Поэма "Двенадцать" Блока

Размещено на http://www.allbest.ru

3

ВВЕДЕНИЕ

Поэма “Двенадцать” - первый значительный отклик русской литературы на Великую Октябрьскую революцию. Не много можно назвать литературных произведений, которые вызвали бы при своем появлении столь горячие споры, столь запальчивые и разноречивые суждения и оценки - от восторженных похвал до ожесточенной брани.

Я обратилась к данной теме, так как Блок был художником великой честности и беспощадной искренности, был очень чуток к правде жизни, был наделен замечательно острым чувством истории и действительности. Для того, чтобы всецело и до конца понять и принять то новое, что несла с собой жизнь в начале ХХ века художник должен был безоговорочно связать свою судьбу с единственным действительно революционным классом - пролетариатом и открыто посвятить свое творчество защите интересов этого класса. Но Блок не пошел по этому пути. Всеми силами души презирая и ненавидя старый, буржуазный мир, он с громадным вдохновением запечатлел в своей поэзии его распад и крушение. В решающий час истории поэт нашел в себе духовные силы и гражданское мужество для того, чтобы бесповоротно отречься от старого мира. Восторженно приветствовал он Октябрьскую революцию как событие всемирно-исторического значения, как зарю новой жизни человечества, и честно связал свою судьбу с революционным народом.

Испытывая страх перед надвигающейся революцией, символисты отворачивались от реальной действительности, стремились уйти в фантастику, в мир мечты, в религиозную мистику. Блок также начинал с отвлеченно-романтической лирики, с погружения в “сны” и “туманы”, с мистической веры в потусторонние “миры иные”. Затем пришел к сознанию неразрывной, органической связи художника с миром, с родиной и с народом. И кончил Блок мощным поэтическим утверждением всемирно-исторического значения и мирового размаха русской пролетарской революции и патетическим обращением к старому миру как бы от лица всего освободившегося русского народа.

Все, что есть в творчестве Блока действительно замечательного, было преемственно связано не с темными символистскими теориями, которые только задерживали творческий рост поэта, сковывали его дарование, а с лучшими гуманистическими, демократическими и революционными традициями и заветами классической русской литературы.

И понять общий смысл искусства Блока можно лишь при том условии, если применить к нему большой исторический масштаб, если рассматривать его в соотнесении с общим процессом исторического развития русской поэзии.

Блок - истинно великий, национальный поэт, классик русской поэзии, завершивший поэтические искания всего ХХ века. Если назвать самые значительные явления русской поэтической культуры в их исторической последовательности, имя Блока должно быть названо непосредственно после Пушкина, Лермонтова и Некрасова и перед именем Маяковского. Все это - поэты, ознаменовавшие своим творчеством целые эпохи развития русской поэзии. Именно так охарактеризовал Блока Маяковский: “Творчество Александра Блока, - сказал он, - целая поэтическая эпоха...”

Русская поэзия начала ХХ века призвана была отразить эпоху всемирно-исторических катастроф, “неслыханных перемен”. Александр Блок из всех поэтов своего времени с наибольшей художественной силой отразил трагические противоречия эпохи. Всем сердцем, всем сознанием он ощущал мощное движение истории и чутко откликался на него. Это позволило ему запечатлеть в своей поэзии целостный образ старого мира, устремившегося к своей неотвратимой и бесславной гибели. Это же глубокое и верное чувство истории позволило поэту восторженно приветствовать и воспеть рождение мира нового.

1. КАКАЯ ЖЕ ОНА, РЕВОЛЮЦИЯ БЛОКА?

Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугой над нами. Я смотрел на радугу, когда писал “Двенадцать”.

А. Блок

Блок принял Октябрьскую революцию восторженно и упоенно, но это не было слепым восторгом и упоением. В его восприятии революции была особая глубина и проникновенность. Он тогда же сказал одному из своих приятелей, что все “прочувствовал до конца” и что все свершившееся нужно “принять без страхов и сомнений”.

Октябрьская революция поистине окрылила Блока. “Одно из благодеяний революции, - говорил он, - заключается в том, что она пробуждает к жизни всего человека, если он идет к ней навстречу, она напрягает все его силы и открывает те пропасти сознания, которые были крепко закрыты”.[1] В другой раз он сказал, что “душа поэта подобна приемнику, который собирает из воздуха и сосредотачивает в себе всю силу электричества”.[1]

Задачу революции Блок видел в том, чтобы “все стало новым”. Первым открытым откликом Блока на Октябрьскую революцию явилась его вдохновенная программно-декларативная статья “Интеллигенция и революция”, появившаяся в печати 19 января 1918 г. Здесь Блок писал: “Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано... Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, скучная, грязная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... “Мир и братство народов” - вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию”.[1]

После Октября Блок в ряде статей и докладов дает обоснование своей концепции новой культуры и нового искусства, проникнутых “русским революционным пафосом”. Особенно важное значение для понимания этой концепции во всем ее объеме имеет трактат Блока “Крушение гуманизма” (1919). В нем Блок с наибольшей полнотой и ясностью изложил свое понимание истории и культуры. [2] В основе этого понимания лежала все та же идея целостного, синтетического восприятия мировой жизни, обобщающий взгляд на мир как на целое. Сам Блок называл такое восприятие “музыкальным”, понимая под “музыкой”, конечно, не искусство звуковых сочетаний, а некое жизнеобразующее и творческое начало - “первооснову” бытия, органический дух культуры и внутреннюю сущность исторического процесса. “Музыка есть сущность мира. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм” - таков ход мысли Блока. [1]

Вся история человечества представляет собой, по Блоку, смену эпох, “из которых в одной - музыка замирает, звучит заглушенно, чтобы с новым волевым напором хлынуть в другой, следующей за нею”. Так, например, средневековье было “эпохой музыкального затишья”, а вслед за нею наступила “великая музыкальная эпоха гуманизма”. Подлинная, высокая и творческая культура характеризуется прежде всего цельностью сознания, “духом музыкальной спаянности”, обобщающим взглядом на мир как на целое. Такой именно и была культура в эпоху гуманизма, лозунгом которого являлся свободный и гармонический, всесторонне развитой человек, утверждающий в мире свое единство с природой и обществом. [3]

В буржуазную эпоху было утрачено целостное, “музыкальное” восприятие мира, которое помогало человеку жить в согласии с природой и обществом. “Цивилизованный” человек этой эпохи уже не чувствует близости к природе, к “стихии”, к “мировому оркестру” жизни. В буржуазной цивилизации - “все множественно, все разделено, все не спаяно”.[4]

Однако, продолжает Блок, “карточные домики цивилизации разлетаются при первом дыхании жизни, а гонимые ее музыкальные ритмы растут и крепнут”.[1] Бессознательным носителем “духа музыки”, а тем самым и “хранителем культуры”, оказывается народ - “свежие варварские массы”, не затронутые вредным влиянием безмузыкальной цивилизации. В новое время они становятся “властными хозяевами” истории, “напоминают о себе непрекращающимися революциями”, накапливают силы для грандиозного революционного взрыва. На смену буржуазной цивилизации идет новое мощное движение народных масс, которое выражается в форме “синтетических усилий революции”, ставящей своей задачей изменить облик мира и создать новый тип человека. Революция освобождает в мире “дух музыки”. Открывает перед человечеством широчайшие пути общественного и культурного развития, возрождает человека к новой, полноценной жизни.[4]

Именно в этом заключался для Блока смысл Октябрьской революции. “Исход борьбы, которая длилась полтора столетия, внутренне решен...”. [5]

Призывая современников “слушать Революцию”, поэт сам как бы весь превратился вслух в этот “грозный и крылатый час истории” и в январе 1918 г. создал свой шедевр - революционную поэму “Двенадцать”. Он приступил к работе над поэмой “Двенадцать” 8 января 1918 года, закончив её 28 января этого же года. Окончив поэму, записал в дневнике: “Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг… Сегодня я - гений”.[5]

2. СТИЛИСТИКА И СИМВОЛИКА

Блоковское понимание Октябрьской революции во всей полноте и цельности воплощено в “Двенадцати” - в символике поэмы, в ее образности, во всей ее художественной структуре.

В поэме последовательно применен художественный прием, основанный на эффекте контраста. Сразу бросается в глаза, что изображение строится в ней на чередовании мотивов ночной темноты и снежной вьюги:

Черный вечер,

Белый снег.

Эта символика знаменует два жизненных, исторических начала: низкое и высокое, ложь и правду, старое и новое, прошлое и будущее - все, что противоборствует как на всем свете, так и в каждой человеческой душе. Символика эта социально прояснена, в ней - отражение и художественное обобщение реально-исторических явлений. Черное - это смертельно раненный, но еще отчаянно сопротивляющийся старый мир со всем его наследием. Это не только уходящая в прошлое Святая Русь с ее буржуями, витиями, попами, барынями, проститутками, городовыми, господскими “етажами” и золотыми иконостасами, но также и то, чем старый мир затемнил, отравил и покалечил миллионы человеческих душ: бесшабашное буйство, горе горькое и жажда “сладкого житья”, дешевая кровь, всяческая жестокость и дикость, белое, точнее - светлое: белое и красное ( между этими цветовыми категориями нет принципиальной разницы) - это вольная метель, очистительный пожар, белоснежный венчик Иисуса Христа, красный флаг, все праведное, чистое, святое, революция.

Что такое снежная вьюга в “Двенадцати”, как не образ “исторической погоды”, образ самой революции. Черный вечер и белый снег воплощают в своей контрастности историческую бурю, потрясающую мир. Светлое, белое, снежное торжествует в финале поэмы, где разыгравшаяся вьюга полностью побеждает непроглядную тьму, из которой вышли двенадцать.

Для характеристики рухнувшего мира Блок нашел удивительный по силе презрения образ, необыкновенно смелый в своей новизне. Можно было в сотый раз изобразить старый мир колоссальным Молохом, перемалывающим человеческие жизни, апокалипсическим Зверем, стоголовой Гидрой, еще каким-нибудь чудовищем. Блок сказал просто и убийственно: “паршивый пес”.

Стоит буржуй, как пес голодный,

Стоит безмолвный, как вопрос.

И старый мир, как пес безродный,

Стоит за ним, поджавши хвост.

Образ “паршивого пса” обогащен дополнительными эпитетами, оттенками, подробностями: пес назван еще и жесткошерстным, голодным, безродным, а далее - нищим, ковыляющим, шелудивым, холодным, волком и еще раз безродным. Эти эпитеты и оттенки говорят сами за себя: Блок хочет как можно безжалостнее развенчать старый мир, стереть окружавший его ореол мнимого величия и былой силы. Найденный поэтом неотразимо сатирический образ попал прямо в цель: всевозможные витии и адвокаты старой России - от утонченных эстетов и богоискателей до продажных бульварных писак - взвыли, прочитав про “паршивого пса”.

Но Блоку было мало заклеймить и осмеять бесславно гибнущий старый мир. Он хотел также показать силу, творящую революцию. Он и показал ее в “Двенадцати” - в меру своего представления о ней. Это сила прежде всего разрушительная, но и несущая в мир новую историческую правду.

Тема революции как гибели старого мира и рождения нового неразрывно связана в “Двенадцати” с темой народа, властно взявшего в свои руки колесо истории. Образ народа запечатлен в коллективном герое поэмы - двенадцати парнях из питерских низов, добровольно и с ясным сознанием своего долга вступивших в Красную гвардию:

Как пошли наши ребята

В красной армии служить -

В красной гвардии служить -

Буйну голову сложить!

Кто же такие эти двенадцать? Социальная, классовая природа двенадцати определена в поэме совершенно точно: “рабочий народ”. Именно из рабочего народа и формировалась в Петрограде Красная гвардия. Критики, упрекавшие Блока за то, что он передал дело революции не в те руки, неизменно ссылались на одно и то же: сам поэт охарактеризовал своих безымянных героев как “голытьбу”, да еще не просто голытьбу, а такую, которой “на спину б надо бубновый туз” (то есть отличительный знак каторжников), перед которой приходится “запирать етажи”. Однако аргументация от “бубнового туза”, если поглубже разобраться в поэме, нуждается по меньшей мере в уточнении.

Во-первых, самому слову “голытьба” не следует придавать особого значения. Оно значит в “Двенадцати” только то, что действительно значит: беднота, голь перекатная. Самих пролетариев слово это нисколько не коробило.

“Бубновый туз” - это все-таки метафора. Поэт рисует внешний облик двенадцати:

В зубах - цыгарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

Такими - с незримым “бубновым тузом” - красногвардейцы представлялись напуганному воображению обывателя; такими аттестовали их враги пролетарской революции - вроде “буржуя”, что в блоковской поэме злобно следит за проходящими мимо него двенадцатью из-под поставленного воротника. Во всяком случае, в такой характеристике чувствуется вызов мнениям и оценкам людей старого мира, которые походя обзывали красногвардейцев “преступниками”, “грабителями” и т. п.

Есть в “Двенадцати” знаменательная деталь: герои поэмы неудержимо идут вперед, в будущее, но “пес паршивый” неотступно тащится вслед за ними. Это - тень старого мира, который хотя и поджал хвост, но пристал к двенадцати и не отстает от них - “ковыляет позади”, несмотря на их окрики и угрозы:

Отвяжись ты, шелудивый,

Я штыком пощекочу!

Старый мир, как пес паршивый,

Провались - поколочу!

Во всяком случае, доверив “голытьбе” дело исторического возмездия над старым миром, Блок ни в малейшей мере не хотел взять под сомнение искренность и силу революционного порыва своих героев. Вопреки темным и слепым страстям, которые тяготят этих людей как наследие прошлого, героика революции, борьба за великую цель поднимает их на высоту нравственного и исторического подвига.

Двенадцать - ключевое число поэмы, и множество ассоциаций можно связать именно с ним. Прежде всего, это двенадцать часов - полночь, двенадцать месяцев - конец года. Получается какое-то “пограничное” число, так как конец старого дня (или года), а также начало нового - это всегда преодоление некоего рубежа, шажок в неизвестное будущее. У А. Блока таким рубежом стало падение старого мира. Неясно, что впереди. Наверное, “мировой пожар” вскоре перекинется на все сущее.

Другая числовая ассоциация - это двенадцать апостолов. На это косвенно указывают и имена двух из них - Андрюхи и Петрухи. Вспомним и историю апостола Петра, трижды отрекшегося от Христа за одну ночь. Но у А. Блока наоборот: Петруха за одну ночь трижды возвращается к вере и трижды вновь отступает. К тому же он - убийца своей бывшей возлюбленной.

Замотал платок на шее -

Не оправиться никак

Платок, как петля, на шее, и Петр превращается в Иуду. А роль предателя Иуды играет Ванька (Иоанн).

И идут без имени святого

Все двенадцать -- вдаль.

Ко всему готовы,

Ничего не жаль...

Их винтовочки стальные

На незримого врага...

Не очень-то благовидные дела творятся в революционном Петрограде, оттого, вероятно, вечер и ночь -- самое подходящее для них время суток.

Да еще ветер бушует, сбивает с ног. Это природное явление и символ очистительной силы, сносящей все ненужное, искусственное, чужеродное.

Ветер веселый

И зол, и рад.

Крутит подолы,

Прохожих косит,

Рвет, мнет и носит

Большой плакат:

“Вся власть

Учредительному Собранию”...

В стихийном бунте поэт показывает не только разрушительную, но и созидательную силу.

3. ОСОБЕННОСТИ КОМПОЗИЦИИ

В поэме двенадцать главок. Первая носит характер экспозиционный. Здесь крупным планом дан пейзаж, на фоне которого развертывается действие: черный вечер; белый снег; ветер, сбивающий людей с ног и срывающий уже устаревшие плакаты, годные разве что на портянки; тени старого мира - старушка, буржуй, писатель-вития, поп, проститутки, бродяга... Во второй главке появляются герои поэмы:

Гуляет ветер, порхает снег.

Идут двенадцать человек.

В третьей главке сказано, что эти люди “пошли в красной гвардии служить”. В четвертой, пятой, шестой, седьмой в поэму входит новый круг тем: разгул Ваньки, ревность Петрухи, убийство Катьки, раскаянье убийцы и - апофеоз “буйного веселья” двенадцати:

Эх,эх!

Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи!

Отмыкайте погреба -

Гуляет нынче голытьба!

Восьмая и девятая главки - центральный и поворотный момент поэмы. Здесь сюжет ломается: все мелкое и личное, выдвинувшееся было на первый план повествования (бесшабашная удаль, любовная трагедия, ревность, преступление, отчаянье и “горе горькое” убийцы), как бы поглощается мощным величием разбушевавшихся революционных смерчей и вихрей. В десятой главке Блок аттестует своих героев уже совершенно иначе. Это уже не “голытьба”, а “рабочий народ”.

Если вникнуть в развитие сюжета, ясным становится, что поэт хотел показать, как его “двенадцать” в ходе революции превращаются в действительных героев эпохи, в истинных творцов революционного действия, хотел показать, как героика революции, борьба за великую цель поднимает даже таких людей на высоту нравственного и исторического подвига, перерождает их.

“Сладкое житье” и “скука скучная” - это как бы препятствие и западня на пути “двенадцати”. Но они проходят через это, и ничто уже не может задержать их “державного шага”. Они идут вперед, к своей далекой цели, вопреки всему, что есть в них темного, стихийного, пусть даже преступного, вопреки всему, что отяготело на них как наследие жестокого и рабского прошлого.

Вся художественная структура поэмы говорит в пользу такого ее понимания. После сцены убийства и раскаяния убийцы мотивы бесшабашной гульбы, анархического разбоя и т. п. Сходят на нет, и на первый план выдвигается тема несокрушимой силы восставшего народа, неудержимого и беззаветного движения “двенадцати” к открывшейся им цели.

Такое понимание поэмы находит опору в ее композиции и ритмических особенностях. В поэме резко выделены две темы, данные в единстве: тема ветра, вьюги, снежной пурги, разыгравшейся на пути “двенадцати”, и тема движения - “державного шага” героев. Лейтмотив поэмы - это безостановочный мерный шаг “двенадцати”, ритм марша, который побеждает и вытесняет ритмы разыгравшейся вьюги и беглые частушечные темпы стиха. Драматическое развитие сюжета воплощено в самой динамике непрерывного, стремительного и все возрастающего движения, выраженного в ритме.

Новое, революционное содержание властно требовало новой стихотворной формы, и Блок, отказавшись от своей привычной манеры, обратился в “Двенадцати” к народным песенно-частушечным формам стиха, к живой разговорной речи петроградской улицы 1917 г., к чеканному языку революционных лозунгов и прокламаций.

Никогда раньше Блоку не удавалось писать так свободно и просто, никогда еще его голос не звучал так сильно и раскованно. В “Двенадцати” он расширил свое искусство, выступил смелым новатором русского стиха. Народные куплетные и песенно-частушечные стиховые формы подняты в “Двенадцати” на высоту громадного драматического напряжения и приобрели черты монументальности.

Поэма построена по принципу симфонизма, по принципу взаимосвязи и соподчинения тем. Заключительная часть поэмы играет роль симфонического финала: здесь в сжатой форме снова повторяются проходящие через поэму мотивы ветра, снега, ночной темноты. Здесь же, по законам симфонического построения, полностью раскрывается основная тема - в образах “старого мира” - “голодного пса” и Христа - “вестника нового мира”

В “Двенадцати” Блок пошел по пути свободного скрещивания самых различных стилей поэтической речи и на этой основе создал произведение самобытного, резко оригинального стиля. В поэме сочетаются намеренно опрощенный, угловатый рассказ со “сниженными” разговорными интонациями (“На что такой плакат, такой огромный лоскут? Сколько бы вышло портянок для ребят, всякий - раздет, разут...”), чеканные лозунговые формулы, приобретающие особую выразительность в своей краткости (“Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!”), солдатская частушка (“Как пошли наши ребята...” и др.), простонародная, фольклорная в своей основе песня-“заплачка” в сочетании с обрядово-игровой песней (“Ох ты, горе горькое...”), городской “мещанский” романс (“Не слышно шуму городского...”), торжественная патетика высокого стихового строя (“Так идут державным шагом...”). И все сплавилось в поэме в монолитное, нерасторжимое художественное единство.

В “Двенадцати” Блок существенно обновил и обогатил свой стихотворный язык. Он широко ввел в поэму живую народную речь с ее диалектизмами ( чтой-то, столбушка, у ей, елекстрический, цыгарка, ни гугу, потяжеле, ружьеца и т. п.), специфическим жаргоном городского просторечия (“Ишь, стервец, завел шарманку...”, “Поддержи свою осанку! Над собой держи контроль!..”), огрубленным словарем ( брюхо, падаль, толстозадая, шелудивый, холера, подлец, стервец и т. д.). Особый и очень яркий колорит придают языку поэмы словечки и выражения, внесенные в речевую практику эпохой социальной ломки: “Ох, большевики загонят в гроб!”, “товарищ поп”, “у ей керенки есть в чулке”, “ну, Ванька, сукин сын, буржуй”, “с юнкерьем гулять пошла”,. “ты лети” буржуй, воробышком” и т. д. В русской поэзии “Двенадцать” - один из самых выразительных примеров полного и органического, осуществленного вне какой бы то ни было стилизации, слияния поэтического языка с живой разговорной речью.

Буржуазная эстетская критика ничего не поняла в “Двенадцати” как в произведении искусства, не поняла всей силы и смелости художественного новаторства Блока и встретила поэму глумлением не только из-за революционности ее содержания, но также из-за “грубости” формы и языка. Зато в молодой советской литературе поэма Блока встретила горячий отклик. Она отозвалась во многих произведениях советской поэзии.(В. Орлов “А. Блок”)

4. ОБРАЗ ХРИСТА: ПОПЫТКА ОСВЯТИТЬ ДЕЛА РЕВОЛЮЦИИ? КОЩУНСТВО?

Более всего споров недоумений вызвал символический образ Христа. Этот образ множество раз приводился в качестве наиболее разительного примера идейно-художественной непоследовательности Блока. С другой стороны, Христос был главной поживой для критиков, пытавшихся тенденциозно перетолковать “Двенадцать” в аполитичном и религиозном духе, вытравить из поэмы ее революционный смысл. Друзья и враги поэмы, каждый по-своему, упрекали Блока за Христа - то в ортодоксальной религиозности, то в грубом богохульстве.

Это действительно самый неясный и на первый взгляд даже двусмысленный образ в поэме. Но вместе с тем это и чрезвычайно важный образ, от правильного истолкования которого в значительной мере зависит понимание поэмы в целом. Одним из немногих, кто сразу же верно понял назначение этого образа, был В.Г. Короленко; прочитав “Двенадцать”, он сказал: “Христос говорит о большевистских симпатиях автора”.

Прежде всего необходимо отбросить вздорные домыслы насчет блоковского Христа, оставившие след в критической литературе о “Двенадцати”, - вроде того, что Христос, дескать, вовсе не ведет красногвардейцев, а, напротив, они его преследуют и обстреливают. По точному смыслу того, о чем и как в поэме сказано, Христос идет перед двенадцатью, хотя сами они его и не видят (он “за вьюгой невидим”) и, следовательно, даже не подозревают, кто идет впереди. Они только слышат, что кто-то там есть; на мгновение различают сквозь вьюгу красный флаг:. Они окликают кого-то незримого. И лишь после, в самом конце, и притом в речи от автора, выясняется, что этот таинственный и неуязвимый кто-то - Христос:

Так идут державным шагом -

Позади - голодный пес,

Впереди - с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

Таким образом, по точному замыслу текста, двенадцать сами, сознательно, за Христом не идут, но он незримо и неведомо для них предводительствует ими. Красный флаг в руках Христа не оставляет сомнений в том, что он идет во главе революции.

Известно, что финал поэмы внушал сомнения самому Блоку. В июле 1919 года Н. Гумилев читал лекцию о поэзии Блока и, между прочим, сказал, что заключительная строфа “Двенадцати” кажется ему искусственно приклеенной, что внезапное появление Христа есть чисто литературный эффект. Блок присутствовал на лекции и сказал: “Мне тоже не нравится конец “Двенадцати”. Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос”.[9] Удивление Блока было не слишком основательным: как увидим дальше, в эти дни он очень напряженно думал о Христе. Кстати сказать, Христос сразу появился в финале поэмы; никаких иных решений финала в рукописи не обнаруживается; Блок добивался только наиболее энергичного звучания последнего стиха; вот в их последовательности три первоначальных варианта: “Сам господь Исус Христос”, “Сам идет Исус Христос”, “Иисус идет Христос”.

Действительно, в записной книжке Блока 18 февраля 1918 года было записано: “Что Христос идет перед ними - несомненно. Дело не в том, “достойны ли они его”, а страшно то, что опять он с ними и другого пока нет; а надо Другого?” Через день эта же важная мысль высказана была в дневнике, на сей раз в более категорическом тоне: “Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы “недостойны” Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо,. Чтобы шел Другой”.[5] И некоторое время спустя Блок замечает: “...Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь “Иисуса Христа”. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак”.[5]

Нужно заметить, что эпитет “женственный” в устах Блока звучал крайне осудительно. Женственное - это значит нечто противоположное “мужественной воле”, которую Блок считал определяющим началом того будущего, ради которого стоило жить и бороться.

В своей дневниковой записи Блок, как бы подчеркивая символическую условность образа Христа, само имя его берет в кавычки. Ясно, что его тревожило внутреннее несоответствие образа тому кругу представлений, которое автоматически вызывало имя Христа. Он со всей остротой чувствовал, насколько канонический образ “спасителя” и “искупителя”, служивший целям духовного угнетения и лживого утешительства, противоречит всей идейно-художественной тональности поэмы. Он хотел бы, чтобы впереди красногвардейцев шел кто-то “Другой”, более достойный вести восставший народ в будущее. Но поэт не нашел никакого другого образа такой же морально-эстетической емкости и равного исторического масштаба, который способен был бы символически выразить идею рождения нового мира. В данном случае в этом и состоит “трагедия художника”, о которой говорит Блок, - в невозможности найти адекватный образ для выражения обуревающих его мыслей и чувств.

Поэтому-то Блок оговаривался: “опять он с ними и другого пока нет”, “к сожалению Христос”, и вместе с тем не думал отказываться от “своего Христа”.

Суть дела заключается в том, что с образом Христа у Блока были связаны свои представления, и вне которых невозможно понять символику “Двенадцати”.

Блок, обратившись к образу Христа, отнюдь не имел в виду религиозно “оправдать” или “освятить” Октябрьскую революцию в духе христианского “всепрощения” и т. п. Христос в “Двенадцати” - не церковный Христос. Блок не был ортодоксально верующим человеком. Церковь, самый дух исторического христианства, официальное православие, поповщина с юных лет вызывали в нем чувство страстного протеста. Что тебе - Христос, то мне не Христос... Никогда не приму Христа”, - пишет он в молодости близкому другу, одержимому “религиозному искателю”, а в 1909 году признается, что ему “тошно слышать о Христе”. А люди, близко наблюдавшие Блока в 1917-1918 годах, свидетельствуют, что никогда еще он не был настроен столь богохульно, как в это время. В дневнике Блока тех дней и недель,. Когда он писал “Двенадцать”, нередко встречаются такие записи: “Религия - грязь (попы и пр.)”.

В самую напряженную неделю своей жизни, 5 января 1918 года, излив в дневнике бурное негодование по адресу малокровной и испуганной интеллигенции, Блок кончает свою гневную запись так: “К черту бы все, к черту! Забыть, вспомнить другое”.[5] На следующий день он пишет статью “Интеллигенция и революция” и читает книгу Ренана “Жизнь Иисуса”. А еще день спустя, 7 января, набрасывает в дневнике план пьесы об Иисусе. Это и есть “другое” - свое, заветное, выношенное, продуманное, увлекающее. План записан и оставлен: 8 января Блок начинает “Двенадцать”.

План пьесы, схематично набросанный Блоком, говорит о многом. Самое характерное - настойчивое стремление “снизить” образы Иисуса и окружающих его апостолов. Никакого благоговения, ничего от атмосферы канонической церковной легенды. Недаром богомольный Иван Бунин, много лет спустя прочитав план пьесы в “Дневнике” Блока, увидел в нем “богохульство чисто клиническое” и разразился по адресу поэта грубейшей бранью.

Даже обстановка, бегло намеченная в плане, чем-то напоминает сцены петроградской улицы 1917-1918 годов: нагорная проповедь названа “митингом”, вокруг Иисуса - толкотня, неразбериха, кто-то с кем-то ругается, слоняются и что-то бубнят какие-то “недовольные”, “тут же - проститутки”.

Сам Иисус в пьесе - существо странное, бесполое (“не мужчина, не женщина”) и вместе с тем “грешное” (“Он не был безгрешен”, - замечал и Ренан). Апостолы - это темные и грубые галилейские рыбаки, тогдашнее “простонародье”, озлобившееся на жрецов, богачей и фарисеев, - и от них, от народа, Иисус “получает все”. Это важное обстоятельство. Иисус - не столько даже вождь и учитель тогдашней “голытьбы”, сколько “глас народа”, как бы рупор, через который в мир идет весть о новой большой правде. Кругом - старая испорченная жизнь: “загаженность, безотрадность форм, труд”, но эта идущая в мир новая правда - прекрасна. Блок приводит одно из самых любимых своих изречений - слова Платона: “Все прекрасное - трудно”.

Замысел пьесы проясняет, в частности, числовую символику поэмы. Она, безусловно, была продумана Блоком. В черновике поэмы в начале седьмой песни есть помета: “Двенадцать (человек и стихотворений)”. Очевидно, в процессе работы поэту показалось соблазнительным уравновесить число героев и число самих песен. В том, что в поэме действует именно двенадцать человек, есть, конечно, явный намек на двенадцать евангельских апостолов, понесших в мир новую человеческую правду. На эту открытую аналогию сразу же обратила внимание критика: трактовка блоковских красногвардейцев как “апостолов революции” стала общим местом.

Образ Христа - олицетворения новой всемирной и всечеловеческой религии, новой морали - служил для Блока символом всеобщего обновления жизни и в таком значении появился в финале “Двенадцати”. Во всяком случае, в творческом сознании Блока символ этот сам по себе не противоречил революционному смыслу и звучанию поэмы, но, напротив, усиливал их, знаменуя идею рождения того нового мира, во имя которого двенадцать - эти бессознательные “апостолы” новой правды - творят справедливое историческое возмездие над силами мира старого. Такова была внутренняя логика блоковского замысла, и не считаться с нею нельзя. Христос - это как бы наивысшая санкция, какую нашел поэт в том арсенале исторических и художественных образов, которым он владел.

5. «ДВЕНАДЦАТЬ» В ОЦЕНКЕ СОВРЕМЕННИКОВ

поэма блок символический революция

Мы умираем, а искусство остается.

А. Блок

Поэма “Двенадцать” широко распространилась по всей стране, перепечатывалась в провинциальных изданиях, многократно издавалась отдельно и вызвала весьма оживленное обсуждение в печати. Вскоре же стали появляться многочисленные переводы поэмы почти на все языки мира (даже на языке “эсперанто”). Поэма выходила в Париже, Милане, Лондоне, Варшаве, Берлине, Праге, Мехико, Пекине, Токио и т. д.

Поэма подверглась самым различным, иногда прямо противоположным толкованиям, применительно к условиям и обстановке происходившей в стране идейно-политической борьбы. Маяковский после смерти Блока писал: “Одни видели в этой поэме сатиру на революцию, другие - славу ей...”. Или вот еще одно свидетельство современника: “Трудно описать споры, которые кипели вокруг поэмы... Контрреволюционеры, саботажники искали в этой поэме издевки, скрытой иронии над ненавистной им революцией, изуверы, мистики орали о кощунстве, которое усмотрели в последней строфе поэмы”.

А как отнеслись к поэме другие “мастера культуры” - известные писатели и знатоки искусства?

Можно сказать, что они были напуганы. Андрей Белый счел необходимым предостеречь Блока: “По-моему, Ты слишком неосторожно берешь иные ноты. Помни - Тебе не “простят” “никогда”. Кое-чему из Твоих фельетонов в “Знамени труда” и не сочувствую, но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим. Помни: Ты всем нам нужен в... еще более трудном будущем нашем ... Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность”.

Поэт В. Пяст, обязанный Блоку своим положением в литературе, кичился тем, что “перестал подавать ему руку” и старался как можно шире разрекламировать свой геройский поступок. Это не помешало Пясту сразу же после смерти Блока выступить с “дружескими воспоминаниями”, в которых он убеждал читателя, что “Двенадцать” были написаны потому, что “демон извращенности зашевелился в поэте” и “мара заволокла его очи”.

Другой в прошлом близкий Блоку человек, ставший православным священником, Сергей Соловьев, назвал его “святотатцем”, воспевающим “современный сатанизм”. Третий бывший друг, Георгий Чулков, определил Блока как “безответственного лирика”, который не имеет ни малейшего представления о том, что такое революция. Он предположил, что музу Блока “опоили зельем”, и она, “пьяная, запела, надрываясь, гнусную и бесстыдную частушку”. Но Чулков готов простить это Блоку, так как он сделал это бессознательно. “Бог простит ему это заблуждение”, - писал Чулков.

Самым бурным потоком брани на Блока обрушилась Зинаида Гиппиус. Она называла Блока почему-то “поэтом в пурпурной блузе”, а появление “Двенадцати” - “неприличным жестом”, называла Блока”предателем”, заявляла, что “не простит ему никогда”.

Так реагировали на “Двенадцать” писатели, которые в прошлом в той или иной мере были связаны с Блоком.

Писатель Иван Бунин, ослепленный политической злобой, в 1918 году настолько грубо обличал Блока за “Двенадцать”, что и вызвало протесты даже близких ему людей. В своих воспоминаниях он писал: “Двенадцать” есть набор стишков, частушек, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем, претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным. Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгарное”. Дело в том, что Бунин был человеком совершенно иных эстетических взглядов - пуристом, убежденным литературным старовером, но все же сила его злобы была велика. Ведь он пронес ее через три десятилетия, за время которых значение блоковской поэмы было выяснено вполне.

Существует также и такой факт. Блок принимал участие в работе Школы журнализма, которая объединила целый ряд видных буржуазных журналистов, литераторов и ученых. Появление “Двенадцати” произвело эффект “разорвавшейся бомбы”. Очень известный в свое время профессор-филолог Ф. Ф. Зелинский, в прошлом - университетский учитель Блока, во всеуслышанье заявил, что Блок “кончен”, и потребовал удаления имени поэта из списка лекторов Школы, угрожая в противном случае своим уходом.

Против поэта восстали все органы антисоветской печати - от больших, “солидных” газет до желтых бульварных листков.

В бывшей кадетской “Речи”, выходившей под названием “Наш век”, статья “Интеллигенция и революция” была названа “хриплой прозой”, а “Двенадцать” - “тяжелым и смутным кощунством”, после которого на душе становится “смутно и худо”. В “Русских ведомостях” поэма Блока трактовалась как произведение писателя, смертельно испуганного происходящим и выражающего настроения “человека из подполья”. О “кощунственности”, “нелепом жаргоне”, “вульгарности” и “лубочности” поэмы, написанной “как бы в бреду тифозном”, рассуждали литературные критики - Ю. Айхенвальд, Н. Абрамович, А. Измайлов и многие другие.

Нужно оценить человеческое и гражданское мужество Блока. Он не дрогнул под обрушившейся на него лавиной ненависти и клеветы. Злобная травля его ни чуть не смущала. Она, напротив, только обострила в нем чувство презрения к тем, кого он так настойчиво призывал слушать революцию и кто от него отвернулся. Теперь Блок полностью осознал свой издавна подготовлявшийся разрыв с декадентами и символистами и сделал из этого свои окончательные выводы. Вот как ответил Блок на книжку Зинаиды Гиппиус “Последние стихи”: “...нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни(...) В наших отношениях всегда было замалчиванье чего-то; узел этого замалчиванья завязывался все туже, но это было естественно и трудно, как все кругом было трудно, потому что все узлы были затянуты туго - оставалось только рубить. Великий Октябрь их и разрубил”.

После смерти Блока в антисоветских кругах довольно широко распространилась версия, будто Блок вскоре после своего восторженного принятия Октябрьской революции “разочаровался” в ней, отрекся от “Двенадцати” и занял позицию человека, проявлявшего молчаливое несогласие с происходящим. Об этом писали в клеветническом стиле: “Утверждают, что сам поэт на смертном одре сожалел о том, что написал поэму. Он даже в бреду будто проклинал себя за “Двенадцать” (“Вестник литературы”, 1921 г.). Газета “Последние новости” писала: “...Шумный успех “Двенадцати” не радовал его, а заставлял страдать...Если бы можно было сжечь напечатанную книгу, Блок сжег бы свои “Двенадцать”.

Но дело в том, что Блок никогда не думал отрекаться от своего произведения. В апреле 1920 г. он утвердил это в так называемой “Записке о “Двенадцати” ”: “ В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии... Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией”.

Всеволод Рождественский - в ту пору начинающий литератор, рассказывал о литературном собрании 13 мая 1918 года в Петрограде, в Тенишевском зале. Оно памятно тем, что на нем впервые была публично исполнена поэма “Двенадцать”. Известно, что некоторые поэты, уже давшие согласие на участие в этом собрании, узнав, что в программе значится “Двенадцать”, отказались выступать. Чтение поэмы прошло триумфально. Когда в комнату вошел Блок, в комнате воцарилось молчание. Никто не поздоровался с ним, некоторые сделали вид, что не заметили его. И лишь один юный поэт, автор этого рассказа, весь под впечатлением только что услышанной поэмы, бросился к Блоку и сказал: “Александр Александрович! Это замечательно! Это нельзя слушать без волнения...” Блок молчал - и вдруг улыбнулся и пожал ему руку.

Такая поддержка и сочувствие и придавали Блоку дополнительные душевные силы. В доме Блока жадно прислушивались к каждому суждению о “Двенадцати” - и мать поэта, и жена его, и прежде всего он сам.

Величайшее достижение русской поэзии, выявившее душу революции, - такая оценка “Двенадцати”, высказанная на страницах центрального органа большевистской партии, конечно, перевешивала все то половинчатое, оговорочное, что было сказано о поэме. Эта ясная оценка “Двенадцати” - не единственная в тогдашней партийной печати. Журнал “Вестник жизни” перепечатал поэму, а во вступительной редакционной статье было сказано следующее: “Своеобразную попытку вскрыть психологию революционного рабочего, а также очертить огромность Октябрьских событий представляет поэма А. Блока, местами приближающаяся к меткому и язвительному реализму народных частушек, местами, там, где изображается мировой масштаб событий, - поднимающаяся до высокого и смелого одушевления. Однако задача, которую поставил себе А. Блок, разрешена им лишь отчасти: герои поэмы... не характерны для революционного пролетариата; они принадлежат не к авангарду революции, а к арьергарду ее...но тем знаменательней подмеченный в них поэтом неподдельный революционный подъем”.

Неоднократно высказывался о “Двенадцати” виднейший деятель пролетарского революционного движения и активнейший строитель советской культуры А. Луначарский. Им было написано стихотворение, озаглавленное “Блоку “Двенадцати” и написанное в манере блоковской поэмы. В нем одновременно звучит и признательность Блоку, и полемика с ним:

Так идут державным шагом,

А поодаль ты, поэт,

За кроваво-красным стягом,

Подпевая их куплет.

Их жестокого романса

Подкупил тебя трагизм.

На победы мало шанса,

Чужд тебе социализм,-

Но объят ты ихней дрожью,

Их тревогой заражен

И идешь по бездорожью,

Тронут, слаб, заворожен...

Полемика идет все по той же линии: В “Двенадцати” показан не авангард, а арьергард революции:

Только знай, поэт мой чуткий,-

Сзади к армии пристал:

Не теряя ни минутки,

Ты вперед бы поспешал.

Красной армии колонны

Догони-ка авангард...

В статье “Александр Блок” Луначарский писал: “...Революция пришла грозная, величественная, и Блок в ряде замечательных статей призывал интеллигенцию покончить со своей амузыкальностью, понять величие этой безграничной симфонии. Он оправдывал революцию, несмотря на отдельные безобразия и срывы.

“Двенадцать” как нельзя больше далеки от партийности, потому что партийность Блок испытывал как нечто вовсе не революционное, чуждое ему по духу, а она-то и была, как показало все будущее, подлинным ведущим началом революции. Кроме того, шокировало внезапное появление Христа во главе двенадцати, эта мистическая окраска, которую Блок сам хорошенько не понимал...

Во всяком случае, ясно, что в поэме “Двенадцать” Блок хотел дать точное изображение подлинно революционной силы, бесстрашно указать на ее антиинтеллигентские, на ее буйные, почти преступные, силы и вместе с тем благословить самым большим благословением, на которое он был только способен”.

Советский поэт П.С. Коган в статье “Александр Блок и революция. Памяти поэта” писал, что “...Только поэты, умеющие видеть первое сияние грядущей красоты в отталкивающих картинах современности, пользовались образом Христа, как символом ведущей нас правды”. Коган говорил, что Блок впервые увидел Христа с кровавым флагом впереди двенадцати красногвардейцев, которых мещанский суд клеймит именем “ярыг” и убийц. Они “разрушители золотых иконостасов, святотатцы и грабители”, они возведены Блоком в сан апостолов, потому что бессознательно для себя идут за тем, с чьим именем вековая традиция угнетенного человечества связала свою заветную мечту о вечной правде.

Писатель и журналист М. Ю. Левидов в статье “Преступившие черту” писал о “Двенадцати”: “...“Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте революцию”... Блок не только призывал слушать, он слушал сам. И плодом этого явилось величайшее достижение его поэзии и в то же время русской поэзии после Пушкина, Некрасова, Тютчева - его поэма “Двенадцать”.

Как удалось этому интеллигенту из интеллигентов преступить “недоступную черту” и в художественных образах выявить душу народа, или, что то же, душу революции”.

Литературный критик А. П. Селивановский в статье “Октябрь и дореволюционные поэтические школы” о поэме Блока писал следующее: “...Его поэзия, как и его “Дневники”, записные книжки и письма, дает богатый материал для понимания его эволюции, для объяснения закономерности его позиции в октябре 1917 года. Перечитывая их, мы видим, как рвался Блок к целостному миропониманию, как душно было ему в атмосфере символизма...

...В “Двенадцати” было бы весьма неверно искать художественное отражение революции 1917 года, адекватное объективной действительности. Но она является художественным документом того, как революция оправдывалась и принималась некоторыми, тогда еще немногочисленными слоями интеллигенции, не пошедшими в лагерь контрреволюции...

Конечно, Ал. Блок видел и другие силы, которые объективно организовывали и вели за собою пролетарскую революцию. Но, во-первых, мы уже видели, что он считал их обреченными и затерянными в мировой “пьяной ярмарке”, во-вторых, он ставил перед собой другую задачу. Он хотел оправдать революцию не только в лице ее лучших, но и в лице ее худших представителей, таких, как Петруха, например. В этом смысле “Двенадцать” являются острополемическим произведением. Полемика шла против среды, к которой принадлежал Блок.

Блок был первым из символистов, который решительно сломал основы художественной манеры символизма. В “Двенадцати” Блок резко меняет свою манеру. Он строит поэму на резких контрастах. Такие контрасты присущи и некоторым прежним его произведениям, но только в “Двенадцати” становятся определяющей чертой творчества...

Новый угол зрения на мир, а отсюда - выбор нового объекта изображения и установка на новую читательскую аудиторию обусловили у Блока отказ от условного, книжно-литературного словаря символистов и привычной их мелодики. “Двенадцать” в жанровом плане представляют собой попытку ввести в большую поэзию приемы частушек в соединении с народными песнями и обновить лексику за счет словаря социальных низов, который из поэзии символистов решительно изгонялся как словарь “низкий” и “непоэтический”. Для поэзии Блока это явилось смелым, новаторским шагом, - недаром его враги из реакционного лагеря целиком отвергали “Двенадцать” и за идею, и за поэтическую форму...

Все более уходит в прошлое и становится документом этого прошлого поэзия символизма вообще и поэзия Блока в частности, но многие строки ее будут долго жить и волновать современного читателя, и в их ряду - поэма “Двенадцать”, - волновать отражением того, как крупный художник символизма в решающие исторические испытания поставил на символизме крест и стал на защиту Октябрьской революции”.

“Человеком бесстрашной искренности” назвал Блока А. М. Горький. Прямая, честная, суровая, беспощадная правда - вот чего требовал Блок от искусства, от поэзии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Таким образом, становится понятно, что литературная символика способна тонко выразить симпатию к герою или личный взгляд автора на что-то важное. Блок использует ее во всей полноте, делая ссылки на произведения других писателей или оперируя понятными без всяких пояснений образами, такими, как цвет, стихия ветра. Поэма “Двенадцать” полна загадок и откровений, она заставляет задумываться над каждым словом, каждым знаком с целью правильно расшифровать его. Это произведение хорошо иллюстрирует творчество Александра Блока, по праву занимающего свое место в ряду знаменитых символистов.

Кто эти двенадцать? Куда они идут? И почему впереди всех этот странный “Иисус Христос” в белом венце из роз и с красным флагом? Блок позволяет читателям самим разобраться в этом, а в заключительной части он собирает вместе все самое важное и помогает нам проникнуть взглядом сквозь вьюгу и мглу, чтобы мы поняли Тайну.

Блок, вероятно, предвидел еще большие жертвы и потери и оказался провидцем. Двадцатый век принес России огромные испытания, которые потребовали от страны напряжения всех душевных и физических сил.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

1. Блок А., Собрание сочинений в 8-ми томах, М.-Л., 1960-1963.

2. Блок А., Записные книжки. 1901-1920., М., 1965.

3. Орлов А., Поэма А. Блока “Двенадцать”, М., 1967.

4. Орлов А., А. Блок, М., 1956.

5. Долгополов Л.К., Поэмы Блока и русская поэма конца XIX - начала XX веков, М.-Л., 1964.

6. Максимов Д., Поэзия и проза А. А. Блока, Л., 1975.

7. Горелов А., Гроза над соловьиным садом, Л., 1970.

8. Рублев С., Давыдова Ю., Своеобразие поэмы “Двенадцать”, Р.-на-Д., 2002.

9. Чуковский К., Блок как человек и поэт, П., 1924.

10. Бекетова М., Александр Блок; Л., 1930.

11. Бак Д.П., Шкловский Е.А., Словарь-справочник, М., 2003.

12. Немеровская О., Вольпе Ц., Судьба Блока, Л., 1930.

13. Мясников А.С., А.А.Блок; Москва, 1949.

14. Блок А., “Двенадцать”, М., 1983.

Размещено на Allbest.ru