Россия у А.Блока и поэтическая традиция

Важнейший мотив, объединяющий Некрасова и Блока, чувство исторической ответственности и готовность делить судь-бу с народом, брать на себя причитающуюся долю того, что дает история народа. «Это -- меньше всего,-- писал П. Медве-дев,-- национальный задор и упоение и больше всего -- тяже-лая историческая судьба...»[5] Блок полагал, что «художнику надлежит готовиться встретить великие события» и, встретив, «суметь склониться перед ними» [6, 59]. Именно этот прин-цип, а никакой не либерализм сказался в заключительных стро-ках одной из самых близких Блоку поэм Некрасова -- поэмы «Тишина»[6,61]:

Проблема бытия России в ее прошлом Некрасова волновала сравнительно мало. Блок же начал с Руси довизантийской, с пра- России. Мы находим у Блока Русь древних стихий, легенд и поверий. Если искать для образов Блока параллелей в жи-вописи, то придется называть и Рериха, и Нестерова, п Врубе-ля. Само по себе это осмысление национальной истории во весь ее рост, очевидно, вызвала предреволюционная эпоха, как бы производившая генеральный смотр всех сил нации, се возмож-ностей и резервов.

Путь Блока был путем от Руси к России. Синтетический об-раз современной России в лирике Блока включал всю ее исто-рию. «13 «Стихах о России» нет на одного «былинного» обра-за,-- писал Георгий Иванов,-- никаких молодечеств и «гой еси». Но в них-- Россия былин и татарского владычества, Рос-сия Лермонтова и Некрасова, волжских скитов и 1905 года»[4,56]'.

Центральное стихотворение цикла «Родина» -- «Россия». По сути это -- целая лирическая поэма, подготовленная многи-ми предшествовавшими опытами, прежде всего такими, как «Осенняя воля» и «Русь». Интересно, что тематически стихо-творения эти как будто бы должны были войти в цикл «Роди-на», но не вошли в него. Они -- этюды, пусть гениальные, как «Осенняя воля»; «Россия» -- сама картина. Некрасовское на-чало живет у Блока в ряду других, взаимодействуя с ними. В «Осенней воле» Блок почти буквально повторяет предшест-венников.

Да пьяный топот трепака

Перед порогом кабака...--писал Пушкин.

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков...--вторил Лермонтов.

Буду слушать голос Руси пьяной,

Отдыхать под крышей кабака...--заключил Блок.

Однако Блок, следуя за Некрасовым, выявляет характер от-ношения к России, гораздо более сложный, чем это было, на-пример, у Лермонтова. У Блока, в отличие от Пушкина, Лер-монтова, тем более Тютчева, Россия персонифицирована: она предстает в его стихах как человек, вернее, как живое существо.

У Блока некрасовский коробейник вообще счал очень ши-роко истолкованным образом-символом. Коробейник знает до-рогу и выводит па псе. Так, под некрасовскую «Коробушку» по-является коробейник в драме «Песня Судьбы», спасая Германа, доводя его до «ближнего места». Но «Коробейники» важны для Блока и как поэма о любви. В поэзии и, шире,-- в творчестве Блока любовь (в поэме у Некрасова еще только конкретная ча-стная любовь парня и девушки, Вани и Катеринушки) связана с более общей темой: Россия, путь к родине, любовь к ней. «Коробейники»,-- отмечает Блок в шестнадцатой записной книжке,-- поются с какой-то тайной грустью. Особенно -- «Цены сам платил немалые, не торгуйся, по скупись...». Голос ис-ходит слезами в дождливых далях. Все в этом голосе: простор-ная Русь, и красная рябина, и цветной рукав девичий, и погуб-ленная молодость. Осенний хмель. Дождь и будущее солнце. В этом будет тайна ее и моего пути.-- ТАК писать пьесу в этой осени» [9, 94]. Речь идет о пьесе «Песня Судьбы», но так Блоком уже была написана «пьеса» -- «Осенняя воля».

Это целый необычайно интимный роман с открывающимися на наших глазах чувствами. Покажем это на примере подлинно удивительного четверостишья:

Вот оно, мое веселье, пляшет

И звенит, звенит, в кустах пропав!

И вдали, вдали призывно машет

Твой узорный, твой цветной рукав.[6,89]

Что такое «мое веселье»? Само по себе это определение психологического состояния, по у Блока сразу же остраненное, наглядное -- «нот оно» -- и тем объективированное. Слово «пляшет» еще более персонифицирует его, превращая в сим-вол и одновременно придавая этому символу живость непосред-ственного действия. Все дальнейшее развитие образа -- это усиление конкретности: «пляшет... звенит... машет». Но проис-ходит не только оживляющая конкретизация. Образ начинает жить эмоциональной жизнью. «И звенит, звенит, в кустах припев»,-- фраза не только о музыке, но и звучит музыкой, песен-ным повтором, еще более усиленным повтором следующей стро-ки: «И вдали, вдали призывно машет...» Музыка продолжает звучать, но уже не только его эмоционально обогащается образ. Здесь задано непроизвольное движение глаза, сердца вдаль -- и еще дальний, за нею. За этим и в этом сложнейшее и интим-нейшее психологическое состояние. Образ все более обогащаю-щийся, очеловечивающийся (последняя строка -- «Твой узор-ный, твой цветной рукав» -- уже почти превращает символ в живую женщину), бесконечно приближающийся, одновременно начинает удаляться, по уже увлекая. Слова о ней в третьем лице («мое веселье») стали словами к ней, объяснение ее стало объяснением ей, обращением к пей, уговариванием (оттого так замедлился, растянулся третий, последний повтор: «Твой узор-ный, твой цветной...»).

И уже после этих стихов, где с такой же силой вершится любовь, мы понимаем ненужность никаких объяснений: «Кто взманил меня на путь знакомый, Усмехнулся мне в окно тюрь-мы?» Почему иду? Любовь ведет! Непроизвольность и непреодолимость чувства любви к женщине, к женщине -- природе, к женщине -- России -- вот что несет «Осенняя воля». Но бук-вально женщиной образ-символ не стал. Может быть, все это только «рябина машет рукавом», как написал Блок в статье «Безвременье» [5, 75], давшей параллельную проза-ическую разработку темы «Осенней воли». Ведь образ ее свя-зан с пейзажем первых строк, стал выражением и его тоже, и даже не только этого конкретного пейзажа, очень конкретного у Блока (с «упругими кустами», и «битым камнем», и «желтой глиной»), по и осени на всей земле («Обнажила кладбища земли»).

Однако Блок, видимо, стремился к тому, чтобы сильнее про-звучало эпическое начало, явственнее выступила сама Россия. Об этом говорит стихотворение 1906 года «Русь». Здесь есть иное, чем, скажем, в «Осенней воле», приближение к родине. Создается образ масштабный, эпичный. Однако Русь в стихо-творении живет как бы сама по себе и в этом смысле оказыва-ется аллегоричной.

Рисуемые картины не столько выражают Русь, сколько, так сказать, располагаются на ней, прилагаются к ней. Она все же -- сама по себе, они -- сами по себе. И сама по себе «девуш-ка», которая на «злого друга под снегом точит лезвее». И, на-конец, сам по себе предстает собственно интимный, лирический мотив, даже располагающийся как бы отдельно, ибо в стихо-творении первая, собственно эпическая, и вторая -- лирическая части отделяются четко. И не случайно. Русь здесь слишком условна, по-своему монументальна, но не реальна, холодна, с этими почти одическими, рассудочными перечислениями: где-где... где... Уходит бывшее в «Осенней воле» песенное начало с характерными повторами.

Такой Руси здесь же объясниться в любви трудно, и лю-бовь-лирика живет в стихотворении отдельно:

Так -- я узнал в моей дремоте

Страны родимой нищету,

И лоскутах ее лохмотий

Души скрываю наготу,

Тропу печальную, ночную

Я до погоста протоптал,

И там, на кладбище ночуя,

Подолгу песни распевал.

ИI сам не понял, не измерил,

Кому я поспи посвятил,

И какого бога страстно верил,

Какую девушку любил.

Так пропадало непосредственное лирическое общение «объ-екта» и «субъекта».

Путь Блока лежал от «Руси» к «России»: трансформируясь, «Русь» включалась в более сложное образование -- «Россия» -- с его удивительной смелостью переходов от общего к частному и совмещений общего и частного. Некрасов здесь -- прямой предшественник Блока. Есть у него образ России, прямо гото-вящий Россию Блока.

В Европе удобно, но родины ласки

Ни с чем несравнимы.

Вернувшись домой,

В телегу спешу пересесть из коляски

И марш на охоту! Денек не дурной...(т2, 319)

Эта первая строфа -- очень обычная некрасовская по своей конкретности, по свободе обращения с «прозаическим» матери-алом, по непосредственности просторечных бытовых интонаций («И марш на охоту!»), по жанровой колоритности. Здесь и сю-жет с охотой, так часто появлявшийся в его стихах, и характер-ный «некрасовский» трехслояшик -- в общем все те качества,которые были неожиданными и смелыми в 40-е годы, но кото-рые в конце 60-х уже у самого Некрасова должны были вос-приниматься как традиционные некрасовские.

Но поэт не останавливается, как часто было раньше, на этой эмпирике. Во второй строфе есть проникновенное обращение к родине в целом, к матери-родине:

Под солнцем осенним родная картина

Отвыкшему глазу нова...

О матушка-Русь! ты приветствуешь сына

Так нежно, что кругом идет голова.[1,106]

«Матушка-Русь» пока еще все же не более чем привычное условное обращение к родине, частое у Некрасова («Ты и могу-чая, Ты и бессильная, Матушка-Русь!») и им же, по существу, утвержденное. При всей теплоте вызванных чувств сама по се-бе она лишь некая не живущая конкретной жизнью отвлечен-ность, обозначение этих, самих по себе конкретных картин. И лишь третья строка образует замок, объединяющий две пер-вые и являющий иное качество, новое отношение, близкое сим-волизации у Блока:

Твои мужики на меня выгоняли

Зверей из лесов целый день,

И ночью мой путь освещали

Пожары твоих деревень[1,197].

«Матушка-Русь» перестает здесь быть условным обозначением, она зажила своими мужиками и пожарами, получила кон-кретное воплощение, а герой-поэт в свою очередь приблизился it ной, ушел от быта, лишился биографических примет, содер-жавшихся в первой строфе. «...Возвратный мой путь освещали пожары твоих деревень» -- какая уж тут бытовая достовер-ность -- вся Россия горит. Это совсем не то, что «В телегу спе-шу пересесть из коляски». Она, обретая конкретность, прибли-зилась к нему, он, утратив конкретность,-- к ней. Появилась возможность не обращения к России, по прямого общения с ней.

«Чем больше,-- писал Блок в «Ответе Мережковскому»,-- чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотней представ-ляешь ее себе, как живой организм; мы имеем на это право, потому что мы, писатели, должны смотреть жизни как можно пристальнее в глаза; мы не ученые, мы другими методами, чем они, систематизируем явления и не призваны их схематизиро-вать. Мы также не государственные люди и свободны от тягостной обязанности накидывать крепкую стальную сеть юриди-ческих схем на разгоряченного и рвущегося из правовых пут зверя. Мы люди, люди по преимуществу, и значит -- прежде всего обязаны уловить дыхание жизни, то есть увидеть лицо и тело, почувствовать, как живет и дышит то существо, которого присутствие мы слышим около себя.

Родина -- это огромное, родное, дышащее существо, подоб-ное человеку...» [5, 443].

Такое «оживление», такая персонификация понятия «роди-на» прямо связаны с тем, как ощущал Блок динамизм, подвиж-ность, текучий характер русской жизни. Это -- «не государ-ство, не национальное целое, не отечество, а некое соединение, постоянно меняющее свой внешний образ, текучее и, однако, не изменяющееся в чем-то самом основном. Наиболее близко определяют это понятие слова: «на-род», «народная душа», «стихия», но каждое из них отдельно все-таки не исчерпывает всего музыкального смысла слова Рос-сия» (VI, 453).

У Некрасова мы находим зерно многих образов блоковской России и прежде всего той, что воплощена в стихотворении «Россия». И хотя многое усложнено, сохраняется смелость пе-реходов, «монтаж» крупных и дальних планов, конкретные приметы, обретающие значение символов, и символы, зажившие конкретной жизнью.

Блок сказал, что истинному поэту свойственно «чувство пу-ти» [5, 369]. Именно оно неотразимо влекло к России наших великих поэтов. Это чувство пути, поиски пути рождали устойчивый для рус-ской литературы образ дороги. Как только начинался разговор с Россией -- так в путь. Вспомним тройку Гоголя, «телегу» лермонтовской «Родины». Первая поэма Некрасова о России с большой буквы -- «Тишина» -- вся развертывается как движе-ние, как проезд по Руси. С этого начал свою «Россию» Блок:

Опять, как в годы золотые,

Три стертых треплются шлеи,

И вязнут спицы росписные

В расхлябанные колеи...

Какой здесь взят крупный план, какая тщательная детализа-ция, какой маленький обзор. И вдруг--неожиданное, как вскрик, обращение, ни много ни мало, ко всей России: «Россия, нищая Россия»,-- обращение, отделенное всего лишь паузой-многоточием. Это обращение напоминает некрасовское в стихах «До-ма -- лучше!», но совмещение разных планов сделано смелее, резче, внезапнее. Возможность такой поэтической смелости под-готовлена уже всей русской поэзией и определяется ею. Ведь тройка в «России» уже не только тройка блоковская, но и го-голевская, и лермонтовская, и некрасовская -- русская, «сим-волическая». Но тем более, принимая эту инерцию символа, приходится и преодолевать ее. И Блок даст свой поворот: «сим-волист» Блок преодолевает символ предельной конкретностью, зримостью, наглядностью («расхлябанные колеи» какая на-туральная русская дорога). Поэт даже иг говорит о тройке, названы лишь «три стертых шлеи». Так символ и преодолен к сохранен, потому -- что реальнейшая, конкретнейшая дорож-ная картинка так тесно внутренне связана с примыкающим к ней обращением -- «Россия», готовит его и ему соответствует.

В третьей и четвертой строфах Россия на наших глазах во-площается в женщину:

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу...

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет,--

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты...

Пятая же строфа образует сложный органичный сплав разных планов. Кстати, традиция настойчиво влекла Блока по ста-рому «плоскому» пути развертывания сравнения в олицетворе-ние. Еще в первоначальном тексте у Блока было:

Ну что ж? Одной заботой боле,

Одною более и слезой...--

стало:

Ну что ж? Одной заботой боле --

Одной слезой река шумней..[1,90].

Здесь уже почти превратившейся в женщину России возвра-щены ее приметы и масштабы; однако сохраняется и интим-ность женского образа. Река -- от России, слеза -- от женщины. Так создается образ России-женщины.

Женский образ растворился в образе России, и в один ряд встали «лес», «поле», «плат узорный». Опять мы видим, какая сила поэтической инерции преодолена Блоком.

«Роман» поэта с Россией был долгим, и если уж вслед за Блоком встать на пуп, подобных сравнений, то можно сказать, что в ТАКИХ стихах, как «Осенняя воля», «Россия», есть свое-образное «жениховство»: романтика чувств, радость первых приближений, узнаваний, ожидание. Однако отношение к Рос-сии тем не исчерпывается. Речь идет даже не столько о разных сторонах этого отношения. Есть у Блока и зрелая трезвость «взрослых» чувств. Можно видеть при этом, как уходит роман-тическая символизация и в «Осеннем дне», например, сменяет-ся другим принципом построения образа. В стихотворении дана реальная, объективная картина русской осени, а последняя строфа, в которой смыкаются два начала -- Россия -- женщина, Россия -- жена, образует уже только параллелизм:

О, нищая моя страна,

Что ты для сердца значишь?

О, бедная моя жена,

О чем ты горько плачешь?

Но именно потому, что у Блока жена никогда не остается условным обозначением России (типа некрасовского «матушка-Русь»), но всегда живет в каждом отдельном случае индивиду-альной жизнью, образ этот в некоторых стихах о России оказы-вается просто невозможным. Так случилось со стихотворением «Грешить бесстыдно, непробудно...». «Блок,-- писал Андрей Белый,-- полюбил нашу родину странной любовью: благословля-ющей и проклинающей...»[12,90] Отвечая на вопрос о народолюбии Некрасова, Блок сказал: «Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь -- вражда)»[12,91]. Именно таким было отношение Блока к России, и он отдавал себе в этом вполне осознанный отчет.

«Грешить бесстыдно...» есть жуткая картина жестокости и отупения, картина реальная, бытовая настолько, что критика не без оснований говорит о том, что здесь нарисован тип кулака. Да, и кулака тоже, хотя и не только.

А воротись домой, обмерить

На тот же грош кого-нибудь,

И пса голодного от двери,

Икнув, ногою отпихнуть,

И под лампадой у иконы

Пить чай, отщелкивая счет,

Потом переслюнить купоны,

Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые

В тяжелом завалиться сне..[т 2,78].

Далее следует признание в любви России, объясняемое обычно критикой так: Блок любит Россию несмотря на это, во-преки этому. Л. Я. Гинзбург находит, что в «Грешить бесстыд-но...» «Блок изобразил... темную силу, навалившуюся на рус-скую жизнь»[14,97]. В. Н. Орлов, обобщая размышления о судьбе все отношение к жизни господствует в этом знаменитом цикле, как и во многих других стихах и поэмах Александра Блока.

Принявший мир, как звонкий дар,

Как злата горсть, я стал богат,--говорит он. [6,89]

И ощущение богатства жизни, богатства от много-образия ее проявлений должно было выявить и ВЫЯВИЛО новые выразительные возможности стиха. Все более существенную смысловую роль играет звукообраз в стихе. Взять хотя бы стро-ки из цикла «Заклятие огнем и мраком»:

О, весна без конца и без краю --

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита![6,78]

В звуковом повторе «н» слышится та самая музыка, что и в звоне щита, а в ритмической свободе некоторых стихотворе-ний этого цикла (например, «О, что мне закатный румянец..», «Гармоника, гармоника!..») можно почувствовать ту стреми-тельную динамику, которая, десятилетие спустя, выразит му-зыку революции и в поэме «Двенадцать».

Живая страсть наполняет ныне и любовную лирику Блока. Действительность развеяла красивый миф о Прекрасной Даме как воплощении Вечной Женственности, в стихах о любви ра-зыгралась такая буря страстей, которая и поныне не имеет, пожалуй, себе равных в русской поэзии. Покоряющая искрен-ность, обнаженность и драматизм чувства, безжалостный суд над всем, что искажает его, в том числе и над самим собою,-- таковы особенности любовной лирики Блока, открывающей но-вую страницу в развитии этого лирического жанра.

В поэзии Блока нашла воплощение многовековая культура русского народа, его историческое бытие и связанное с ним чувство Родины. Не случайно в годы реакции, в годы торжества «сытых» поэт обратился мыслью к истории, к ее героическим страницам, написав цикл «На поле Куликовом».

Блок сам подчеркивал современное звучание этого цикла, проводя аналогию между двумя враждебными станами на поле Куликовом с одной стороны, и «полуторастамиллионным наро-дом» и противостоящей ему, оторванной от жизни частью ин-теллигенции -- с другой. Войско Дмитрия Донского одержало победу в Куликовской битве. Естественно, что и народ, который оно символизирует у Блока, должен победить, поэт верит в это, он ждет часа народного торжества.

Удивительной силы и свежести поэтические образы находит Блок для воплощения патриотической идеи. «О, Русь моя! Же-на моя!..» -- восклицает поэт, вкладывая в это неожиданное сравнение всю любовь и нежность, на какую способно его серд-це. На этой же щемящей ноте прозвучит и стихотворение «Рос-сия», непосредственно примыкающее к циклу «На поле Кули-ковом»:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые --

Как слезы первые любви!

В контрасте с нищетою, «серыми» избами поэт видит и «раз-бойную» красу, «плат узорный до бровей», и «прекрасные чер-ты» России -- единственной, горячо любимой, в мечтах лелее-мой. Для этой России он провидел великое будущее, в настоящем улавливал его черты, «начало великих и мятежных дней!». Ради этого будущего стоило жить и работать, испыты-вая «наслаждение» в бою: «И вечный бой! Покой нам только снится...»

Повторенная в десятках поэтических вариантов, эта строка стала девизом русской поэзии, она символизирует высокий па-кал гражданских чувств как вернейший признак ее современ-ного звучания.

Образ России был в поэзии Блока путеводным маяком, ко-торый светил ему в годы глухого безвременья и реакции, вселяя надежду на лучшее будущее, ибо в нем воплощались, соединя-лись для поэта и такие понятия, как парод, история, судьба нации. Ярким факелом вспыхнул он, когда свершилась Великая Октябрьская революция. В ее метельных ритмах поэт услы-шал ту самую музыку, гул которой по давал ему покоя всю жизнь.

Примерно за два с половиной года до создания поэмы «Две-надцать» Блок записывал у себя в дневнике, что он еще не созрел для изображения современности. Поэма «Двенадцать» явилась необходимым актом гражданского и творческого пове-дения Блока в дни революции, она опровергла теоретические построения о якобы необходимой дистанции времени для изо бражения событий современной действительности.

Блок написал свою поэму в самый разгар революционных событий, работал над нею вдохновенно. Недаром его поэма бук-вально пронизана пафосом революционного действия, освежа-ющим ветром революции.

Это -- ветер с красным флагом Разыгрался впереди...

Образ ветра, воплощающий буйные силы революции, долго еще после Блока будет окрылять прозу и поэзию двадцатых годов, пока русская литература в непрестанных поисках но-вых художественных решений не придет к более конкретному и реалистически многостороннему воспроизведению событий ре-волюции и гражданской войны.

Богат, многообразен и прекрасен поэтический мир Алексан-дра Блока. И все самое прекрасное в этом мире пронизано иде-ей добра и человечности, любви к родине и народу, верою в будущее.

Ощущение призвания у Блока было в такой же степени дра-матическим, как и ощущение колдовской -- то пророческой, то роковой, то необычайно притягательной -- силы поэзии. Стихо-творение «К Музе» -- это боль и сладость пребывания в поэзии, муки и разочарования от горькой страсти к ней и дарящее мгновения огромного счастья чувство гармонии, когда словом удается выразить то, что переполняет душу.

Все это относится к целостной оценке стихотворения, а если прочесть его начало вне контекста -- не покажется ли оно три-виальным?

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть[6,81].

Что же касается исследователей творчества поэта, то на нее обратил внимание Ю. Тынянов, который писал, что Блок «пред-почитает традиционные, даже стертые образы (ходячие исти-ны), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже.

Приближается звук.

И, покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,

Не дыша[6,106].

Такова первая из четырех строф этого стихотворения. Блок поместил его в разделе «Родина» книги треть-ей своего поэтического собрания.

Внешне, словесно оно не выделяется такой про-граммностью, как, например, входящие в тот же раз-дел стихотворения «Россия», «Коршун», цикл «На поле Кули-ковом», где прямо утверждается гражданская патриотическая тема. И все-таки именно рядом с ними -- это: «Приближается звук...»

Вот произведение, ускользающее от разбора. Кажется, не-преодолимая стена -- между привычными рассуждениями критики и «щемящим звуком» стихотворения. А ведь этот «звук» продолжает и развивает тему Родины.

Вспоминаются предостерегающие строки другого стихотво-рения Блока:

Печальная доля -- так сложно,

Так трудно и празднично жить,

И стать достояньем доцента,

И критиков новых плодить[6,105]...

Слова «трудно», «празднично» -- это жизнь, это поэзия, то, что вместилось в «звук», не дающийся «доцентам» и «кри-тикам», которые, по мнению Блока, глухи к «музыке». Поэ-зия протестует против немузыкальности чужих и лишних слов.

2.2.Влияние поэзии Вл. Соловьева на поэтическое творчество А.Блока

Следующий важнейший этап эволюции Блока, уже непос-редственно связанный со становлением его символизма,-- годы создания «Стихов о Прекрасной Даме» (1901 --1902) Период этот весьма значим для поэта. Смена домашних и книжных влияний неясными, но мощными импульсами, иду-щими от раскаленной атмосферы предреволюционных лет; па-дающее на эти же годы глубокое и исполненное драматизма чувство Блока к будущей жене, Л. Д. Менделеевой; наконец, овладевшие «всем существом» поэта (VII, 18) впечатления от мистической лирики Вл. Соловьева -- все это резко изменило внутренний мир Блока, способствовало его художественно-му созреванию, превращению в яркого и самобытною худож-ника.

Поэзия Вл. Соловьева, мистическая, мистико-эротическая и мистико-утопическая в своей основной мировоззренческой и эмоциональной основе, нерасторжимо связана с той символич-ностью, которая естественно вытекает из платоновско-романтического «двоемирия» и из представления о символической, зна-ковой природе самой земной жизни. Вместе с тем диалектический характер мировоззрения Вл. Соловьева позволил ему увидеть В материальном мире не только инобытие, но и неизбежный этап развития мирового духа, понять высокий смысл земного, посюстороннего мира, человеческой жизни и истории. Поэтому идеи платонизма реализуются в его творчестве двояко. «Этот» мир предстает то как «тяжелый сон» земного псевдобытия, как «тени» и «отзвук искаженный» истинного мира вечных идей («Милый друг, иль ты не видишь...»), то как знаки тех же идей, однако наполненные не только чужим, но и собст-венным смыслом, не «искажающие» гармонию миров, а вно-сящие в нее новую, дополняющую мелодию.

Отсюда -- и два пути символообразования. На первом соз-даются образы, «земное» содержание которых связано лишь с неизбежностью говорить об «идеях» на земном языке; матери-альное в них -- только «грубая кора вещества», под которой взгляд мистического поэта, «не веруя обманчивому миру», дав-но привык «узнавать сиянье божества» . Земные значения та-ких символов, по сути, равны нулю, «земной» здесь только план выражения. Такова символика в стихотворениях «Вся в лазури сегодня явилась...», «Близко, далеко, не здесь и не там...», в мистических сценах поэмы «Три свидания» и др. Действи-тельно, первый «земной» план значений таких символов, как «семигранный венец» 2 или таких символических МОТИВОВ, как сочетание «белой лилии... с алою розой» или голубки с «древ-ним змеем» («Песнь офитов»)3, смыкание «золотой цени»4,-- полностью условен. (Впрочем, он зачастую восходит к мифу. Тогда перед нами мифологемы.) В любом случае, однако, такие символы -- знаки духовных сущностей, по сути дела, не име-ющие никаких «жизненных», бытовых адекватов. Многознач-ность такого символа вся относится к миру мистических идей.

Блоковсквие «Стихи о Прекрасной Даме» во многом восхо-дят и к «мифам» соловьевского мировосприятия, и к его лири-ческому мировидению. Неудивительно, что и принципы символообразования, и значения символов у Блока и у Вл. Соло-вьева глубоко родственны. Это не помешало Блоку создать произведение ярчайшей оригинальности, по сути не имеющее в русской литературе прямых литературных истоков .

У Блока, как и у Вл. Соловьева, в основе поэтическою мировидения лежит мифопоэтическая картина мира. Лирический repoй цикла -- земной человек, живущий среди «народов шумных», по всей душой устремленный ввысь, к звездам и к «голосам миров иных», среди которых ему открывается «высокое»--является «Ты»: Прекрасная Дама, Дева-Заря-Купина, «царица чистоты» (ближайшим образом напоминающая соловьевскую «Душу Мира», а также «Wectsc-ele» Шеллинга). Только любовь «Ты» способна дать лириче-скому герою полноту счастья. Гимны в честь Прекрасной Дамы и сложные, драматические перипетии взаимоотношений лири-ческого героя и Дамы составляют основное содержание цикла.

Хотя для Блока главный эмоциональный комплекс -- лириче-ский, однако содержание цикла может быть истолковано и в мистическом плане (приобщение личности духовной субстан-ции бытия), и в мистико-утопическом (ожидание всеобщего обновления мира, когда «небо вернется к земле) и в ряде других, строго говоря, не могущих (как и полагается ми-фу) быть до конца перечисленными.

Эта многоплановость целого определяет и многозначность каждого образа цикла. Ведь в отличие от лирики Вл. Соловье-ва стихотворения здесь, хотя и сохраняют полную автономность как самостоятельные лирические произведения, вместе с тем являются всегда мастью целого. На поверхностном, «фабуль-ном» уровне это целое весьма близко к «лирическому дневни-ку» (не случайно Блок датирует все тексты цикла и распола-гает их в строго хронологическом порядке) на глублнно-сюжетном уровне это же целое связано с реализацией-нереализацией описанного выше и связанного с Вл. Соловьевым «исход-ного мифа». Связь каждого стихотворения с общей темой «Стихов о Прекрасной Даме» позволяет истолковывать лири-ческую непосредственноть и сиюминутность КОЛЛИЗИЙ любого текста как антипод единого сюжета. Она же определяет и значение каждого образа как символа. «Я», «Ты» (Прекрасная Дама), постоянно ожидаемая мистическая Встреча героев, лю-бые детали их окружения (природа, город) или их психологическне состояния -- все это одновременно и знаки скольщих сквозь земное мистических сущностей.

Однако символика «Стихов о Прекрасной Даме» не вполне совпадает с соловьевской. С одной стороны, символизм здесь (в силу указанной выше нерасторжимости отдельных текстов с целостным «мифом») значительно сложней, разветвленной и последовательней, чем в лирике Вл. Соловьева. По существу он универсален. В поэтическом наследии Вл. Соловьева мы зачастую находим вполне традиционные произведения «чисто» пейзажной интимной («Три дня тебя я видел, ангел милый...», «Тесно сердце -- я вижу -- твое для меня...»), философской («От пламени страстей, нечистых и жестоких...», «Если желанья бегут, словно тени...») и т. д. лирики, которые ничто не «заставляет» нас воспринимать как символы. Для произведений, вошедших в «Стихи о Прекрасной Даме», вклю-чение в целое означает именно «принудительное» навязывание их символической многоплановости, многослойности смыс-лов, даже если из самого текста они с обязательностью не вы-текают. Так, стихотворение «Слышу колокол. В поле весна...» в другом контексте могло бы быть воспринято в как «только» интимное. Для текста же как части цикла достаточно отожде-ствить героев стихотворения с «я» и «Ты» «Стихов о Прекрас-ной Даме», чтобы его коллизия (расставание влюбленных) ока-залась символической и активизировались его глубинные значе-нии (невозможность на земле мистической Встречи, нереали-зуемость идеалов высокого и др.).

С другой стороны, однако, в блоковских символах, сравни-тельно с Вл. Соловьевым (да и с большинством писателей-сим-волистов) значительно ярче и выделеннее «первые» («земные») планы значений. Цикл неполной пронзительного лиризма, яркой и вполне- «посюсторонней» страсти, глубоко эмоциональ-ных природоописаний и сложного, углубленного психологизма. Символы с приглушенным или вовсе редуцированным «земным» значением для Блока мало характерны (хотя и не исключены полностью; ср. стихотворения «Верю в Солнце Завета...», «Мы преклонились у завета...» и др.). Господствуют же символы, «земные» значения которых раскрыты настолько непосредст-венно эмоционально, что эта яркая чувственная окрашенность передается и всем другим рядам их значений. Таково, напри мер, знаменитое, программное для цикла «Предчувствую Тебя. Года проходит мимо...» (1901), где «нестерпимо» яркие чувст-ва лирического «я» равно окрашивают все символы стихотво-рения («предчувствие» «Ее» появления, «лучезарность», воз-можность «изменения облика» и др.-- I, 94), воспринимаем ли мы их в интимном, мистическом или мистико-утопическом ря-ду значений.

Заключение

Для верного понимания эволюции поэта важно учитывать эти две стороны блоковского отношения к действи-тельности. Само собой разумеется, реально они взаимо-связаны, но трудность развития Блока в том-то и состоит, что на разных этапах своей эволюции он несколько по-разному представляет себе их соотношение. В литературе о Блоке и посейчас можно встретить утверждения, сводящиеся к тому, что Блок до 1905 г. «не знал жизни», а пос-ле революции вдруг «узнал» ее. На деле возникающие здесь проблемы сложнее. Представление о трагедийной взаимосвязи разных сторон действительности Блок выра-батывал на протяжении всего своего творческого пути. Поверхностно, вне соотношения с эволюцией поэта пони-маемые суждения его на эти темы могут подать повод и для утверждений типа «не знал -- узнал». Сравнивая подход живописца и современного писателя к своему жизненному материалу. Блок писал в статье 1905 г.:«Искусство красок и линий позволяет всегда помнить о близости к реальной природе и никогда не дает погрузиться в схему, откуда нет сил выбраться писателю» . Игнорируя поэзию раннего Блока, можно сделать вывод из этих слов, что Блок только сейчас задумался о преимуществе «красок и линий» над схемами. На деле же у Блока всплывает в открытой форме коллизия, су-ществовавшая и ранее. То, что Блок сталкивает «схемы» с «красками и линиями»,-- говорит о кризисе мировоз-зрения. Открыто признается неудовлетворительность обобщающих творческих принципов, и суть именно в этом: «Душа писателя поневоле заждалась среди абстракций, загрустила в лаборатории слов». Блок и раньше сомневался в применимости, пригодности «схем и абст-ракций» для художественного обобщения эмоционально-жизненного материала--еще в 1902 г. он признавался: «Я уже никому не верю, ни Соловьеву, ни Мережков-скому». Суть у Блока-- если воспринимать все это в единстве его эволюции -- не в механическом противо-поставлении «природного» и идейно-оценочного моментов, но в открытом выражении кризиса. на рубеже двух миров, в эпоху подготовки и осуществления Октябрьской революции. Он был последним великим поэтом старой, дооктябрьской России, завершившим своим творчеством поэтические искания всего XIX века. И вместе с тем его именем открывается первая, заглавная страница истории русской советской истории.

Блок входил в поэзию со своим особым, ярко выра-женным лирическим «я», которое вскоре приобрело черты индивидуальности -- черты «лирического героя». И лири-ческое «я», и «лирический герой» выражали лирическую тему Блока -- и как поэта, и как личности: его отноше-ние к окружающему миру и восприятие этого мира. Мир блоковских чувств и пережи-ваний всегда находился в соотношении с временем, кото-рое оп напряженно и мучительно стремился понять. А по-нять для него значило выработать свою особую, не только художественную, но и «человеческую», широкую точ-ку зрения на происходящее, на события.

Блок знал, что живет в переходную, кризисную эпоху. Ценности, которыми жил XIX век, подвергались пере-смотру, продлению во времени. Великая историческая миссия Блока и заключалась в том, чтобы привести куль-туру прошлого (преимущественно русскую и преимуще-ственно девятнадцатого века) в соприкосновение с мятежностыо и неспокойством своего времени, в итоге- в соприкосновением с революцией. Он завершил в своем творчестве девятнадцатый век, он продлил его во времени, допел до естественного разрешения те главные вопросы и проблемы, которыми жили его великие предшественники. Блок страстно хотел увидеть, осознать, что же идет на смену прошлому.

Роль отдельной личности в истории Блок оценивал не очень высоко. Проблема личности решалась им не столько в плане соотношения человека и того или иного государственного устройства, сколько в плане более ши-роком - соотношения личности и социальной среды, лич-ности и общества, личности и исторического процесса. Исторический процесс сам в себе таит семена возрожде-ния, поскольку главной действующей силой тут оказы-вается народ - «бессознательный носитель духа музыки», хранитель «культуры», Эти категории - «дух музыки», «культура» -- имели в глазах Блока самодовлеющее зна-чение. То, что они обозначают, не поддается логическому определению, но для Блока как раз эта их черта и была решающей. Ему важно как можно шире охватить исто-рию человечества, увидеть в ней единый процесс миро-вых видоизменений и перевоплощений. Как справедливо указывает в одной из своих работ 3. Г. Минц, понятие «народ» было для Блока не столько социальным, сколько духовным понятием.

61

Литература

1. БАЗАНОВ В.Г. К творческим искани-ям Блока - М.. 1981. - 319c.

2. Белинский В. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948.- 303c.

3. БЛОК А. Собр. соч.: В 8 т. - М.; Л., 1960--1963.

4. БЕРБЕРОВА Н. Александр Блок и его время. - М., 1999. - 142с.

5. Бушмин А. Преемственность в развитии литературы. Л., 1978.- 263с.

6. Виноградов В.В.Поэтика русской литературы.- М.: Наука, 1976 г

7. Гинзбург Л. О лирике. Л., 1974.-351с.

8. ГУКОВСКИЙ ГА К вопросу о твор-ческом методе Блока // Александр Блок. Новые материалы и исследова-ния. Кн. первая. Лит. наследство. - М„ 1980. - Т. 92. - 275с

9. Долгополов Л. А.Блок и современность.// На рубеже веков. Л., 1977. - 363с.

10. Жирмунский В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977.-234с.

11. КОЖИНОВ В. Россия. Век XX (1901-1939). - М., 1999. -241с.

12. ЛИХАЧЕВ Д.С. Литература. - Ре-альность. - Литература. -- Л., 1981. -- С. 168-172.

13. Лосев А. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1976.- 357с.

14. МАКСИМОВ Д. Поэзия и проза Александра Блока. - Л., 1975. - 311с.

15. Максимов Д.Е.О спиралеобразных формах развития литературы: к вопросу об эволюции А. Блока» - В книге Культурное наследие Древней Руси; М.: Наука 1976 г

16. М а ш б и ц - В е р о в И. Русский символизм и путь Александра Блока. Куйбы-шев, 1969.- 208с.

17. МИНЦ З.Г. Поэтика Александра Блока.- СПб., 1999. - 285.с.

18. МинцЗ.Г. Блок и русский символизм- М.: Наука 1980 - 361с

19. Орлов В.Н. Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века. М., 1976.- 398с.

20. ОРЛОВ В.Н. Поэма Александра Бло-ка «Двенадцать». - М., 1962. - 2 98.

21. ОРЛОВ В. Александр Блок: Очерк твор-чества. - М., 1956. - С. 181.

22. Русский романтизм. Сб. статей/Под ред. К. Н. Григорьяна. Л., 1978.- 203с.

23. Стасов В. Избранные соч.: В 3 т. М., 1952.-298с.

24. ТАГЕР Е.Б. Мотивы «возмездия» и «страшного мира» в лирике Блока // Ли-тературное наследство. Александр Блок. Кн. первая. - М., 1980. - С. 94.

25. Тарасова Б. Символизм А.Блока /Литература в школе. -- 2000. - N° 4. - С. 15-29.

26. . ТИМОФЕЕВ Л.И. Творчество Александ-ра Блока. - М., 1963. - С. 81-82.

27. Творческий метод. Сб. статей. М., 1960.- 302с.

28. Теория литературных стилем! Сб. статей. М., 1982.-257с.

29. Тынянов Ю. Проблема стихотворного языка. Л., 1924; М., 1965.- 390с.

30. ТРУБИНА Л.А. «Верю в Россию»: Символы Блока и Белого // Литература в шко-ле. - 2001. - № 5. - С. 19 25.

31. Фохт У. Некоторые вопросы теории романтизма//Проблемы романтизма. -М., 1967.-402с.