Психология убийства

А. Камю писал, что как только человек допустил возможность убийства, хотя бы и единственный раз, он должен признать убийство всеобщим правилом. Но такое утверждение ни на чем не основано и несколько упрощает проблему. Многие убийцы, особенно те, которые совершили преступления в быту, полностью согласны с тем, что такое деяние исключительно порицаемо. Бывший убийца вполне может защитить другого человека, даже не обязательно близкого, от посягательства на его жизнь. Большинство убийц, в первую очередь те, кто совершил это преступление один раз, отнюдь не отвергает другие правила и ценности. Так, многие из них никогда не крадут и не грабят, способны на искреннюю привязанность к друзьям и любовь к женщинам, могут добросовестно работать и выполнять общественный долг. С другой стороны, люди, которые в основном находятся за рамками нормального социального общения, прежде всего алкоголики, привычные тунеядцы и бродяги, сравнительно редко совершают убийства. Одним словом, здесь все гораздо сложнее.

Убийство становится допустимым, если люди воспринимают его безразлично, если они ни во что не верят или верят в то, что не имеет ничего общего с духовностью и гуманностью, и не имеют ценностей, связанных с ними. Убийство приемлемо, если появляются доводы "за" и "против" него, если решение об убийстве или даже его абстрактной возможности принимается в соответствии не с совестью, а с логикой, если можно мириться с убийством, совершенным другим, если человеческая жизнь рассматривается лишь как ставка в игре, если результат все, а способы его достижения ничто. В последнем случае находится много оправданий убийствам, особенно если цель не связана с приобретением материальных благ и тогда будут реальны массовые убийства людей под знаменем свободы и торжества идей.

И все-таки чужая жизнь не для каждого убийцы пустяк, напротив, некоторые из них оценивают ее достаточно высоко как ту цену, которую они платят для решения своих столь же высоко ценимых целей. Преступник смутно ощущает, что, чем больше возмущена общественная мораль, тем больше психологических и иных благ он может ожидать для себя, тем успешнее могут решаться его личные проблемы. Поэтому убивают своих малолетних детей и любимых жен без каких-либо намеков на ревность. Очень похоже на это поступали люди древних народов, например семитских, которые в особо важных случаях приносили в жертву богам своих детей.

Немалая парадоксальность заключается в том, что, если человек согласен на убийство другого, тем более, если он делает это открыто, он очень часто, не ведая того, тем самым подписывает приговор себе. Дело в том, что он создает ситуацию, при которой и он может быть убит, и здесь не имеет значения, что согласившийся на убийство или даже отдавший об этом приказ принадлежит к самым могущественным слоям общества. Цепь насилий беспрерывна, и эту мысль неплохо сформулировали персонажи Сада (точнее, он сам), которые стремились всех уничтожить и растлить. Правда, при этом остается неясным их конечный выигрыш, когда убивать и растлевать останется некого, кроме них самих.

Одобрение убийства, как давно замечено, часто маскируется необходимостью исполнения служебного или религиозного долга, вписываясь в общую картину насилия и разрушения. Я здесь совсем не имею в виду намеренный обман, а те случаи, когда человек полагает, что именно такое поведение вытекает из его обязанностей либо призвания. Но это осознаваемые стимулы, могущие скрывать истинные мотивы, которые прячутся во мгле бессознательного. В подтверждение приведу пример из "Писем к немецкому другу" А. Камю.

Это случилось во Франции во время второй мировой войны. Однажды на заре грузовик с вооруженными солдатами увозит из тюрьмы одиннадцать французов на кладбище для расстрела. Из этих одиннадцати лишь пятеро или шестеро действительно что-то сделали для этого: листовки, несколько тайных встреч и - самое тяжкое - неповиновение. Остальные не совершили ровно ничего. И сознание того, что они умрут по ошибке, падут жертвой чьего-то безразличия, делает для них этот миг еще более мучительным. Среди них находится шестнадцатилетний мальчик, его терзает ужас, он мается им, позабыв стыд, у него зуб на зуб не попадает от страха. Рядом с ним немецкий духовник, чья задача - облегчить этим людям близящийся конец, но разговоры о будущей жизни им совершенно безразличны. Поэтому исповедник занялся мальчиком, забившимся, как зверек, в угол машины. Этот поймет его легче, чем взрослые. Мальчик отвечает, он цепляется за этот утешающий голос, надежда забрезжила ему: а вдруг все уладится? "Я ничего не сделал", - говорит мальчик. - "Да-да, - отвечает священник, - но не об этом речь. Ты должен приготовиться достойно принять смерть". - "Да не может же быть так, чтобы они не поняли!" - "Я твой друг, и я, конечно, тебя понимаю. Но теперь слишком поздно. Я не оставлю тебя до конца, и наш добрый Господь также. Ты увидишь, это будет легко". Мальчик отвернулся. Тогда священник заговаривает о Боге: "Веруешь ли ты в него?" Да, он верует, но ему внушает ужас вечный покой. "Я твой друг", - повторяет исповедник.

Остальные по-прежнему молчат. Надо подумать и о них тоже. Священник приближается к их немой кучке и на минуту отворачивается от подростка, который прислоняется к брезентовому чехлу, и тот слегка поддается, открыв щель между бортом грузовика и брезентом. При желании в нее можно протиснуться и спрыгнуть с машины. Священник сидит спиной к нему, солдаты впереди зорко вглядываются в дорогу, чтобы не заплутаться в предутреннем сумраке. Мальчик, не раздумывая, приподнимает брезент, проскальзывает в щель, спрыгивает вниз. Еле слышный звук падения, дальше тишина. Беглец оказался в поле, где вспаханная земля приглушает звук. Но хлопанье брезента и резкий, влажный утренний холодок, ворвавшийся в кузов, заставляет обернуться и священника, и приговоренных. С минуту священник оглядывает людей. Один короткий миг, в течение которого слуга Божий должен решить, с кем он-с палачами или мучениками. Но он не раздумывает, он уже заколотил в заднюю стенку кабины. Тревога поднята. Два солдата врываются в кузов и берут пленников на мушку. Двое других спрыгивают наземь и бегут через поле. Шум преследования, сдавленные крики, выстрел, тишина, потом приближающиеся голоса и, наконец, глухой топот. Мальчик пойман. Пуля пролетела мимо, но он остановился сам, внезапно обессилев, испугавшись этого ватного, непроницаемого тумана. Он не может идти сам, солдаты волокут его. Они не били беглеца, ну разве что слегка. Главное ведь впереди. Мальчик не глядит ни на священника, ни на остальных. Священник садится в кабину рядом с шофером. Занимается рассвет.

А. Камю не дает подробных комментариев. Он лишь замечает, что немцы даже Бога, мобилизовав его на войну, заставили служить убийству.

Немецкий священник, в чем у меня нет сомнений, есть неотъемлемая составная часть единого безумного порыва слепой ненависти ко всему живому, что дает основание рассматривать германскую армию и как гигантскую банду убийц. Священник почти не колеблется и не раздумывает: впитанная многими предками привычка к точности и верности долгу немедленно диктует определенные действия - мальчик должен быть убит, потому что он должен быть убит, и для сомнений нет места. Виновен ли он в чем-нибудь или нет, не имеет ровно никакого значения, а мысль о сострадании даже не приходит в голову. Священник не просто одобряет убийство, но и активно служит ему, вступая в непреодолимое противоречие с сутью христианского учения. Он уже не священник, он уже сам снял с себя этот сан, став одним из тех, кто приводит в исполнение смертный приговор, короче говоря, соучастником этого преступления.

Я все это говорю относительно священника и мальчика, не имея в виду остальных несчастных, которых тоже должны были расстрелять. Как и мальчика, он и их пытается подготовить к встрече с Богом, но здесь не все так просто, как может показаться. Анализ даже весьма краткого диалога, священника и мальчика показывает, что духовник совершенно не пытается вникнуть в то, что происходит, и лишь чувствует себя обязанным подготовить приговоренных к смерти. Создается впечатление, что свои обязанности в связи с расстрелом он выполняет столь же четко и автоматически, как и те, которые могли бы быть обусловлены венчанием или крещением ребенка. Не знаю, смогли ли нацисты мобилизовать Бога на войну, но некоторых его служителей они сделали соучастниками убийств - и это при том, что нацистская верхушка яростно боролась с религией и церковью.

Немецкий служитель Бога лишь один из многих тысяч служак, убежденных в том, что, выполняя преступный приказ, он не несет никакой ответственности за последствия и вся вина (если вопрос о вине вообще приходит в голову) на тех, кто отдал, такой приказ. Впрочем, соответствующие размышления вряд ли всегда имеют место, скорее наоборот, поскольку соответствующее воспитание, дисциплина и многократная тренировка автоматически приводят к требуемому действию. Если же размышления появляются, то это может свидетельствовать о первых шагах совести.

Функции убийства неоднозначны. Так, несмотря на всю его порицаемость, оно иногда, как может показаться, способно приводить к общественно полезным результатам. Так, с древнейших времен с помощью убийства освобождались от тирана. Исступленные русские террористы второй половины XIX века, большинство из которых были казнены либо окончили свою жизнь на каторге или в сумасшедшем доме, все-таки что-то сделали для освобождения крестьян и социального прогресса в целом. Эти террористы-идеалисты верили в очистительную силу страдания и окупаемость жертвоприношений - самого себя и своих жертв. Однако сами того не желая, они запустили в действие гигантскую машину уничтожения и убийства, которая потрясла страну в XX столетии. Большевики начали отсчет своей истории тогда, когда Писарев поставил перед собой вопрос: "Можно ли убить собственную мать?" и ответил на него: "Почему бы и нет, если я этого хочу и это мне полезно". Убийство начинается не с ответа на этот вопрос, а уже с самой его постановки.

Как ни парадоксально, убийства, совершенные политическими террористами в политических целях и которые поэтому можно назвать политическими, органически переросли в государственные убийства, когда государство сделало их своей обычной практикой. Иными словами, политический терроризм, борющийся с деспотизмом государства, способен заложить идеологические, правовые, организационные и психологические основы для самой кровавой государственной диктатуры. Иначе и не может быть, поскольку насилие порождает насилие, в ряде случаев неизмеримо худшее.

Убийство всегда служило и идее справедливости, точнее, реализации этой идеи или представления о ней в жизни, причем соответствующая практика носит всеохватывающий характер. С помощью убийства, якобы восстанавливая справедливость, расправлялись с тиранами и сбрасывали с трона неугодных монархов, в том числе с помощью суда или похожих на него процедур (Дантон без околичностей заявил: "Мы не хотим осудить короля, мы хотим его убить"), сжигали еретиков и нападали на соседние народы. В новое время последнее называлось "восстановлением исторической справедливости", именно так называли свои агрессивные походы Гитлер и Сталин. В повседневной жизни убийства ради справедливости встречаются очень часто: подобным образом поступает муж или любовник, уличивший в неверности жену (любовницу), преступник, карающий смертью своего вчерашнего сообщника, заподозренного в измене, отдельный человек или группа людей, устраивающих самосуд, даже разбойники и воры, похищающие чужое имущество, вполне могут сказать, что они только восстанавливали попранную социальную справедливость; заключенные тюрем, учиняющие кровавый бунт, тоже твердят, что им нужна лишь та же справедливость.

Отнюдь не случайно многие "справедливоискатели" создают культ Сатаны и почитают демонов, которые даже в художественной литературе давно обрели вполне симпатичные черты и, хотя и несут разрушение и смерть, ведут борьбу за справедливость, восполняя здесь бессилие Бога. Справедливость в сочетании с абстрактной правдой обладает подлинным существованием и выступает источником всех страстей. Эти страсти подчас весьма разрушительны и, даже имея в своей основе внешне справедливое возмущение в связи с чинимыми беззакониями, начинают стимулироваться местью.

Торговец лошадьми Михаэль Кольхаас (середина XVI века), герой одноименной новеллы Г. фон Клейста, по характеристике автора был одним "из самых справедливых, но самых жестоких людей того времени. Необыкновенный этот человек до тридцатого года своей жизни по праву слыл образцом достойного гражданина ... Среди соседей не было ни одного, кто бы не испытал на себе его благодетельной справедливости. Короче, люди благословляли бы его память, если бы он не перегнул палку в одной из своих добродетелей, ибо чувство справедливости сделало из него разбойника и убийцу". Став жертвой произвола крупного местного помещика и не найдя правды в суде, Кольхаас со своими людьми напал на поместье и предал его огню, уничтожив всех его жителей (кроме главного виновника), в том числе женщин и детей. После этого во главе разросшегося отряда Кольхаас разрушил еще ряд населенных пунктов, поджог с трех сторон Лейпциг, и все это сопровождалось убийствами, грабежами и насилием.

Анализируя эту новеллу Г. фон Клейста, К. Леонгард отмечает, что в ней изображено параноическое развитие личности. В борьбе с реальным или воображаемым врагом у Кольхааса раздуваются несомненно эгоистические чувства, он стремится восторжествовать над противником, во что бы то ни стало отомстить обидчику. Параноики вообще борются за объективную справедливость лишь во вторую очередь, что относится и к Кольхаасу, ибо он действует, побуждаемый больше соображениями мести, чем справедливости. Поэтому едва ли было бы правильным превозносить до небес чувство справедливости, якобы столь мощно представленное в Кольхаасе. Если же говорить о герое художественного произведения, обладающем истинным чувством справедливости и не являющемся параноиком, то таковым, на взгляд К. Леонгарда, является К. Моор из драмы Шиллера "Разбойники".

Насилие более чем вероятно со стороны застревающих личностей сутяжного типа. Таким был обследованный мною Н., сутяжник от младых ногтей. Он постоянно отстаивал справедливость в школе, из-за чего возникали драки с соучениками, во время службы в армии и на работе, где он писал жалобы на начальство. Особенно показательна ситуация совершенного им убийства: во время выпивки со своей любовницей, работавшей поварихой в столовой, Н. со все возрастающей настойчивостью назидательно внушал ей, что красть продукты на кухне очень нехорошо, а поскольку она возражала ему, словесные убеждения скоро переросли в избиение, повлекшее смерть злосчастной поварихи. Убийца активно защищал себя, искренне убежденный в том, что он отстаивал справедливость.

Еще один факт "справедливого" убийства исследовала М. В. Данилевская.

Семенова, двадцати двух лет, ранее не судима, имеющая незаконченное среднее образование, в 1991 году была осуждена по ст. 102, п. "г", 146 УК РСФСР на десять лет лишения свободы в колонии общего режима. Семенова замужем, имеет ребенка полутора лет, проживала с мужем в коммунальной квартире в г. Москве.

Из приговора народного суда известно следующее. 26 февраля 1991 года в гости к Семеновой приехали ее знакомые Стулова (18 лет) и Дмитриева (17 лет), а также не знакомая ей ранее несовершеннолетняя Г. (15 лет). Вместе они выпили одну бутылку вина. Стулова рассказала Семеновой, что Г. живет в г. Загорске (где также проживали она сама и Дмитриева), что она систематически занимается вместе с ними проституцией в Москве, однако Г. мешает им "работать". Семенова предложила убить Г., а заодно взять у нее дубленку.

Предложив Г. погулять, они привели ее на территорию отстойников Люблинской канализационной станции в районе Марьино, заставили раздеться, искупаться в холодной воде, затем долго избивали ее, нанесли одиннадцать ножевых ранений, били по голове кирпичом. Чтобы удостовериться в смерти Г., Семенова задушила жертву шарфом.

Из приговора видно, что Семенова была самым активным участником совершенного преступления. Именно она предложила убить потерпевшую, взяла с собой на "прогулку" нож, сломала жертве позвоночник, прыгая по спине. Проведенная с ней в местах лишения свободы беседа, применение теста Маховер "Нарисуйте человека" и Методики незаконченных предложений позволили выявить у Семеновой агрессивность в качестве устойчивой личностной черты. Очень важно, что эта особенность личности Семеновой сочетается с параноидными и психопатическими тенденциями, что приводит к внезапным "взрывам" в поведении и слабой контролируемости эмоций.

Семенова сама говорит о "вдруг возникшем у нее желании убить потерпевшую" как о непонятном, "откуда-то появившемся в голове толчке". Она не отрицает, что может быть грубой, жестокой, может ударить, подавить психологически другого, более слабого, чем она, человека. При этом Семенова объясняет такую жесткость возможного для нее поведения присущим, по ее словам, чувством справедливости. "Я люблю порядок. Не работаешь - получишь по заслугам. В этом все равны", - говорит она.

Скорее всего, для Семеновой понятие справедливости в жизни сводится к тому, чтобы каждый занимал в ней строго определенное место. Она должна занимать ведущую роль в отношениях с людьми, так как признает себя строгой, но справедливой, и поэтому всегда правой. Семенова считает возможным для себя устанавливать правила взаимоотношений, в которых главный "герой" - она сама, убежденная в своем неоспоримом праве. При этом все, по мнению Семеновой, должны слушаться и подчиняться ей. Иными словами, подавляя других, она утверждает себя, в противном случае, как можно уверенно полагать, она ощущает свою нестойкость, неполноценность, угрозу себе. Установление нужного ей порядка происходит путем подавления другого.

По результатам применения Методики незаконченных предложений это отчетливо просматривается. Семенова не любит, когда кто-либо действует против ее воли и желаний. Она прямо говорит:

"Если все против меня, я озлобляюсь" и " Когда я даю другим поручение, то обязательно контролирую его выполнение", "Мне нравятся люди, которые работают так же, как и я". Семенова не признает превосходства других над собой и прямо говорит об этом. Ее приверженность к придуманному "порядку" видна во всем. Даже в ее полном и безоговорочном согласии с карой, которую она несет за убийство, Семенова говорит: "Конечно, я надеюсь на условно-досрочное освобождение, но, если не получится, значит, не получится. Мы, убийцы, все-таки не такие, как все. Правильно, что мы здесь находимся". Выходит, что получается все по "справедливости": "убил - сиди".

Можно предположить, что и в момент возникновения умысла на убийство Семенова действовала в соответствии со своими представлениями о "справедливом" порядке вещей. Соучастницы рассказали ей о "плохом поведении" будущей жертвы, что дало "толчок" для восстановления справедливости. Жертва была намного моложе, беззащитна, и самоутверждение за ее счет выглядело вполне естественным для Семеновой.

У Семеновой не было и нет адаптационных проблем в условиях мест лишения свободы. Там она один из лидеров, авторитетных осужденных, следящих все за тем же порядком. По словам начальника отряда, Семенова "помогает воспитывать" прибывших из ВТК "самолюбивых малолеток", причем за счет грубого психологического давления и даже побоев. Иными словами, стремление к порядку, нашедшее выражение в мотивации убийства, проявляет себя и в поведении в период отбывания наказания.

Психологически тяжелые, подчас жестокие условия жизни в исправительном учреждении не кажутся ей особенными. Об этом говорят и ее рассуждения о "привычке" жить в колонии. Семенова на момент проводимого обследования отбыла почти половину определенного ей срока - четыре года из десяти лет лишения свободы. Главное, что ее тяготит, говорит она, это невозможность видеть дочку.

Рассказ Семеновой о своей тюремной жизни, о ее столь легком "вхождении" в среду осужденных свидетельствует, с одной стороны, о том, что она может успешно функционировать в строгих условиях изоляции, т.е. того же "порядка", а с другой, - что сама атмосфера, отношения в исправительном учреждении ей психологически близки. Трудностей с адаптацией у нее не возникает.

Пытаясь обнаружить истоки агрессивности Семеновой, М. В. Данилевская установила следующее.

Семенова жила с матерью, которая злоупотребляла спиртными напитками, не проявляла к ней так нужных ей в детском возрасте материнских чувств, заботы и, ласки. Сама обследуемая говорит: "У мамы было много мужчин, мужей, моих отчимов. Помню, был у меня один отчим, так он меня бил". Живым печальным воспоминанием для Семеновой являются постоянные, достаточно сильные побои отчима по выходным дням. Семенову родители отводили в детский сад-пятидневку и забирали лишь на субботу и воскресенье, что также для нее было травматично. Мама не вступалась за дочь, когда ее били "отчимы", считая, что "мужчина в доме - хозяин. Он должен суровостью воспитывать детей". Единственным человеком, по-доброму относившимся к Семеновой, была ее бабушка, перед которой она сейчас чувствует, по ее словам, вину. Она вспоминает о поездке на юг с бабушкой как о самом счастливом моменте детства. Семенова чувствует вину перед бабушкой скорее всего из-за того, что лишь сейчас, став взрослым человеком, Семенова поняла, что значила тогда для нее бабушка и что значила бы она и теперь, если бы была жива. Вероятно, грубость, т.е. присущая ей агрессивность, проявленная Семеновой в детстве по отношению к бабушке, вызывает у нее сейчас чувство вины.

Будучи ненужной для мамы и тем более для столь часто меняющихся "отцов", Семенова росла сама по себе, активно воспринимая образцы агрессивного и жестокого поведения, принятого в семье и в другом ближайшем окружении. Но, главное, как я полагаю, ее агрессивность была способом защиты от враждебного и жестокого мира.

При заполнении Методики незаконченных предложений, Семенова отзывалась о родителях и семье так: " Мать - очень плохая женщина", "Отец - не достоин быть отцом", "Отчим - идиот, тюфяк", "Когда я была ребенком, моя семья сильно пила".

Несмотря на стремление Семеновой к превосходству над другими людьми, она - не человек-нарцисс. Применение психологических методов позволило выявить у Семеновой такую черту, как недостаточная уверенность в себе, пессимистический настрой, потребность в укреплении мужественности, ощущение неполноценности, что, как уже отмечалось выше, стимулировало потребность в доминировании путем совершения жестокого убийства.

Таким образом, указанные психологические особенности сформировались у нее еще в детстве и отрочестве в результате сильного психологического и физического подавления родителями и ее отвергания ими. Настоящие (ныне присущие ей) потребности в самоутверждении и доминировании над людьми являются следствием ее раннесемейной ситуации и средством компенсации бессознательно переживаемой неполноценности, неуверенности, страха, сформированного в детстве.

В наш век мудрые первосвященники и пророки, которые открыли последние истины и готовы уничтожить человечество ради его же спасения, своими могучими фигурами заслоняют рядовых борцов за справедливость. Но и те, и другие застревают на соответствующей идее и не способны выбраться из той ямы, которую они выкопали себе сами с участием природы и общества. Вторые представлены не только повседневными фигурами следственно-судебной практики, но и теми, которые в толпе таких же слепо и фанатично выполняют заветы великих вождей, часто совсем без материальной награды для себя. Власть вождей держится на их нерассуждающей преданности и готовности убить во имя справедливости и торжества идеи.

Человек, убивающий ради справедливости другого, будь то король или последний бродяга, бессознательно, а иногда и вполне сознательно ощущает себя наделенным особыми правами, которыми, конечно, не обладают остальные. Он чувствует себя принадлежащим к особой касте, на этом покоится его уверенность в правоте своих действий и потому он всегда далек от покаяния, а если и сожалеет о чем-то, то лишь о неудачном выборе способа совершения преступления или о том, что не смог уйти от наказания.

Убивающий ради справедливости тем самым как бы отрицает Бога, который, во всяком случае для религиозных людей и религиозного общества, олицетворяет высшую справедливость и высший суд, не говоря уже о людском суде, о котором не думают и который иногда даже презирают. Вместе с тем убийцы ради справедливости нередко берут Бога в сообщники, и это относится не только к тем, кто уничтожает неверных, нечестивых, еретиков и т.д. Самый "повседневный" убийца, зарубивший жену, может утверждать в свое оправдание, что не люди, а только Бог знает, насколько он прав, а поэтому ни в чем не виноват. Но соучастие Бога в тяжких земных грехах означает отрицание его как Бога, Творца, вследствие чего он теряет возможность выступать в качестве высшего регулятора поведения и арбитра. К счастью, подавляющее большинство убийц, во всяком случае в нашей стране, не знает историю религий, которая ясно показывает, что божествам свойственно убивать. Поэтому человеку нет смысла быть добродетельным и жалеть себе подобных.

Бога всегда подвергали моральной оценке, ставили ему в вину все свои несчастья и преступления, а если не отвергали самого Бога, то не признавали созданный им миропорядок, что фактически равносильно отрицанию Творца. Обвинения в адрес Бога имеют место и тогда, когда его о чем-то молят, ибо в мольбе всегда можно найти явный или скрытый упрек по поводу того, чем человек должен был бы обладать, но этого у него нет по вине того же Бога. Самообвинение и признание собственных грехов ничего не меняют, поскольку они не могли бы у него быть без высочайшего соизволения. Однако люди лукавят, перенося на Господа вину за свои преступления и бесчестье, лукавят потому, что не в силах взять вину на себя. Они и магов заменили богами как раз потому, чтобы иметь возможность сделать это, поскольку маги в конечном итоге были теми же людьми, хотя и необыкновенными, и совсем не желали становиться козлами отпущения. Магов и магов-царьков убивали, поэтому они тем более стремились освободиться от такой роли. Но самое главное, люди поняли, что маги не способны брать на себя тот груз, который на них хотели навалить.

Обвинения в адрес Бога все время были настолько серьезны, что вызвали к жизни специальную теорию его защиты - теодицею (оправдание Бога). Русский религиозный философ Н. О. Лосский, посвятивший теодицее немало трудов, писал, что зла нет в сотворенной Богом первозданной сущности мира, что человек - существо свободное; ничто не вынуждает его совершать дурные поступки; если человек отклоняется от пути добра и вступает на путь зла, он страдает и не имеет права сваливать вину на других, на среду или на Бога, будто бы плохо сотворившего мир. Этот мир создан им с такими свойствами и силами, правильное использование которых дает возможность создавать абсолютно совершенную жизнь в Царстве Божьем и осуществлять абсолютные ценности, т.е. абсолютное добро без всякой примеси зла.

Однако, если ничего не происходит в мире без воли и желания Творца, почему изменилась первозданная сущность мира, почему человек отклонился от пути добра и вступил на путь зла, почему мир не способен создавать абсолютные ценности жизни, располагая необходимыми свойствами и силами, почему, наконец, один человек уничтожает другого, а один народ-другой народ? Это вечные вопросы, ответы на которые будут диаметрально противоположными в зависимости от отношения к Богу. Противоречия теодицеи совершенно очевидны для атеистического взгляда, но я возвращаюсь к тому, что существование Бога очень выгодно для преступников в том смысле, что позволяет свалить на него свою вину. Чем чаще люди будут таким способом освобождаться от тяжкого груза вины, тем меньше будет возможностей и индивидуальных предрасположенностей к действительному раскаянию, которое совершенно необязательно должно быть связано с верой в Господа. Быть может, в этом одна из причин распространенности преступлений, в том числе насильственных, в традиционно религиозных обществах, привыкших прятаться в тени своего духовного колосса. При этом я отнюдь не утверждаю, что перенос ответственности на Бога всегда происходит сознательно, хотя по своему содержанию это вполне рациональное действие.

Еще одна особенность убийств заключается в том, что нередко начинают убивать люди, которые ранее никогда не замечались в насильственных действиях, и, более того, в результате специальных психологических исследований у них не обнаруживалась такая черта, как агрессивность. Для очень многих подобных преступников совершенное ими убийство, особенно если жертвами были члены семьи, оказывается совсем неожиданным. Я беседовал с десятками убийц, которые были буквально ошеломлены собственными поступками, ничем не могли объяснить их, а некоторые даже находились в состоянии, близком к шоковому. Они настолько не ощущают себя источником наступивших последствий, настолько отделяют себя от них, что приходят к убеждению в собственной невиновности. Для непосредственного окружения такие убийцы выглядят злодеями далеко не всегда, и то, что они сделали, обычно представляется чистой случайностью, от которой трудно уберечься. Отсюда и приятие обывательским сознанием убийства в качестве того, что незаметно кроется в каждодневной серости.

Особого внимания заслуживают отнюдь, к сожалению, не редкие случаи, когда человек, раз "попробовав крови", уже не может остановиться. Я имею в виду случаи, когда индивида неудержимо влечет к новому злодеянию и он продолжает убивать. Это - сексуальные маньяки, разбойники, убивающие не только ради добычи, наемники и снайперы на больших и малых войнах, так называемые добровольцы, якобы борющиеся за идею в межнациональных и в межрелигиозных конфликтах. Для живой жизни не имеет никакого значения, здоровы они психически или нет: такое деструктивное поведение любых людей нуждается в анализе и объяснении и, конечно же, в предотвращении. Но мы уже сейчас знаем, что для них, как для героев Сада, преступление не только беспредельно, но они обладают неотъемлемым правом самим устанавливать, что можно, а что нет.

Не только сексуальным, но и другим убийцам, убийство доставляет сладострастный восторг, иногда даже приводящий к оргазму или состоянию, близкому к нему. Это многократно увеличивает их опасность, поскольку они постоянно начинают стремиться к подобным переживаниям. Многие из них являются психологическими Робинзонами, отнюдь не собирающимися покинуть свой необитаемый остров. Отсюда многоэпизодность, серийность убийств при максимальной отгороженности от окружающего мира и уходе в себя и свои проблемы.

Если представить себе все человечество в виде одного человека, то не является ли убийство самоубийством или той карой, которую люди все время налагают на себя, не справляясь со своими прегрешениями и не сумев возложить их на Бога? Но в этом ли смысл уничтожения другого и можно ли тогда судить человека? Не исключено, что в убийстве содержится протест против смерти как всеобщего удела, если человечество, представляемое в качестве одного человека, не желает покорно ждать своего естественного конца. Сыны Каина, возможно, ищут также смысл жизни и не принимают существующий порядок вещей, полагая, что ради бытия надо убивать и умирать, очень смутно подозревая, что история не может твориться без жертвоприношения и убийства. Убийство отбрасывает все ограничения, ибо лишение жизни есть выход за последний предел, но в то же время в нем есть вывернутая логика: можно убить то, что и так обречено на смерть. Подобная логика позволяет называть многих убийц подлинными служителями смерти, ее жрецами. Желательно подвести некоторые итоги. Отношение человечества к убийствам амбивалентно, двойственно: оно отвергает его и в то же время тяготеет к нему. С одной стороны, общество осуждает убийство - безоговорочно, громко, отразив свою волю в законе; с другой - постоянно, то тайком, то вполне открыто, прибегает к нему для разрешения своих проблем, в том числе политических, национальных, религиозных, идеологических, интимных. В этом плане человечество похоже на идеального, всеми почитаемого мужа, у которого тем не менее есть постыдный и тщательно, разумеется, от всех скрываемый порок. С его существованием давно смирились, тем более что избавиться от него невозможно.

Даже в те блаженные годы, когда природа еще не имела своих тайн и маги полностью подчинили ее себе, когда было доподлинно известно, что духи обитают в каждом камне и в каждой травинке, в купах деревьев, которые шелестом листьев сообщают об их желаниях, а женщины не могут забеременеть без их участия, и позже, тоже в благословенные времена, когда уже боги начали задумчиво бродить по ближайшим холмам и иногда веселились с людьми, люди уже знали, что без убийства им никак не обойтись, уже тогда они горько упрекали себя за это и тем не менее убивали. Но приношение людей в жертву духам или богам ни в коем случае не считалось убийством, чаще всего это делалось с радостью, особенно когда жертвовали пленниками, иногда по острой необходимости клали на алтарь даже собственных детей, в ряде случаев, как это сделал израильский судья Иеффай и намеревался сделать праотец Авраам, собственноручно предавали смерти своих сыновей и дочерей. Почему не предположить, что и сейчас многие убийства являются по существу жертвоприношениями?

5. Убийство и смерть