Таким образом, в ходе написания дипломной работы были получены следующие выводы.

Достоевский -- психологический романист, и главное его средство выражения -- анализ. В этом он близнец и зеркальное отражение Толстого. Но и предмет, и метод его анализа совершенно иные, чем у Толстого. Толстой разбирает душу в ее жизненных аспектах; он изучает физиологическую основу мышления, подсознательную работу человеческой воли, анатомию индивидуального действия. Когда он подходит к высшим духовным переживаниям, они оказываются за пределами, не в той плоскости, где жизнь. У них нет измерений; они полностью противоречат обычному человеческому опыту. Напротив, Достоевский действует именно в тех психических областях, где мысль и воля находятся в постоянном контакте с высшими духовными сущностями, где поток обычного опыта постоянно разбивается о последние и абсолютные ценности и где никогда не стихает ветер духа. Интересно сравнить, как Толстой и Достоевский разбирают одно и то же чувство -- чувство мучительной неловкости. Оба от него страдали. Но у Толстого это чисто социальное ощущение, сознание невыгодного впечатления, которое производит внешний вид человека и его поведение на тех, кому он хотел бы понравиться. Поэтому, когда он стал социально независим и стихли его социальные амбиции, тема эта перестала Толстого занимать. У Достоевского же муки неловкости -- это муки конечной и абсолютной ценности человеческой личности, раненой, непризнанной и униженной другими человеческими личностями. Поэтому жестокость Достоевского находит в анализе раненого и страждущего человеческого достоинства особенно широкое поле деятельности. У Толстого муки самосознания или имеют социальный характер, или перестают действовать; у Достоевского самосознание метафизично и религиозно и исчезнуть не может никогда. И тут снова возникает суждение о "чистоте" Толстого и "нечистоте" Достоевского: Толстой мог победить все свои человеческие недостатки и предстать перед вечностью как "голый человек". У Достоевского самый дух его неразрывно опутан символической сетью "относительной реальности". Отсюда позднейшее осуждение Толстым излишних подробностей реализма, поскольку они не несут главного, и неспособность Достоевского когда-либо переступить границы временного.

В образе Настасьи Филипповны изображена трагедия женщины, вынужденной продавать свою красоту и не желающей мириться с унижением ее человеческого, женского достоинства.

Хотела было написать, что надрыв Настасьи Филипповны - обратная сторона гордыни, что надрыв этот делает ситуацию безвыходной. Нельзя мучить князя, пытать Рогожина. Не оправдалась надежда князя: «Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» А князь будто стоит рядом в тоске и повторяет: «Не то, не то!» Настасью Филипповну просто жалко, она очень несчастна и то, что она «сострадания достойна» - это единственная правда о ней. Неосуждение князя так очевидно, сильно и заразительно, что и профессиональное литературоведческое осуждение становится неприличным. Невозможно судить, можно только сочувствовать.

Думается, что даже не отправься Аглая уничтожать соперницу, счастье князя с нею было вряд ли возможно. Через страдание Настасьи Филипповны князь не переступил бы. «Она ведь умерла бы! Я никак не могу вам этого объяснить...», - говорит князь Евгению Павловичу. Никакое счастье невозможно, если тебе вслед плачут. «Жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви», - говорит князю Мышкину Рогожин. Жалость князя - самоотверженная, а точнее милосердная любовь, в которой не остается места для любви к самому себе, утешительной лжи самому себе. Без Христа любой человек способен жалеть только тех и так, чтобы это не ломало желанной ему жизни. В этом отношении «князь - Христос».

Чувства князя заразительны: пронзительно жалко Рогожина. Помните, как находят их обоих над трупом Настасьи Филипповны. «Князь сидел подле него неподвижно на подстилке и тихо, каждый раз при взрывах крика или бреда больного, спешил провесть дрожащею рукой по его волосам и щекам, как бы лаская и унимая его». Сострадание не покинуло его даже тогда, когда «он уже ничего не понимал и не узнавал вошедших и окружавших его людей». Рогожина пронзительно жалко еще и потому, что нужна была ему вся душа и вся любовь Настасьи Филипповны.

Как Настасья Филипповна не поверила в любовь князя Мышкина, в прощение и милосердие Божие, так Рогожин не поверил в совершенную правду слов Настасьи Филипповны: «А коли выйду за тебя, то я тебе верною буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся».

Гордыня Аглаи, гордыня Настасьи Филипповны, гордыня Рогожина, изнемогшего быть подле Настасьи Филипповны воплощением ее несчастья, сплели свои драконьи шеи и погубили всех. Недостало простоты, доверия и терпения хоть чьего-нибудь еще, кроме князя Мышкина.

Литература