Языковая личность Петра Великого (Опыт диахронического описания)

К данной ЛСГ тесно примыкает и вместе с ней создает соответствующее своеобразие языковой личности Петра Великого другая глагольная лексика, которая в условиях соответствующего контекста приобретает побудительный смысл и выполняет императивную функцию. Такие номинативные единицы в основном своем значении прямого указания на побуждение не имеют, поэтому для реализации подобного смысла для них важен контекст, синтагматическое окружение, в котором и эксплицируется значение императивности, выраженное инфинитивной формой глагола. Ср.:

Вышереченному ташаменту взять такое ж число провианту и фуражу против указу (В.В. Долгорукому. VII, 1, 6); Нарвских жителей выслать всех на Вологду софсем, также и пастороф чухонских и амтманоф (уездных судей. - Н.Г.) (Ф.М. Апраксину и А.Д. Меншикову. VII, 1, 55); Також и форверкен О, ежели не гораздо нужное что закрывает, то б лутче оставить (В.Д. Корчмину. VI, 47); Ташамент пехотной, которой у Боура под командою, послать на зимовье в Друе (А.И. Репнину. VI, 134);... в сторонах (герба. - Н.Г.) ежели доброй мастер есть зделать два зимболя, победе приличныя (П.П. Шафирову. IV, 442) и мн. др.

Как видно из приведенных фактов, такую императивность в конкретном текстообразовании выполняет инфинитивная форма, по семантике синонимичная императиву.

2. Наиболее типичной формой выражения императивности в переписке Петра I выступает повелительная форма глагола. Именно она создает в его дискурсе тот семантико-стилистический фон, который мы назвали императивностью и который так характерен для языковой личности Петра Великого. Как правило, подобная императивность мотивирована экстралингвистически.

Известно, что, обозначая побуждение к действию, повелительное наклонение является принадлежностью диалога. Письма и другие бумаги Петра Великого представляют именно такой диалог - диалог на расстоянии со своими корреспондентами на синхронном срезе первой четверти XVIII века. Он направлен на то, чтобы осуществить грандиозные планы, построенные этим незаурядным человеком, который вынужден был спешить и давать бесконечные распоряжения своим многочисленным адресатам. Вот почему повелительная форма глагола стала той доминирующей, ведущей грамматической формой, которая позволила автору писем передать свои многочисленные приказы и повеления, побуждавшие массу людей к действию. Именно такая лингвистическая организация письменного наследия Петра I отличает ее от образцов подобного жанра в предшествующий и современный петровскому период. Об этом свидетельствует мотивированная экстралингвистически и социально неторопливая по своей манере, простая в наборе грамматических и лексических форм выражения переписка, например, Киреевских, Ларионовых, Масловых, Пазухиных, Самариных, Челищевых, опубликованная в «Источниках по истории русского народно-разговорного языка XVII - начала XVIII века» С.И. Котковым и Н.П. Панкратовой.

Наиболее распространенными формами использования повелительного наклонения в языковой личности Петра I являются многочисленные простые его формы.

Ср.: Швецких полонеников, когда к Москве привезут, тогда по первому писму вышли половину от них сюды за порукою их братьи другой половины (Царевичу Алексею Петровичу. VII, 1, 124); и также буде вам надобно правиант, дай указ, чтоб взяли во всех кляшторах и в домех (А.И. Репнину. IV, 122); Также пришли к нам Римплеровой маниры грунтрис, каким оная маниром чертитца (А.А. Вейде. XI, 2, 306); Шнаве, которой послали мы к вам чертеж, прибавьте длины семь иль восемь футов... (Ф.С. Салтыкову. X, 280); По первым посланным к нам указом всемерно велите на Москве ис приказов, также из городов, ведомости отсылать в губернии (Т.Н. Стрешневу. IX, 1, 330. 1709); И по получении сего писма в Киев приезжай, не мешкав, токмо одною своею персоною (Д.М. Голицыну. IX, 1, 308. 1709); И сие объявление до настоящаго времени гораздо держи тайно, дабы хто не перекинулся и не дал знать неприятелю (А.С.Келину. IX, 1, 208. 1709) и мн. др.

Повелительность интонации усиливается в тех случаях, когда Петр I употребляет глагол с отрицательной частицей не.

Ср.: Не забудь о фонтанах к весне (как я сам тебе говорил) (А.В. Кикину. IX, 1, 24);... и для того впредь иных багинетов старого маниру делать не вели (М.И.Гагарину. V, 131); И буде капитуляция еще не совершена, то, кроме вышеписанной дискреции, не выпущайте (М.Б. фон Кирхену. III, 446) и мн. др.

Усилению императивности способствует также активное использование Петром I категоричных по семантике наречий немедленно, неотложно и под. рядом с повелительной формой глагола. Эта семантика категоричности особенно соответствовала духу автора писем, подчеркивая, с одной стороны, его нетерпеливость, а с другой - побуждая к беспрекословному выполнению его приказаний и повелений, ибо неповиновения он, как правило, просто не терпел. Не случайно данное наречное слово является характеризующей доминантой в его языковой личности, очень точно передавшей основные черты личности Петра Великого. Приведем лишь некоторые примеры из массы подобных:

... и о том, салдат кто взять похочет или из своих кого учить, объявлять комиссарий генералу немедленно (Инструкция волонтерам, отправленным в чужие края. I, 118. 1697); Как сие писмо получишь, то немедленно новые кавтаны с камзолами и штанами на Преображенской и Семеновской полки... послать (П.С. Салтыкову. IV, 285. 1706); По получении сего письма купи немедленно на дватцать тысяч человек салдацких обувей, башмаков, чириков и чюлков и пришли сюды в полки (А.И. Иванову. VIII, 1, 23. 1708); И сколь скоро допустит ваше здравие, то немедленно поезжайте на съезд в Варшаву и тамо... престерегайте наш интерес (В.Л. Долгорукому. XII, 1, 35. 1712); В Астраханской полк немедленно седла и протчей конской убор высылать извольте... (М.П. Гагарину. IX, 1, 12. 1709); И как он к вам приедет и будет вам предлагать, и то исполняйте неотложно (С.А. Колычеву. IX, 1, 304. 1709) и мн. др.

Даже приведенный краткий перечень примеров, взятых из писем и распоряжений Петра Великого, относящихся к разным годам его жизни и деятельности, говорит о том, что он всю свою сознательную жизнь спешил, спешил сделать то, что задумал и что без него никто не сделает. И обо всем этом можно судить по лексико-грамматической организации его письменного наследия, где нашли отражение характерная для него нетерпеливость и нетерпимость при выполнении его приказов. В таких случаях императивность как семантическая компонента в его дискурсной продукции достигает своего пика, особенно когда она поддерживается дистантными элементами, указывающими на последствия невыполнения названного императивом действия. Это выражается, как правило, лексическими единицами семантического поля наказания, взыскания.

Ср.: (...) того для те досталные денги, не мешкав, в Ригу высылайте... А ежели того не учинишь, то взыщетца на тебе (Я.Н. Римскому-Корсакову. XII, 2, 8); i для того все сие на вас взыскано будет, iбо давно мы указ послали, чтоб вы около Смоленска были (Б.П. Шереметеву. XII, 2, 103);... чтоб ружья держали ниже ежели выше, под наказанием смерти (Статьи во время воинскаго походу. Апракс., I, 30); Буде же которые на тот срок ведомостей не отдадут, и те будут жестоко наказаны (Т.Н. Стрешневу. IX, 1, 330. 1709); i ни на какой акортъ с непъриятелем икогда не въступать под смертной казнию (К комендантам. IX, 1, 20. 1709); и ежели хто им (местным жителям. - Н.Г.) учинит какую обиду, и таковых велите вешать без пощады (Ф.О. Бартеневу. VIII, 1, 181. 1708); «А въпредь такихъ, которыя збЂгутъ i паiманы будутъ, безъ всякой пощады казнить” (Собственноручная приписка на Резолюции на приговоре кригсрата по делу о бежавших солдатах (VIII, 1, 226. 1708); А ежели допустите и по сему не учините, тогда собою принуждены будите платить (IX, 1, 118. 1709) и мн. др.

В ряду вербальных средств выражения императивности отмечаются и другие дистантно расположенные элементы дискурсной продукции Петра I, представляющие такую контекстно мотивированную семантику, которая позволяет отнести их к единицам семантического поля наказания. Как правило, это прямые и переносные значения общеупотребительных слов и выражений спрошу, отвечать будешь, истязаны (будете), лишиться живота и чести, под смертным страхом, под потерянием чести, без головы (будешь, будете) и под. В языковой личности русского императора они представляют сильно маркированные экспрессивные средства, выполняющие перцептивную функцию в его дискурсе. Именно такими средствами воздействия, манифестированными указанными вербальными единицами, он мог достичь целей, поставленных перед страной. И к этой вынужденной, продиктованной жизнью мере в смутное, переходное время в истории Российского государства он прибегал регулярно, о чем свидетельствует его речевая практика, запечатленная в огромном по объему эпистолярии. Сравним некоторые высказывания из писем к разным адресатам:

А ежели так не исполниш, жестоко истязан будеш (Я.Н. Римскому-Корсакову. IX, 1, 303); Я иново не ответствую, только что ни пишите, а я спрошу тово, что вам приказал (В.В. Долгорукому. XII, 1, 42); И отпиши к нам, зачем умедлил их (корабельных подмастерьев. - Н.Г.) выслать, понеже жестоко будете в сей медленности отвечать (С.Т. Клокачеву. XII, 1,87); «iбо инако, ежели он (солдаты, которые не получают самого необходимого. - Н.Г.) не будут довольны, а нужда их требовать будет, тогда не минете не только зестокой (так! - Н.Г.) отвтъ дать, но i истязаны будете. Петръ» (Сенату. XII, 2, 234. Собственноручное);... однакож справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватый будет жестоко наказан (Указ собственноручный. Апракс., I, 125. 1711); Впреть же аще единая щепа пройдетъ ей богомъ кленусь, без головы будешь. Piter. (А.И. Репнину. III, 346. 1705); Herr! Сегодня получил я ведомость о Вашем толь худом поступке, за чьто можешь шеею заплатить (Там же);... в том подлинно ведайте, что за то, хто то учинет, будет живота и чести лишен (Р.Х. Боуру. XII, 2, 11) и мн., мн. др.

Такие конструкции, дополнительно нагружавшие и осложнявшие императивную тональность дискурса Петра I в его диалоге с корреспондентами, в то же время усиливали его экспрессию и сопровождались экспликацией различных ситуативно мотивированных интенсиональностей, передавая оценки (в основном со знаком минус) раздражения, гнева, досады и под., находящиеся, безусловно, в плоскости прагматического уровня его языковой личности. Одновременно подобные вербальные средства выполняли в письмах Петра I стилеобразующую функцию, связанную с отражением ситуативно обусловленных внеязыковых факторов (тон, модальность, ориентация на адресата и т.п.).

Не менее характерной чертой языковой личности Петра Великого является выражение императивности с помощью формулы «изволь + инфинитив». Первый элемент такой конструкции несколько смягчает категоричность требования, отраженного в семантике всего высказывания, социально четко ориентированного на наиболее надежных в его окружении людей. Он придает более корректный (насколько это возможно в отношениях лидера, каким был Петр, и его адресатов) оттенок приказанию, не меняя при этом общей побудительно-императивной его тональности.

Ср.: Sire! На полк наш изволь приказать делать сапоги драгунские с шпорами и с клампами из вычетных мундирных салдатских денег, а прислать сюды (Ф.Ю. Ромодановскому. IX, 1, 43); Изволь прислать инструмент анклию (поршневой насос, помпу. - Н.Г.), которая в дому у дохтора Посникова, со всеми к ней приналежностями (Ф.А. Головину. III, 272);... того для лимонов, сельдей, также буде есть хорошие анчоусы, извольте сюда прислать с нарочным куриером (А.И. Репнину. X, 388-389); Офицеров тех, которые брали капонир, извольте выслать сюда для выпрашивания, как они достали (Ф.М. Апраксину. X, 209) и мн. др.

Реже Петр I применяет в своей речи аналитическую форму повелительного наклонения с частицей пусть для выражения императивности, обусловленной экстралингвистически. Ср.:

И чтоб оныя (командиры. - Н.Г.) были со обоих сторон, от вас и от Беркголца, сперва для того: ежели есть мины пусть над оными свою операцию исправят, також и первую стрельбу (Ф.М. Апраксину. X, 175).

Только такие прагматические установки, нашедшие отражение в лингвистической организации текста его эпистолярия, могли дать те результаты, совершенно потрясшие европейские государства начала - первой четверти XVIII в., которых добилась в это время Россия во главе с Петром I, войдя в число мировых держав, с мнением которых считались сильные (близкие и неблизкие) соседи. Поэтому императивность как характерная черта языковой личности Петра Великого не случайно отмечается в его эпистолярии в качестве ключевой стилеобразующей доминанты. Ее истоки лежат в прагматиконе Петра, насыщенном великими деяниями, движущей силой и эпицентром которых был он сам. Имея истоки в экстралингвистике, императивность как ведущая коммуникативная черта эпистолярия Петра Великого, запечатлевшего на века его языковую личность, одновременно передавала гамму модальных оттенков, также явившихся следствием особенностей его прагматикона при выражении различных интенсиональностей.

§3. Прецедентные тексты в дискурсе Петра Великого

Мысль о творческом начале в языковой личности Петра Великого, к которой мы неоднократно обращались в разных частях данной работы, наглядно подтверждается и такими дополнительными данными ее прагматикона, как наличие в его дискурсе довольно существенно представленных прецедентных текстов.

Понятие «прецедентный текст» введено в научный оборот Ю.Н. Карауловым в конце 80-х годов XX столетия (Караулов 1987, 216 и сл.). «Прецедентными» автор называет тексты, «(1) значимые для той или иной личности в познавательном или эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, т.е. широко известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» (Караулов 1987, 216).

Прецедентные тексты есть отражение в языковой личности конкретного носителя языка так называемых предтекстовых знаний, в которые включаются, как правило, известные образцы классической и древней литературы, известные образцы из области искусства (мифы, сказки, притча, анекдот) и т.п. Иными словами, они отражают то, что известно всем, но это не значит, что каждая конкретная личность, носитель языка все это знает. И чем богаче и шире такие предтекстовые знания у создателя того или иного текста, тем богаче и интереснее может оказаться его языковая личность, связанная с процессом порождения текстов (для истории русского литературного языка - письменных текстов, в том числе - и частных писем), в которых подобные знания оказываются репрезентированными. Следует, однако, учитывать, что в разные исторические эпохи знания носителей языка могут быть разными, отражая динамику как языка, так и культуры. Именно поэтому прецедентные тексты начала - первой четверти XVIII века могут отличаться от прецеденции последующих или предшествующих эпох, репрезентируя знания и представления своей эпохи как этапа в общем процессе развития и общества, и языка.

Поскольку прецедентный текст существует в какой-либо семиотической форме (слово, словосочетание, высказывание, устойчивое выражение, предложение), то сигналом подобной представленности в дискурсе отдельной языковой личности и выступают различные имена, цитаты, факты, связываемые с первоначальным источником их функционирования. При изучении истории русского литературного языка современный адресат письменной культуры прошлого (диахронный адресат) должен декодировать их, чтобы раскрыть содержание и мотивы их включения в процесс текстообразования и соотнести их содержание с конкретными социально-историческими и историко-культурными условиями, в которых протекала коммуникативная деятельность реципиента.

Творческое, индивидуальное начало у Петра I на уровне предтекстовых знаний связано с включением в контекст писем прецедентных текстов двух типов: а) отдельных сакральных образов, выраженных так называемыми библеизмами, и б) античных образов древнеримской и древнегреческой мифологии.

а) Библеизмы как лингвистическая форма отражения прагматикона Петра I мотивированы в его языковой личности общим религиозным воспитанием русского царя, полученным в детские годы, когда он освоил «обычный курсъ стариннаго школьнаго знанiя - отъ букваря часослова до Дяниiй и Евангелiя» (Князьков 1914, 7). Поэтому естественно, что Петр I как частное лицо, обычный член русского общества начала XVIII века, воспитанный по традиции и на традициях христианства, в языковой своей практике использовал библейские образы в тех случаях, когда доступными для своих корреспондентов (синхронных адресатов) средствами старался более точно и полно выразить смысл сказанного в письме. Закономерно, что такие предтекстовые знания в форме прецедентных текстов были рассчитаны на понимание, основанное на общей апперцепционной базе. Отсюда адекватность их восприятия синхронными адресатами письма.

Знание Библии как части общечеловеческой культуры, сосредоточившей непреходящие ценности, несет огромную функционально-стилистическую нагрузку в тексте писем Петра I. Их наличие в лингвистической организации эпистолярия есть показатель принадлежности его создателя к данной эпохе и ее культуре. Поэтому Библия и фрагменты или факты из нее входят в круг прецедентных текстов исследуемого периода, ибо ее знание было актуальным для русского человека начала XVIII века.

Сравним для подтверждения данной мысли отклик Петра I на смерть человека, близкого к его окружению (одного из детей?), который находим в письме к царице Екатерине Алексеевне:

Катеринушка, друг мой здравъствуй! Писмо твое получил [о чем уже прежде уведал] о незапном случае, которой радость в печаль пременил. Но чтож могу на то ответство дать? Токмо со многострадалным Иевом: Господь даде, господь и взят; яко же годе ему, тако и бысть. Буде же имя господне благословенно отныне и до века. Прошу вас також о сем разсуждение иметь, а я колко могу разсуждаю (ПРГ I, 41-42. 1716).

Как видим, религиозное мировоззрение Петра I лежит в основе его рассуждения по поводу смерти очередного ребенка в семье. Поэтому этот печальный факт своей семейной жизни он воспринимает философски, как истинно верующий человек в духе библейской заповеди: Бог дал - Бог взял. И никто не виновен в случившемся, ибо так угодно Богу, так говорит святое писание.

Вообще к библейским прецедентным текстам, как свидетельствует переписка Петра I, он прибегал не так часто, в основном в наиболее сложных обстоятельствах своей жизни, поскольку в библии, как любой верующий человек, находил отзвук своему внутреннему состоянию либо слова утешения своим адресатам. Тогда, используя тот же механизм ввода прецедентного текста, он мог не только в сжатой, но и в более распространенной форме цитировать этот кладезь мудрости, в совокупности и в гармонии с ним используя в своей языковой личности и другие высокие, книжные по своей функциональной природе, взятые из той же Библии или других сакральных источников формы выражения. Например, о смерти горячо любимой им матери он так доверительно пишет в интимном дружеском письме к Федору Матвеевичу Апраксину:

Федор Матвеевич! Беду свою и последнюю печаль глухо объявляю, о которой подробно писати рука моя не может и сердце; обаче вспоминая апостола Павла, яко не скорбети о таковых и Ездры еже возвратити и день же мимо иде; сия вся елико возможно аще и выше ума и живота моего, о чем и сам подлинно ведаешь поелику возможно, разсуждая яко Всемогущу Богу и вся по воле своей творящу аминь. По сих, яко Ной от беды мало отдохнув и о невозвратном оставя о живом пищу … (Апракс. I, 163).

Сколько боли и горечи в приведенном высоком, образном по форме выражения отрывке из письма! И боль эта наиболее полно в языковой личности Петра выражается через своеобразное цитирование Библии, которое как бы очерчивает семантическое поле, с которым связывается прецедентный текст. При этом главная мысль адресанта (боль, горе) актуализируется с бульшим эмоциональным напряжением, чем если бы она была выражена с помощью других, синонимичных лингвистических средств, безусловно, известных создателю данного текста по его базовому, вербально-семантическому уровню. Более того, введение прецедентного текста, связанного с библией, меняет весь стилистический рисунок письма и привносит в него гамму имплицитных смыслов, так как Петр своей гениальной интуицией выбирает для конкретной речевой ситуации стилистически согласованные средства выражения, а именно: архаизировавшиеся к этому времени и потому особенно маркированные книжностью своего звучания яко, аще, пищу, обаче и др., а также образные, семантически насыщенные приращениями лексемы беда, печаль, которые он «объявляет» адресату и которые у него метонимически соотнесены с денотативной семой «весть о смерти матери», и метафора глухо, синкретично выражающая смысл «неопределенно, без желания говорить прямо, своими словами о смерти близкого человека».

Прецедентные тексты, связанные с содержанием библейских притч, в лингвистике текстов писем Петра I появляются и как аналогия другим отдельным фактам его биографии. В частности, в одном из «Объявлений», посланных к архиереям в связи с делом царевича Алексея Петровича, Петр эмоционально передает свои чувства преданного сыном отца через аналогию с подобным конфликтом между Давидом, царем Израиля, и его сыном Авессоломом. По библейскому преданию, Авессолом предал Давида, обидевшись за несправедливое, с его точки зрения, наказание и изгнание из Израиля. И когда отец, возвратив сына, не пошел с ним на личный контакт, Авессолом организовал против него заговор (см.: Библия. Ветхий завет. Книга царств. Кн. 2. Гл. 14-17). В «Объявлении» Петра I этот факт подается рефлективно, намеком на знание адресатом данного прецедентного текста, который и адресаты могут оценить по достоинству. Именно этот признак прецедентного текста - знание его адресатом - был в состоянии достичь цели и замкнуть «наведенную в сознании слушающего (в нашем случае - читающего. - Н.Г.) рефлекторную дугу» (Караулов 1987, 217). Ср.:

… какого наказания сие богомерзкое Авесоломову прикладу уподобляющееся намерение сына нашего, по божественным заповедям, и прочим святаго писания прикладам и по законам достойно (Пример для анализа взят из статьи: Николаева 1974, 93).

Как видим, введенный в дискурс Петра I в сжатом виде, намеком, прецедентный текст полностью построен на знании его теми, кому адресовано послание. Схема ввода выглядит примерно так:

Имя (сын) - дает представление о денотате

Понятие (предательство) - это семантическое поле задания

Имя библейского персонажа - прецедентный текст

(Авессолом)

В результате такой субъективной ассоциативной сети рождается индивидуально оформленный семиотический текст в письменном наследии Петра Великого. Правда, судить по таким цитатам о глубокой религиозности этого человека, видимо, нельзя, если учесть его сложные отношения с церковью, о чем мы уже говорили выше, т.е. по факту создания «всешутейшего и всепьянейшего собора». Однако нельзя исключать и того, что Петр был человеком своего времени, а это значит, что он обязан был знать и знал все религиозные обряды и по традиции их выполнял. Это подтверждает и его дискурс, в котором подобные сведения запечатлелись в лингвистической организации писем. Приведем хотя бы один из многих примеров, говорящих об этом, когда царь, не успевавший вернуться в столицу из очередного военного похода и собиравшийся праздновать Пасху далеко от семьи, обращался к государыне Екатерине Алексеевне с просьбой:

Того для пришли седмь человек и церкофь, которая в Гаге, а себе возьми из Амстердама, … и вели ехать …где буду обретатца (ПРГ I, 62. 1717). (Речь идет о походной церкви, которая, как правило, сопровождала русского царя вдали от столицы во время военных действий. - Н.Г.).

Прецедентные тексты библейского содержания, генетически восходящие к книжной (и, следовательно, возвышенной по стилистическому их назначению) сфере применения, в пределах частного письма - и в силу его специфики - неизбежно оказывались рядом с живыми разговорными элементами своего времени. Именно это явилось основой своеобразия подобных текстов, отразивших в своей лингвистической организации новые направления в развитии русского литературного языка, связанные с ориентацией на демократические формы литературного выражения. Соседствующие с книжными элементами и поддержанные ими, последние приобретали больший налет литературности, тогда как, если следовать мысли акад. В.В.Виноградова, книжные средства выражения, наоборот, «теряли свою высокопарность, ассимилируясь с разговорной речью» (Виноградов 1982, 46). Иными словами, происходила своеобразная стилистическая если не сниженность последних, то, по крайней мере, их нейтрализация в структуре подобных текстов с демократической направленностью в формах репрезентации мыслей у отдельной языковой личности, в частности языковой личности Петра I. Эта новая особенность русского языка начальной эпохи формирования его как национального во многом определялась речевой практикой таких крупных и ярких личностей, к которым, кроме самого Петра Великого, мы относим целую плеяду его сподвижников, составивших мощную социальную группу его единомышленников и последовательно проводивших его начинания в жизнь, в том числе и в области применения языка, активно поставленного языковой политикой Петра на службу государственного строительства. В их коммуникативной практике вырабатывались новые формы литературности, представлявшие органичный синтез лучшего, что было связано с культовой и народной сферой функционирования и что составило основу для стилистического полифонизма на ранних этапах выработки норм языкового выражения в пределах единого национального литературного языка. Очень точной характеристикой подобной языковой ситуации Петровской эпохи могут служить слова В.В.Колесова о том, что «развитие культуры предопределяет развитие народного языка, но с помощью и при поддержке языка культа» (Колесов 1993, 100. Курсив наш. - Н.Г.). Эта наметившаяся еще в XVII веке (ср., напр., «Житие» протопопа Аввакума) «своеобразная атмосфера идеологического взаимоосвещения церковно-книжного и бытового народного языка» (Виноградов 1982, 47) в Петровскую эпоху усиливается, активизируется, проникая, как показывает наш материал, в другие, кроме художественной литературы, жанры письменности, в том числе и прежде всего в эпистолярный, наиболее приближенный по форме выражения к неподготовленной, спонтанной живой разговорной речи. Об этом говорят и примеры использования в нем прецедентных текстов, так же спонтанно возникающих в сознании пишущего. Правда, органичный синтез народного и книжного, как и синтез светской и духовной культуры, наступил позднее, примерно в конце XVIII - начале XIX вв., и связывается он, по единодушному мнению историков русского литературного языка, с именем гения русской литературы А.С.Пушкина.

б) Идентичный описанному выше механизм порождения текстов писем Петра I находим и случаях использования прецедентных текстов, источником которых была мифология. Данный общекультурный пласт мировой цивилизации в начале XVIII в. активно входил в обиход русского человека. Сам Петр в немалой степени способствовал этому через часто устраиваемые по случаю побед русского оружия пышные фейерверки, о чем неоднократно писал в своих письмах. Эти празднества выполняли двойную функцию - восхваления какого-либо события, происшедшего в жизни молодого Российского государства либо в жизни самого русского царя, и пародирования. Так, по случаю частых побед русского оружия устраивались пышные триумфальные торжества и фейерверки, во время которых использовались символические изображения древнегреческих и древнеримских богов и богинь. Этот новый обычай возник в России в последней трети XVII в., но особенно в начале XVIII в. как реакция на процесс европеизации русской культуры, приобщения ее к традициям западноевропейского классицизма. В связи с этим античная мифология, по данным историков России и историков русского литературного языка и русской литературы, занимала видное место в русской культуре XVIII в. Например, Л.А. Войнова, подробно исследовавшая мифологические собственные имена и их функционирование в русском языке этого периода, писала в одной из своих работ: «Мифологические сюжеты использовались в изобразительном и театральном искусстве, художественная литература была полна разнообразными мифологическими реминисценциями, образы различных богов и героев фигурировали в описании происходящих событий, при изображении исторических лиц, изложении отвлеченных идей» (Войнова 1977, 121).

Данный культурно-исторический контекст был объективным, прагматически подготовленным фоном, формировавшим предтекстовые знания носителей русского языка этого времени, которые затем становились информативными в конкретном тексте, порожденном той или иной языковой личностью. В этом отношении Петр I не был не только исключением, но более того - личностью, прагматикон которой отличался богатыми знаниями античной и древней русской культуры. Достаточно обратиться к «Воинскому уставу» 1716 года, по содержанию которого, во-первых, сразу же определяется авторство русского царя, а во-вторых - его широчайшие познания в древней истории, особенно касающиеся военных событий и исторических лиц, навсегда вошедших в мировую культуру. Ср.: … но Юлiус цесарь въ одномъ корпусе нiкогда свыше 50000 человЂкъ употреблялъ … о чем изъ iсторiи въ разныхъ кнiгахъ доволно видЂти можно (ВУ 1716, 23. Гл. осьмая…).

Или другое его высказывание, сохраненное современниками для потомков: Братъ Карлъ все мечтаетъ быть Александромъ, но я не Дарiй (Изреч., 79).

В приведенном прецедентном тексте содержится намек на исторический факт, свидетельствующий о том, что великий полководец древности Александр Македонский подчинил себе царство Ахеменидов в результате его ослабления в правление царя Дария III. И хотя Кар XII хотел бы быть таким же великим полководцем, как Александр Македонский, только Петр не слабый Дарий, а его молодое государство не выдерживает сравнения с таким же слабым государством Ахеменидов. Так через краткое сравнение языковая личность Петра Великого передает гордость за свое Отечество, набирающее силу и авторитет на европейском пространстве.

Подобные предтекстовые знания представителей культурного слоя русского общества начала ХVIII в., и в первую очередь самого Петра I, подготавливали предпосылки использования в его дискурсе прецедентных текстов не только из реальной истории других народов, но и из мифологии. Ср.: Мы здЂсь великое несчастие имЂемъ, понеже господинъ Леiнгоптъ, яко Нарциц от Еха, от нас удаляетца (Ф.А. Головкину. III, 412. 1705).

В тексте письма использованы мифологические образы прекрасного юноши Нарцисса и Нимфы Эхо, на любовь которой Нарцисс не ответил, так как влюбился в свое изображение в воде и умер от любви. Это сравнение, построенное на прецедентном тексте мифа, раздвигает пространство в картине мира Петра I, можно сказать, до бесконечности, как бесконечно расстояние, измеряемое смертью.

Такие же метафорические ассоциации, связанные с мифом, явились мотивом и в других случаях текстообразования в дискурсе Петра I. Ср.:

Свидание господина, где шведы искали все делать чрез Станислава, и сие их суть сиреновы песни, ибо хотят оного как ни есть утвердить, хотя не каралем, однако ж чтоб фут в Польше чрез сию креатуру иметь … (А.Д.Меншикову. XII, 2, 208. 1712).

В данном случае был использован известный миф о Сиренах, своим волшебным пением увлекающих мореходов. Семантические рамки приведенного мифологизма раздвигаются за счет приращения оттенка значения 'обман'. Такое словоупотребление, рассчитанное на знание адресатом тех же предтекстовых фактов, включенных в прецедентный текст как его внутренняя форма, опять идет по рефлекторной дуге, достигая своей цели - адекватного понимания адресатом содержания письма. Поэтому данную особенность прагматикона Петра I следует включить, наряду с другими описанными выше, в число стилеобразующих черт его дискурсивной деятельности. Словом, ярким словом он убеждал своих корреспондентов - убеждал и воспитывал, что в целом делало его тексты писем публицистичными и в то же время художественными.

Сравним еще один пример такого употребления:

И единым словом сказать: вся неприятелская армея Фаэтонов конец восприяла (а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретаетца) (Ф.Ю. Ромодановскому. IX, 227-228. 1709), где через введение прецедентного текста мифологического характера тонко, с иронией выражена мысль о бесславно, позорно проигранном врагом сражении из-за неумения вести бой. Все эти смысловые и коннотативные оттенки имеют истоки в древнегреческом мифе о юноше Фаэтоне, упросившем своего отца Гелиоса (бога Солнца) на один день дать ему управление солнечной колесницей, но не справился с конями, выронив вожжи, в результате чего колесница сбилась с пути. Такое содержание мифа породило потенциальную сему «бесславный конец», тонко использованную Петром I для характеристики события, изложенного в письме.

Этим приемом в своей речевой практике, запечатленной на обширном пространстве его эпистолярия, как оригинальная языковая личность Петр I пользовался очень активно, демонстрируя прекрасное, энциклопедическое для своего времени образование. Не случайно со страниц его писем веет запахом «Марсова ладана» (I, 22), внутренним зрением видятся «Марсовы потехи» и «Марсовы игры» (I, 28-29), ощущается пристальное и бдительное «Аргусово зрение» (III, 72) и т.п., вводящие современного (диахронного) адресата языковой личности Петра Великого не только в культурное пространство России начала XVIII в., но и в мировое культурное пространство. Думается, именно в этом заключается огромное значение дискурсной продукции Петра I, через использование прецедентных текстов позволяющее судить о состоянии русского литературного языка в диахронии, о тех интересах и ценностях, которые были актуальны в конкретных исторических условиях жизни русского человека в прошлом и функционирования русского языка на начальных стадиях его формирования как национального.

§4. Эпитет в структуре языковой личности Петра Великого

Мы уже отмечали, что внимание лингвистики второй половины XX века к проблемам речевой деятельности в контексте интегративности гуманитарного знания представляется в наши дни неоспоримым фактом. В этом свете дискурсивная деятельность (продукция) отдельной языковой личности, сконцентрированная в устном высказывании или письменном тексте, может рассматриваться как такой филологический феномен, в порождении которого участвует ряд составляющих: объективная (в том числе социальная) действительность как фон, на котором протекает речевая деятельность субъекта; психические возможности личности (психическая ее структура) и, наконец, национальное начало, вербализующее особенности этноса, к которому принадлежит создатель дискурса. При этом нужно помнить, что дискурс отдельной языковой личности в синхронии и диахронии существенно различается по форме своей представленности: если дискурс синхронного носителя языка может существовать как в устной, так и в письменной форме, то в диахронии - только в письменной форме в виде набора текстов (либо отдельно письменно зафиксированного отрезка текста), дошедших до настоящего времени от прошлых эпох. Именно вторая форма дискурса, ориентированная на отдельную языковую личность в ретроспекции, представляет объект исследования историка языка.

Наш научный интерес связан с языковой личностью Петра Великого, в которой отразились как общие закономерности развития русского литературного языка в конце XVII - первой трети XVIII вв., когда начал складываться русский литературный язык национального типа, так и отдельные ее особенности на уровне когнитивного и эмоционального, прагматического начала. Дело в том, что в диахроническом, историческом аспекте дискурсивная продукция, особенно выдающейся личности, к какой мы, безусловно, относим Петра I, приобретает исключительную значимость для понимания как создателя текста - реальной языковой личности, так и эпохи, предоставившей ему имеющиеся в ее распоряжении лингвистические средства. Однако не каждая языковая личность в состоянии одинаково распорядиться подобным арсеналом форм выражения, а только творческая языковая личность, природные способности которой помогают ей создать комбинацию структурных элементов языка и построить текст, отличный от текстовой (дискурсивной) продукции других носителей языка той же эпохи. Этот феномен можно отметить и на уровне лингвистической организации текста в целом, и на примере использования отдельных элементов языка своего времени. К подобным формам реализации прагматикона отдельной языковой личности, на наш взгляд, относится, кроме описанных выше, и эпитет в структуре языковой личности Петра Великого.

Известно, что под эпитетом понимается стилистически и функционально значимая (обычно лексическая) единица языка, обладающая художественной выразительностью и указывающая на эмпатическое состояние говорящего, его стремление не только выразить свои чувства, но и оценить репрезентированную в речи реальность. Поэтому эпитет - это не только художественное, но и, на наш взгляд, любое (кроме логического) определение, содержащее оценку называемого явления действительности. Такое понимание эпитета не является чем-то необычным и представляет эпитет в широком смысле слова (ср. мнение известного литературоведа Л.И. Тимофеева, 1971, 209). Можно сослаться и на другие авторитетные определения природы эпитета, в частности Ю.М. Скребнева, который считает, что «эпитет [от греч. еpitheton (onoma) букв. - приложенное, прибавленное] - стилистически значимое (содержащее троп или подчеркнуто характеризующее предмет речи) слово или словосочетание в синтаксической функции определения или обстоятельства» (Скребнев 1998, 640). Именно такого понимания эпитета мы будем придерживаться в нашем изложении, ибо объектом изучения в работе является не художественная речь, а прозаическая продукция конкретной языковой личности прошлого.

Как было отмечено выше, наука установила, что творческая языковая личность начинается на когнитивном, тезаурусном уровне и завершается на уровне проявления ее прагматикона (Караулов 1979). Именно эти два уровня непосредственно связаны как с психическими, лингвистическими и иными возможностями личности, так и с внешними обстоятельствами, в которых протекает (для диахронии - протекала) ее речевая деятельность. С учетом подобного подхода к использованию эпитета как образного либо характеризующего элемента дискурса Петра Великого, передающего такие психические особенности его личности, как темперамент, характер, способности, эмоции и т.п., можно говорить о письменном тексте прошлого не только как филологическом, но и психическом феномене, отразившем дотекстовые, доречевые особенности деятельности носителя языка и его внутреннее состояние и репрезентированные с помощью всех доступных носителю языка приемов, в том числе и с помощью эпитета. В этом отношении эпитет в дискурсе Петра I выступает одним из заметных функционально-стилистических единиц, организующих его речетворческую, дискурсивную продукцию.

Подробное исследование эпистолярной (в широком понимании этого термина) продукции Петра Великого обнаруживает удивительный мир языковой личности, которая определяет с помощью различных прилагательных и наречий весь предметный и вербальный (называющий действия и состояния предметов) мир, составивший его картину мира. И хотя трудно каждое определение-прилагательное или обстоятельство-наречие, вербализованные в лингвистике текстов его писем и бумаг, отнести к эпитетам, тем не менее нельзя не обратить внимания на то, что Петр I характеризует практически каждый названный им предмет или действие по их признаку либо по принадлежности к соответствующему классу подобных. Отсюда богатство определений, употребленных прежде всего в своих прямых номинативных значениях: конский убор, подлинная ведомость, рудные дела, бастионы ниские, роиъ воденой, мушкетная стрелба, мелничной мастер, водяная мелница, неприятелские партии, мундирное строение и мн., мн. др.

Не являясь эпитетами в художественно-эстетическом (общепринятом) понимании, подобные номинации, указывающие на свойства и качества мира вещей, подготавливают, тем не менее, восприятие Петра I адресатом как языковой личности, оригинально и богато представленной на прагматическом уровне через употребление определительных и обстоятельственных слов и словосочетаний, содержащих в своей семантике оценочный компонент обозначаемого. При этом выясняется, что речевые стратегии Петра I реализуются в пределах широчайшей палитры на аксиологической шкале ценностей своего времени. Особенно характерными в подобных случаях представляются определения к различным предметным наименованиям, призванные (в согласии с другими средствами его прагматикона, рассмотренными нами выше), воздействовать на адресатов с целью реализации подобных выдвинутых стратегий Петра. И здесь создатель эпистолярия (писем, указов, резолюций, распоряжений и т.п.) как языковая личность мобилизует богатейший арсенал оценочной лексики либо нейтральной лексики, но с дополнительными оценочными оттенками значений, которую на шкале оценок можно условно разделить на умеренно-оценочную и максимально- (предельно) оценочную. Фоном для подобной градации служат как раз приведенные выше номинативные определения, выступающие в качестве стандартных, нулевых по характеру оценки обозначений, свойственных, как правило, усредненной языковой личности в базовом ее состоянии. Такие стандартно-нормативные определения носят констатирующе-логический характер и потому к эпитету имеют весьма отдаленное отношение. С учетом сказанного и с точки зрения эпитизации дискурса языковой личности Петра Великого названная аксиологическая шкала в полном ее составе выглядит примерно так: нулевая с точки зрения оценки лексика как репрезентатор стандарта определения - оценочная лексика, выполняющая функцию эпитета, которая, в свою очередь, делится на умеренно-оценочную и максимально - (предельно) оценочную. Именно в последнем случае, когда определение или обстоятельство, кроме номинирования признака, несет в своей семантике еще и дополнительный элемент оценочности, они становятся эпитетами и выступают в языковой личности конкретного носителя языка, в частности Петра I, как действенное средство, движущий элемент в процессе письменной коммуникации. Это свойство эпитета и позволяет отнести его к прагматическому уровню языковой личности.

Остановимся на наиболее характерных особенностях функционирования эпитетов в языковой личности Петра Великого.

Умеренно-оценочные эпитеты в языковой личности Петра Великого представлены и эпитетами-определениями, и эпитетами-обстоятельствами. Причем определений в функции эпитета гораздо больше, чем обстоятельств. В семантическом отношении и те и другие трудно поддаются какой-либо классификации, поскольку отражают богатую и многообразную палитру признаков предметов и действий, которыми жил Петр как языковая личность. Поэтому назовем наиболее часто встречающиеся: денги доволные, изрядной трактамент, изрядныя ведомости, должной поклон, великой убыток (шведам), великой урон, счастливая партия (в значении 'поход'), конечной страх, в лутчем секрете (держать), (брать) лутчих людей, опасныя места, дела нужныя, непрестанная суета, доброжелательные Поляки, недобрая ситуация, знатная победа (убыток, ведомость и т.п.), великодушные поступки, порядочное действо (о бое. - Н.Г.), подлинная ведомость, совершенная (есть) нужда, сугубая виктория, от сердца истиннаго и т.д., и т.д., и т.д.

Среди подобных эпитетов, во множестве употребляемых Петром I, обращает внимание наиболее частотный эпитет добрый и его аппозитивный элемент худой. Известная и современному носителю языка полисемичная лексема 'добрый' издавна употреблялась в русском языке, о чем свидетельствует его фиксация в памятниках письменности с XI в. (см.: СРЯ ХI-XVII, 4). Практически все значения, приведенные в этом словаре, дошли и до Петровской эпохи, указывая на такую устойчивую картину мира, в которой данное качество устойчиво продолжало бытовать в оценочном мире русского человека со знаком + (плюс). Его регулярное и частотное использование в языковой личности Петра Великого, говорит, на наш взгляд, о том большом значении, которое придавал Петр I данному свойству и качеству вещного и духовного мира, который его окружал. И хотя семантика многих словоупотреблений с эпитетом 'добрый' говорит о его синкретизме, тем не менее можно выделить наиболее определенно представленные значения данного эпитета в языковой личности Петра, с помощью которых он выражал свое отношение к называемым фактам действительности:

·'хороший, безукоризненный': ежели какой доброй случай будет, не изволте пропускать, но делать как возможно к лутчему (Б.П.Шереметеву. VIII, 1, 17. 1708); с оттенком 'способный, знающий': Также пошли доброва инженера к Гомелю и Чернигову (Б.П. Шереметеву. VIII, 1, 22. 1708); ·'хороший, хорошего качества' - значение, отмеченное СРЯ XVIII в. как выходящее из употребления в этом веке (подается со знаком ?); ср. у Петра I: Приищи самых добрых аглинских карандашей (А. Стельсу. IX, 1, 96. 1709); Также отпиши, чтоб из Вест-Индии вывезли добрых табачных семен пуд или болше (И. Любсу. IX, 1, 96. 1709); При том же советую вам, дабы меж Копоси и Витепска добрую партию [в неболших людех] лехкую послать поперег той дороги (А.Д. Меншикову. VIII, 1, 34. 1708) и мн. др.

Данное значение было особенно широко употребительно в языковой личности Петра Великого с оттенком 'искусный, умелый; рачительный' (СРЯ XVIII, 6, 159), что, на наш взгляд, свидетельствовало о качествах самого создателя текстов, любившего любое дело и склонного к добросовестному, качественному его исполнению, если он за него брался. Именно это качество он ценил и в других и потому постоянно подчеркивал подобную свою целевую установку, когда писал письма, указы и распоряжения многочисленным адресатам. Ср.:

P.S. Как кругом Смоленска, так из Малороссийских и здешних Полских мест соберите добрых вожей, дабы всюды, куды случай позовет, зараз ведали о дорогах (Б.П. Шереметеву. VIII, 1, 22. 1708); I непърестанна посылайте з добрыми камандирами партиi (А.К. Петрово-Соловово. VIII, 1, 50. 1708); а препорцию сей машины деревам лутче мельники добрыя разумеют, неже мы (Ф.М. Скляеву. IX, 1, 114. 1709); А команду свою вручи доброму командиру и прикажи накрепко, дабы он не проронил того, что вам по указу велено было делать (Д.М. Голицыну. IX, 1, 308. 1709); «Протчее, хотя чево здесь i не пъредложено, … то чинить с помощию божиею, как вЂрному и доброму аиицеру надлежит» (В.Н. Зотову. IX, 1, 467. 1709); «Протчее все, что к убытку непъриятелю, а к ползе нам, чинить, как доброму i вЂрному генералу надлежитъ” (Б.П. Шереметеву. IX, 1, 81. 1709); i в том трудитца, как доброму i чесному человЂку надлежит (Указ генералу-лейтенанту Генскину. IX, 1, 81. 1709) и мн. др.

'…честный, порядочный; добродетельный» (о человеке): А смерти Реиншильтеве тужить нечево: хотя и добрый человек был, толко лутче, что умер (А.Д. Меншикову. IX, 1, 81. 1709) и др.

Как видим, личностные ориентации Петра I, его собственные ценности четко репрезентированы в его языковой личности с помощью древнего слова 'добро' с его производным 'добрый' (а значит, добротный, необходимый, нужный, полезный), которое, в силу его синкретичной семантики, не всегда удается четко дифференцировать по значению, но которое всегда узнаваемо в языковой личности Петра Великого по архисеме 'полезно, нужно' в противоположность злому, недоброму, бесполезному. Не случайно в его дискурсе находим почти такую же регулярно реализованную оппозиционную лексему - антоним 'худой', выражающую его ценностные установки, его ценностный мир. Ср.: худыя слова, в худых делах, худой поступок, худыя люди, корабли худы, (корабли) зело худой препорции, и мн. др. С помощью эпитетов 'худой' - 'добрый' Петр методично внушал свои собственные ценности, свои мотивированные стратегии многочисленному окружению, которое училось на них, воспринимая эти ценности, которые затем становились общим достоянием.

Общий эпитизированный дискурс Петра I существенно усилен и эпитетами-обстоятельствами, регулярно оценивающими ключевые глагольные лексемы. И тогда языковая личность Петра Великого предстает перед адресатом его эпистолярной продукции как богатая и многоцветная, рисующая человека незаурядного, человека, виртуозно владеющего накопленными лексическими богатствами языка своего времени. Ср.: зело худо зделал, зело изрядно зделали, изрядно поводитца, приказали накрепко, гораздо утесняетца, дай немедленно знать, посмотри хорошенко, прими и устрой хорошенко, непрестанно пишите, накрепко разыскать, весма отставить, исполняйте неотложно и т.д., и т.п.