От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным

- Вы, видимо, сразу сказали, что готовы работать, куда пошлют?

- Да. Разумеется. Да они и сами не знали, где я буду работать. Они просто брали людей. Это на самом деле рутинное дело - подбор кадров. Определить, куда и кого именно направить. И мне сделали именно такое рутинное предложение.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Вовка сразу сказал мне, что работает в КГБ. Практически сразу. Может, он и не должен был этого делать. Некоторым он говорил, что работает в милиции. Я, с одной стороны, осторожно относился к этим ребятам, потому что сталкивался с ними. Я выезжал за границу и знал, что с любой группой ездили якобы инспекторы или представители Министерства культуры, с которыми нужно было держать язык за зубами.

Я одному коллеге своему как-то говорю: "Да ладно, нормальные, хорошие ребята". А он ответил: "Чем больше ты с ними разговариваешь, тем больше на тебя том на Литейном, 4".

Я у Володи никогда не спрашивал ничего про работу. Мне, конечно, интересно было: а как там?

Но точно помню: как-то раз решил все-таки его со всех сторон окружить и выяснить про какую-нибудь спецоперацию. Но ничего у меня не вышло.

А потом я его спросил: "Я - виолончелист, я играю на виолончели. Я никогда не смогу быть хирургом. Но я - хороший виолончелист. А у тебя что за профессия? Я знаю, ты - разведчик. Не знаю, что это значит. Ты кто? Что ты можешь?"

И он мне сказал: "Я - специалист по общению с людьми". На этом мы разговор закончили. И он действительно считал, что профессионально разбирается в людях. А когда я развелся со своей первой женой, Ириной, он говорил: "Я точно предвидел, что так и будет". Я был с ним не согласен, я не считал, что у нас с Ириной все было ясно с самого начала. Но слова его произвели на меня большое впечатление. Я гордился и очень дорожил тем, что он - специалист по общению с людьми.

МОЛОДОЙ СПЕЦИАЛИСТ

"ИНСТРУКЦИЯ И ЕСТЬ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЗАКОН"

- Меня оформили сначала в секретариат Управления, потом в контрразведывательное подразделение, и я там проработал около пяти месяцев.

- Это было то, что вы себе представляли? То, чего так ждали?

- Конечно, нет. Я все-таки после университета пришел. Была уже определенная подготовка. И вдруг я вижу стариков, которые трудились еще в те незабвенные времена. Некоторые уже вот-вот должны были уйти на пенсию.

Помню, они как-то разрабатывали одно мероприятие. Сидела целая группа. Меня тоже привлекли. Я уже не помню детали, но один говорит: "Давайте так-то и так-то сделаем. Согласны?" Я говорю: "Нет, это неправильно". - "Что такое, почему неправильно?" - "Это противоречит закону". Он удивляется: "Какому закону?" Я называю закон. Они говорят: "Но у нас же есть инструкция". Я опять про закон. Они ничего не понимают - и опять про инструкцию. Я говорю: "Так это же инструкция, а не закон".

А собеседник мой искренне и с удивлением: "Для нас инструкция и есть самый главный закон". Причем сказал дед без иронии. Абсолютно. Так они были воспитаны, так работали. Я так не мог. И не только я, но и практически все мои ровесники.

Несколько месяцев покрутился формально, подшивал дела какие-то. А через полгода меня отправили на учебу, на шесть месяцев, на курсы переподготовки оперативного состава. Это была ничем не примечательная школа у нас, в Ленинграде. Считалось, что база у меня есть, а нужна чисто оперативная подготовка. Я там проучился, вернулся в Питер и еще где-то около полугода отработал в контрразведывательном подразделении.

- Что это было за время?

- Что за время? Конец 70-х. Сейчас говорят: "В тот момент Леонид Ильич начал закручивать гайки". Но это было не очень заметно.

- А в работе органов что-нибудь изменилось?

- Знаете, на самом деле многие вещи, которые правоохранительные органы стали позволять себе с начала 90-х годов, тогда были абсолютно невозможны. Действовали как бы из-за угла, чтобы не торчали уши, не дай Бог. Я для примера расскажу только одну историю. Допустим, группа диссидентов собирается в Ленинграде проводить какое-то мероприятие. Допустим, приуроченное к дню рождения Петра Первого.

- Да, давайте просто предположим.

- Диссиденты в Питере в основном к таким датам свои мероприятия приурочивали. Еще они любили юбилеи декабристов.

- Диссиденты же.

- Действительно. Задумали, значит, мероприятие с приглашением на место события дипкорпуса, журналистов, чтобы привлечь внимание мировой общественности. Что делать? Разгонять нельзя, не велено. Тогда взяли и сами организовали возложение венков, причем как раз на том месте, куда должны были прийти журналисты. Созвали обком, профсоюзы, милицией все оцепили, сами под музыку пришли. Возложили. Журналисты и представители дипкорпуса постояли, посмотрели, пару раз зевнули и разошлись. А когда разошлись, оцепление сняли. Пожалуйста, идите кто хочет. Но уже неинтересно никому.

- Вы тоже принимали участие в этой операции?

- Нас не особенно привлекали к этим мероприятиям.

- Откуда же вы знаете такие подробности?

- Так особого секрета из этого никто и не делал. В столовой встречались, разговаривали. Я к чему все это говорю? К тому, что действовали, конечно, неправильно, и это было проявлением тоталитарного государства. Но показывать уши считалось неприличным. Было все не так грубо.

- И история с Сахаровым не была грубой?

- История с Сахаровым была грубой.

"ВОТ ВЫШЛИ ЛЮДИ СО СКРИПКАМИ..."

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Мы с Вовкой после работы в филармонию иногда ходили. Он меня спрашивал, как правильно слушать симфоническую музыку. Я ему пытался объяснить. И вообще, если вы его спросите сейчас про Пятую симфонию Шостаковича, то он вам очень подробно расскажет, о чем там, потому что ему страшно нравилось, когда он слушал, а я объяснял. И когда потом Катя и Маша стали музыкой заниматься, в этом тоже я виноват.

Я совершенно убежден, что наши лекторы, которые ведут заумные беседы с публикой о музыке, дико не правы. Пропаганда классической музыки ведется абсолютно бездарно. Я ему рассказывал, что должен и видеть и слышать нормальный человек. Он честно спрашивает: "Вот вышли люди со скрипками, дирижер... Зачем?" Я ему тоже честно объясняю: "Смотри, заиграла музыка. Вот мирная жизнь, строят коммунизм. Видишь, какой аккорд: та-ти, па-па. А сейчас издали появится фашистская тема, посмотри: вот она идет - вон те медяшки заиграли, это медные духовые инструменты. Эта тема сейчас будет расти. А вот та, которая была в самом начале, где мирная жизнь. Они сейчас будут сталкиваться, то тут, то здесь, то тут, то здесь". Ему страшно нравилось.

У него очень сильный характер. Допустим, я намного лучше играл в футбол. Но ему проигрывал, потому что он цепкий был, как бульдог. Он меня просто уже доставал. Я три раза отберу мяч, и три раза он у меня обратно его вырвет. Страшно настырный характер, который проявлялся буквально во всем. Он же был чемпионом Ленинграда по дзюдо в 76-м году.

Один раз, перед самым отъездом в Германию, мы поехали к Васе Шестакову в спортивный лагерь. Вася - его друг, он там тренером работал с юношами. Приехали ночью. Нам Вася сказал: "Вон там какие-то койки, вы найдите свободное место..." Мы нашли. А утром ребята из лагеря проснулись и говорят: "Смотрите, два каких-то мужика. Можно взять их без шума и пыли". Ну ладно, думаю.

Потом эти ребята на тренировку пошли, на ковер. Они тоже дзюдо занимались. И Вася говорит Володе: "Хочешь побороться?" Он отвечает: "Да нет, ну что ты..." - "Ну, покажи им!" - "Да нет, я уже не стоял на ковре несколько лет!" Я тоже говорю: "Ну что ты? Давай! Они же хотели нас без шума и пыли взять..." И Вася продолжает к нему приставать. "Ну ладно, - говорит, - уговорили". Ему нужно было кимоно, он подошел к парнишке: "Слушай, не дашь куртку побороться?" А тот ему небрежно: "Возьми у кого-нибудь другого". Он у кого-то взял и вышел на ковер. И парнишка тот выходит. Вовка его швырнул так, что ему сразу дали чистую победу. И Вася радостно в мегафон: "Победу одержал мастер спорта, чемпион Ленинграда 1976 года Владимир Путин!" Володя снимает кимоно, отдает его и спокойно уходит, даже голову опустил. Я этому парнишке говорю: "Это тебе еще повезло, что я не боролся".

А однажды, на Пасху, он позвал меня на Крестный ход. Володя стоял в кордоне, за порядком следил. И спросил меня: "Хочешь подойти к алтарю, посмотреть?" Я, конечно, согласился. Такое мальчишество в этом было - никому нельзя, а нам можно. Посмотрели мы Крестный ход и отправились домой. Стоим на остановке, подошли какие-то люди к нам. Не бандиты, нет, может, какие-то студенты, но подвыпившие: "Закурить не найдется?" Я промолчал, а Вовка отвечает: "Не найдется". - "А ты чего так отвечаешь?" Он: "А ничего". Что произошло дальше, я просто не успел понять. По-моему, один из них его толкнул или ударил. И я увидел только, как перед глазами промелькнули чьи-то носки. И парень куда-то улетел. А Володька мне спокойно говорит: "Пойдем отсюда!" И мы ушли.

Мне так понравилось, как он обидчика кинул! Раз - и ноги в воздухе.

"ПОСМОТРИТЕ НА ТОВАРИЩА ПЛАТОВА!"

Пока я полгода работал в контрразведывательном подразделении, на меня, видимо, обратили внимание сотрудники внешней разведки. Начали со мной беседовать. Одна беседа, вторая, еще раз и еще... Разведка постоянно активно ищет себе людей, в том числе среди кадровых сотрудников органов безопасности. Брали молодых, подходящих по некоторым объективным данным.

Конечно, мне хотелось в разведку. Считалось, что разведка - это белые воротнички в органах. Очень много блатников было, конечно. Это факт, к сожалению. Потому что мы все знаем, что такое для человека был выезд за границу в условиях Советского Союза.

Естественно, я согласился, потому что это было интересно. Довольно быстро уехал на спецподготовку в Москву, где пробыл год. Потом вернулся опять в Ленинград, проработал там, как раньше говорили, в первом отделе. Первое главное управление - это разведка. В этом управлении были подразделения в крупных городах Союза, в том числе и в Ленинграде. Там я проработал где-то четыре с половиной года, после этого опять поехал в Москву на учебу в Краснознаменный институт имени Андропова. Сейчас это Академия внешней разведки.

МИХАИЛ ФРОЛОВ, полковник в отставке, преподаватель Краснознаменного института имени Андропова:

Я проработал в Краснознаменном институте (КИ) 13 лет. Владимир Путин поступил ко мне из Ленинградского управления КГБ в звании майора.

Я решил посмотреть его в роли старшины отделения. Старшина отделения в Краснознаменном институте - это не просто какое-то дежурное назначение. От старшины отделения многое зависит. Здесь нужны и организаторские способности, в определенной степени тактичность, деловитость. Мне показалось, что у Путина все это есть. Учился он ровно, без сбоев, не было никаких казусов, как не было повода усомниться в его честности и искренности.

Я помню, что он приходил ко мне на доклад в "тройке-костюме", несмотря на то что на улице 30-градусная жара, и я сидел в рубашке с короткими рукавами. Он считал необходимым являться к руководителю вот так строго, в деловом костюме. Я даже в пример его ставил другим: "Вот посмотрите на товарища Платова!"

Там же не называли по настоящим фамилиям, поэтому Путин был не Путиным, а Платовым. Как правило, первую букву фамилии оставляли. Сам я, когда учился в разведшколе, назывался Филимоновым.

В Краснознаменном институте не только обучали правилам разведки и контрразведки. Львиная доля нашей деятельности состояла в изучении слушателя, его профессиональной пригодности, его личных качеств. Нам надо было определить в конце концов, годится ли слушатель для работы в разведке.

Обучение в нашем институте - своего рода испытательный полигон. Вот я, например, преподавал искусство разведки. Что это значит? Это умение входить в контакт с людьми, умение выбирать нужных нам людей, умение ставить вопросы, которые интересуют нашу страну и наше руководство, умение, если хотите, быть психологом. Поэтому нам приходилось изучить слушателя настолько, чтобы поручиться за него, как за свою правую руку. А в конце учебы на каждого выпускника мы писали характеристики, которые и определяли его судьбу.

Мы просили всех преподавателей, начиная от кафедры контрразведки и заканчивая кафедрой физкультуры, высказать на бумаге свое мнение о слушателях. Затем это все докладывалось руководителю учебного отделения, который уже сводил все вместе: свои собственные наблюдения с наблюдениями этих преподавателей, и писал развернутую, подробную характеристику.

Это был адский труд. А по объему - всего четыре машинописные страницы. Но рассматривалось все: и личные качества, и профессиональные. Мы закрывались на неделю, на две и сидели: писали, писали... В конце характеристики делали вывод о пригодности или непригодности выпускника для работы в разведке.

В качестве примера я могу сослаться на один печальный в определенной степени момент в своей деятельности. У меня был слушатель, который наши оперативные задачи решал, как семечки щелкал. Иногда создавалось впечатление, что он знает решение заранее. Его четкий аналитический ум позволял ему находить хорошие решения.

Но в то же время само по себе умение решать оперативные задачи не являлось приоритетным. Под конец его обучения я написал на него характеристику, которая препятствовала выпускнику работать в разведке. Сыграли роль его личные качества - карьеризм и неискренность по отношению к товарищам.

Для этого слушателя было как гром с ясного неба, когда он прочитал характеристику хотя в общем-то и положительную, но закрывавшую ему путь в резидентуру.

Я сам работал в резидентурах и потому прекрасно представлял себе, что может быть, когда там окажется такой сотрудник. Он всех перессорит, создаст нервозную и вредную обстановку, которая не позволит нормально работать. Поэтому я должен был написать об этом в характеристике.

Вот про Владимира Владимировича не могу сказать, что он карьерист. Хотя некоторые отрицательные качества я тогда в его характеристике назвал. Мне казалось, что он человек несколько замкнутый, необщительный. Это, кстати говоря, можно считать как отрицательным, так и положительным качеством. Но я помню, что указал в качестве негативных сторон в его деятельности некоторую академичность. Я не имею в виду, что был он сухарь. Нет, он был остроумный, за словом в карман не лез.

Дальнейшее использование каждого слушателя определяла очень высокая выпускная комиссия. Она вызывала выпускника пред свои светлые очи и, зачитав его характеристику, определяла, в какое подразделение КГБ он направляется.

В результате обучения Владимир Владимирович был закреплен за представительством КГБ в ГДР.

- Когда я учился в КИ, с самого начала было ясно, что меня готовят в Германию, потому что натаскивали на немецкий язык. Вопрос был только, куда - в ГДР или ФРГ.

Для того чтобы поехать в ФРГ, надо было поработать в соответствующем отделе центрального аппарата. Полтора, два, три года... у всех по-разному. Это один вариант. Мог я это сделать? В принципе мог.

А второй вариант - сразу же поехать в ГДР. И я решил, что лучше поеду сразу.

- Вы ведь в это время уже были женаты?

- В это время - да.

"РИСКОВАННЫЙ СПУТНИК ЖИЗНИ"

- Как-то, когда я уже работал в первом подразделении в Питере, мне позвонил приятель и сказал, что приглашает меня в театр на Аркадия Райкина. У него есть билеты, девушки будут. Сходили. Девушки действительно были.

На следующий день опять в театр пошли. Уже я билеты доставал. И на третий то же самое. С одной из них я начал встречаться. Мы подружились. С Людой, моей будущей женой.

- И сколько продолжались эти встречи?

- Долго - года три, наверное. Мне уже было 29 лет, я привык все планировать. Да и друзья стали говорить: "Слушай, прекращай ты, давай женись".

- Да они завидовали.

- Конечно, завидовали. Но я и сам понял, что если не женюсь еще года два-три, не женюсь никогда. Хотя, конечно, привычка к холостяцкой жизни сложилась. Людмила ее искоренила.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА, супруга:

Я из Калининграда. Работала стюардессой на внутренних линиях. Международных линий в Калининградском авиаотряде не было: Калининград ведь был закрытым городом. Наш авиаотряд был немногочисленным и молодым.

В Ленинград мы с приятельницей прилетели на три дня. Она тоже стюардесса из нашего отряда; пригласила меня в театр Ленсовета на концерт Аркадия Райкина, а ее, в свою очередь, пригласил один знакомый. Одной ей было идти страшновато, она и позвала меня. Этот знакомый, узнав, что я иду, пригласил и Володю.

Мы втроем - я, моя подруга и ее приятель - приехали на Невский, там есть театральная касса, возле здания Думы. Такая башня с часами. Володя стоял на ступеньках этой кассы. Он был очень скромно одет, я бы даже сказала, бедно. Совсем невзрачный такой, на улице я бы даже не обратила внимания.

Посмотрели первую часть. В антракте вышли в буфет. В основном веселилась я, старалась всех рассмешить. Но мне далеко было до Райкина - все как-то не очень реагировали. Но меня это не смущало.

После концерта договорились встретиться опять и пойти в театр: мы ведь приехали всего-то на три дня, и нас, естественно, интересовала культурная программа. Мы поняли, что Володя - тот человек, который может достать билеты в любой театр.

На следующий день действительно встретились. Правда, того приятеля, который нас познакомил, уже не было.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Я купил свою первую машину, "Жигули" первой модели. Я тогда окончил консерваторию, попал в коллектив к Мравинскому, ездил на гастроли в Японию и все такое. У меня денег было больше, чем у Вовки. Привозил я ему из командировок сувениры, футболочки какие-то...

И вот мы как-то договорились с ним встретиться на Невском. Он говорит: "Там к тебе девочки подойдут, скажут, что от меня. Я через 15 минут тоже подойду, и пойдем в театр".

Девушки вовремя, как им было назначено, пришли. Одна из них была Люда. Очень симпатичненькая. Сели ко мне в "Жигули". Стали его ждать. Мне было дико неудобно, что я там сидел с ними: мимо проходили какие-то знакомые, узнавали меня - все это было не очень кстати. Так мы сидели где-то час. Я все это время утомлял этих девиц разговорами. Так мне казалось, но на самом деле мне с ними было очень легко.

Наконец появился Володя. Он вообще, кстати сказать, почти всегда опаздывал. Пошли в театр. Что мы там смотрели, я, конечно, не помню. Совершенно не помню. Помню только, что знакомые ходили мимо машины и узнавали меня.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

На второй день мы пошли в Ленинградский мюзик-холл, а на третий опять в театр Ленсовета. Три дня - три театра. На третий день уже нужно было прощаться. Это было в метро. Приятель его стоял в сторонке. Он Володю знал как человека, который не очень-то охотно дает о себе какие-нибудь сведения или тем более телефон свой домашний. Вдруг он видит, как в самый последний момент Володя дает мне свой телефон. И этот приятель позже, когда я уехала, заметил: "Ты что, с ума сошел?" За Володей такого не водилось.

- Это вам муж рассказывал?

- Конечно.

- А он вам сказал, где работает?

- Сказал. В уголовном розыске. А потом, спустя уже какое-то время, я узнала, что в КГБ, во внешней разведке. Для меня тогда, между прочим, все равно было: КГБ, уголовный розыск... Сейчас я знаю разницу.

Я сказал ей, что работаю в милиции. Потому что сотрудников органов безопасности, особенно разведки, прикрывали какими-нибудь корочками. Если становится широко известным, где ты действительно работаешь, тебя, уж конечно, не пошлют за границу. Практически у всех были удостоверения сотрудников уголовного розыска. И у меня тоже. Вот я и сказал. Я же не знал, чем наше знакомство закончится.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Я в тот первый приезд влюбилась в Ленинград с первого взгляда, и именно потому, что мне удалось так провести время. Город ведь нравится и приятен, когда встретил там людей хороших.

- А в невзрачного, скромно одетого паренька не влюбились?

- Потом пришла влюбленность, и сильная. Не сразу. Сначала я просто звонила ему.

- Вы ему, как приличная девушка, своего телефона не оставили?

- У меня в Калининграде не было телефона. Сначала звонила, потом стала летать на свидания. В основном на свидания люди как ездят? На трамвае, на автобусе, на такси. А я летала на свидания на самолете.

У Калининградского авиаотряда не было рейсов в Ленинград. Поэтому мне ставили три-четыре выходных дня в наряде, и я летала уже обычным рейсом. Что-то, видимо, в Володе было такое, что привлекало меня. Спустя три-четыре месяца я уже решила, что он именно тот человек, который мне нужен.

- Почему? Вы же сами говорили - неяркий, неброский.

- Может быть, вот эта внутренняя сила, которая и привлекает сейчас всех.

- А вам замуж хотелось?

- Просто замуж? Нет, никогда. А конкретно за него - да.

- Но ведь поженились вы только через три с половиной года. Что же вы делали все это время?

- Три с половиной года я за ним ухаживала!

- Как же он наконец решился?

- Однажды вечером мы сидели у него дома, и он говорит: "Дружочек, ты теперь знаешь, какой я. Я в принципе не очень удобный человек". И дальше шла самохарактеристика: молчун, в чем-то достаточно резкий, иногда может обидеть и так далее. Словом, рискованный спутник жизни. И продолжает: "За три с половиной года ты, наверное, для себя определилась?"

Я поняла, что мы, похоже, расстаемся. "Вообще-то, - говорю, - определилась". Он с сомнением в ответ: "Да?" Тут я окончательно поняла, что мы расстаемся.

"Ну, если дело обстоит таким образом, то я тебя люблю и предлагаю такого-то числа пожениться", - говорит он. Вот это было полной неожиданностью.

Я сказала, что согласна. Через три месяца мы поженились. Сыграли свадьбу в ресторане -"поплавке" - пароходике, стоявшем у берега.

Мы очень серьезно восприняли это событие. Даже на свадебной фотографии видно, что мы оба просто суперсерьезные. Для меня замужество не было легким шагом. И для него тоже. Есть ведь люди, которые ответственно относятся к браку.

- А он, как человек ответственный и последовательный, запланировал, где вы будете жить?

- Да там и планировать было нечего. Жили у его родителей, квартира 27 метров в доме-корабле, так их тогда называли. Знаете, с такими высокими подоконниками? Эту квартиру обменять было очень сложно: в одной комнате балкон, а на кухне и в другой комнате окна чуть не под потолком. Когда сидишь за столом, не видно улицы, только стена перед глазами. Это было огромным минусом при обмене.

Родители жили в 15-метровой комнате с балконом. В нашей, без балкона, было 12. А сама квартира в районе Автово, в доме-новостройке. Ее Володин отец получил, как инвалид войны.

- У вас был хороший контакт с его родителями?

- Да. Родители относились ко мне как к женщине, которую выбрал их сын. А он для них был светом в окошке. Они делали для него все, что могли. Больше, чем они сделали для него, никто бы не смог сделать. Они всю свою жизнь вложили в него. Владимир Спиридонович и Мария Ивановна были очень хорошими родителями.

- А как он к ним относился?

- Его отношению к родителям можно было позавидовать. Он относился к ним бережно, никогда ничем их не обидел. Иногда, конечно, они бывали чем-нибудь недовольны, а он с ними не согласен. И всегда в такой ситуации он лучше промолчит, чем причинит им боль.

- Как вам было с ним первые годы?

- Первый год после того как поженились, мы жили душа в душу. Было ощущение постоянной радости и праздника. И потом, когда я была беременна нашей старшей, Машей. Она родилась, когда я училась на четвертом курсе, а он уехал на год учиться в Москву.

- Все это время вы не виделись?

- Я каждый месяц ездила к нему в Москву. И он приезжал один или два раза. Нельзя было чаще.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Один раз он приехал из Москвы на пару дней и ухитрился сломать руку. В метро кто-то пристал к нему, и он отметелил эту шпану. Результат - сломал руку. В дзюдо ведь не атакующая техника. Володя очень расстроился: "В Москве этого не поймут. Боюсь, будут последствия". И были действительно какие-то неприятности, он в подробности не посвящал. В конце концов все обошлось.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Результатом его учебы и стала командировка в Германию. Он должен был ехать в Берлин, но тут один Володин знакомый рекомендовал его шефу группы в Дрездене, потому что сам тоже был ленинградец. Этот знакомый работал в Дрездене, и срок его командировки заканчивался. Вот он и порекомендовал на свое место Володю. Командировка в Берлин, правда, считалась более престижной, а работа, видимо, более интересной, с выходом на Западный Берлин. Впрочем, в подробности я никогда не вникала, да он и не посвящал. Между нами никогда не было разговоров на эту тему.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Они подошли друг другу по всем статьям. Потом у нее, конечно, характер стал проявляться. Она же не боится говорить правду. И даже не боится сама про себя говорить: "Я иногда становлюсь такая душная". Я как-то купил кресло-качалку и никак не мог запихнуть его в машину. Она стала мне советовать: "Вот так надо повернуть, а не так..." А оно у меня никак не запихивается, да еще тяжелое. Я говорю: "Люда, абсолютно замолчи". Она чуть ли не в истерику сорвалась: "Ну почему вы, мужики, все такие тупые?"

Люда очень хозяйственная. Когда я приезжал к ним, она всегда очень быстро все делала. Настоящая женщина, которая может всю ночь не спать, веселиться, а утром квартиру прибрать и все приготовить...

Людмила младше меня на пять лет. До того, как стать стюардессой, она училась в техническом вузе и сама бросила его, ушла с третьего курса. Думала, куда поступать. В этот момент мы с ней познакомились, и это, можно сказать, повлияло на нее. Она начала спрашивать, советоваться, куда ей пойти учиться. Я сказал, что в университет. Но на филфак решила пойти сама. Сначала на подготовительное отделение. Потом поступила на испанскую филологию, стала заниматься языками. Выучила два языка: испанский и французский. Там же преподавали португальский, но он так и остался у нее в зачаточном состоянии. Зато в Германии стала бегло говорить по-немецки.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Перед отъездом в Германию у них Маша родилась. У моего бывшего тестя была дача за Выборгом, шикарное место, и мы, когда ее из роддома забрали, поехали туда и все там жили: Володя, Люда, я с женой... Мы, конечно, праздновали рождение Маши... По вечерам такие танцы устраивали... "Держи вора, держи вора, поймать его пора!" Вовка здорово движется. Хотя в бальных танцах я его не замечал.

Перед поездкой Людмилу проверили. Начали эту проверку еще когда я учился в Москве. В тот момент было еще неизвестно, куда именно я поеду, и требования для членов семьи были максимально жесткие. Надо было, например, чтобы жена по состоянию здоровья могла работать в условиях жаркого и влажного климата. А то представьте себе: пять лет тебя готовили, учили, и вот наконец надо ехать за границу на работу, на боевой участок, а жена по состоянию здоровья не может. Это ведь ужасно!

И мою жену проверили по полной программе. Ей об этом, конечно, ничего не сказали. Только после всего уже вызвали в отдел кадров университета и сообщили, что она прошла спецпроверку.

И мы поехали в Германию.

РАЗВЕДЧИК

"ВОСТОЧНОЕВРОПЕЙСКАЯ ПРОВИНЦИЯ"

- Вы пришли в КГБ в 1975 году, а окончательно уволились оттуда в 1991-м. Шестнадцать лет. Сколько из них за границей?

- Неполных пять. Я работал только в ГДР, в Дрездене. Мы приехали туда в 1985 году, а уехали уже после падения Берлинской стены, в 1990-м.

- Хотелось за границу?

- Хотелось.

- Но ведь в ГДР, да и в других соцстранах, КГБ работал практически официально. Как сказал один из ваших бывших коллег, ГДР - это провинция с точки зрения разведработы.

- Наверное. Впрочем, и Ленинград с этой точки зрения провинция. Но в этих провинциях у меня всегда все было успешно.

- Но это, видимо, оказался не "Щит и меч"? Как насчет романтики в разведке?

- Не забывайте, что я к тому времени уже десять лет проработал в органах. О какой романтике вы говорите?

Разведка всегда была самой фрондирующей структурой в КГБ. Влияло и то, что сотрудники годами жили за границей. Три года в капстране или четыре-пять в так называемом соцлагере, потом девять месяцев переподготовки в Москве и опять за границу. У меня, например, есть друзья, один 20 лет отработал в Германии, другой - 25. Когда приезжаешь на девять месяцев между двумя поездками, не успеваешь въехать в эту нашу жизнь. А когда уже возвращались из-за границы, начинали с трудом вживаться в действительность, видели, что у нас делалось... А мы-то, молодые, общались со старшими товарищами. Я говорю сейчас не о стариках, помнивших еще сталинские времена, а о людях с опытом работы, скажем так. А это уже было совсем другое поколение, с другими взглядами, оценками, настроениями.

Один из моих друзей работал в Афганистане старшим группы по линии безопасности. Когда он оттуда вернулся, мы, естественно, о многом с ним говорили. У нас ведь тогда как было? Все, что связано с Афганистаном, - сплошное ура! Очень патриотично. И вот мы сидели, разговаривали. И я спросил, как он оценивает результаты своей работы в Афганистане. А дело в том, что при нанесении ракетно-бомбовых ударов, как теперь говорят, нужна была его подпись. То есть без его подписи решения о бомбардировке не принимались. Его ответ был для меня шокирующим. Он так внимательно посмотрел на меня и сказал: "Ты знаешь, я свои результаты оцениваю по количеству документов, которые я не подписал". Это, конечно, подействовало на меня как удар. После таких разговоров задумываешься, что-то переосмысливаешь.

Ведь это говорили люди, которых мы уважали, авторитеты в хорошем смысле слова. И вдруг их мнение шло вразрез с общепринятыми, устоявшимися шаблонами.

В разведке тогда позволяли себе мыслить иначе, говорить такое, что мало кто мог себе позволить.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Мы приехали в Дрезден в 1986 году. К тому времени я уже окончила университет. Маше был год. Ждали второго ребенка. Катя родилась в Дрездене. Немецкий я знала на уровне школы. Не больше.

Меня перед поездкой специально никак не инструктировали. Прошла медкомиссию - и все. Наши ведь в ГДР работали вполне легально. Жили мы в доме германской госбезопасности - "Штази". Соседи знали, где мы работаем, а мы знали, где работают они. Но вот интересно. Мы приехали, когда в СССР уже началась перестройка. А они все еще серьезно верили в светлое будущее коммунизма.

- Чем конкретно вы занимались?

- Это была работа по линии политической разведки. Получение информации о политических деятелях, о планах потенциального противника.

- Правильно ли нам объяснили профессионалы, что вы занимались "разведкой с территории"?

- Довольно точно, хотя такая формулировка предполагала разведку с территории СССР. Мы работали с территории Восточной Германии. Нас интересовала любая информация по линии, как раньше говорили, главного противника, а главным противником считалось НАТО.

- Вы ездили в Западную Германию?

- Пока работал в ГДР, нет, ни разу.

- Так в чем же все-таки заключалась работа?

- Обыкновенная разведдеятельность: вербовка источников информации, получение информации, обработка ее и отправка в центр. Речь шла об информации о политических партиях, тенденциях внутри этих партий, о лидерах - и сегодняшних и возможных завтрашних, о продвижении людей на определенные посты в партиях и государственном аппарате. Важно было знать, кто, как и что делает, что творится в МИДе интересующей нас страны, как она выстраивает свою политику по разным вопросам в разных частях света. Или - какова будет позиция наших партнеров на переговорах по разоружению, например. Конечно, чтобы получить такую информацию, нужны источники. Поэтому параллельно шла работа по вербовке источников и добыче информации, а также по ее обработке и анализу. Вполне рутинная работа.

"И НИКАКОГО СПОРТА"

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

О делах дома не говорили. Думаю, накладывал отпечаток характер работы мужа. В КГБ всегда была установка: с женой не делиться. Бывали, говорят, случаи, когда излишняя откровенность приводила к плачевным последствиям. Всегда исходили из того, чем меньше жена знает, тем крепче спит. Я довольно много общалась с немцами, и если какое-то знакомство было нежелательным, Володя мне об этом говорил.

- Жизнь-то в ГДР, наверное, была лучше, чем в Питере?

- Да, мы приехали из России, где очереди и дефицит, а там всего было много. Тут-то я килограммов двенадцать и прибавил. Стал весить восемьдесят пять.

- А сейчас сколько весите?

- Семьдесят пять.

- Что же вы там так распустились?

- Давайте я честно скажу...

- Пиво?

- Конечно! Мы регулярно ездили в маленький городишко Радеберг, а там был один из лучших пивных заводов в Восточной Германии. Я брал такой баллон на три с лишним литра. Пиво в него наливаешь, потом краник нажимаешь - и пьешь как из бочки. Вот и получалось в неделю регулярно 3,8 литра пива. И до работы два шага от дома, так что лишние калории не сбросишь.

- И никакого спорта?

- У нас там не было для этого условий. Да и работали очень много.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Мы жили в служебной квартире в немецком доме. Дом большой, двенадцать подъездов. Пять квартир занимала наша группа. Только Володин шеф с женой жили в другом доме. А рядом в подъезде еще четыре квартиры, где жили военные разведчики. Все остальные - немцы, сотрудники госбезопасности ГДР.

Наша группа работала в отдельном здании, в огороженном немецком особняке. То ли трехэтажный, то ли четырехэтажный... Не помню. Но от дома до этого особняка было минут пять ходьбы. Из окон своего кабинета Володя видел маленькую Катю в яслях. Утром он заводил Машу в детский садик - это прямо под окнами нашей квартиры, а потом Катю в ясли.

Обедать он всегда приходил домой. Да и все ребята дома обедали. Иногда вечерами собирались у нас, приходили друзья по работе, бывали и немцы. Мы дружили с несколькими семьями. Бывало весело - разговоры в основном ни о чем, шутки, анекдоты. Володя хорошо рассказывает анекдоты.

А в выходные мы уезжали за город. У нас была служебная машина - "Жигули". Это в ГДР считалось вполне приличным уровнем. Ну, по сравнению с местным "трабантом", во всяком случае. У них, кстати, тоже в то время машину достать было непросто, как и у нас. Так вот, в выходные мы куда-то обязательно выезжали всей семьей. Там очень много красивых мест вокруг Дрездена - например, так называемая Саксонская Швейцария. Минут 20 - 30 ехать от города. Гуляли, сосиски какие-то ели с пивом. И домой.

"НАСОЧИНЯЛИ-ТО СКОЛЬКО!"

- У вас были какие-то очевидные удачи во время работы в Дрездене?

- У меня хорошо шла работа. Считалось нормальным, если во время работы в загранкомандировке было одно повышение в должности. Меня повышали дважды.

- В какой же должности вы приехали в ГДР?

- Я был старшим оперуполномоченным. Следующая должность - помощник начальника отдела. И вот это считалось уже очень хорошим ростом. Я стал помощником, а потом еще старшим помощником начальника отдела. Дальше повышать уже было некуда. Там уже шел руководящий уровень, а у нас был только один начальник. И в качестве поощрения меня сделали членом парткома представительства КГБ.

- Писали, что вы принимали участие в операции "Луч". Это что такое?

- Точно не знаю. Я ею не занимался. Даже не знаю, проводилась ли она или нет. Имеется в виду, насколько я понимаю, работа по политическому руководству ГДР. Я к этому не имел отношения.

- Но, как говорят, именно вы контролировали бывшего секретаря дрезденского обкома СЕПГ Ханса Модрофа.

- Я встречался с Модрофом пару раз на официальных приемах. Этим и ограничилось наше знакомство. Он общался с людьми иного уровня - командующим армией, нашим старшим офицером связи. А вообще мы не работали по партийным функционерам. В том числе, кстати, и нашим. Было запрещено.

- И документацию по истребителю "Еврофайтер" вы не добывали?

- Я не занимался технической разведкой, не работал по этой линии. Что же насочиняли-то обо мне столько? Полная чушь!

- Так, чтобы на супершпиона тянуло. А вы от всего отказываетесь. За что же вас, интересно, повышали?

- За конкретные результаты в работе - так это называется. Они измерялись количеством реализованных единиц информации. Добывал какую-то информацию из имеющихся в твоем распоряжении источников, оформлял, направлял в инстанции и получал соответствующую оценку.

- Вы отвечаете как разведчик, то есть ничего не отвечаете. А тут еще бывший шеф восточногерманской разведки Маркус Вольф вас обидел. Рассказал, что бронзовую медаль "За заслуги перед Национальной народной армией ГДР", которую вам там вручили, давали чуть ли не каждой секретарше, если за ней не числилось грубых нарушений.

- Все правильно сказал Маркус Вольф. И ничего обидного в его словах нет. Скорее наоборот. Он просто подтвердил, что у меня не было грубых нарушений. Только медаль по-моему называется не "за заслуги", а "За выдающиеся заслуги перед Национальной народной армией ГДР".

- Вы не ждете каких-то сенсационных публикаций о вас, скажем, в той же Германии? Ближе к выборам, например.

- Нет... Честно говоря, нет.

Довольно смешно читать всю эту ерунду в газетах. Вот сейчас я не без любопытства узнаю, что в западных странах ищут агентов, которых я завербовал. Чушь все это. Ведь наши друзья, так мы называли сотрудников госбезопасности ГДР, дублировали все, что мы делали. Это все сохранилось в их архивах. Поэтому нельзя сказать, что я занимался какими-то тайными операциями, которые были вне поля зрения местных гэдээровских органов власти, в данном случае - органов госбезопасности. Мы значительную часть работы проводили через граждан ГДР. Они все там на учете. Все прозрачно и понятно.

И обо всем этом известно немецкой контрразведке.

Я не работал против интересов Германии. Это абсолютно очевидная вещь. Более того, если бы это было иначе, то я после ГДР не въехал бы ни в одну страну Западной Европы. Я же не был тогда таким высокопоставленным чиновником, как сегодня. А я выезжал много раз, в том числе и в Германию. Мне даже некоторые сотрудники МГБ ГДР писали письма, когда я уже работал в Петербурге вице-мэром. И на одном из приемов я так сказал германскому консулу: "Имейте в виду, я получаю письма, это мои личные связи. Я понимаю, что у вас там кампания какая-то против бывших сотрудников госбезопасности, их ловят, преследуют по политическим мотивам, но это мои друзья, и я от них отказываться не буду". Он мне ответил: "Мы все понимаем, господин Путин. Какие вопросы? Все ясно". Они прекрасно знали, кто я и откуда приехал. Я этого и не скрывал.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Конечно, жизнь в ГДР очень отличалась от нашей: чистые улицы, вымытые окна - они их раз в неделю моют, обилие товаров, не такое, как в Западной Германии, наверное, но все же лучше, чем в России. Еще меня одна деталь поразила. Пустяк - не знаю, стоит ли и рассказывать вам? Это, знаете, как немки развешивают белье. Утром, до работы, часов в семь, они выходят во двор. Там стоят такие металлические столбики, и каждая хозяйка натягивает свою веревку и ровными-ровными рядами вешает белье на прищепки. Все одинаково.

У немцев был очень упорядочен быт, да и уровень жизни выше, чем у нас. Думаю, что и получали сотрудники МГБ больше, чем наши ребята. Я могла судить об этом по тому, как жили наши немецкие соседи. Мы, конечно, пытались экономить, копили на машину. Потом, когда вернулись, купили "Волгу". Часть зарплаты там нам платили в немецких марках, часть в долларах. Но мы особенно и не тратили деньги, разве что на еду. Мы же ни за что не платили - жили в казенной квартире с казенной посудой. В общем, жили на чемоданах и мечтали вернуться домой. Очень хотелось домой! Правда, мы хорошо чувствовали себя в ГДР. Четыре года прошло, а за эти четыре года страна и город, в котором живешь, становятся почти твоими. И когда рушилась Берлинская стена и стало уже понятно, что это конец, было такое ужасное чувство, что страны, которая стала тебе почти родной, больше не будет.

"КАК НАКАРКАЛ!"

- Если немецкая контрразведка, как вы говорите, знает все о вашей деятельности в ГДР, то это означает, что она знает все и о тех, с кем работали вы и разведгруппа. Вся ваша агентура провалена?

- Мы все уничтожили, все наши связи, контакты, все наши агентурные сети. Я лично сжег огромное количество материалов. Мы жгли столько, что печка лопнула.

Жгли днем и ночью. Все наиболее ценное было вывезено в Москву. Но оперативного значения и интереса уже не представляло - все контакты прерваны, работа с источниками информации прекращена по соображениям безопасности, материалы уничтожены или сданы в архив. Аминь!

- Когда это?

- В 1989-м. Когда начали громить управление Министерства госбезопасности. Мы опасались, что могут прийти и к нам.

- Но ведь тех, кто громил МГБ, можно понять, вам так не кажется?

- Можно, вот только форма, в которую вылился их протест, вызывала досаду.

Я из толпы наблюдал, как это происходило. Люди ворвались в управление МГБ. Какая-то женщина кричала: "Ищите вход под Эльбой! У них там узники томятся по колено в воде!" Какие узники? Почему под Эльбой? Там было помещение типа следственного изолятора, но не под Эльбой, конечно.

Конечно, это была обратная реакция. Я понимал этих людей, они устали от контроля со стороны МГБ, тем более что он носил тотальный характер. Общество действительно было абсолютно запугано. В МГБ видели монстра.

Но МГБ тоже было частью общества и болело всеми теми же болезнями. Там работали очень разные люди, но те, кого знал я, были приличными людьми. Со многими из них я подружился, и то, что сейчас их все пинают, думаю, так же неправильно, как и то, что делала система МГБ ГДР с гражданским обществом Восточной Германии, с ее народом.

Да, наверное, были среди сотрудников МГБ и такие, которые занимались репрессиями. Я этого не видел. Не хочу сказать, что этого не было. Просто я этого лично не видел.

ГДР стала для меня в некотором смысле открытием. Мне-то казалось, что я еду в восточноевропейскую страну, в центр Европы. На дворе был уже конец 80-х годов. И вдруг, общаясь с сотрудниками МГБ, я понял, что и они сами, и ГДР находились в состоянии, которое пережил уже много лет назад Советский Союз.

Это была жестко тоталитарная страна по нашему образу и подобию, но 30-летней давности. Причем трагедия в том, что многие люди искренне верили во все эти коммунистические идеалы. Я думал тогда: если у нас начнутся какие-то перемены, как это отразится на судьбах этих людей?

И как накаркал. Действительно, трудно было себе представить, что в ГДР могут начаться такие резкие изменения. Да никому и в голову это не приходило! Более того, когда они начались, мы не отдавали себе отчет, чем это может закончиться. Иногда, конечно, возникали мысли, что этот режим долго не продержится. Влияло, конечно, и то, что у нас уже начиналась перестройка, начинали открыто обсуждать многие закрытые прежде темы. А здесь - полное табу, полная консервация общества. Семьи разбиты. Часть родственников живет по ту сторону стены, половина - по эту. За всеми следят. Конечно, это было ненормально, неестественно.

- А вас-то не тронули, когда громили МГБ?

- Люди собрались и вокруг нашего здания. Ладно, немцы разгромили свое управление МГБ. Это их внутреннее дело. Но мы-то уже не их внутреннее дело. Угроза была серьезная. А у нас там документы. Никто не шелохнулся, чтобы нас защитить.

Мы были готовы сделать это сами, в рамках договоренностей между нашими ведомствами и государствами. И свою готовность нам пришлось продемонстрировать. Это произвело необходимое впечатление. На некоторое время.

- У вас была охрана?

- Да, несколько человек.

- Вы не пробовали выйти и поговорить с людьми?

- Через некоторое время, когда толпа снова осмелела, я вышел к людям и спросил, чего они хотят. Я им объяснил, что здесь советская военная организация. А из толпы спрашивают: "Что же у вас тогда машины с немецкими номерами во дворе стоят? Чем вы здесь вообще занимаетесь?" Мол, мы-то знаем. Я сказал, что нам по договору разрешено использовать немецкие номера. "А вы-то кто такой? Слишком хорошо говорите по-немецки", - закричали они. Я ответил, что переводчик.

Люди были настроены агрессивно. Я позвонил в нашу группу войск и объяснил ситуацию. А мне говорят: "Ничего не можем сделать без распоряжения из Москвы. А Москва молчит". Потом, через несколько часов, наши военные все же приехали. И толпа разошлась. Но вот это "Москва молчит"... У меня тогда возникло ощущение, что страны больше нет. Стало ясно, что Союз болен. И это смертельная, неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Я видела, что творилось с соседями по дому, когда в ГДР начались все эти революционные события. Моя соседка, с которой я дружила, неделю плакала. Она плакала именно по утраченной идее, по крушению того, во что они всю жизнь верили. Для них это стало крушением всего - жизни, карьеры. Они же все остались без работы, был запрет на профессию. У Кати в садике была воспитательница, по призванию воспитательница. После падения стены она уже не имела права работать в садике и воспитывать детей. Они же все были сотрудниками МГБ. Она пережила психологический кризис, потом все-таки как-то справилась, пошла работать в дом для престарелых.

Еще одна знакомая немка из ГДР устроилась в западную фирму. Она работала там уже довольно долго и вполне успешно, когда вдруг ее шеф в пылу какой-то дискуссии сказал, что все бывшие гэдээровцы тупые, необразованные и неспособные - в общем, люди второго сорта. Она все это выслушала и говорит: "А вот я из ГДР. Вы считаете меня тоже ни на что не способной?" Шеф замолчал, не нашелся, что ответить, а претензий к ней по работе у него никаких не было.

- Вы переживали, когда рухнула Берлинская стена?

- На самом деле я понимал, что это неизбежно. Если честно, то мне было только жаль утраченных позиций Советского Союза в Европе, хотя умом я понимал, что позиция, которая основана на стенах и водоразделах, не может существовать вечно. Но хотелось бы, чтобы на смену пришло нечто иное. А ничего другого не было предложено. И вот это обидно. Просто бросили все и ушли.

У меня потом, уже в Питере, была одна любопытная встреча с Киссинджером, и он неожиданно подтвердил то, о чем я тогда думал. Была такая комиссия - "Киссинджер - Собчак" - по развитию Петербурга, привлечению иностранных инвестиций. Киссинджер приезжал, по-моему, пару раз. Как-то я его встречал в аэропорту. Мы сели в машину и поехали в резиденцию. По дороге он меня расспрашивал, откуда я взялся, чем занимался. Такой любопытный дед. Кажется, что спит на ходу, а на самом деле все видит и слышит. Мы говорили через переводчика. Он спрашивает: "Вы давно здесь работаете?" Я ответил, что около года. А дальше у нас был такой диалог.

- А до этого где работали?

- До этого в Ленсовете.

- А до Ленсовета?

- В университете.

- А до университета?

- А до этого я был военным.

- В каких войсках?

Ну думаю, сейчас я тебя огорчу: "Вы знаете, я работал по линии разведки". Он спокойно: "За границей работали?" Я: "Работал. В Германии". Он: "В Восточной или Западной?" - "В Восточной". Он: "Все приличные люди начинали в разведке. Я тоже". Я не знал, что Киссинджер работал в разведке. А то, что он сказал потом, было для меня неожиданно и очень интересно. Он сказал: "Вы знаете, меня сейчас очень критикуют за мою позицию в то время в отношении СССР. Я считал, что Советский Союз не должен так быстро уходить из Восточной Европы. Мы очень быстро меняем баланс в мире, и это может привести к нежелательным последствиям. И мне сейчас это ставят в вину. Говорят: вот ушел же Советский Союз, и все нормально, а вы считали, что это невозможно. А я действительно считал, что это невозможно". Потом он подумал и добавил: "Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем Горбачев это сделал".

Я совершенно не ожидал услышать от него такое. Ему сказал и сейчас говорю: Киссинджер был прав. Мы избежали бы очень многих проблем, если бы не было такого скоропалительного бегства.

ДЕМОКРАТ

"РАЗВЕДЧИКИ БЫВШИМИ НЕ БЫВАЮТ"

- Вы не думали о том, что и КГБ исчерпал себя?

- Почему я позднее отказался от работы в центральном аппарате, в Москве? Мне же предлагали. Я уже понимал, что будущего у этой системы нет. У страны нет будущего. А сидеть внутри системы и ждать ее распада... Это очень тяжело.

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Помню, с какой болью и негодованием Володя говорил о том, как наши сдали всю разведку в Германии. Он говорил: "Так вообще нельзя делать! Как же можно? Понимаю, что я могу ошибаться, но как могут ошибаться те, о ком мы думаем как о высочайших профессионалах?" Он был очень разочарован. Я ему сказал: "Знаешь, Володя, ты мне не вкручивай!". Он: "Я уйду из КГБ!" А я ему: "Разведчики бывшими не бывают!"

Володя искренне говорил, и я, в принципе, ему верил. Хотя как можно отказаться от тех знаний, от той информации, которая в тебе сидит? Естественно, ты можешь не работать в этой организации, но взгляд и образ мыслей остаются.

То, что мы делали, оказалось никому не нужным. Что толку было писать, вербовать, добывать информацию? В центре никто ничего не читал. Разве мы не предупреждали о том, что может произойти, не рекомендовали, как действовать? Никакой реакции. Кому же нравится работать на корзину, вхолостую? Тратить годы своей жизни. На что? Просто получать зарплату?

Вот, например, мои друзья, которые работали по линии научно-технической разведки, добыли за несколько миллионов долларов информацию о важном научном открытии. Самостоятельная разработка подобного проекта обошлась бы нашей стране в миллиарды долларов. Мои друзья его добыли, направили в Центр. Там посмотрели и сказали: "Великолепно. Суперинформация. Спасибо. Всех вас целуем. Представим к наградам". А реализовать не смогли, даже не попытались. Технологический уровень промышленности не позволил.

Короче, когда в январе 1990 года мы вернулись из Германии, я еще оставался в органах, но потихоньку начал думать о запасном аэродроме. У меня было двое детей, и я не мог все бросить и пойти неизвестно куда. Чем заниматься?

СЕРГЕЙ РОЛДУГИН:

Когда Володя вернулся из Германии, он мне сказал: "Мне предлагают в Москву ехать или идти в Питере на повышение". Мы стали рассуждать, что лучше, и я говорю: "В Москве-то начальники все, там нормальных людей нет - у одного в министерстве дядя, у другого - брат, у третьего - сват. А у тебя там никого нет, как же ты там будешь?" Он подумал и ответил: "Все-таки Москва... Там перспективы".

Но я видел: он явно склонялся остаться в Петербурге.

"НУ И ... С НИМ!"

Я с удовольствием пошел "под крышу" Ленинградского государственного университета в расчете написать кандидатскую, посмотреть, как там и что, и, может быть, остаться работать в ЛГУ. Так в 90-м я стал помощником ректора университета по международным связям. Как у нас говорили, работал в действующем резерве.

ЛЮДМИЛА ПУТИНА:

Перестройку и все то, что происходило в 1986-1988 годах, мы в Германии наблюдали только по телевизору. Поэтому о том воодушевлении, о том подъеме, который был у людей в те годы, я знаю только по рассказам. Для нас это все осталось за кадром.