка вдруг становится стариком» [Апдайк 2009: 405], он не чувствует всей своей вины. Но очень остро ее чувствуют остальные, включая сына. В романе «Кролик разбогател» отношения «отец-сын» портятся необратимо. Кролику достаточно часто напоминают, кто в этом виноват:

-- А я выродок, -- сообщает отцу Нельсон.

-- Дженис, ну что я сделал парню, чтоб заслужить такое?

Она вздыхает:

-- О, я полагаю, ты знаешь [Апдайк 2009: 304].

Маленький человек Гарри стал отцом еще более маленькому и слабому человеку. И он это чувствует. Между ними мало общего, однако в конце третьей книги Нельсон вдруг повторяет малодушный поступок отца - сбегает от своей беременной жены.

В последнем романе Гарри и Нельсон вообще ни разу не говорят друг другу доброго слова. Высокого Кролика всегда очень расстраивал маленький рост сына, препятствующий карьере в спорте. Но теперь становится заметно, что нехватка дюймов в росте Нельсона расстраивает его больше, чем кокаиновая зависимость сына. В начале произведения Гарри думает, что «он побаивается своего сына» [Апдайк 2009: 34]. Любопытно, что чуть позже ему приходит в голову, что «Единственный человек на свете, кому он кажется опасным, это его собственный сын» [Апдайк 2009: 302]. Сам Нельсон груб с отцом и держится подчеркнуто отдаленно. После сердечного приступа Гарри младший Энгстром не считает нужным даже показать, что он преисполнен сочувствия: «Я сломался, потому что у меня отец чуть не помер, это, знаешь ли, действует на психику. В том смысле, я хочу сказать, что сегодня он, а следующий кто? Мне еще не столько лет, чтобы терять отца» [Апдайк 2009: 290]. Гарри злится и осуждает взбалмошного и неумелого сына-наркомана, который приносит столько финансовых и психологических проблем семье. Но когда после реабилитационного центра Нельсон становится спокойным и благодушным, он раздражает отца гораздо больше. В предшествующие тому моменты особо тяжелых периодов наркомании в сердце Гарри просыпается жалость: «Бедный парень, каких жутких картин он сегодня насмотрелся? Вот в резиновом мешке выносят найденное на пепелище мертвое тело Джилл, вот его мать прижимает к себе крохотное бездыханное тельце его новорожденной сестренки. Как можно его обвинять в чем-то после этого?» [Апдайк 2009: 522].

Искренние теплые чувства Кролик питает к непоседливой внучке. Он находит в ней сходство с собой, и это пробуждает в нем философские мысли: «Наверно, только на такое бессмертие мы и можем рассчитывать: какой-нибудь генетический завиток, который потом воспроизводится снова и снова, как однажды заложенный в компьютер номер неизменно появляется на ежемесячном извещении о состоянии нашего банковского счета» [Апдайк 2009: 497]. Кроме того, Гарри чувствует в ней силу, отсутствие которой и делало Гарри и его сына «маленькими людьми», глядя на нее Кролик видит, что «Природа силится подарить миру победительницу» [Апдайк 2009: 503]. Маленький внук Гарри, Рой, выделяется лишь необъяснимой в таком возрасте любовью к насилию: «она ума не приложит, откуда у Роя эта привычка делать другим больно, чтобы показать, как он их любит» [Апдайк 2009: 369]; «На протяжении всей их прогулки искра интереса у Роя вспыхивает лишь однажды -- когда у них на пути оказывается цепочка мягких муравьиных холмиков, протянувшаяся между двумя трещинами в тротуаре, каждый холмик словно горка молотого кофе. Он поддевает их ногой и топчет, топчет муравьиную армию, которая беспорядочно мечется в отчаянном порыве» [Апдайк 2009: 342].

Еще один человек, которого Гарри любит глубоко и искренне - его родная сестра Мириам. Мириам никогда не боялась жизни, смелых решений, она резко выделяется из целого ряда маленьких людей в романах своей активностью, жизненной энергией, ее аморальная жизнь в Лас-Вегасе кажется ее матери правильнее унылых побегов и возвращений сына. Гарри всегда вспоминает о ней с особым трепетом: «Правдивость этого признания его самого ошеломляет: он понимает, как мало было в его жизни тех, кого он любил бы так же просто, без примеси раздражения, как свою маленькую егозу Мим. Мим, его собственная родная сестренка, без всяких усилий обрела над ним ту власть, какой впоследствии не удалось добиться ни одной женщине» [Апдайк 2009: 564].

Немалое место во всех романах занимают сны Гарри. В отличие от большинства снов в литературе, они абсурдны и не всегда значимы. Апдайк использует сны для описания реальности: их нелепость производит эффект пересказа, будто Гарри, проснувшись, рассказывает, что он увидел. Например, во Флориде: «Среди прочих ему снится сон, что он подходит к какой-то двери с закругленным верхом и толкает ее. Точно такая стеклянная дверь, как в «Макдоналдсе» (только не та, через которую видна голова-гамбургер). Во сне он знает, что там за дверью кто-то есть, кто-то, кого он до жути боится, кто-то голодный, притаившийся, -- и все же он толкает дверь, давит на нее, и ужас нарастает, и он просыпается в страхе, с переполненным мочевым пузырем» [Апдайк 2009: 639]. Сам Гарри много думает о них и сильно сердится, когда его будят: «По мере того, как окружающий его мир постепенно окрашивается в уныло-серый, без оттенков цвет, сны его становятся все ярче и красочнее» [Апдайк 2009: 564].

Все книги о Кролике изобилуют длинными подробными описаниями разговоров о политике, игре в гольф с массой соответствующих терминов, рассуждениями и спорами о лучшей реализации подержанных машин. В последнем романе прибавляется очень детальное описание операции на сердце, которую переносит Кролик. Все эти детали чрезвычайно важны, они подчеркивают мысль автора о том, что его герой не такой маленький, каким он кажется.

Отношения Кролика с религией сильно меняются от романа к роману. Дженис в последней части тетралогии высказывает мнение, что «Чем Гарри становится старше, тем он циничнее; а ведь когда-то он был даже по-своему религиозен» [Апдайк 2009: 307]. Гарри думает о Боге, иногда со свойственными ему сомнениями и меркантилизмом: «Господи! Он несколько раз закрывает глаза с намерением помолиться, но обстановка не располагает: слишком назойливо наседает со всех сторон реальный, материальный мир. Да разве Бог, косматый библейский старик, посмеет сунуться в эдакую толчею?» [Апдайк 2009: 630]. Гарри часто думает о Далай-Ламе, о визите которого в это время пишут все газеты: «Кролик вспоминает о далай-ламе -- как, интересно, тот ощущает себя после стольких лет изгнания? Можно ли сохранить веру в Бога, если все уверяют, что Бог -- это ты?..» [Апдайк 2009: 430] Энгстром отнюдь не увлекается восточными религиями, ему интересна личность, с которой к тому ж он чувствует какую-то общность: «Мне всегда казалось, что между нами, как бы это выразить, есть какая-то связь: ему и лет почти столько же, и вообще я люблю знать, где он и что с ним. Шестое чувство говорит мне, что нынешний год будет для него особенным» [Апдайк 2009: 435]. Но его фатальные мысли касаются так же и Бога его веры, а воспитан он был протестантом. В ранних романах ему свойственен был максимализм: он искренне обращался к нему во время беды, и с холодным спокойствием отказывался от него в периоды благополучия. Позднее Гарри мыслит более глобально, не без фатализма: «Сказать по совести, мы все ничто. Без Бога, который поднимает нас из праха и обращает в ангелов, мы все ничего не стоим» [Апдайк 2009: 486]. Свои неудачи он объясняет тем, что «вышел у Бога из доверия» [Апдайк 2009: 582]. В то же время он ощущает на себе отвергаемые ранее радости праведного брака: «его очерствелое старое сердце начинает биться быстрее от внезапно всколыхнувшегося чувства -- что он муж жене своей» [Апдайк 2009: 511], впервые ощущает бренность материальных вещей: «Ночью, лежа без сна, страшась, что ему уже никогда не уснуть или что сегодня он уснет навеки, он всеми фибрами ощущает убийственную бесполезность всего вещественного, материального, словно под действием какого-то атомного распада бесценное сверкающее настоящее обращается, с каждым тик-таком часов, в свинцовый шлак истории» [Апдайк 2009: 665]. Коммерческое общество, которое Гарри когда-то так превозносил перед юными хиппи, видится ему теперь не таким волшебным: «Станет невыгодно содержать Бога, закроют и Бога» [Апдайк 2009: 622]. Гарри, хотя и своеобразно, чувствует силу Бога-Создателя: «Что ж, может быть, в каком-то смысле, быть живым вообще чудовищно. Как представишь себе эти скопища обезумевших молекул... Но чтоб они все возникли сами по себе? Быть не может» [Апдайк 2009: 615]. Кролика и самого волнует его отношение к религии, и он пытается его проанализировать: «Забавная штука получается, если посмотреть на отношение Гарри к религии. Когда от Бога все поголовно отвернулись, в шестидесятые, он, Гарри, чувствовал, что не может Его предать, зато теперь, когда проповедники орут молитвы в рупоры, он не может заставить себя возжелать Его. Он как старый друг, которого так долго знаешь, что уже и сам забыл, что тебе в Нем так нравилось» [Апдайк 2009: 602].

В последней части романа Гарри вновь сбегает из дома. В начале самой первой книги двадцатишестилетний Энгстром без предупреждения покидает беременную жену и встревоженных родителей и уезжает все дольше на юг, но путается в дорогах. Во время последнего своего побега Кролик, которому уже 56, знает, куда едет: он решает побыть один в семейном загородном доме во Флориде. Именно там встречает Гарри свою смерть. Небольшой город, где и находится летний дом, называется Вальгалла-Виллидж. Вальхалла - в скандинавской мифологии дворец Одина, куда попадают павшие в битве воины и где они продолжают прежнюю героическую жизнь. Несомненно, Апдайк неслучайно выбирает это название для своего героя, всю жизнь бегущий маленький человек Гарри приходит как воин, который заслужил вечный покой. Даже его короткие игры в баскетбол с мальчишками уподобляются в его сознании битвам, в которых он просто не может проиграть.

Последняя мысль умирающего кролика - бег закончен: «надо бы еще что-то добавить, сын так явно, так неистово ждет чего-то, но нет, хватит. Надо бы. Хватит» [Апдайк 2009: 669]. Она же - его последнее в жизни сомнение, из тысячи тех, что так долго его мучили. В названии последнего романа прослеживается ирония: Кролик так и не успокоился.

Гарри не лишен определенный внутренней свободы, его усилия даже чем-то напоминают работу Сизифа Камю. Гарри предпринимает однообразные попытки укрыться от терзающей его рутины, от собственной несостоятельности, но всегда возвращается. Но глубоко внутри он верит, что все-таки все вокруг не правы, что он еще докажет жене, взрослому сыну, а главное, себе, что все не зря, что он достаточно ценен этому миру, чтобы быть свободным.

Однако Гарри не лишен Бога безвозвратно. Его все же посещают мысли о собственной избранности и о том, что он создан высшей силой для великих дел. Он редко молится, но несколько раз в романе взывает к Господу. И стоит отметить, что у «религиозного» Кролика все же больше положительных черт: в нем вырабатывается ответственность и умение ценить прекрасное.

Маленький человек Апдайка становится экзистенциальным героем. Несмотря на то, что автор показывает человека перед лицом смерти, долгожданного катарсиса не происходит: это трагизм смерти как таковой, конец жизни, полной исканий, бытовизма и банальной мелочности. Кролик попадает мячом в корзину в последний раз, но того «высокого и сакрального», о котором он рассуждал еще в первой книге, так и не достигает. Но Апдайк не хочет показывать героя жалким, автор видит в такой кончине лишь логическое завершение жизни маленького человека.

2.2 Маленький человек в романе Д. Апдайка «Террорист»

В «Террористе», своем предпоследнем романе, написанном за несколько лет до смерти, Джон Апдайк касается одной из наиболее актуальных сегодня тем - исламского терроризма. Причем отправляется он не на Ближний Восток или в Афганистан. Действие романа происходит в пригороде Нью-Йорка, а главный герой - американский подросток-мусульманин Ахмад Ашмави.

Ахмад страстно осуждает массовую культуру США и свойственный ей вещизм. Он одинок, со своей неверующей матерью он ничем не делится, друзей у него нет. Единственным своим другом он считает легкомысленную одноклассницу Джорилин, которая поет в церковном хоре и приглашает Ахмада на службу. Посещение христианской церкви вызывает у него смешанные, большей частью негативные чувства. Единственный, кто волнуется за дальнейшую судьбу Ахмада, - стареющий школьный наставник Джек Леви. Джек приходит домой к ученику, и у него завязывается роман с матерью Ахмада, Терезой, при этом у Джека и в мыслях нет бросать свою скучную растолстевшую жену Бет.

Ахмад устраивается на работу водителем грузовика. Во время посещений своего имама Шейха Рашида, он часто слышит о силе веры и необходимости жертвы. Путем несложных психологических манипуляций его наниматели убеждают его, что он должен совершить террористический акт - подорвать мост, что необратимо приведет к многочисленным человеческим жертвам и гибели самого Ахмада. Он соглашается, считая такой поступок проявлением своей веры. Зачинщики теракта нанимают для Ахмада проститутку, которой оказывается Джорилин. Парень противостоит соблазну и просит школьную подругу спеть для него.

В запланированный день Ахмад ведет грузовик, начиненный взрывчаткой, к указанному месту. Неожиданно в машину врывается Джек Леви, которому удается отговорить Ахмада от страшного поступка. Юный мусульманин считает, что поступил правильно, отказавшись от своих намерений, но чувствует себя духовно опустошенным.

В этих американских джунглях, в которых застревают «брошенные разведенки и мастера исчезающих профессий в захиревших отраслях, а также занятые тяжелой работой цветные» [Апдайк 2011: 19], прожил почти всю свою жизнь стареющий и страдающий бессонницей школьный наставник Джек Леви, смотревший в молодости, когда в «воздухе чувствовалось представление о том, что молодежь может изменить мир», фильмы, «заставлявшие шевелить мозгами». Его жена Бэт - типичная пожилая американка, растолстевшая, прикованная к телевизору с телешоу и сериалами. После нескольких десятилетий брака они превратились в пару, которую «жизнь перемолола в бесцветную одинаковость» [Апдайк 2011: 23]. Иногда они пытаются как-то развлечься: играют в карты с такими же, как они, коллегами по работе, ходят в рестораны или в «захудалые киношки с заплеванными полами» на фильмы «не слишком жестокие или сексуальные» [Апдайк 2011: 23]. Единственным ярким событием в жизни Джека становится случайно возникшая интрижка на стороне, которая хоть как-то скрасила его жизнь. Она не вызвана каким-то сильным взаимным чувством, а является простой попыткой убежать от серости и одиночества. Попыткой неудачной. Еврей по происхождению и по вероисповеданию, Леви без особой борьбы отказывается от религии, даже не пытаясь найти причины или оправдания, он вообще склонен объяснять все усталостью. В большинстве своих проявлений он типичный «маленький человек»: серый, незаметный, смирившийся, не реагирующий на внешние раздражители (критику жены, хамство учеников), опустивший руки. Джек продолжает задавать вопросы, по ночам он встает и подолгу смотрит на темный город, но попытки задавать себе «трудные» вопросы, поиски путей пугают Джека, и он прячется обратно в свою раковину, предпочитая спокойствие возможному счастью.

Джек получился у Апдайка, пожалуй, самым правдоподобным персонажем в романе. Стареющего учителя, который достаточно много думает о проблемах бытовых, по ночам терзают мысли о глобальных бедах: «Джеку Леви сейчас шестьдесят три года, и он просыпается между тремя и четырьмя ночи с ощущением страха во рту, пересохшему от того, что во сне он дышал ртом. Сны у него мрачные, пронизанные бедами мира. Он читает умирающую, не имеющую достаточно рекламы ежедневную газету «Нью-Проспект перспектив», а также «Нью-Йорк таймс» или «Пост», когда их оставляют в учительской, и словно не начитавшись про Буша, и Ирак, и убийства у себя дома -- в Куинсе и Ист-Ориндже, -- про убийства даже двух-, четырех- или шестилетних детей, таких маленьких, что крики и борьба со своими убийцами-родителями показались бы им богохульством, как было бы богохульством, если бы Исаак стал сопротивляться Аврааму» [Апдайк 2011: 21]. Не так сильно отличается его описание главным героем Ахмадом: «Мистер Леви -- еврей, практически всю жизнь проведший в школьной системе, с виду старый и усталый, с мешками под глазами и жидкими на макушке, нечесаными волосами, несколько прядей которых стоят торчком» [Апдайк 2011: 16].

Спокойствие, с которым Джек смотрит на тяготы общества, граничит с цинизмом, но тем весомее делает автор его решительный поступок в финале романа. Даже о страхе смерти стареющий Леви говорит с пугающей саркастичностью: «Страх -- углубляющееся с каждым днем сознание, что твоему телу осталось на земле лишь готовиться к смерти, -- захлопывает дверь в сон. Он ухаживал за женщинами и совокуплялся; он произвел на свет ребенка; он работал, чтобы прокормить этого ребенка, маленького впечатлительного Марка с застенчивым насупленным взглядом и мокрой нижней губой, и дать ему весь безвкусный хлам, который, согласно культуре времени, он должен иметь, чтобы не отставать от взрослых. Теперь у Джека Леви осталась одна-единственная обязанность -- умереть и тем самым предоставить перегруженной планете немного больше места, немного больше пространства, чтобы дышать. Эта обязанность висит в воздухе над его бессонным лицом, точно паутина с застывшим в центре пауком» [Апдайк 2011: 79]. С одной стороны, такие взгляды на жизнь типичны для героев Апдайка: в «Кентавре» другой стареющий учитель, м-р Колдуэлл ожидает смерти от выдуманного им самим рака желудка с той же смесью обреченности, бессильного страха и циничного спокойствия. Гарри «Кролик» Энгстром, так решительно бежавший от реальности в первом романе серии, стареет без особой борьбы за счастье в поздних произведениях. С другой стороны, стоит отметить, что подобные взгляды, где-то даже перекликающиеся с элементами экзистенциализма, совсем нехарактерны для родоначальницы типажа «маленького человека» - русской литературы. Самсон Вырин, и уж тем более Акакий Башмачкин вообще не склонны задумываться о смерти, глобальных проблемах и высшем предназначении. Роднит же заокеанские типажи то, что герои сознают свое место в мироздании. И Макар Девушкин, и Кролик неоднократно признают вслух: «Я - маленький человек».

Немаловажным фактом биографии Джека является его отказ от веры. Рожденный иудеем, герой отказывается от своей религии, разочаровавшись в Боге. В отличие от тысяч братьев по вере, принимающих религию отцов как данность и не задающих вопросов, Джек пытается анализировать события Ветхого Завета и приходит к неутешительным выводам, продиктованным практицизмом: «Впрочем, еврейский Бог никогда и не был щедр на обещания -- разбитый бокал на свадьбе, быстрые похороны в саване, когда ты умрешь, никаких святых, никакой жизни после смерти, -- просто в течение жизни будь лоялен тирану, потребовавшему, чтобы Авраам сжег в качестве жертвоприношения своего единственного сына. Бедный Исаак, доверчивый зануда, которого чуть не убил собственный отец, был слепым старцем, хитростью лишенным своего блаженства собственным сыном Иаковом и женой Ребекой, которую привели к нему с закрытым лицом из Падданарама. Позже, на их родине, если ты соблюдал все правила -- а у евреев-ортодоксов длинный список таких правил, -- ты получал желтую звезду и односторонний пропуск в газовую печь. Ну уж нет, спасибо: Джек Леви высокомерно предпочел стать одним из тех, кто высокомерно говорил «нет» иудаизму. Он способствовал тому, чтобы его называли «Джеком», а не «Яковом», и возражал против обрезания сына» [Апдайк 2011: 105]. Такой приземленный взгляд на Библейские события вкупе с упоминанием Холокоста уничижают еврейскую веру и подчеркивают цинизм героя. По иронии судьбы, иудейская вера не уходит из его семьи совсем: его сын Марк женится на чистокровной еврейке. К исламу Джек тоже не питает уважения, он видит в нем избыток жестокости: «Леви внимательно смотрит на имама -- маленький, не способный грешить человечек, олицетворяющий систему веры, которая не так давно привела к смерти сотни людей, в том числе тех, что ездят на работу из северного Нью-Джерси» [Апдайк 2011: 211].

Апдайк оживляет своего бесцветного героя, описывая мальчика-Джека талантливым и энергичным: «…Это все равно как настраивать скрипку, на которой он играл в детстве. Новый Хейфиц, новый Исаак Штерн -- таким надеялись видеть его родители? Он разочаровал их, став частью невзгод, сливавшихся с невзгодами мира. Его родители были огорчены. Он решительно заявил им, что прекращает уроки. Для него куда больше значила жизнь, описываемая в книгах и происходящая на улицах. Такую позицию он занял в одиннадцать, возможно, в двенадцать лет и никогда больше не притрагивался к скрипке, хотя порой, услышав в машине по радио отрывок из Концерта Бетховена или Моцарта или «Цыганские напевы» Дворжака, которые он когда-то разучивал в аранжировке для учащихся, Джек, к своему удивлению, чувствовал, как вновь оживают пальцы левой руки, перебирая рулевое колесо словно дохлую рыбу» [Апдайк 2011: 76]. Это небольшое воспоминание может натолкнуть на разные выводы: с одной стороны, герой с детства был способен проявить характер (а с возрастом эту способность утратил), с другой - мальчик закопал талант в землю, чем, возможно, обрек себя на безынтересное и пустое будущее. Впрочем, сам Джек не размышляет об этом. Так же безэмоционально вспоминает он свои успехи в студенческие годы: «Он даже мечтал вступить в команду, которая писала остроумные тексты для евреев-комиков на телевидении. В колледже он слыл мудрецом и человеком, который не лезет за словом в карман» [Апдайк 2011: 92].

В юности Джек увлекался экзистенциализмом: мучаясь от бессонницы, глядя на ночной город, он вспоминает: «Что ж, он по-прежнему жив и видит то, что видит. Наверное, это хорошо, но стоит усилий. Кто был тот грек в той книжке Камю, которой все они увлекались в Городском колледже Нью-Йорка? Или, может быть, это было в Ратгерсе, среди кандидатов в магистры? Сизиф. Который толкал в гору камень. А он все скатывался вниз. Джек стоит тут, уже ничего не видя, но сознавая, что все это в один прекрасный день перестанет для него существовать. Экран в его голове потухнет, и, однако же, все будет продолжаться без него, и будет наступать заря, и будут заводиться машины, и дикие звери будут продолжать кормиться на земле, отравленной Человеком» [Апдайк 2011: 72]. Воспоминания о Сизифе Камю несомненно пробуждают в Джеке идею внутреннего бунта, о котором писали экзистенциалисты, но это лишь случайная мысль измученного бессонницей человека, Джек действительно много понимает, но не считает нужным сильно углубляться.

Он ни за что особенно не волнуется, ничто не пробуждает в нем сильных чувств. Но нельзя не отметить, что только человек с характером способен на поступок, завершающий роман и моральные терзания подростка-террориста. Джек запрыгивает в машину Ахмада, зная, что она нагружена взрывчаткой, и отговаривает ученика от опрометчивого шага. Джек не противостоит религиозным разногласиям, Джихаду, агрессии. Но он спасает запутавшегося подростка (тем самым спасая еще несколько жизней), и, как представляется читателю, в один из редких моментов своей жизни не проявляет малодушия. И это явный выход из образа: маленький человек совершает героический поступок. Духовные вопросы, которые задает Джек, привели к неожиданному, с точки зрения логики характера, финалу романа.

Жена Джека, Бет, - «женщина-кит, такая жаркая из-за своего жира» - типичный маленький человек, несмотря на то, что этот образ типичнее для героев-мужчин. Бет мелочна, и, в отличие от мужа, не задает себе вопросы глобального характера. Описывая мысли Бет, Апдайк прибегает к «потоку сознания», причины ее длинных размышлений зачастую мелочны и незначительны: «Она часто думала купить более длинный шнур, чтобы перенести телефон к своей качалке и поставить его на пол на эту часть принадлежащего ей дня -- в те дни, когда она не ходит в Библиотеку Клифтона, но она все забывает попросить Джека купить более длинный шнур в магазине, где продают телефоны, а он находится далеко, в торговом центре, что на дороге 23. Когда она была девочкой, вы просто звонили в компанию «АТ и Т» и к вам присылали мужчину в серой (или она была зеленой?) форме и черных ботинках, который за несколько долларов все вам делал. «АТ и Т» была тогда монополистом, и Бет знает, что это было плохо: если вы звонили за пределы города, вам насчитывали за каждую минуту разговора, а теперь она могла часами говорить с Марки или Эрм, и это почти ничего не стоило, но зато теперь и нет услуг по починке. Вы просто выбрасываете аппарат, как старый компьютер и вчерашнюю газету» [Апдайк 2011: 317].

Рисуя параллель с мужем, Апдайк «дарит» мечту детства и ей: Бет мечтала стать балериной. Растолстев и утратив подвижность, она так же удалилась от детских амбиций, как и Джек - от возможности стать выдающимся музыкантом. Бет осознает размеренность и «нормальность» своей жизни: «Любящие родители; счастливый, хотя и не вполне традиционный брак; чудесный единственный ребенок; интеллектуально интересная, физически нетяжелая работа -- выдавать книги и искать нужное в Интернете, мир устроил так, чтобы она была мягкой и полной, застрахованной от страсти и опасности возникновения искры, которая вспыхивает, как только люди касаются друг друга…самым экстремальным, что случилось с ней, был тот случай, когда ее родители отказались прийти на ее гражданское бракосочетание с евреем» [Апдайк 2011: 318]. Бет прагматична, ее оценки лишены иллюзий и подтекстов: «А выйдя замуж, узнаешь, что проделывают мужчины, как от них пахнет и как они себя ведут, -- все это по крайней мере нормально: это вызывает разочарование и приканчивает нелепые романтические представления» [Апдайк 2011: 321].

К главному герою - подростку Ахмаду, в котором ее муж видит столько нераскрытых возможностей, Бет относится со скепсисом, выражая тем самым мнение среднего американского гражданина: «Он считает себя мусульманином, потому что мусульманином был его бездельник отец, и игнорирует свою работящую католичку-ирландку мать, с которой живет» [Апдайк 2011: 342].

Главный герой книги - восемнадцатилетний мусульманин Ахмад Ашмави, чьи духовные искания и сомнения составляют основную сюжетную линию, не является маленьким человеком согласно традиционному понятию. Это современный «маленький человек», хотя и не типичный для американской литературы. Его одиночество, попытка спрятаться от общества, от американского уклада продиктованы не страхом перед жизнью и слабостью характера, но верой. Сын американки ирландского происхождения и египтянина, бросившего семью, когда мальчику было три года, Ахмад добровольно выбирает ислам и проникается религией настолько, что решается на террористический акт во славу Аллаха. Мать Ахмада, заботясь о нем материально и не будучи совсем безразличной, духовно оставляет его в одиночестве: «Если Ахмад так верит в Бога, пусть Бог и заботится о нем» [Апдайк 2011: 101]. В ее речи также иногда слышится и ироничное отношение к фанатичной вере сына: «Но зрение у него не двадцать-двадцать. У Ахмада. Скорее двадцать-тридцать -- астигматизм, но он всегда был слишком честолюбив, чтобы носить очки. Казалось, при его благочестии он не может быть тщеславным, а он такой. Возможно, это не тщеславие, скорее, он думает, что Аллах даст вам очки, если Он хочет, чтобы вы носили их» [Апдайк 2011: 102].

Ахмада не назовешь слабым - его дух крепок, у него есть воля противостоять соблазнам. Но в повседневной жизни он терпит поражение за поражением: бегство от школьного хулигана, потеря единственной симпатичной ему девушки, неспособность сопротивляться пагубному влиянию.

Роман начинается со слов: «Дьяволы, -- думает Ахмад. -- Эти дьяволы стараются отнять у меня моего Бога» [Апдайк 2011: 3]. Рефреном звучат последние мысли нерешившегося террориста, завершающие книгу: «Эти дьяволы, -- думает Ахмад, -- отняли у меня Бога» [Апдайк 2011: 379]. Но что же все-таки поражение для подростка: то, что в последний момент он передумал лишить жизни десятки невинных людей? Или появившийся в нем страх смерти? Ахмад - ищущий, рефлексирующий герой, он задает вопросы, и, несмотря на непогрешимость его веры, его одолевают сомнения: «Что, помимо пылких и божественно вдохновенных слов Пророка, доказывает, что есть следующая жизнь? Где она сокрыта? Кто будет поддавать жар кипящим котлам в Аду? Какой бесконечный источник энергии будет поддерживать пышность Рая, кормить его чернооких гурий, насыщать соком их тяжелые висящие плоды, наполнять ручьи и бьющие фонтаны, в которых Бог, как написано в девятой суре Корана, получает извечное удовольствие? Как быть со вторым законом термодинамики?» [Апдайк 2011: 5]. Будущий террорист-смертник стремится во всем винить Америку, за границами которой никогда не был: «Западная культура лишена Бога» [Апдайк 2011: 92], «Америка хочет отнять у меня моего Бога» [Апдайк 2011: 3]. Ахмад одинок в своей вере и готов рьяно ее защищать: «Он защищает своего Бога от этого усталого, неухоженного, неверующего старого еврея и хранит про себя подозрение, что шейх Рашид так рьяно абсолютен в своих доктринах, потому что Бог потихоньку сбежал с его светлых йеменских глаз, голубовато-серых глаз женщины-кафирки. Ахмад, растя без отца, с блаженно неверующей матерью, привык быть единственным почитателем Бога, -- тем, чьим невидимым, но ощутимым компаньоном был Бог. Бог всегда был с ним. Как сказано в девятой суре: «У тебя нет иного патрона или помощника, кроме Бога». Бог -- существо, близкое ему, эдакий сиамский близнец, присоединенный ко всем частям твоего тела -- и внутри, и снаружи, и ты можешь воззвать в любой момент к нему в молитве. Бог -- его радость. А этот старый дьявол еврей, прикрываясь своей хитрой мудростью и манерами лжеотца, жаждет разорвать этот союз и отобрать у него Всемилостивейшего и Жизнетворящего» [Апдайк 2011: 82].

Ахмад с явным восхищением относится к отцу, которого практически не помнит. Таинственный египтянин является незримым героям романа, имея свое влияние на забытого им сына. Ахмад уверяет мистера Леви, что помнит отца: «-- Этакая теплая темная тень, -- говорит Ахмад, резко нагибаясь вперед от предпринятого усилия. -- Очень белые квадратные зубы. Маленькие аккуратные усики. Я уверен, что мое стремление к аккуратности идет от него. Среди моих воспоминаний есть сладковатый запах -- вроде лосьона после бритья, -- правда, в нем чувствуется острота, так что, возможно, отец только что съел какое-то ближневосточное блюдо. Он был темнокожий, с более темной, чем у меня, кожей и с изящным, тонким лицом. Пробор в его волосах шел почти посредине» [Апдайк 2011: 62]. Мать Ахмада, Тереза, признается в разговоре с Джеком: «Ислам ничего не значил для меня -- точнее: меньше чем ничего, у меня было к нему даже отрицательное отношение. Не больше он значил и для отца Ахмада. Омар никогда на моих глазах не ходил в мечеть, и всякий раз, как я пыталась завести на эту тему разговор, замыкался и вид у него становился сердитым, словно я влезала не в свое дело. «Женщина должна служить мужчине, а не пытаться им завладеть», -- говорил он, словно цитируя Священное Писание» [Апдайк 2011: 107]. Однако Тереза верит, что смогла убедить в этом и сына: «-- У Ахмада, -- говорит она, мгновенно чуточку расслабляясь, как бывает с восприимчивыми женщинами, -- нет иллюзий относительно своего отца. Я очень ясно объяснила ему, каким никчемным был его отец. Авантюрист, никчемная бестолочь -- он ни разу за пятнадцать лет не прислал нам даже открытки, не говоря уж о каком-нибудь вонючем чеке» [Апдайк 2011: 108].

Ахмада пугает коммерциализация общества, меркантилизм и отсутствие святости. Христианская церковь, которую он посетил по приглашению одноклассницы, отпугивает его недостатком сакральности, почитания Господа, неискренностью: «Закопченную церковь из бурого железняка, находящуюся рядом с озером битого камня, заполняют бумажные платья пастельных тонов и костюмы из полиэстра с острыми плечами. Яркий свет слепит глаза Ахмаду, и ему не становится легче от созерцания цветных стекол в окнах, где мужчины в подобии ближневосточных одежд изображают предполагаемые события краткой и бесславной жизни их Господа. Поклоняться Богу, который, как известно, умер, -- сама эта мысль действует на Ахмада, как легкая вонь, засор в канализации, обнаружение мертвой крысы в стенах. Однако прихожане, немногие из которых даже светлее, чем он в своей белоснежной рубашке, купаются в чистой радости этого собрания в воскресное утро. Уходящие вдаль ряды сидящих разнополых людей, и похожее на сцену непонятное место впереди с шишковатой обстановкой и высоким закопченным тройным окном, где изображен седобородый мужчина с приготовившимся взлететь голубем на голове, и то и дело возникающий шепот приветствий, и потрескиванье деревянных скамей под передвигающимися тяжелыми задами, -- все это кажется Ахмаду скорее похожим на кинотеатр перед началом фильма, чем на священную мечеть с ее толстыми, заглушающими звуки коврами, и пустыми облицованными кафелем стенами, и мелодичными песнопениями» [Апдайк 2011: 40], «Привыкнув видеть молящихся сжавшимися на коленях на полу в стремлении подчеркнуть, насколько Бог выше их, Ахмад, даже сидя, чувствует себя богохульно высоким. Христианская манера сидеть очень прямо, словно на спектакле, наводит на мысль, что Бог -- актер, который, перестав вас развлекать, может быть убран со сцены и начнется новый спектакль» [Апдайк 2011: 42]. Его возмущает не вера в иного бога в целом, а распад религии как таковой. Видя, как христиане и еврей в лице мистера Леви игнорируют церковные догматы и поддаются соблазнам бытовой жизни, Ахмад все больше убеждается в чистоте и силе своей религии и правильности своего пути.

Нельзя сказать, что Ахмад недооценивает свою непорочность: «Я хороший мусульманин в этом мире, который смеется над верой» [Апдайк 2011: 206]. Он склонен все свои поступки, идеи, желания, мечты так или иначе связывать с Исламом, иногда противореча сам себе. Он неоднократно подчеркивает, что все материальные ценности и блага цивилизации - от Дьявола, они - помехи на пути к духовности. Ахмад критикует Америку за отказ от чистоты в пользу прогресса. Однако, когда юноша знакомится с устройством грузовика, которое приводит его в восторг, он приводит другие аргументы: «Это ислам, неоднократно говорил шейх Рашид, сохранил науку и простые механизмы греков, когда вся христианская Европа в своем варварстве забыла об этом. В сегодняшнем мире героями сопротивления ислама Большому Сатане являются бывшие врачи и инженеры, умеющие пользоваться такими механизмами, как компьютеры, самолеты и придорожные бомбы. Ислам -- в противоположность христианству -- не боится научной правды. Аллах создал физический мир, и все его устройства, используемые для святых целей, священны [Апдайк 2011: 237]». Беспощадно критикуя все принципы коммерческого общества, Ахмад, устроившись на работу в фирму по продаже мебели, вспоминает, что «Ведь и сам Пророк был торговцем» [Апдайк 2011: 214].

Очевидно то, что Ахмад отнюдь не жесток. Дважды в романе подросток спасает от гибели мелких насекомых, жалея их и стремясь дать им свободу. В свою, как предполагалось, последнюю в жизни ночь, Ахмад пытается спасти и выпустить из душной комнаты жука, но насекомое умирает, а подросток видит в этом сакральный смысл. Символично, что имам, убеждая Ахмада в необходимости убивать неверных, сравнивает их именно с насекомыми:

«Он отважился сказать:

-- Разве цель Бога, изложенная Пророком, состоит не в том, чтобы обратить в свою веру неверных? В любом случае не должен ли Он проявить милосердие, а не злорадствовать по поводу их страданий?

Имам сидел к нему в профиль, нижнюю половину его лица скрывала подстриженная борода с проседью. У него был тонкий, с горбинкой, нос и кожа на щеках бледная, но не такая бледная, как у англосаксов или ирландцев, веснушчатая, быстро краснеющая, как у матери Ахмада (тенденция, которую молодой человек, к сожалению, унаследовал), а белая, как воск, даже неподвластная времени, как у йеменцев. Лиловые губы имама дернулись в гуще бороды.

Он спросил:

-- А тараканов, что выползают из-под плинтусов или из-под раковины, ты жалеешь? А мух, что жужжат над пищей на столе, расхаживают по ней своими грязными лапками, которые только что плясали на фекалиях и на падали, -- ты их жалеешь?

По правде, Ахмад жалел их, наблюдая, как целая популяция насекомых копошится у ног святых людей, но, понимая, что любая оговорка или знак, указывающий на продолжение дискуссии, разозлит учителя, ответил:

-- Нет» [Апдайк 2011: 98].

Бедное и убогое убранство мечети, в которой Ахмад постигает Коран, резко контрастирует с той чистотой и светом, которыми наделяет свою религию молодой мусульманин: «Мечеть, самая скромная из нескольких существующих в Нью-Проспекте, занимает второй этаж над салоном маникюра и конторой оплаты чеков, в ряду лавочек, среди которых ломбард с пыльными окнами, магазин подержанных книг, мастерская по ремонту обуви и производству сандалий, китайская прачечная, куда ведут несколько ступенек вниз, пиццерия и лавочка, специализирующаяся на ближневосточных продуктах -- сухой чечевице и горохе фава, пюре из нута и халве, фалафели и кускусе в простой упаковке с надписью, казавшейся -- из-за отсутствия картинок и крупного шрифта -- странной глазам американца Ахмада. На четыре с чем-то квартала на запад протянулся так называемый «Арабский сектор», который сначала заселили турки и сирийцы, работавшие красильщиками и сушильщиками на старых фабриках, которые стоят вдоль этой части Мэйн-стрит, но Ахмад никогда туда не суется -- его познание исламской самобытности ограничивается мечетью. Мечеть завладела им в одиннадцать лет, дала ему новое рождение» [Апдайк 2011: 69]. В этом таком далеком от религии здании Ахмад познает тайны мусульманской веры, все глубже укореняясь в своих убеждениях. Если к имаму Шейху Рашиду он испытывает смешанные чувства: Ахмад не чувствует себя уютно со своим учителем, но, следуя предписаниям Корана и Хадиса, Ахмад глубоко уважает его, и иногда сомневается в чистоте его веры, то Коран для него священен и непогрешим.

Ахмад не единственный мусульманин в Нью-Проспекте. Но он не стремится сблизиться с братьями по вере отчасти из искреннего недоверия, отчасти из желания выделиться: «Ахмад чувствует, что его горделивой изоляции и добровольно избранной индивидуальности угрожают эти массы заурядных людей, тяжело живущих мужчин и некрасивых практичных женщин, присоединившихся к исламу из ленивого желания проявить свою этническую принадлежность. Хотя он не был единственным мусульманином в Центральной школе, других подобных ему больше не было, -- не было детей от смешанных браков и, однако же, истинно верующих -- верующих потому, что они избрали эту религию, а не просто унаследовали ее от отца, присутствующего и укрепляющего эту верность. Ахмад был уроженцем этой страны и в своих поездках по Нью-Джерси меньше интересовался районами, населенными разбавленными уроженцами Ближнего Востока, чем окружающей американской действительностью, беспорядочно распространяемой закваской, к чему он чувствует легкую жалость, как к неудавшемуся эксперименту» [Апдайк 2011: 202]. Но ближе к развязке Ахмада все же посещает взрослая и важная мысль: «Была ли его собственная вера, иногда спрашивал он себя, продуктом тщеславия юности, средством выделиться среди всех прочих обреченных -- Джорилин и Тайленола, и остальных потерянных, уже мертвых, в Центральной школе?» [Апдайк 2011: 342]. Ахмад неожиданно для себя осознает, что одинок и одновременно понимает, что это противоестественно: «И сквозь блестящее от солнца пыльное ветровое стекло на Ахмада нападает своего рода ужас перед тяжестью жизни, которую предстоит прожить. Эти обреченные животные, сгрудившиеся, испуская запах совокупления и беды, тем не менее утешаются тем, что они в стаде, и каждый питает какую-то надежду или имеет план на будущее, думает о работе, о своем предназначении, о надежде пробиться хотя бы в ряды наркоторговцев или сутенеров. Тогда как у него, у Ахмада, обладающего, по словам мистера Леви, немалыми способностями, нет плана: «Бог, слитый с ним наподобие невидимого двойника, его второго «я», -- это Бог не предприимчивости, а покорности. Хотя Ахмад старается молиться пять раз в день, хотя только в прямоугольной пещере грузовика с его кипами одеял и упаковочных ящиков или на гравийной площадке за придорожным местом для еды он может на пять минут расстелить свой мат, чтобы очиститься, Всемилостивейший и Сострадающий до сих пор не указал ему Прямого пути для избрания. Такое впечатление, будто Ахмаду в дивном оцепенении его преданности Аллаху ампутировали будущее» [Апдайк 2011: 201].