Теория социологии

' Данное понятие -- это не изобретение Бурдье, а возрожденное им традиционное философское по-нятие (Wac

uant, 1989).

² Термин «габитус» происходит от лат. habitus -- свойство, состояние, положение, и обыч но никак не переводится. -- Примеч. пер.

На момент написания данного очерка Пьер Бурдье занимал престижную должность за-ведующего кафедрой социологии в Коллеж де Франс (College de France) (Jenkins, 1992). Родившись в 1930 г. в небольшом сельском местечке на юго-востоке Франции, Бурдье вырос в семье, принадлежавшей к низшему среднему классу (его отец был почтовым чиновником). В начале 1950-х гг. он посещал престижный педагогический коллеж в Па-риже -- Высшую педагогическую школу, где и получил диплом. Однако Бурдье отказался писать диссертацию. Отчасти это произошло потому, что он протестовал против зауряд-ного уровня преподавания и авторитарного устройства в учебном заведении. Принятая в школе твердая коммунистическая, особенно сталинистская, ориентация вызывала у него отторжение, и он находился в активной оппозиции к этим воззрениям. Короткий период времени Бурдье преподавал в провинциальной школе, однако в 1956 г. его призвали в армию, и два года он пробыл в составе французских войск в Алжире, по-сле чего он пробыл там еще два года. О своей жизни в Алжире Бурдье написал книгу. В1960 г. он вернулся во Францию и в течение года работал ассистентом в Парижском универси-тете. Он посещал лекции антрополога Леви-Стросса в Коллеж де Франс, а также рабо-тал ассистентом социолога Раймона Арона. На три года Бурдье перешел в университет Лилля, а затем вернулся, чтобы занять влиятельную должность директора-исследова-теля в Высшей практической исследовательской школе (L'Ecole Practi

ue des ttautes Etudes) в 1964 г.

В последующие годы Бурдье стал крупной фигурой в парижских, французских и, в конце концов, мировых интеллектуальных кругах. Его творчество оказало влияние на ряд раз-личных областей, в том числе педагогику, антропологию и социологию. В 1960-х гг. он со-брал вокруг себя группу сторонников, и с тех пор его последователи сотрудничали с ним, а также добивались собственных интеллектуальных успехов. В1968 г. был основан Центр европейской социологии {Centre de Sociologie Europeenne), Бурдье стал его руководите-лем. С этим центром было связано издание уникального журнала Actes de la Recherbhe en Sciences Sociales f «Ученые труды в социальных науках»;, ставшего важной трибуной для Бурдье и его сторонников.

С выходом в 1981 г. Раймона Арона в отставку освободилось место заведующего кафед-рой социологии в Коллеж де Франс. Большинство ведущих французских социологов (на-пример, Раймон Будон и Ален Турен) претендовали на эту должность. Однако кафедру от-дали Бурдье. С этого времени Бурдье стал даже более плодовитым автором, чем раньше, а его слава продолжала расти (более подробно о Бурдье см. eSwartz, 1997, р. 15-51).

Интересный аспект творчества Бурдье -- формирование его воззрений под влиянием не-прерывного, иногда явного, иногда скрытого, диалога с другими мыслителями. Например, многие его ранние размышления сформировались в диалоге с двумя видными учеными, которые были ведущими в годы его учебы, -- Жан-Полем Сартром и Клодом Леви-Строс-сом. Из сартровского экзистенциализма Бурдье заимствовал ясное понимание акторов как создателей социальных миров. Однако Бурдье считал, что Сартр зашел слишком далеко, приписывая акторам чересчур большие возможности и при этом игнорируя структурные ограничения, которым они подвергаются. Интересуясь структурой, Бурдье, естественно, обратился к творчеству выдающегося структуралиста Леви-Стросса. На первых порах Бур-Габитус порождает социальный мир и одновременно сам порождается им," С одной стороны, габитус является «структурирующей структурой», т, е. струк-турой, которая структурирует социальный мир. С другой стороны, это «структу-рированная структура», -- структура, которая структурирована социальным, ми* ром. В других терминах Бурдье описывает габитус как «диалектику интернализаь экстерналъностииэкстернализацииинтерналъности» (1977, р. 72). Таким образол<»| понятие габитуса позволяет Бурдье избежать необходимости выбора между субъек-f тивизмом и объективизмом, «избежать философии субъекта, не отменяя рассмот-дье весьма привлекал этот подход: фактически, в течение некоторого времени он описы-вал себя как «счастливого структуралиста» (цит. по: Jenkins, 1992, р. 17). Вместе с тем не-которые из его ранних исследований привели его к выводу о том, что структурализм -- та-кой же ограничивающий, хотя и в другом направлении, подход, как экзистенциализм. Он оппонировал позиции структуралистов, считающих себя привилегированными наблюдате-лями людей, которые полагаются контролируемыми не осознаваемыми ими структурами. Бурдье потерял расположение к научной сфере, которая концентрируется исключительно на таких структурных ограничениях, утверждая, что социология

может быть, не стоила бы и малейшего внимания, если бы вся ее цель сводилась к намерению выявить механизмы, которые активируют наблюдаемых ею индивидов -- если бы она забыла о том, что имеет отношение к людям, даже к тем, которые, как марионетки, играют в игру, правил которой не знают, -- короче говоря, если бы она не брала на себя задачу восстановить для людей значение их действий (Bourdieu, цит. по Robbins, 1991, р. 37).

Бурдье определил одну из своих основных целей как ответ на крайности структурализма: «Я стремился вернуть исчезнувших у Леви-Стросса и других структуралистов... из-за рассмотрения их в качестве эпифеноменов структур реальных акторов» (цит. по: Jenkins, 1992, р. 17-18). Иначе говоря, Бурдье хотел объединить, по крайней мере, часть экзистенциализма Сартра со структурализмом Леви-Строоса,

Кроме того, воззрения Бурдье сформировались под глубоким влиянием марксистской теории и марксистов. Как мы видели, будучи студентом, Бурдье выступал против некоторых крайностей марксизма, а позже он отверг идеи структурного марксизма. Хотя Бурдье нельзя считать марксистом, в его творчестве, несомненно, прослеживаются эаим- * ствованные из марксистской теории идеи. Наиболее знаменателен его акцент на практике (праксисе) и желание соединить в своей социологии теорию и (исследовательскую) практику. (Можно сказать, что вместо экзистенциализма или структурализма Бурдье занимается «праксеологией».) В его творчестве также наблюдается освободительная направленность, относительно которой можно говорить о его стремлении к освобождению людей от политического и классового господства. Однако, как это было и в случае Сартра и Леви Стросса, лучше всего сказать, что Бурдье формирует свои воззрения, используя Маркса и марксистов в качестве отправной точки.

В творчестве Бурдье прослеживается также влияние других теоретиков, особенно Ве-бера и ведущего теоретика французской социологии -- Эмиля Дюркгейма. Но Бурдье против того, чтобы его называли приверженцем Маркса, Вебера, Дюркгейма или кого-либо другого. Он считает такие ярлыки ограничивающими, чересчур упрощающими и оскорбляющими его творчество. В известном смысле Бурдье создавал свои идеи в кри-тическом диалоге, который начался, когда он был студентом, и продолжается по сей день: «Все, что я сделал в социологии и антропологии, я сделал настолько же вопреки тому, чему меня учили, насколько благодаря этому» (Bourdieu, в: Bourdieu and Wac

uant, 1992, p. 204).

рение агента,... а также философии структуры, не забывая принимать во внима-ние ее воздействие на агента» (Bourdieu and Wac

uant, 1992, p. 121-122).

Именно практика служит опосредующим звеном между габитусом и социальным миром. С одной стороны, именно через практику создается габитус; с другой сторо-ны, именно в результате практики создается социальный мир. Бурдье говорит об опосредующей функции практики, когда определяет габитус как «систему структу-рированных и структурирующих диспозиций, которая образована практикой и посто-янно нацелена на практические... функции (цит. по: Wacuant, 1989, р. 42; см. также

19.Новейшая теория современности

Сегодня в социологии идут ожесточенные дискуссии меж-ду теми, кто продолжает считать нынешнее общество со-временным миром, и теми, кто утверждает, что в последние годы произошли существенные изменения и мы перешли в новый, «постсовременный» мир. Две заключительные гла-вы настоящей книги посвящены этим двум теоретическим позициям. В данной главе мы рассмотрим творчество тех представителей сегодняшней социологии, которые продол-жают считать, что эпоха модерна не закончена, а в следую-щей (и последней) главе мы предлагаем обзор воззрений некоторых важнейших теоретиков постмодернизма.

Классические теоретики о современности

Прежде чем перейти к знакомству с творчеством мыслителей нашего времени о современности, напомним читателю о том, что большинство классических теоретиков занимались анали-зом и критикой общества эпохи модерна. Такой анализ, напри-мер, отчетливо проводится в творчестве четырех крупнейших классических теоретиков социологии: Маркса, Вебера, Дюрк-геймаи Зиммеля. Все они исследовали вопрос возникновения и доминирующего влияния современности. Хотя эти мысли-тели прекрасно осознавали преимущества современности, в наибольшей степени их творчество стимулировалось крити-кой порожденных современным миром проблем.

Очевидно, что для Маркса современность определялась | капиталистической экономикой. Маркс признавал те улуч-\ шения, которые вызвал переход от ранних обществ к капи-¦ тализму. Однако в своем творчестве он ограничивался глав-* ным образом критикой этой экономической системы и ее ' уродливых черт (отчуждения, эксплуатации и т. д.). ; Для Вебера определяющей проблемой современного мира является распространение формальной рациональности в ущерб другим ее типам и возникновение в результате этого железной клет-ки рациональности. Люди все в большей степени становятся заключенными этой железной клетки, вследствие чего постепенно теряют способность выражать не-которые из своих наиболее человеческих качеств. Конечно, Вебер признавал пре-имущества рационализации -- например, сильные стороны бюрократии по срав-нению с более ранними организационными формами, однако больше занимался исследованием вызываемых рационализацией проблем.

С точки зрения Дюркгейма, современность определяется органической соли-дарностью и ослаблением коллективной совести. Принеся с собой большую сво-боду и большую производительность, органическая солидарность также породи-ла ряд совершенно особых проблем. Например, с ослаблением общей морали люди стали зачастую ощущать свою бессмысленную «заброшенность» в современный мир. Иными словами, они испытывают страдание от аномии.

Четвертому из вышеуказанных классических теоретиков, Георгу Зиммелю, мы уделим здесь несколько большее внимание, во многом из-за того, что недавно он был охарактеризован одновременно как модернист (Frisby, 1992) и постмодернист (Weinstein and Weinstein, 1993; Jaworski, 1997). Поскольку Зиммеля в определен-ной степени можно отнести к обеим категориям, он выступает важным соедини-тельным звеном между этой и следующей главами. Здесь мы обсудим, почему Зиммеля можно считать модернистом; в следующей главе мы рассмотрим аргу-менты в пользу его постмодернистской направленности.

Фрисби придерживается той точки зрения, что «Зиммель -- первый социолог современности» (Frisbi, 1992, р. 59). Считается, что Зиммель исследует современ-ность главным образом в двух взаимосвязанных областях -- в сфере города и де-нежной экономики. В городе'современность концентрируется или усиливается, а денежная экономика предполагает распространение современности, ее расшире-ние (Frisby, 1992, р. 69).

Поджи (Poggi, 1993) поднимает тему современности в ее взаимосвязи с день-гами, особенно в том виде, в каком это представлено в зиммелевской «Философии денег». Поджи считает, что в этой работе выражены три взгляда на современность. Во-первых, утверждается, что модернизация влечет за собой ряд преимуществ для человека, особенно способность людей выражать различные потенциальные воз-можности, которые в досовременном обществе оставались невыраженными, скры-тыми и подавленными. В этом смысле Зиммель считает современность «прозре-нием, то есть ясно выраженным проявлением присущих человеческому роду, но ранее не обнаруживавшихся возможностей» (Poggi, 1993, р. 165). Во-вторых, Зим-мель рассматривает мощное воздействие денег на современное общество. Нако-нец, Зиммель сосредоточивается на проблеме неблагоприятных последствий это-го влияния для современности, особенно на проблеме отчуждения. Последняя возвращает нас к центральному вопросу социологической теории Зиммеля в це-лом, равно как и к его социологии современности -- «трагедии культуры», возра-стающему разрыву между объективной и субъективной культурой, или, как пи-шет Зиммель, «атрофии индивидуальной культуры и гипертрофии объективной культуры» (цит. по: Frisby, 1992, р. 69).

С точки зрения Фрисби, Зиммель концентрируется на «опыте» современности. Важнейшие элементы этого опыта -- время, пространство и случайная причинность -- представляют собой центральные аспекты, по крайней мере, некоторых новых теорий современности, рассматриваемых в настоящей главе:

Опыт современности в понимании Зиммеля носит прерывистый характер: время рас-сматривается как преходящее, где сходятся скоротечный момент и ощущение настоя-щего времени; пространство как диалектика отдаленности и близости... и причинность как условная, произвольная и случайная (Frisby, 1992, р. 163-164)

Несмотря на то что Зиммеля, несомненно, можно считать постмодернистом и, как мы увидим в следующей главе, он, по-видимому, имеет с постмодернистами больше общего, чем другие классические социальные теоретики, тем не менее, по крайней мере, настолько же обоснованно, считать его модернистом. Можно почти с полной уверенностью говорить о том, что вопросы, которым он уделяет большое внимание, -- особенно город и денежная экономика -- составляют суть современ-ности. Таким образом, даже Зиммеля и, конечно, Маркса, Вебера и Дюркгейма лучше всего охарактеризовать как теоретиков, которые занимались социологией современности.

К 1920 г. этих классиков социологической теории уже не было на свете. При вступлении в XXI в. стало очевидно, что мир с 1920 г. сильно изменился. Отно-сительно начала эпохи постмодерна (если предположить, что она наступила) су-ществуют значительные разногласия, однако никто не называет дату ранее 1920 г. Вопрос в том, являются ли происходящие с этого времени в мире изменения уме-ренными и служат продолжением изменений, связанных с эпохой современности, или же они столь драматичны и радикальны, что сегодняшний мир лучше описать новым термином -- как постсовременный. В этой и следующей главах ведется обсуждение данного вопроса.

В настоящей главе мы познакомимся с размышлениями нескольких теорети-ков нашего времени (существует много других ученых [например, Lefebvre, 1962/ 1995; Touraine, 1995; P. Wagner, 1994; Wood, 1997], чье творчество мы не сможем рассмотреть за недостатком места), которые различным образом и в неодинако-вой степени считают, что сегодняшний мир все еще лучше описывать как совре-менный.

Сокрушительная сила современности

Пытаясь не только соответствовать своей структурационной теории (см. гла-ву 11), но также создать образ, альтернативный предложенным классическими те-оретиками, например, образу железной клетки Вебера, Энтони Гидденс (Giddens, 1990; см. в Mestrovic, 1998, резкую критику теории современности Гидденса) опи-сал современный мир (зародившийся в Европе XVII в.) как «сокрушительную силу». В частности, он использует этот термин для описания продвинутого этапа современности -- радикальной, высокой, или поздней, современности. Таким об-разом, Гидденс спорит с теми, кто утверждает, что мы вступили в эпоху постсов-ременности, хотя и допускает возможность определенного рода постмодернизма в будущем. Однако, по мнению Гидденса, несмотря на то что мы все еще живем в эпоху современности, сегодняшний мир существенно отличается от мира класси-ческих теоретиков социологии.

Вот как он описывает сокрушительную силу современности:

Неудержимая машина чудовищной силы, которой люди в определенной степени мо-гут коллективно управлять, но которая также грозит вырваться из-под нашего контро-ля и может расколоться на части. Сокрушительная сила уничтожает тех, кто ей сопро-тивляется, и несмотря на то что иногда кажется, что она следует неизменным путем, случается, что она странным образом меняет направление на совершенно непредсказу-емое. Это движение отнюдь не является всецело отталкивающим или невознагражда-ющим; часто оно может радовать и на него могут возлагаться надежды. Но пока суще-ствуют институты современности, мы никогда не сможем полностью контролировать направление либо темп этого движения. В свою очередь, мы никогда не будем чувство-вать себя в полной безопасности, поскольку местность, по которой проходит этот путь, чревата весьма существенными рисками (Giddens, 1990, р. 139)

Как сокрушительная сила, современность крайне динамична, это «неудержи-мый мир», значительно превосходящий прежние системы по темпам, масштабу и глубине изменений (Giddens, 1991, р. 16). При этом Гидденс добавляет, что этасо-

¦ крушительная сила не следует в единственном направлении. Кроме того, это не что-то единое: она состоит из нескольких конфликтующих и противоречащих друг другу частей. Таким образом, Гидденс говорит нам, что не предлагает «большую

,. теорию» старого образца или, по крайней мере, не предлагает простое однонаправ-ленное «большое повествование».

Понятие сокрушительной силы вполне соответствует структурационной тео-рии, особенно той роли, которую играют в ней время и пространство. Образ со-крушительной силы выражает нечто, перемещающееся во времени и физическом пространстве. Однако этот образ не соответствует акценту, который Гидденс делал на власти социального агента. Представляется, что в образе сокрушительной силы этому механизму современности приписывается гораздо большее влияние, чем агентам, которые им управляют (Mestrovic, 1998, р. 155). Данный вопрос согласу-ется с более общей критикой разрыва между упором на деятельность в чисто тео-ретическом творчестве Гидденса и его независимым историческим анализом, ко-торый «указывает на господство системных тенденций над нашей способностью изменять мир» (Craib, 1992, р. 149).

Современность и ее последствия

Гидденс определяет современность на основе четырех основных институтов. Пер-вый из них -- капитализм, который, как известно, характеризуется товарным про-изводством, частной собственностью на капитал, не обладающим собственностью наемным трудом и вытекающей из этих характеристик классовой системой. Вто-рой институт -- индустриализм, предполагающий использование для производ-ства товаров неодушевленных источников энергии и машинного оборудования. Индустриализм не ограничивается сферой производства, а затрагивает множество других областей, например «транспортную коммуникацию и семейную жизнь» (Giddens, 1990, р. 56); Тогда как две первые характеристики современности едва ли ювы, о третьей -- возможности надзора, хотя она и многим обязана творчеству Мишеля Фуко (см. главу 13), -- этого сказать нельзя. Согласно определению Гидденса, «надзор означает наблюдение за действиями подчиненного населения ^в основном, но не только] в политической сфере» (Giddens, 1990, р. 58). Последнее институциональное измерение современности -- это военное могущество, или контроль над средствами насилия, включая индустриализацию войны. Кроме того, следует отметить, что в своем анализе современности, по крайней мере, на мак-роуровне, Гидденс сосредоточивает внимание на современном национальном го-сударстве (а не на обществе, что более принято в социологии), которое считает в корне отличным от характерного для общества досовременной эпохи.

Согласно структурационной теории Гидденса, динамизм современности при-дают три существенных аспекта: дистанцирование, высвобождение и рефлексив-ность. Первый аспект -- разделение времени и пространства, или дистанцирова-ние (хотя этот процесс возрастающего разделения, как и все аспекты творчества Гидденса, не линейный, а диалектический). В обществах досовременной эпохи время всегда было соединено с пространством, а измерение времени не было точ-ным. При наступлении модернизации время было стандартизировано, и тесная связь между временем и пространством была нарушена. В этом смысле как из вре-мени, так и из пространства было «выкачено» содержание; никакое конкретное время или пространство не занимают привилегированного положения; они стали Чистыми формами. В обществах досовременной эпохи пространство главным об-разом определялось физическим присутствием и, следовательно, четко ограничен-ными местами. С наступлением современной эпохи пространство стало отделять-ся от места. Все более вероятными становятся отношения с теми, кто физически отсутствует и находится на все более отдаленном расстоянии. Гидденс считает, что место становится «фантасмогорическим», т. е. «места действия глубоко пронизыва-ются и формируются довольно отдаленными от них социальными воздействиями... "видимая форма" места действия скрывает дистанцированные отношения, кото-рые определяют его характер» (Giddens, 1990, р. 19).

Пространственно-временное дистанцирование имеет в современности боль-шое значение по нескольким причинам. Во-первых, она делает возможным разви-тие рационализированных организации типа бюрократий и национального госу-дарства с присущим им динамизмом (по сравнению с досовременными формами) и способностью соединять локальные и глобальные сферы. Во-вторых, современ-ный мир помещен в фундаментальное понимание мировой истории и способен черпать из этой истории для создания настоящего. В-третьих, такое дистанциро-вание становится важнейшей предпосылкой второго по Гидденсу источника ди-намизма современности -- высвобождения.

Согласно определению Гидденса, высвобождение подразумевает «"отрыв" со-циальных отношений от локальных контекстов взаимодействия и их реструкту-рирование на неограниченных промежутках времени -- пространства» (1990, р. 21)-Ключевую роль в современных обществах играют два рода разлагающих механиз-мов; оба можно включить в категорию абстрактных систем. Первый из них -- сим-волические знаки, из которых наиболее известны деньги. Деньги обеспечивают пространственно-временное дистанцирование: мы способны заключать сделки

с другими людьми, значительно отдаленными от нас во времени и/или простран-стве. Второй тип механизмов -- экспертные системы, определяемые как «систе-мы технического выполнения или профессиональной экспертизы, организующие обширные области материальной и социальной среды, в которой мы сегодня жи-вем» (Giddens, 1990, р. 27). Наиболее очевидные экспертные системы включают в себя таких профессионалов, как юристы и врачи, -- но и повседневные явления, например, наши машины и дома, создаются экспертными системами и испытыва-ют их воздействие. Экспертные системы дают гарантии (однако, не без рисков) действия через время и пространство.

В современных обществах, где господствуют абстрактные системы со значи-тельным пространственно-временным дистанцированием, огромное значение име-ет доверие. Потребность в доверии связана с этим дистанцированием: «Мы не име-ем потребности доверять кому-то, кто постоянно находится в поле нашего зрения и чьи действия можно непосредственно отслеживать» (Giddens, 1991, р. 19). До-верие становится необходимым, когда мы, в результате возрастающего дистан-цирования, с точки зрения времени либо пространства, более не обладаем всей полнотой информации о социальных явлениях (Craib, 1992, р. 99). Доверие оп-ределяется как «уверенность в надежности человека или систем относительно данного набора результатов или событий, где эта уверенность выражает веру в че-стность или любовь другого или в правильность абстрактных принципов (техни-ческого знания)» (Giddens, 1990, р. 34). Доверие имеет огромное значение не толь-ко в современном обществе в целом, но также важно для символических знаков и экспертных систем, служащих высвобождающими механизмами в современном мире. Например, для того чтобы работали денежная экономика и правовая систе-ма, люди должны им доверять.

Третья динамическая характеристика современности -- этоее рефлексивность. Являясь фундаментальным свойством структурационной теории Гидденса (рав-но как и, по его мнению, человеческого существования), рефлексивность приоб-ретает особое значение в современности, где «социальные практики постоянно ис-следуются и преобразуются в свете поступающей информации об этих практиках, таким образом существенно изменяя свой характер» (Giddens, 1990, р. 38). Все в современном мире открыто рефлексии, в том числе и сама рефлексия, что остав-ляет у нас всеобъемлющее ощущение неопределенности. К тому же здесь снова возникает проблема двойной герменевтики (см. главу 11), поскольку рефлексия экспертов о социальном мире, как правило, изменяет сам этот мир.

Опосредованный характер современной жизни поднимает ряд особых вопро-сов. Один из них -- необходимость доверия абстрактным системам в целом и экс-пертным системам, в частности. Используя одну из своих довольно спорных ме-тафор, Гидденс говорит, что детям «делают прививку» «дозой» доверия в период первичной социализации. Этот аспект социализации снабжает людей «защитным коконом», который по мере наступления зрелости способствует приобретению ими некоторой онтологической безопасности и доверия. Это доверие, как прави-ло, подкрепляется рядом рутинных событий, с которыми мы сталкиваемся в по-вседневной жизни. Однако существуют и связанные с современностью новые и опасные риски, которые всегда угрожают нашему доверию и грозят привести к всеобъемлющей онтологической ненадежности. Как считает Гидденс, хотя разлагаю-щие механизмы обеспечили нам безопасность в различных областях, они также по-родили особый «профиль риска». Риск имеет характер, глобальный по силе (ядерная война может уничтожить нас всех) и распространению случайных событий, затраги-вающих множество людей во всем мире (например, изменения в международном раз-делении труда). Кроме того, существуют риски, которые можно объяснить нашими попытками управлять материальной окружающей средой. Риски также вызываются созданием институциональных рисковых сред, например глобальных рынков инве-стиций. Люди все более осознают существующие риски, и религия и обычаи все бо-лее теряют свое значение в качестве основы веры в то, что риски эти могут быть преобразованы в надежность. Большой круг общественности сегодня, вероятно, осведомлен о рисках, с которыми мы сталкиваемся. Наконец, существует тягост-ное осознание того, что способность экспертных систем бороться с этими рисками ограничена. Именно эти риски придают современности образ неудержимой сокруши-тельной силы и наполняют нас онтологической неуверенностью.

Что же произошло? Почему мы испытываем негативные последствия суще-ствования в качестве пассажиров сокрушительной машины современности? Гид-денс выдвигает несколько причин. Первая из них -- дефекты конструкции, которые наличествуют в современном мире: те, кто разрабатывал элементы современного мира, допустили ошибки. Вторая возможная причина -- несостоятельность опе-раторов: проблема связана не с разработчиками, а с теми, кто руководит современ-ным миром. Однако основное значение Гидденс придает двум другим факторам -- непреднамеренным последствиям и рефлексивности социального знания. Имеется в виду, что последствия, которые действия будет иметь для системы, никогда нельзя полностью прогнозировать, а новое знание постоянно толкает системы в новых направлениях. По всем указанным причинам мы не можем полностью контроли-ровать сокрушительную силу, современный мир.

Тем не менее Гидденс не уступает, а предлагает парадоксальный курс утопи-ческого реализма. Он ищет равновесие между утопическими идеалами и реалия-ми жизни в современном мире. Он также придает значение той роли, которую могут сыграть в преодолении некоторых рисков современного мира и указании нам на общество, где эти риски смягчены, социальные движения. Попытка Гидденса (Giddens, 1994) найти компромиссную политическую по-зицию видна из заглавия одной из его поздних книг -- «По ту сторону левого и пра-вого: будущее радикальной политики». В то время как существующие политические позиции теряют свою жизнеспособность, Гидденс предлагает перестроенную «ра-дикальную политику», основанную на утопическом реализме и ориентированную на обращение к проблемам бедности, загрязнения окружающей среды, деспоти-ческой власти и принуждения, насилия в социальной жизни. В политическую по-зицию Гидденса входит принятие по крайней мере некоторых аспектов капитализ-ма (например, рынков) и отрицание многих аспектов социализма (например, революции). Таким образом, Гидденс предпочел идти по очень узкому и трудно-му политическому канату.

Попробуем определить, какую позицию Гидденс занимает относительно пост-современности, придерживаясь описанных взглядов на современность. С одной стороны, он отвергает практически все принципы, которые мы обычно связываем с постмодернизмом. Например, касаясь идеи о невозможности систематичного знания, Гидденс говорит, что такая точка зрения привела бы нас к «полному отка-зу от интеллектуальной деятельности» (1990, р. 47). Однако, считая, что мы жи-вем в эпоху «высокой» современности, Гидденс полагает, что уже сейчас наличе-ствует возможность получить некоторое представление о постсовременности. Этот мир, по его мнению, будет характеризоваться постдефицитной системой, все более многослойной демократизацией, демилитаризацией и гуманизацией технологии. Однако явно не существует никаких гарантий, что мир будет двигаться в направле-- нии хотя бы некоторых, не говоря уже обо всех, свойств постмодерна. Рефлексив-ность проявляется в том, что, по мнению Гидденса, говоря о таких возможностях, он (и другие) может в определенной степени содействовать их осуществлению.

Современность и идентичность

Тогда как работа «Последствия современности» носит во многом макроориенти-рованный характер, в «Современности и самоопределении» (Giddens, 1991) боль-ше внимания уделяется микроаспектам эпохи поздней современности, особенно

¦личности. Конечно, Гидденс рассматривает личность как диалектически связан-ную с институтами современного общества, однако основное внимание здесь он уделяет микростороне континуума. Мы тоже сосредоточимся на вопросах микро-

_t порядка, однако не следует упускать из виду более обширную диалектику:

Трансформация самоопределени и глобализации... -- это два полюса диалектики ло-кального и глобального в условиях высокой современности. Изменения в интимных ас-пектах личной жизни... непосредственно связаны с установлением социальных связей очень широкого масштаба... впервые в человеческой истории «личность» и «общество» взаимосвязаны в глобальной среде (Giddens, 1991, р. 32)

Как мы видели, Гидденс определяет современный мир как рефлексивный и утверждает, что «рефлексивность современности проникает внутрь личности... личность становится рефлексивным проектом» (1991, р. 32). То есть личность становится чем-то, о чем можно размышлять, что можно изменять и даже фор-мировать. Индивид не только делается ответственным за создание и сохранение собственной личности -- эта ответственность имеет сплошной и всеобъемлющий характер. Личность становитсяпродуктом самоисследования, а также развития тесных социальных взаимоотношений. В современном мире даже тело «вовле-кается в рефлексивную организацию социальной жизни» (Giddens, 1991, р. 98). |. Мы ответственны за формирование не только нашей личности, но также (что с f этим связано) наших тел. Центральное значение в рефлексивном создании и под-держании личности имеет телесный облик и его соответствующие проявления в разнообразных обстановках и условиях. Кроме того, тело подвергают множе-ству «режимов» (например, книги по диете и физическим упражнениям), что не только помогает индивидам формировать тело, но также способствует самореф-лексивности, равно как и рефлексивности современности в общем. Результатом, в целом, становится свойственная современному миру одержимость своим те-лом и своей личностью.

Современный мир влечет за собой «секвестр опыта», или «связанные процес-i маскировки, отделяющие рутины обыденной жизни от следующих явлений: зумия; преступности; болезни и смерти; половой жизни; природы» (Giddens, 191, р. 149,156). Такой секвестр происходит в результате возрастания роли абст-ктных систем в повседневной жизни. Эта изоляция дает нам большую онтоло-ческую безопасность, однако ценой этого оказывается «исключение из социаль->й жизни фундаментальных экзистенциальных вопросов, которые ставят людей :ред важнейшими нравственными дилеммами» (Giddens, 1991, р. 156).

Хотя современность схожа с обоюдоострым мечом, вызывая как позитивные, к и негативные изменения, Гидденс осознает фундаментальную «нависающую розу личностной бессмысленности» (1991, р. 201). Все значимое изъято из по-едневной жизни; его подавили. Но диалектически, возрастающая саморефлек-пвность приводит к увеличению вероятности возврата того, что подверглось по-Алению. Гидденс считает, что мы вступаем в мир, в котором «на коллективном ювне и в повседневной жизни нравственные/экзистенциальные вопросы снова убиваются на центр арены» (1991, р. 208). Мир постсовременности есть, по Гид-«су, мир, который характеризуется «реморализацией». Нравственные и экзис-нциальные проблемы, которые изымались из социальной жизни, займут цент-льное положение в обществе, которое, по мнению Гидденса, предвещается и >едвосхищается саморефлексивностью эпохи поздней современности.

овременность и интимность

Ногие из этих вопросов Гидденс затрагивает в «Трансформации интимности» 992). В настоящей работе Гидденс рассматривает происходящие в сфере ин-шных отношений изменения, демонстрирующие движение в сторону другого 1Жного понятия в его рассуждениях о современном мире -- чистых взаимоот->шений, или «ситуации, при которой в социальное отношение вступают ради :го самого, ради того, что каждый может извлечь из длительного общения с >угим; и которое продолжается, пока обе стороны считают, что оно доставляет 1ждому индивиду достаточное удовлетворение, чтобы остаться в этом отноше-ш» (Giddens, 1992, р. 58). В случае интимного общения чистые взаимоотноше-1Я характеризуются эмоциональной коммуникацией с самим собой и другим !ловеком в ситуации сексуального и эмоционального равенства. Демократиза-\я интимных отношений может привести к демократизации не только межлич->стных отношений в целом, но также и макроинституционального устройства, зменение характера интимных отношений, в которых женщины («эмоциональ->ie революционерки современности» [Giddens, 1992, р. 130]) взяли на себя ини-1ативу, а мужчины проявили себя «увальнями», имело революционное значе-ie для общества в целом.

В современном мире интимные отношения и половая жизнь (и, как мы виде-1, многое другое) подверглись ограничению. Однако этот секвестр, являясь в 1зличных отношениях освобождающим от интимного общения в традиционных одествах, представляет собой и форму подавления. Рефлексивная попытка со-1ать более чистые интимные отношения должна осуществляться отдельно от более крупных нравственных и этических вопросов. Но все же это современное установление Начинает испытывать на себе давление, когда люди, в особенности женщины, пытаются рефлексивно сконструировать самих себя и других. Таким образом, Гидденс выступает не за сексуальное освобождение или плюрализм, а за обширные этические и моральные изменения, изменения, которые, как он счита-ет, уже происходят в интимных отношениях:

Нет необходимости ожидать содиополитической революции, чтобы содействовать ре-ализации проектов освобождения, такая революция и не способствовала бы этому в значительной степени. Революционные процессы уже происходят в инфраструктуре личной жизни. Трансформация интимности требует психических, а также социальных изменений, и такие изменения, идущие «снизу вверх», потенциально могут разветвить-ся, затрагивая другие, более публичные институты (Giddens, 1992, р. 181-182).

Общество риска

Мы уже затрагивали вопрос риска в творчестве Гидденса, посвященном пробле-мам современности. Как пишет Гидденс,

современность есть культура риска. Этим я не хочу сказать, что социальная жизнь по своей сути более опасна, чем прежде; для большинства людей это не так. Понятие рис-ка скорее имеет фундаментальное значение для способа организации социального мира как непрофессиональными акторами, так и техническими специалистами. Современ-ность снижает общую рискованность определенных сфер и форм жизни, однако в то же время она привносит новые параметры риска, которые были прежним эпохам в ос-новном или совершенно неизвестны (Giddens, 1991, р. 3-4)

Таким образом, Гидденс (Giddens, 1991, р,28) описывает как «вполне точный» тезис, приводимый в работе Ульриха Бека «Общество риска: к новой современ-ности» (1992; Bronner, 1995), которую мы рассмотрим в данном разделе.

С точки зрения нашего анализа, подзаголовок работы Бека имеет большое зна-чение, поскольку указывает на то", что он, как и Гидденс, отвергает мнение, согласно которому мы вступили в эпоху постмодернизма. По мнению Бека, мы продолжаем жить й мире современности, хотя и новой формы современности. Прежняя, «клас-сическая» фаза современности ассоциировалась с индустриальным обществом, тогда как возникающая новая современность и ее технологии связываются с обще-ством риска (Clark, 1997). Хотя мы еще не живем в обществе риска, мы уже не жи-вем и только в индустриальном обществе; т. е. современный мир соединяет в себе элементы обеих стадий. Фактически, общество риска можно рассматривать как вид общества индустриального, поскольку многие из этих рисков связаны с индустри-альным развитием. Бек так резюмирует свою позицию:

Точно так же; кац в девятнадцатом веке модернизация разрушила структуру феодаль-ного общества и породила индустриальное общество, сегодня модернизация разрушает индустриальное общество, и рождается другая современность... Тезис настоящей кни-ги следующий: мы являемся свидетелями не конца, но начала современности -- то есть современности за пределами ее классической индустриальной конструкции (Beck 1992, р. 10)

Незавершенный проект современности

Юрген Хабермас, предположительно, не только ведущий социальный теоретик на .сегодня, но также активный поборник современности и рациональности вопреки нападкам на эти воззрения со стороны постмодернистов (и не только). Согласно Сэйдману, в отличие от многих современных интеллектуалов;занявших анти- или постмодернист-скую позицию, Хабермас в институциональном устройстве современности видит структуры рациональности. В то время как многие интеллектуалы стали скептически относиться к освободительному потенциалу современности... Хабермас продолжает настойчиво говорить об утопических возможностях современности. В социальной ситуации, в которой вера в провозглашенную Просвещением программу построения иде-ального общества с помощью разума являет собой гаснущую надежду и отвергнутого идола, Хабермас остается одним из ярых ее защитников (Seidman, 1989, р. 2).

Хабермас (Habermas, 1991,1987b) понимает современность как «незавершен-ный проект», имея в виду, что в современном мире еще должно быть сделано многое, прежде чем мы сможем говорить о возможности постсовременного мира (Scambler, 1996).

В главе 11 мы рассмотрели значительную часть размышлений Хабермаса о современности, когда знакомились с его рассуждениями о системе, жизненном мире и колонизации жизненного мира системой. Можно сказать, что Хабермас (Habermas, 1986, р. 96) занимается «теорией патологии современности», по-скольку он считает, что современность находится в противоречии сама с собой. Под этим он подразумевает, что рациональность (в основном, формальная ра-циональность), которая стала характеризовать социальные системы, отлична от рациональности, характеризующей жизненный мир, и находится с ней в проти-воречии. Социальные системы стали более сложными, дифференцированными, интегрированными и характеризуемыми инструментальным разумом. Жизнен-ный мир тоже претерпел возрастающую дифференциацию и уплотнение (за ис-ключением фундаментальных знаний и ценностных сфер истины, добра и кра-соты), секуляризацию и институционализацию норм рефлексивности и критики (Seidman, 1989, р..24). В рациональном обществе рационализация как системы, так и жизненного мира могла бы следовать своим особым путем, подчиняться своей собственной логике. Рационализация системы и жизненного мира приве-ла бы к возникновению общества, в котором присутствовало бы и материальное изобилие наряду с контролем над внешней средой (как следствие рациональных : систем), и истина, добро, и красота (проистекающие из рационального жизнен-ного мира). Однако в современном мире система стала главенствовать и подверг-ала жизненный мир колонизации. В результате, хотя мы имеем возможность вку-Цщать плоды рационализации системы, мы лишаемся богатства жизни, которое стало бы возможным, если бы мог расцвести и жизненный мир. Многие соци-льные движения, возникшие на «границе» между жизненным миром и систе-*ой за несколько последних десятилетий, можно объяснить сопротивлением ко-лонизации и обеднению жизненного мира.

Анализируя колонизацию жизненного мира системой, Хабермас сравнивает эю теорию с примерами из истории социальной мысли:

Основное направление социальной теории -- от Маркса через Спенсера и Дюркгейма до Зиммеля, Вебера и Лукача -- должно рассматриваться как ответ на вхождение внеш-несистемных границ в само общество [жизненный мир Хабермаса], на возникновение «внутренней чужой территории»... которое понимается как отличительная черта со-временности» (Habermas, 1991, р. 255-256; курсив мой).

Иначе говоря, «отличительной чертой современности», по мнению Хаберма-, а также большинства классических теоретиков, является, используя термин Хабермаса, колонизация жизненного мира системой.

Что же тогда, по Хабермасу, есть завершение проекта современности? Кажет-ся очевидным, что конечным результатом должно быть совершенно рациональное

20.Постмодернизм

Постмодернистская социальная теория Сегодня социология сталкивается с ситуацией, в которой 10 лет назад уже находи-лись некоторые направления, главным образом, в сфере гуманитарных наук:

Момент постмодерна наступил, и сбитые с толку интеллектуалы, художники и куль-турные деятели задавались вопросом, стоит ли им примкнуть к движению и присоеди-ниться к карнавалу или же лучше сидеть на обочине до тех пор, пока новое веяние не исчезнет в вихре культурной моды (Kellner, 1989b, p. 1-2)

Несмотря на то что многие социологи и некоторые социологические теоре-тики до сих пор считают постмодернистскую социальную теорию преходящим «Мишель Фуко был, возможно, самым знаменитым интеллектуалом в мире», -- произнес Миллер после смерти Фуко от СПИДа в 1984 г. в возрасте 57 лет. (J. Miller, 1993, р. 13). Слава Фуко была результатом захватывающих работ, оказавших влияние на мыслителей в различных сферах, включая социологию. Кроме того, Фуко прожил крайне интересную жизнь, и темы, проходящие через его жизнь, как правило, определяли и его творчество. По сути дела, можно утверждать, что через свое творчество Фуко стремился лучше по-нять себя и те силы, которые заставляли его вести ту жизнь, которую он вел.

Среди последних работ Фуко была трилогия, посвященная сексу, -- «История сексуаль-ности» (1976), «Забота о себе» (1984) и «Польза удовольствия» (1984). Эти работы отра-жают пожизненную одержимость Фуко сексом. Значительная доля жизни Фуко, кажется, определялась этой навязчивой идеей, особенно его гомосексуальность и садомазохизм. Во время поездки в Сан-Франциско в 1975 г. Фуко посетил сильно заинтересовавшее его процветающее городское сообщество геев. Фуко, по-видимому, привлекал обезличен-ный секс, процветавший в имевших дурную репутацию банях там в тот период. Его инте-рес и участие в этих занятиях были частью его пожизненного интереса к «непреодолимо-му, невыразимому, бросающему в дрожь, ошеломляющему, экстатическому» (цит. по: J. Miller, 1993, р. 27). Иначе говоря, в жизни (и в творчестве) Фуко глубоко интересовали «пограничные переживания» (в которых люди [и он в том числе] целенаправленно дово-дили свои умы и тела до предела прочности), наподобие обезличенных садомазохистских опытов, происходивших в этих банях и вокруг них. Фуко был убежден в том, что именно во время таких пограничных переживаний становятся возможны великие личные и ин-теллектуальные прорывы.

Таким образом, секс был связан с пограничными переживаниями, при этом одно и дру-гое было связано с взглядом Фуко на смерть: «Я думаю, что удовольствие, которое я счел бы самым настоящим удовольствием, было бы столь глубоким, столь сильным, столь не-преодолимым, что я не смог бы его вынести. ...Полное абсолютное удовольствие... для меня оно связано со смертью» (Foucault, цит по J. Miller, 1993, p. 27). Даже осенью 1983 г., когда он уже прекрасно знал о СПИДе и о том, что гомосексуалисты имеют несоразмер-но большую вероятность заразиться, он опять окунулся в обезличенный секс бань Сан-

ОРОГРАФИЧЕСКИЙ

Франциско: «Он воспринял СПИД очень серьезно... Когда он в последний раз отпра-вился в Сан-Франциско, он воспринял болезнь как пограничное переживание- (цит. по: J. Miller, 1993, р. 380).

Фуко также имел пограничный опыт с ЛСД в Забриски-Пойнт в Долине Смерти весной 1975 г. Там Фуко впервые попробовал ЛСД, и наркотики очень сильно повлияли на его рассудок: «Небо взорвалось... и звезды дождем сыпятся на меня. Я знаю, что это не прав-да, и все же это Правда» (цит. по: J. Miller, 1993, р. 250). Со слезами, струившимися по лицу, Фуко сказал: «Я очень счастлив.... Сегодня вечером я по-новому взглянул на себя. ...Теперь я понимаю свою сексуальность.... Мы должны вернуться домой» (цит. по: J. Mil-ler, 1993, р. 251).

До своего опыта употребления ЛСД Фуко испытывал затруднения при работе над иссле-дованием по истории сексуальности. Он планировал применить в этой работе во многом такой же подход, какой использовал в предыдущих произведениях, посвященных вопро-сам безумия и др. Однако после своего пограничного опыта употребления ЛСД он пол-ностью переосмыслил свой проект. Среди прочего, он уделил большее внимание лично-сти. Возможно, именно этот новый подход Фуко предчувствовал, когда во время своей поездки говорил о возвращении домой (т. е. к личности).

Фуко довел себя до предела не только в личной жизни, но и в своем творчестве. В самом деле, можно сказать, что экстремальный характер обоих взаимно подпитывал обе сфе-ры его жизни. Что бы ни говорили о творчестве Фуко, оно, несомненно, имело чрезвы-чайно креативный характер; оно раздвигало и, возможно, даже выходило за границы кре-ативности. Творчество было для него пограничным переживанием, и исследование этого творчества может быть «пограничным переживанием» для читателя.

Поскольку Фуко действовал на пределе, его жизнь и творчество не поддаются простому определению. Эта трудность была бы естественной для Фуко, учитывая, что однажды он написал: «Не спрашивайте, кто я, и не просите меня оставаться неизменным.... Не один человек, как и я, несомненно, пишет для того, чтобы не иметь лица» (Foucault, цит. по: J. Miller, 1993, р. 19). увлечением (и для некоторых она продолжает скорее выглядеть как карнавал, не-жели серьезная научная попытка), факт заключается в том, что социологические теоретики более не могут игнорировать постмодернистскую социальную теорию. В современной социальной теории она стала «самым модным развлечением город-ка» (Kellner, 1989b, p. 2). В сущности, эта забава была столь модной, что, по край-ней мере, один теоретик настаивал на том, что следует перестать использовать этот термин, потому что «чрезмерное употребление износило его до крайности» (Lemert, 1994b, p. 142). То есть этим термином злоупотребляли как его сторонники, так и противники и сами по себе и в ходе горячих дискуссий.

С учетом значения постмодернистской социальной теории и порожденных ею жарких споров наша цель в данном разделе будет состоять в кратком введении в постмодернистскую мысль (Antonio, 1998; Ritzer, 1997). Это, однако, не простая задача. Во-первых, между постмодернистскими мыслителями, которые сами по себе чрезвычайно своеобразны, имеются значительные различия, поэтому труд-но делать какие-либо обобщения, которым соответствовало бы большинство тео-рий. Смарт (Smart, 1993), например, выделял три постмодернистские позиции.

Розено (Rosenau, 1992) различает скептических и позитивных постмодернистских мыслителей.

Согласно первой, крайней, постмодернистской позиции, произошел фундамен-тальный прорыв, и современное общество было заменено обществом постсовре-менным. Среди сторонников этой точки зрения Жан Бодрийяр, Жиль Делёз и Феликс Гваттари (Guattari, 1972/1983; Bogard, 1998; «Теория, культура и обще-ство», 1997). Согласно второй позиции, хотя такое изменение и имело место, по-стмодернизм вырастает из модернизма и неразрывен с ним. Приверженцами этой ориентации являются такие марксистские мыслители, как Фредрик Джеймсон, Эрнесто Лаклау и Шанталь Муффе, а также такие представительницы постмодер-нистского феминизма, как Нэнси Фрезер и Линда Николсон. Существует, нако-нец, позиция, которая разделяется самим Смартом и согласно которой можно рас-сматривать модернизм и постмодернизм не как отдельные эпохи, а как участников длительных и непрерывных отношений, причем постмодернизм постоянно ука-зывает на ограниченность модернизма. Хотя типология Смарта может быть полез-ной, постмодернисты, вероятно, ее бы отклонили как сильно упрощающую все разнообразие их идей и в ходе этого искажающую сами эти идеи.

Хотя ни один термин не имеет сегодня большего резонанса среди ученых во множестве научных дисциплин, чем «постмодерн», относительно того, каково же точное значение этого термина, присутствует неопределенность и ведется полемика. Для большей ясности полезно проводить различие между термина-ми «постсовременность», «постмодернизм» и «постмодернисткая социальная теория».¹ Термин «постсовременностпъъ относится к исторической эпохе, ко-торую обычно считают следующей за эрой современности; «постмодернизм* -- к произведениям культуры (в искусстве, кинематографе, архитектуре и т. д.), отличающихся от модернистских продуктов культуры, а «постмодернистская социальная теория» -- к способу мышления, отличающемуся от модернист-ской социальной теории. Таким образом, постмодерн включает в себя новую ис-торическую эпоху, новые произведения культуры и новый тип теоретизирова-ния о социальном мире. Каждый из этих аспектов, несомненно, предполагает, что в последние годы произошло что-то новое и необычное, что уже нельзя опи-сать термином «модерн» и что эти новые обстоятельства встают на место мо-дернистских реалий.