Начало кардинальных изменений в массовом сознании людей того времени Адамс связывает с общественной формацией, пришедшей на смену феодальному Средневековью. Развитие и востребованность научного знания объяснялась нуждами формировавшихся в начале XIV столетия больших городов и зарождавшейся промышленности. Человек с переходом в стадию капиталистических отношений все больше стремился проникнуть в тайны природы, используя энергии для своих практических целей. Религия и связанный с ней тип мышления не в состоянии были противостоять росту научных открытий.

Человечество разбилось на всевозможные группы и сообщества, подобно ртути, вытекшей из лопнувшей колбы, пока под воздействием сил притяжения множество шариков не собралось в единую массу, подчиненную закону энтропии. "Телескоп переворачивал вселенную с ног на голову; микроскоп открывал миры, не воспринимаемые человеческими чувствами" (3. с.578). Под воздействием новых форм силы, человек беспрерывно перестраивался, раздвигал границы своего мышления.

На протяжении многих тысячелетий силы воспитывали человека - это служило главным источником его прогресса. Траектории новых сил или новых знаний, основанных на последних научных достижениях, были подчинены закону массы и не могли дать моментального эффекта, считает Адамс. Они постепенно индуцировали общественное сознание, придавая ему отличный от прежнего характер мировидения, упраздняя общепринятые "формулы" бытия, уничтожая господство традиций и власть авторитетов. Любой, кто знаком с учением Декарта или лорда Бэкона, согласится с тем, что идеи, которые они отстаивали, принципиально меняли скорость мысли современной им эпохи. Образно выражаясь, лед таял, превращаясь в бесчисленное множество ручейков, устремившихся к следующей более сложной фазе - в "жидкое" состояние.

Тенденция к ускорению постепенно приобрела фантастические масштабы: бурный рост, начавшийся в 1800-м году и продолжавшийся до 1900-го, был связан с открытием нового класса сверхчувственных сил, " которые ввергли жрецов науки в такое же состояние замешательства и беспомощности, как когда-то жрецов Изиды христианский крест" (32. с.502). В главе XXXIV ("Закон ускорения") Адамс обращается к статистическим данным, чтобы нагляднее продемонстрировать возросшие потребности человеческого общества в более мощных энергиях.

Между 1840-м и 1900-м годами мировая добыча угля давала в три-четыре раза больше энергии, чем в 1840-м году. Такой скачок, по мнению Адамса, кажется немыслимым, если учесть с какой скоростью цивилизации развивались на протяжении тысячелетий! В качестве примера автор приводит океанский пароход. Если образец 1835 года обладал двигателем в 234 лошадиные силы, то показатель мощности в 1905-м году составил уже 30 000. С 1800-го года человек изобрел множество новых способов эксплуатации природных энергий. Появились доселе не существовавшие отрасли наук, призванные усовершенствовать представления о новых формах энергий и выработать механизмы по их использованию.

Адамса-историка не могло не интересовать, как долго человек сможет продвигаться в своем развитии от одной фазы к другой, когда он достигнет критического предела своих возможностей, наивысшей степени энтропии. "Вряд ли можно предположить, что закон ускорения, неизменный и нерушимый, как всякий закон механики, ослабит свое действие ради удобства человека. Сопротивление - закон природы, - пишет он в "Воспитании", - но сопротивление превосходящей массе бесплодно и гибельно" (3. с.579). Экспонента, выстроенная им при анализе прироста новых сил, иллюстрирует как в течение трех столетий, с 1600-го по 1900-й годы, общество приблизилось к сверхскоростному ритму жизни. В начале ХХ века человечество, согласно концепции Адамса, вступило в "электрическую" фазу своего развития.

Моделируя будущее, он утверждает, что поколения, идущие на смену современному, будут подвластны еще более сложным, сверхчувственным энергиям, а ученые грядущих десятилетий зададут научно-техническому прогрессу невообразимый динамизм. В соответствии с законом энтропии "неминуема фаза превращения гусеницы в бабочку, воды в пар, радия в электрон. Мышление, словно поваренная соль, брошенная в некий щелочной раствор, должно будет, - считает Адамс, - вступить в новый период своего развития - "эфирную" фазу, грозящую стать заключительным, конечным аккордом исторической симфонии" (32. с.509).

В написанном позднее и, по выражению Р. Спиллера, "еще более дерзновенном эссе о законе фаз" Адамс дает такой простор воображению, что осмеливается назвать точную дату момента всеобщего распада (22. с. 194). Действительно, в научной работе " О роли фаз в развитии истории" (The Rule of Phase Applied to History), написанной в 1909-м году, автор продолжает развивать идеи о мировом прогрессе, представленные ранее в "Воспитании". В этой статье на основе математических расчетов он утверждает, что последняя "эфирная" фаза всемирной истории наступит примерно в 2025-м году. - "Если принять во внимание, что транслирующий период длился 300 лет, с 1600-го по 1900-й гг., - пишет историк, - то " электрическая" фаза по своей продолжительности должна быть равна квадратному корню из трехсот или 17,5 годам. Таким образом, в 1917-м году произойдет переход от "электрической" фазы к "эфирной", которая, согласно закону квадратов, составит приблизительно сто восемь лет и продлится до 2025 года." (39. с.309).

Современники отнеслись к теории Адамса весьма скептически. Коллеги-историки считали, что законы физики и химии (равно как и математики) не применимы к исторической науке. Некоторые из них попросту объявили Адамса дилетантом в сфере естествознания, подвергнув критике достоверность его расчетов. На наш взгляд, утверждать что-либо относительно точности научных выводов Адамса весьма сложно, ведь динамическая концепция истории - это прежде всего теория, состоятельность которой может подтвердить только время. Однако, мы убеждены в том, что основные тенденции мирового развития, о которых размышляет автор, не лишены определенной логики.

Неоспоримым является, по крайней мере, тот факт, что сегодня мы сталкиваемся именно с теми краеугольными дилеммами, о которых писал в своих исследованиях ученый, живший столетие назад. С каждым днем мы все чаще слышим о глобальных последствиях научно-технической революции. Философия в наши дни заменяется сухой статистикой, осуществляющей математическое, компьютерное исследование будущего и предупреждающей о том, что близки "пределы роста", что в итоге планета неизбежно окажется перед лицом экологической или ядерной катастрофы. Современным ученым приходится считать, сколько кислорода поглощает самолет во время пути, сколько потребляется ежегодно природных ресурсов, сколько отходов скапливается в городах, какова плотность озонового слоя атмосферы и т.д. Неужели Адамс был прав, говоря что "общество" инфузорий и насекомых, "общество", подвластное примитивным инстинктам, грозит стать будущим Земли" (35. с. 198)?!

Конечный вывод всех жизненных потрясений Адамса-историка и Адамса-человека - глубочайший пессимизм, убеждение в том, что "Бог покинул грешную землю", а с ним ушла и объективная истина, целесообразность и разумность человеческой цивилизации, неуклонно стремящейся к саморазрушению. "Произведения Адамса, - пишет Р. Блэкмур, - читаются как мрачное пророчество, с апокалиптическим пафосом которого может сравниться лишь великий Данте" (21. с.304). Возможно, он прав, но это не был личный вкус отчаявшегося пессимиста - скорее вкус эпохи, в которой разворачивалась серьезная битва "физиков" и "лириков" (33).

Сам Адамс, несмотря на интерес к естествознанию, не делал ставки на науку. Напротив, бесцеремонные технические преобразования, по его мнению, носили разрушительный характер. В век технократии, считает автор, человек отказался от самого себя, превратился в механическую деталь общественной машины, в безвольный манекен. "Новый американец, подобно новому европейцу, был слугой электростанции, как европеец ХШ века был слугой церкви, и их человеческие качества определялись их происхождением, - пишет он в "Воспитании". - Новый американец с гордостью демонстрировал то, что его породило, - он был дитя пара и брат динамо-машины. Мадонна или ее сын не обладали уже, по всей видимости, достаточной силой, чтобы возводить храмы, в которые бы стремился народ" (3. с.557).

Люди низложили Бога, взяв на себя роль Создателя, но по мнению Адамса, эта задача оказалась непосильной ношей для существ, смотрящих " в завтра" сквозь кривое стекло потребительства. Рубеж XIX-XX веков был эпохой великих утопий. Одной из них, которая и по сей день не перестает казаться осуществимой, является идея о совершенствовании человечества с помощью новых технологий и открытий естественных наук. Но Адамс был убежден, что цивилизация "физиков" рано или поздно поставит общество перед угрозой реальной гибели. Посетив в 1900-м году Всемирную выставку в Париже, он заключает, что "современная наука бросала вызов любой философии. Она являла собой ступень эволюции, которая ошеломила бы самого Дарвина!" (3. с.407). И тут же задает себе и читателю вопрос: не представляет ли подобный взлет научной мысли угрозу, аналогичную той, которая встала перед Римской империей, превысившей допустимую по законам физики скорость развития?

В "Воспитании" Адамс проиллюстрировал не просто изменение ритма жизнедеятельности человечества, но и трансформацию самого понятия времени в сознании людей XX столетия. По его мнению, новый человек "не успевал жить", а циферблат со спешащей стрелкой вполне бы мог стать символом современности. Мало найдется других показателей культуры, которые в такой же степени характеризовали бы ее сущность, как понимание времени, считает Адамс. В нем воплощается, с ним связано мироощущение эпохи, поведение людей, их сознание, ритм жизни, отношение к вещам.

Естественно, человек не рождается с "чувством времени", его временные и пространственные понятия всегда определены той культурой, к которой он принадлежит. Для промышленно развитого общества характерно сознательное, рационалистическое отношение к времени, следствием чего является ощущение постоянного его дефицита. Современный человек боится времени как неумолимого спутника смерти, небытия, стремится "ухватить" убегающее время, спешит жить настоящим мгновением. Для сравнения вспомним, что египетская душа была наделена ощущением прошлого и будущего как единосвязанного "полотна", а настоящее представлялось ей просто узкой границей между двумя неизмеримыми далями. Вся древнеегипетская культура - это воплощение стремления к бесконечности. Еще один пример - древнеиндийское искусство. В нем никогда не существовало портретной традиции - биографии in nunce. Индуса не заботило понятие времени, не пугала его центростремительная сила.

Адамс всегда уделял большое внимание математике, называя ее универсальным средством постижения абстрактных форм. Немаловажное различие между античным и современным мировосприятием и отношением к времени, можно, как он считает, выявить сквозь призму этой науки. Античное числовое мышление рассматривает вещи, как они есть, в качестве величин, вне времени, просто в настоящем. "Это привело к евклидовой геометрии, к математической статистике и к завершению творческой системы учением о конических сечениях, - пишет Адамс в работе "О роли фаз в развитии истории". - В начале ХХ столетия математик рассматривал вещи в плане их становления и взаимодействия как функции. Это привело к динамике, к аналитической геометрии и от нее - к дифференциальному исчислению. У Ньютона оно показательно названо флуктационным (то есть стремительно переходящим из одного состояния в другое - примечание И. Ш.). В греческой математике время не встречается вообще" (39. с.291).

Проводить подобного рода аналогии и сравнения можно бесконечно - это самостоятельные проблемы, требующие отдельного исследования. В данном случае мы прибегли к некоторым из них, чтобы проиллюстрировать глобальное изменение мировоззренческих установок человека ХХ столетия, все более усложняющийся характер его отношений с миром. Начало этому положила естественно-научная картина мира и связанная с ней интерпретация временной необратимости через второй закон термодинамики. Энтропийная модель времени и начавшийся в конце XIX века так называемый "страх смерти" привели в итоге к масштабной "деэсхатологизации" культуры. Приведенные примеры (древнеегипетская, древнеиндийская и античная концепции времени) характеризовались одним общим свойством - религиозным типом мышления, с его специфическим отношением к "биологическому" (41), настоящему времени. Так как архаическому сознанию не было свойственно линейное восприятие времени, оно охватывало мир одновременно в его синхронной и диахронной целостности. Создавая миф о регенерации времени (о продлении бытия по ту сторону физической жизни), древние культуры давали человеку возможность "победить" или "устранить" быстротечность времени (42).

В ХХ веке роль религии в общественной жизни свелась к минимуму, на смену ей пришла другая парадигма - научное знание. И это не могло не иметь своих серьезных последствий. "Внешне самоуверенный, оптимистический "новый человек", - говорит Т.Д. Венедиктова, - был внутренне дезориентирован и растерян. При всей видимой поглощенности погоней за земными благами, он ни в чем по-настоящему так остро не нуждался, как в "ином мире", который сообщал бы смысл и ценность "здешним", повседневным трудам, то есть в доступном комплексе идеальных представлений, дисциплинирующем и воодушевляющем" (43. с.118).

На протяжении двух тысячелетий христианская культура жила в соответствии с "эсхатологической" концепцией времени, в которой "не работал" основной постулат термодинамики, пишет Адамс. Например, история по Блаженному Августину, - это противоборство двух миров: государства земного и Государства Божьего. Участь первого - разрушение, участь второго - созидание и завоевание вневременного пространства - рая. Сквозь призму подобной концепции истории, истинный смысл человеческого существования заключался не в физической жизни, которая являлась лишь подготовкой к "жизни вечной", а в стремлении к бесконечной, "небесной жизни". Как заметил в своей автобиографии историк, вера в существование идеального мира, идеального общества, не ограниченного пределами физических законов жизни и смерти, на протяжении долгого времени уравновешивала сознание человека, вырабатывая у него стойкий " иммунитет" перед страхом телесной смерти.

Дисгармония противопоказана нашему сознанию, которое по своей природе стремится к возвышению над хаосом и противоречиями. "Научное знание опустошает разум человека, - утверждает Адамс, - понуждая к бесконечным и бесплодным скитаниям в лабиринтах незнания и множественности" (32. с.396). Религия, напротив, стремится к тому, чтобы сомкнуть острие "стрелы времени", неумолимо движущейся к максимальной энтропии, с ее началом, образовав единую, замкнутую модель. В письме к Г.О. Тейлору он пишет: "вера, а не рассудок, должна, по-видимому, стать мерилом всего. Ведь именно вера наполняет наше сердце спокойствием, умиротворением и ощущением собственной значимости, вселяет уверенность в позитивности и целесообразности бытия. Она - наше единственное спасение. Однако, я не нахожу в себе достаточно сил, чтобы безоговорочно отдаться во власть церковной веры, ибо ум мой навсегда отравлен привычкой находить во всем противоречия и скандальную несостоятельность - будь то религиозную, или научную" (20. с.136).

Действительно, в современном мире, с его тягой к материализму и точным наукам, религиозное сознание, по справедливому замечанию автора, явилось "пережитком минувших веков" (20. с.137). Но вместе с утратой способности к религиозному чувству, общество утратило и ощущение гармонии, единства вселенной, и ощущение собственной "востребованности" в ней. Адамс сам находился между двумя полюсами: между динамо-машиной, которая, по его словам, стала символом множественности и анархических энергий ХХ столетия, и между Мадонной - символом единства эпохи Средневековья. В главе XXXII он пишет: "Для многих динамо-машина означала не более, чем искусное устройство для передачи тепловой энергии, скрытой в нескольких тоннах жалкого угля, Адамс же видел в ней символ бесконечности. Хотелось молиться на это чудовище: врожденный инстинкт диктовал этот естественный для человека порыв - преклоняться перед немой и вечной силой. Пусть среди тысячи символов бесконечной энергии динамо-машина была менее очеловеченным, чем некоторые другие, зато казалась самым выразительным" (3. с.454).

Историк считал цивилизацию концом развития культуры. Эта стадия, которая характеризуется высоким уровнем развития науки и техники, по его мнению, приводит к тому, что общество теряет "душу культуры". Происходит " омассовление" всех сфер жизнедеятельности, их омертвление, так как ритм жизни цивилизация получает от бездушных технических устройств. На приведенном контрасте символов, Дева Мария - динамо-машина, Адамс демонстрирует читателю, как в корне изменилось соотношение основополагающих идей и действительности. В обществе, чьим "богом" становится бездушный аппарат, неизбежно происходит замена морали и этики культом удобства и выгоды, считает автор "Воспитания". Но "цивилизация машин и наук, даже самая могущественная из всех известных, не способна создать ни своего храма, ни своей библии" (3. с.573).

Адамс вспоминает путешествие по западной Франции, когда он любовался Шартрским собором, созерцал совершенную красоту, находя в нем свидетельство величайшей энергии и духа, когда-либо известный человечеству. Эпоха позднего Средневековья (XI-XIII) - это, по его мнению, пик духовного роста человечества, "золотой век" гармонии духа и материи, человека и окружающего мира. Здесь правит энергия Мадонны, а не энергия динамо-машины. Размышляя о природе этих совершенно разных сил, он приходит к выводу, что никакая другая сила во вселенной не смогла бы сравниться с силой Любви и Гармонии. "Дева, личность или божество, являлась символом реально достигнутого в XIII веке единства, которое нашло свое воплощение в искусстве и философии того времени" (22. с. 198).

Этому периоду человеческой истории Адамс уделял особое внимание. В соответствии с законом механики, любое движение, в том числе и социальное, необходимо измерять относительно точки покоя. Таким этапом всемирной истории, по мнению автора, был промежуток между 1150-м и 1250-м годами: именно эту эпоху, "когда человек видел в себе перл творения и считал себя частицей единого мироздания" (3. с.519), следовало взять за начало отсчета, чтобы изучить развитие общественного сознания вплоть до ХХ столетия.

Стремление Адамса исследовать природу средневековой культуры воплотилось в написанной в 1904-м году книге, которую сам автор мысленно озаглавил "Мон-Сен-Мишель и Шартр. Исследование единства тринадцатого века" (3. с.519). "Воспитание Генри Адамса" предполагалось создать в качестве экспериментального продолжения, имеющего целью изучить "множественность двадцатого столетия". При этом он подчеркивал, что ни одна историческая эпоха не вызывала столько споров и разногласий в кругах специалистов, как эпоха Средневековья: "Адамсу, не хуже, чем любому искушенному историку, было известно, что человек, разрешивший загадку средних веков и нашедший им место в эволюции от прошлого к настоящему, заслужил бы признание гораздо большее, чем Ла-марк и Линней, - пишет он в "Воспитании". - Но историческая наука нигде не выглядела такой жалкой, нигде не признавала себя таким полным банкротом, как в том, что касалось этого периода человечества" (3. с.359).

Это, на его взгляд, вполне естественно: для представителей современной цивилизации материал средневековой культуры чужд и непонятен, так как не поддается расчленению, типичному при изучении культуры ХХ столетия. Многие историки-медиевисты также подтверждают тот факт, что средневековую картину мира трудно разделить на обособленные части (44,45,46,47,48). Например, А.Я. Гуревич считает, что: "Едва ли можно выделить в качестве самостоятельных такие сферы как эстетика, философия, историческое знание, экономическая мысль, политика, право. Вернее, их можно выделить, но при этом пострадает все понимание целостности средневековой культуры" (44. с.29).

"К средним векам необходимо применить особые критерии, - пишет Адамс в "Мон-Сен-Мишель и Шартре", - необходимо рассмотреть данную культуру в свете ее собственной логики, попробовать понять ее изнутри" (49. с.53). Не учитывая в полной мере ценностные ориентиры и критерии людей Средневековья, исследователь, по мнению автора, не может постичь историю этого периода. В "Шартре" он стремится ощутить себя человеком средних веков, "вживается" в культуру той эпохи, пытается мыслить категориями XIII столетия. Возможно поэтому, его монументальное культурологическое исследование наполнено такой любовью к тому периоду человеческой истории, о котором он размышляет. По замечанию М. Мэмфорда, "отношение Адамса к Средневековью глубоко интимно и проникнуто душевным трепетом и нежностью" (50. с.21).

Таким образом, чтобы понять логику средневековой истории, важно попытаться восстановить представления и ценности, присущие людям той поры, выявить некие "привычки сознания", способы оценки ими действительности, особенности видения мира. Автор считает, что при решении данной задачи, ничто не может дать более полного и исчерпывающего материала, чем изучение различных видов средневекового искусства. Ведь оно обращается к современникам на том языке, который им близок и понятен, являясь полномасштабной летописью эпохи. Именно с этой целью Адамс анализирует в "Шартре" свои впечатления от знакомства со средневековой архитектурой, живописью, скульптурой, музыкой, литературой и философией.

Творимый средневековым художником мир очень своеобразен и необычен на взгляд современного человека, говорит автор. В связи с этим он прежде всего стремится понять, что же явилось главным "смысловым стержнем" данной культуры, объединившим все сферы человеческой деятельности. "Наука нового времени обходится без перводвигателя, высшего разума, бога, творца, как бы эту сверхприродную силу ни назвать, - пишет Адамс. - В средние века все верили в бога, его существование не являлось для них гипотезой, скорее постулатом, настоятельной потребностью придать окружающему миру состояние нечленимой целостности. Вокруг этой центральной "идеи-истины" создавалась вся его система взаимосвязей со вселенной" (49. с.64).

При этом автор подчеркивает, что для средневекового человека не было актуальным противопоставление земного и небесного: "изучение средневековой культуры постоянно сталкивает нас с парадоксальным переплетением полярных противоположностей - высокого и низменного, духовного и плотского, мрачного и комического, жизни и смерти." (49. с.73). В связи с этим, поклонение святому могло зачастую принимать весьма гротескные формы. Например, средневековая легенда, которую Адамс приводит на страницах "Шартра", повествует о том как бедный странствующий жонглер всю жизнь тешил людей своими танцами и фокусами, ничего другого он не умел и не знал никаких молитв ("служа всю жизнь людской забаве, не знал ни "Отче наш", ни "Аве" (49. с.89)). Однажды он попал в храм и предстал перед образом Мадонны. Его охватило искреннее желание послужить Прекраснейшей, как служил он и людям. Жонглер стал кувыркаться и проделывать перед святым образом акробатические трюки. Служители храма возмутились от подобного святотатства и решили наказать бродягу, но Она не отвергла посильный дар, идущий от чистого сердца, а благосклонно приняла его. "В этой легенде есть истинная поэзия, - считает Адамс, - и если вдуматься, она помогает понять существо и смысл средневекового искусства и средневекового типа мышления" (49. с.92).

Тенденция к парадоксальному перевертыванию привычных представлений об установленном порядке, о верхе и низе, о святом и мирском является типичной чертой средневекового миропонимания. "В средние века мир не представлялся многообразным и разрозненным - человек был склонен судить о нем по собственному маленькому, узкому мирку", - пишет Адамс, - в котором "поэзия" и "правда" еще не разошлись между собой" (49. с.152).

Все в этом мире было упорядочено, распределено по местам: всем и всему было указано собственное место и роль. Причем наряду с земными существами, предметами и явлениями он включал в себя иной мир, порожденный религиозным сознанием. Для средних веков подобное соседство, по мнению автора, не вызывало сложностей - для них оба мира были гармонично соединены в "единую великую мистерию", разворачивающуюся согласно "грандиозному божественному сценарию" (49).

В подобной ситуации само понятие "святость" выступает как сплав возвышенного благочестия и вполне земной корысти, предельного самоотречения и осознания избранности, бескорыстия и алчности, милосердия и непреклонности, граничащей с жестокостью. Следуя этой незыблемой логике средневекового человека, Адамс, убежден, например, в том, что Дева Шартра - это прежде всего "женщина, со своими капризами и изменчивым настроением. Она способна понять и простить "презренного воришку или бродягу", который искренне ей поклоняется, но, в тоже время, не выносит лицемерного подобострастия добропорядочных граждан, приходящих в храм из заведенного порядка" (49. с.162). Она - "Царица небесная" и как любая "владычица не прощает измен и мстит своим обидчикам, но безгранично добра к верным вассалам и покровительствует им во всех начинаниях" (49. с.163).

Адамса неоднократно упрекали в слишком вольном обращении с каноническими образами христианской религии. Так, например, Р. Блэкмур считал, что "Адамса и его Мадонну Шартра объединяло далеко не платоническое притяжение, основанное на христианских догматах. Скорее это некое сексуальное влечение, которое сродни древнейшим силам, объединяющим мужчину и женщину на протяжении тысячелетий" (21. с.290). Сам Адамс не отрицал, что Дева Мария для него - это прежде всего общечеловеческий архетип Матери, воплощение репродуктивных функций природы, символ позитивной женской энергии. Именно в этом, на его взгляд, истинное предназначение культа Мадонны в мужском, по своей сути, христианстве.

Историк убежден, что Она призвана гармонизировать сознание средневекового человека, уравновешивать соотношение стихийно-анархической, эмоционально-бессознательной природы человека с его стремлением к рационализации вселенной, воплощенным в религии." Церковь пыталась навязать человеку порядок, закон, систему запретов, обуздать его стихийную, бунтарскую природу. Мужские символы христианства были для средневекового человека воплощением справедливости и правосудия, - говорится в "Шартре". - Но именно Мадонна, Богиня-Мать вызывала у него чувство безграничной любви и доверия. В его глазах Бог-Сын и Бог-Отец были слишком величественными, слишком справедливыми, слишком грозными. Но ни один, даже, самый грешный, человек не боялся приблизиться к Богине-Матери" (49. с.107).

Женская составляющая была необходима, считает Адамс, без нее эпоха позднего Средневековья не смогла бы достичь той гармонии и красоты, взаимодополнения человека и окружающего его мира. Признание Женщины, ее божественного статуса, наряду с мужскими символами, не могло не отразиться на характере общественного сознания XIII столетя, в котором мужское и женское являлось полноправными частями целого. В "Шартре" автор приводит цитату авторитетного медиевиста XIX столетия, М. Гарро, который утверждал, что характерной чертой эпохи Средневековья была схожесть манер поведения мужчины и женщины. - "Не существовало строгих правил относительно того, какие поступки позволительны тому или другому полу. На серии примеров можно показать, что женщина в средневековом обществе обладала не меньшим авторитетом, чем мужчина., а ее роль в делах государства сложно переоценить" (49. с.134).

Католицизм предоставлял выход женской энергии. На взгляд Адамса, в Европе XIII столетия не существовало проблем, связанных с инерцией женского пола, характерных для пуританской Америки. Внутренняя дисгармония общественного сознания неизбежно отражается и во внешних проявлениях. Так, сравнивая архитектуру, изобразительное искусство, литературу и философию католической Франции XIII века с пуританской традицией в Америке, автор отдает предпочтение первой. Он считает, что пренебрежительное отношение американцев к иным культурным традициям и к искусству в целом, как к воплощению дьявольского начала, призванного искушать человека, выводить его из состояния эмоционального равновесия, также объяснялось отсутствием в пуританской религии женского божества. Пуритане стремились ограничить чувственное воздействие искусства, изгнав его из повседневной жизни и церковного ритуала. Католик, напротив, не представлял своего существования без искусства, а религия была для него воплощением высочайшей из его форм. "В ритуале органично сочетались и живопись, и скульптура, и декоративное искусство, и костюм, и музыка, и освещение, и декламация, и элементы театрального действия, - пишет о красоте католического обряда М.М. Коренева. - Через цвет, свет, пластику, звук, благовония. в сферу действия вовлекались все органы человеческих чувств" (51. с.145).

Средневековый католик посредством обряда соприкасался с прекрасным, утверждает Адамс в " Шартре". Роскошь, многоцветье изобразительного искусства и богатство архитектурных форм, на его взгляд, являлись внешним проявлением внутренней гармонии и единства сознания средневекового человека. Культура - "вторая природа", это мировосприятие, порожденное отношением человека к миру, как к продолжению его собственного "я". "Средневековый человек понимал невидимое и умопостигаемое через видимое и материальное, - пишет автор. - Зримый мир находился для него в гармонии со своим праобразом - миром высших сущностей. Поэтому любое явление или предмет воспринимались сквозь призму символического толкования" (49. с.76).

Символом вселенной был собор, структура которого мыслилась во всем подобной космическому порядку. Каждая его деталь, как и планировка в целом, была исполнена символического смысла. "Молящийся в храме созерцал красоту божественного, внеземного по своей природе творения, - считает Адамс. - Символизм архитектурных образов являлся, на взгляд средневекового зодчего, естественным воплощением мирового устройства. Это проявлялось и в его планировке, и в его оформлении. Порталы соборов и церквей, триумфальные арки, входы в храмы воспринимались как "небесные врата", а сами эти величественные здания как "дом божий", его обитель" (49. с.104).

На примере Шартрского собора автор демонстрирует внутреннее и внешнее единство готической архитектуры, выражающееся в гармоничном сочетании общего массива строения с отдельными его частями и внутренним убранством:". средневековая пластика органично связывает отдельные фигуры в стройные ансамбли, включающиеся в нерасторжимое целое - космос готического собора. В Шартре воплощена вся система христианских знаний, выражена концепция единства человека с внешним миром. В каждой части собора воспроизводится целое, а деталь - это своего рода миниатюрная реплика всего сооружения." (49. с.134).

Подобно тому как отдельная деталь естественно и планомерно сочеталась со всей архитектоникой собора, иначе говоря, с внешним пространством, в котором она пребывала, точно так же, по мнению Адамса, человек, являясь "деталью" мироздания, гармонировал с окружающей его средой, с природой. И.Е. Данилова пишет, что "средневековый человек, в отличие от человека первобытного, не сливает себя с природой, но и не противопоставляет себя ей. Его отношение к ней - это не отношение субъекта к объекту, а скорее нахождение самого себя во внешнем мире, восприятие космоса как субъекта" (45. с.84). Другой известный специалист в области средневековой культуры, А.Я. Гуревич, считает, что "находя в мире собственное продолжение, человек вместе с тем и в себе обнаруживал вселенную. Они как бы взаимно смотрелись друг в друга" (44. с.67).

Об аналогичном "перетекании" человека во вселенную и, наоборот, вселенной в человека говорит и Е.М. Мелетинский, объясняя это характерным для всей культуры Средневековья стремлением охватить мир как единство. - "Человек данной эпохи обладал чувством аналогии, родства структуры космоса и своей собственной струтуры. Плоть человека - из земли, кровь - из воды, дыхание - из воздуха, а тепло - из огня. Каждая часть человеческого тела соответствовала части вселенной: голова - небесам, грудь - воздуху, живот - морю, ноги - земле, кости - камням, жилы - ветвям, волосы - травам, а чувства - животным." (52. с.78).

Отношение человека к природе можно проследить на материале средневекового искусства. По мнению некоторых культурологов и искусствоведов, средневековый человек был лишен эстетического чувства по отношению к природе (45,48,53). Их оценки опираются на произведения живописи и литературы той эпохи, где пейзаж представлен в высшей степени абстрактно, схематически. Адамс считает, что данное обстоятельство не означает того, что люди Средневековья уступали представителям более поздних эпох в способности полноценно воспринимать окружающий их мир. Другое дело, что средневековый человек "не испытывал "страстной тяги" к природе, так как не был от нее отделен, жил в гармонии с ней, жил среди нее, в отличие от представителей современной цивилизации" (49. с.267). По его мнению, "ностальгия по природе" возникает впервые в больших городах Нового времени, что вполне объяснимо.

"Человеческое общество находится в постоянном движении, изменении и развитии", - говорит Адамс. В разные эпохи и в различных культурах люди воспринимают и осознают мир по-своему. Организуя свои впечатления и знания, они конструируют свою особую, исторически обусловленную картину мира. И не смотря на относительную стабильность средневекового миросозерцания, оно развивалось и изменялось. Так, зарождавшийся в конце XIII века новый тип городской культуры, с его более рационалистическим стилем мышления, начинает менять это традиционное восприятие природы. Усложняется практическая деятельность человека, его воздействие на природу: создаются всевозможные механизмы по ее эксплуатации. Деятельность "нового человека" требует повышения скоростей производства, которые отдаляют его от естественных природных ритмов. Горожанин все больше отделяет себя от природы, начинает относиться к ней как к объекту своей практической деятельности.

С этого момента человеческая история, по мнению Адамса, начинает неумолимо набирать темпы социального развития, увеличивая количество своей энтропии. "Город становится носителем нового мироотно-шения, - пишет историк, - механические часы были изобретены в конце XIII века. В XIV и XV веках башни многих городов Европы украшались этой "зловещей новинкой" (49. с.309). Известный американский культуролог Р. Мэмфорд также утверждает, что "ключом к пониманию промышленного мира Нового времени является не паровая машина, а именно механические часы" (54. с.164). С их появлением в общественном сознании произошли колоссальные изменения, считает он: "Европа постепенно перешла от созерцания мира в аспекте вечности к активному отношению к нему в аспекте времени" (54. Там же).

Таким образом, Адамс подчеркивал, что с конца XIII века, когда " время вышло из-под контроля церкви, человек перестает быть хозяином времени" (49. с.309), устанавливается новое темпоральное мышление, которое неизбежно задает ускорение всему последующему ритму человеческой цивилизации. Расцвет городской культуры повлек за собой растущее дифференцирование целостной картины мира, вычленение противоположных тенденций мировосприятия - научного и религиозного.

В XX веке сила пара, электричества, магнитного поля, рентгеновских лучей вытеснила энергию духа из жизни человека, сделав его "рабом динамо-машины". В "Воспитании" Адамс спрашивает себя и своего читателя стал ли мир от этого лучше и почему человечество по-прежнему совершает фатальные и преступные ошибки, а "убийство было, есть и всегда будет последним словом прогресса" (3. с.563)? Куда ведет нас путь, по которому следует современная цивилизация?

Хвалебная песнь во славу Средневековья, пропетая автором в "Мон-Сен-Мишель и Шартре", концепция гармонического соотношения внешних движущих энергий и человека - это путешествие в виртуальный, смоделированный мир творческой фантазии. Как ученый Адамс сознавал, что возврат к прежнему состоянию человеческой истории невозможен, согласно его же собственной динамической теории и закону об энтропии Вселенной. Однако истинному патриоту и гуманисту, коим Генри Адамс, несомненно, являлся, было сложно смириться с мыслью о регрессивном, деструктивном характере всеобщей истории. Возможно поэтому, не желая завершать книгу своей жизни на пессимистической ноте, он длит ее за границы своего физического существования. - "Воспитание завершилось. и теперь лишь за далеким горизонтом можно было бы оценить, чего оно стоило, или начать все с начала. Но быть может, когда-нибудь - скажем в 1938-м году, в год их столетия, им позволят провести на земле хотя бы день. и, возможно, тогда впервые с тех пор, как человек, единственный из всех плотоядных, принялся за свое воспитание, они узрят мир, на который ранимые и робкие натуры смогут смотреть без содрогания" (3. с.602).

Глава 3. "Воспитание Генри Адамса": от поэтики текста к философии истории