Мир в глазах М. Осоргина един, человек в его социальном бытии - часть естественных космических процессов. Автор целенаправленно строит свою концепцию, не случайно вслед за изображением «культурной работы» [1;16] поколений малых существ в подвале особняка в лекции по истории, которую слушает Танюша, перед читателем разворачивается уходящая в прошлое необозримая перспектива возникших и исчезнувших человеческих цивилизаций: «Непрерывность исторического развития пресекалась гибелью культур и завершенностью процессов. Из развалин древности пробивался новый источник жизни, мысль стремилась к новому возрождению … одно было дело: крушение ценностей, хотевших быть абсолютными, шаткость здания сегодняшнего быта, близость грозы, сгустившейся над новым Вавилоном - современной цивилизацией [1;18]. Новый Вавилон - это, в свете вышесказанного, не только Россия, но вся современная цивилизация в целом, которой уготована судьба всех цивилизаций - катаклизмы и изменения. Осоргин не ставит перегородок между природой в ее эволюции и социальным миром. Они связаны и являются составными частями стройного миропорядка, именуемого “космос”.

Характерно то, как свободно Осоргин обращается с пространственным масштабом. Во вселенной его романа одинаковое значение могут иметь события, произошедшие на клочке земли едва в квадратный метр, и битвы гигантских армий мировых держав. Наиболее выпукло описано это в эпизоде сопоставления двух боев - муравьиного и человеческого:

«…Несуществующий, великий обещал в тот год победу ангелу смерти. И когда вытянулась и заколосилась первая травка, на нее поспешно взобрался муравей Lasius flavus. Это не был охотник за травяными тлями. Муравейник на опушке леса имел прекрасные стада тлей и был обеспечен их сладким молоком. Но известили лазутчики, что в окрестностях неспокойно, что грозит муравьиной республике нападение охотничьих племен Formica fusса, которые уже перебежали насыпь строящейся железной дороги и стягивают свои силы у поворота поля. Страшен был не бой, - страшно было грозящее рабство. И это в момент, когда крылатые самки уже вернулись с первого вылета бескрылыми и готовились стать матками новых рабочих поколений.

В июльский зной загорелась первая битва. Стальные челюсти впивались в щупальцы и ножки противника, срезали их одним напряжением мускулов, тела свивались клубком, и сильный перегрызал талию слабейшему.

Там, где сходились армии, песочная дорожка покрывалась огрызками ног, обломками челюстей, дрожащими шариками тел. А по обходным дорожкам грабители спешно тащили куколок, обеспечивая себя будущими рабами. Иной проголодавшийся воин забирался в стойла врага и жадно выдаивал упитанную, породистую тлю; а минуту спустя уже извивался на земле в мертвой схватке с пастухом, защищающим собственность своего племени.

Шел бой до самого заката, и уже окружен был муравейник все прибывавшими армиями бледно-желтого полевого врага. Но случилось то, чего не могли предвидеть лучшие из муравьиных стратегов.

Задрожала земля, надвинулись гудящие тени, и внезапно муравейник был снесен неведомо откуда пришедшим ударом. На дорожках все спуталось, и враг с врагом в неостывшей схватке были раздавлены невидимой и неведомой силой.

Рядом никла и затаптывалась трава, песчинки вдавливались в муравьиное тело, и от стройных армий не осталось и следа. В пространствах, неведомых даже острейшему муравьиному уму, быть может, в чуждом ему измерении, как невидимая гроза, как мировая катастрофа, прошла божественная, неотразимая, всеуничтожающая сила.

Погибли не только муравьиные армии. Погибла полоса посевов, примятых солдатским сапогом; поникли пригнутые к земле и затоптанные кустики вереска, миллионы живых и готовившихся к жизни существ - личинок, куколок, жучков, травяных вшей, гнезда полевых пташек, чашечки едва распустившихся цветов, - все погибло под ногами прошедшего опушкой отряда. А когда тут же, вслед за пулеметной командой, утомленные лошади провезли орудие, - на месте живого мира осталась затоптанная полоса земли с глубокой колеей.

И долго еще ковылял по ставшему пустыней живому божьему саду чудом уцелевший муравей-лазутчик пастушеского племени Lasius flavus, не находя более ни друзей, ни врагов, не узнавая местности, затерявшийся, несчастный, малая жертва начавшейся катастрофы живущего.

Как было приказано, отряд остановился в деревушке. Лаяли и с визгом убегали собаки, солдаты с ведрами и манерками потянулись к реке, хриплый голос говорил слова команды, кудахтали потревоженные куры, и ночь опустилась над землей, не запоздав ни на секунду времени.

И загорелись в небе звезды миллиардолетним светом» [1;13-14].

Такое сопряжение разных пространственных планов имеет в романе глубокий смысл. В начале работы над романом Осоргин писал: «Перетасовка классов, состояний, обмен золота на бумажки, сумерки богов и заря новых идолов, великая катастрофа... Кто-то наступил ногой на муравейник, а лес стоит, лес шумит, и ни один листок не шелохнулся от всеединого вопля муравьиного…»

Семантика этой соотнесенности заключена не в идее мизерности, ничтожности человеческого существования, бедствий, страстей, которые для непредвзятого взгляда оказываются ничем не отличимыми от муравьиной возни и копошения. Идея Осоргина иная. Сам автор отчасти объяснил ее в письме М. Горькому от 23 октября 1924 г.: «Человек -- это то центр мира, то ничтожная песчинка. Нужно найти какой-то тон, нужно поймать какую-то любовную ноту, которая должна эту "песчинку" возродить внезапно в высокое достоинство Человека» [2;34].

Писатель стремится показать относительность великого и ничтожного в бытии. С некоей космической точки зрения, в пространстве и в бытии всей Вселенной, и мировая война, и гибель муравьев или ласточки, обитавшей под застрехой дома на Сивцевом Вражке, покалеченной во время перелета итальянскими крестьянами и погибшей -- события одномасштабные. И эталонной единицей масштаба, от которой ведется отсчет в макро- и микромир, является человеческая семья, и её главный символ в романе - Дом.

Более того, Дом как основа пространственной структуры романа может и произвольным образом менять её. Внутри дома удивительным образом может скрываться целая вселенная:

«…В мировых пространствах, среди туманностей, вихрей, солнца, носится остывшая планета - лампа Аглаи Дмитриевны. Старуха слушает, вяжет, не спуская ни одной петли…»[1;11].

И, ниже:

«…Танюша сидела на диване, подобрав ноги и головой прижавшись к плечу дедушки.

Сначала впивалась в звуки, потом унеслась в гармонии. Маленькой горящей точкой носилась в безвоздушном пространстве, окруженная вечными, безответными вопросами звезд, планет, туманностей, житейским, возросшим до вселенного, вселенным, упавшим до мелочи быта» [1;12].

Не зря глава, описывающая эти космические странствия героев в пределах одной комнаты, так и называется - «Космос».

Свой масштаб есть и у домашней временной шкалы. Время дома, подобно пространству, также определено как особый уровень в структуре вселенского времени. Его инструментом и фиксатором являются часы с кукушкой:

«…Вставало солнце, бесстрастно подымалось до зенита и опускалось к западу. Лето сменялось осенью, прекрасной в деревне, хмурой в городе. Зима сковывала воды, заносила дороги, погребала опавшие листья. Теплело - и опять возвращалась весна, обманывая людей надеждами, богато одаряя природу зеленой мишурой, - часы с кукушкой считали минуты, следили за спокойным движением двух стрелок, не оставлявших никакого следа на круге, размеченном двенадцатью знаками.

Уходили на вечный отдых те, кому пришло время, зарождались новые жизни; открывались новые раны, ныли, рубцевались; затихали вздохи и сменялись первой радостью; новые страхи вставали в сумеречный час; в потоке жизни барахтались люди, смытые с наскоро сколоченных плотов. Текла с привычным шумом река Времени, - часы с кукушкой, старые часы профессора, тикали секунды, равнодушно и степенно разматывали пружину, повинуясь тяжести подвешенной гири. Каждый час и каждые полчаса из крохотного домика выскакивала деревянная кукушка, кивала головой и куковала, сколько полагалось…»[1;211].

Причём время внутри дома течет особенным образом:

«…В старых и любимых часах профессора - часах с кукушкой - давно уже развинтился винтик, на котором держался рычажок, сдерживающий заводную пружину.

В два часа ночи, как всегда, орнитолог перетянул обе гири - темно-медные еловые шишки - и пошел спать. Винтик покосился и ждал.

К трем часам зубчатое колесо едва заметным поворотом накренило винтик, и он выпал. Пружина сразу почувствовала неожиданную свободу и стала раскручиваться; от колеса - ни малейшего сопротивления. Стрелки тронулись и быстро забегали по циферблату; а кукушка, не успев раскрыть рта, в испуге замолкла.

Пока все в доме спали, время бешено летело. Вихрем порошились со стен дома чешуйки штукатурки, лопались скрепы крыши, червячки, мгновенно окукливаясь, делаясь жучками, умирая, размножаясь, точили балку. Постаревшая кошка во сне проглотила сотню мышей, проделавших в полу десятки новых ходов. Ласточка, уже не та, уже другая, не вынув из-под крыла головки, успела дважды побывать в Центральной Африке…»[1;33].

По своему внутреннему свойству оно становится тягучим: в рамках человеческих жизней даже неделя из сравнительно небольшого промежутка времени превращается в очень длительный срок. То есть оно одновременно оказывается и бешено несущимся, и еле двигающимся вперед (перемены в окружающей людей обстановке, смена авторитетов и кумиров не вносят перемен в их личное неблагополучное существование). Эти противоречивые свойства как бы уравновешивают, гасят друг друга, приводя к тому, что люди вообще перестают чувствовать направленность времени. Они больше не чувствуют движения в будущее, живя лишь настоящим. Прошлое, даже относительно недавнее, как категория, если не совсем стирается из их сознания (что связано еще и с деструкцией старого пространства), то, по крайней мере, приобретает черты эпического, неимоверно далекого, но от этого еще более идеализируемого.

Однако, конечно, дом не является абсолютно автономным, независимым объектом. Изменения, происходящие в окружающем мире, затрагивают и трансформируют его. Более того, события бурных лет, описанных в романе, герои зачастую отмечают именно опосредствовано - по их влиянию на дом. Например, неурядицы смутного времени проявлены в романе сжиманием домового пространства зимой:

«…Сегодня Дуняша вытопила печь в гостиной, где теперь стоял рояль, занимая полкомнаты. Зал и столовая заперты. Танюша переселилась в бабушкину комнату, рядом со спальней дедушки. Второй этаж не отапливался, так как дрова достаются с трудом…»[1;80].

Влияние смутного времени отражается, в первую очередь на доме:

«…Особняк профессора за последний, за страшный год посерел, постарел, поблек. Днем еще бодрился, а к ночи тяжко оседал, горбился, постанывал скрепами балок и штукатуркой» [1;114].

Наоборот, окончание войны и становление новой жизни отражены в романе так:

«…Рано проснулась жизнь и в профессорском особняке на Сивцевом Вражке, где под крышей, как и в былые, счастливые и привольные дни Москвы, вылепила гнездо и теперь выхаживала птенцов ласточка…»[1;115].

Приход весны, также знаменуется в первую очередь ремонтом и уборкой дома:

«… Пришла весна, долгожданная, медлительная, неповоротливая. По Москве разлилась грязными потоками, зловоньем неубранных дворов, заразными болезнями. Даже профессорский особнячок, с крыши которого снег не был вовремя убран, немного пострадал. В других домах протекли потолки, просочилась в стены вода и грязь лопнувших зимой труб, в затопленных подвалах таяли последние желтые льдинки.

Зато теперь можно было убрать печурки, снять намокшие валенки, даже открыть парадные двери, забитые на зиму от холода и страха.

Весенней уборкой города занялась сама природа. Но и люди пытались помогать ей, - там, где видели ясно, что жизнь должна продолжаться, как ни голодна она и как ни нелепа.

На дворе большого дома на Долгоруковской, где почти все квартиры заселены были рабочими семьями, по приказу домкома производилась уборка и чистка….»[1;104].

Наконец, радикальное изменение уклада жизни во время революции обозначено вселением в квартиру семьи орнитолога других жильцов.

При том, однако, дом, не становясь преградой, отделяющей бытие своих обитателей от окружающего мира, всё же сохраняет способность определять порядок их жизни. Особенности этой связи будут рассмотрены в следующем разделе данной главы.

3.2 Дом, как отражение духовного мира героев «Сивцева Вражка»

Судьбы главных героев романа, орнитолога Ивана Александровича и его внучки Татьяны, неразрывно связаны с их домом. Связь эта проявляется часто и по-разному.

Например, старение профессора отображено не перечнем недомоганий, а единственной конкретной приметой слабости:

«…Ослабел старый орнитолог. Да и годы его немалые. Из дому выходить стал реже…»

Большую часть действия романа профессор проводит в доме. Его путешествия на улицу редки - ходит он лишь на прогулку, и в книжную лавку, а к концу книги он и вовсе находится в доме постоянно, превращаясь в своеобразный его атрибут. Профессор и сам ощущает свою близость к дому, относится к нему, как к одушевленному существу:

«- Вот когда у нас тихо и так сидим, все мне кажется, будто стены шепчутся. Дом-то старый, есть ему что вспомнить. Этот дом, Петр Павлович, еще моя мать строила, Танюшина, значит, прабабка. По тому времени считался дом барский, большой, для хорошей семьи. Красивый был. На дворе разные службы, конюшни, птичник, баня, конечно. Баню-то эту мы совсем недавно разобрали на дрова. Тут я всю жизнь свою и прожил. И конца дождался. Теперь дом стал ничей, и люди за стеной живут чужие…»[1;220].

В жизни Татьяны дом также играет важную роль. По мере взросления девушки меняются и характеристики дома:

« … В день рождения Танюши (17 лет!) Сивцев Вражек до утра слушал музыку, но не Эдуарда Львовича, а приглашенного тапера. В доме профессора, таком штатском, таком солидном, впервые появилась военная молодежь, и сразу много, - офицеры, больше юнкера, и только один Белоушин -- вольноопределяющийся…»[1;20].

Дом является свидетелем взросления героини. В его стенах происходит своеобразная инициация Татьяны во взрослую жизнь:

«- Есть ли в мире где-нибудь полная радость? И где она? Где ее искать? И что же такое, наконец, счастье? Где к нему ключ? И где двери в мир большой, обширный, не сжатый стенами старого дома?

Закинула руки за голову, выпрямилась и громко сказала вслух:

- Я хо-чу жить! Я хо-чу жить!

Не видала, как в темном блеске большого зеркала отразилась высокая прямая девичья фигура с закинутыми руками, не слыхала, как отвечали ей смешным гулом струны рояля, как насторожился вечер, внимая великой нежности и простоте ее слов, и замерли в смущении стены особняка, видевшие Танюшу ребенком, слышавшие ее первый лепет, безмолвные свидетели ее роста, усердные хранители ее душевных тайн.

Стены шепнули, струны донесли весеннему воздуху, - и вечернее небо выслало первую звезду вестником решения совета светил:

Ахios - Достойна!» [1;102].

Взросление Татьяны - как и у её дедушки! - показано в изменении её связи с домом. Теперь она работает, и реже бывает там. Однако дом продолжает сохранять память о ней:

«…Танюши нет дома; она халтурит в рабочем районе, в клубе имени Ленина.

В комнате Танюши, на столе, лежит раскрытый старый альбом фотографий. В окошечках альбома портреты дедушки и бабушки, когда дедушка и бабушка были еще молоды. На дедушке сюртук в талию, бабушка перетянута корсетом и руки держит на кринолине. Очки дедушки блеснули, и вместо одного глаза получилось белое пятно. Карточка очень выцвела.

А правее -- карточка Танюшиной матери в модном костюме девяностых годов.

В комнате нет никого; над альбомом склонилась седая, голова Времени…»[1;111].

Крайне показательно отношение дома к кавалерам Татьяны. Так, Вася Болтановский назван «рыцарем домика на Сивцевом Вражке». Однако любопытно, что с тех пор, как он влюбляется в Татьяну, все его появления в романе оказываются вне дома. Даже в эпизоде, когда он заходит к ней, чтобы идти вместе на работу - он стоит у подъезда. Наоборот, в тот момент, когда у него появляется надежда на взаимность Татьяны, действие происходит в доме, но в доме Болтановского. Это символично - в случае замужества Татьяна бы переехала именно в этот дом.

Размышления Татьяны в беседе с Болтановским четко противопоставляют их - мир потенциального мужа, и мир Дома:

«- Вася, милый Вася, я все знаю и все ценю. Только себя я еще не знаю. Мне здесь с вами хорошо, а дома, в городе, у меня на душе тревожно. Есть много такого, чего я не могу понять, ну - в себе самой. Вы, Вася, не осуждайте меня…»

Однако отношения Татьяны и Васи никогда не перейдёт в разряд сбывшихся. В сцене финального объяснения Болтановский получает, наконец, допуск в дом - но здесь сейчас он уже подчеркнуто чужой:

«В первый раз пришел сегодня Вася на Сивцев Вражек,- хотя выходить начал еще за неделю. Все откладывал. Сначала думал зайти так, чтобы застать только старого орнитолога. Потом решил, что все равно, - когда-нибудь надо же решиться увидать и Таню у нее дома, в знакомой обстановке. Ведь, собственно, ничего не случилось! Все вышло так, как и должно было.

Он застал Танюшу одну. Профессор пошел прогуляться, захватив и портфель с книгами.

Танюша обрадовалась приходу Васи, но и смутилась. Видела, что Васе как будто не по себе, что держится он, словно бы вошел в чужой дом, а не в знакомый с юности. И знала Танюша, что причина в ней…»[1;183].

Наоборот, добившийся взаимности Татьяны Протасов - «Новый друг домика на Сивцевом Вражке» изначально принят домом. И, собственно, свою влюбленность Татьяна осознаёт как раз в доме:

«…Восемь часов. Глаза Танюши бегают по строчкам книги, книга обиженно молчит: она не привыкла к рассеянности. Дедушка глубоко ушел в кресло, и, конечно, дедушка не может прислушиваться так чутко. Среди шагов на улице он не отличит нужного шага, который непременно остановится у подъезда, переждет мгновенье (почему это?) и все же скажется стуком. Тогда Танюша, сдерживая торопливость, отложит книжку и пойдет отворить...» [1;168]..

Эрберг пишет Татьяне письмо - «на Сивцев Вражек», то есть фактически не ей, а дому. Собственно, и само это письмо начинается весьма характерно:

«…Мой привет Вашему дому. Часто вспоминаю Ваши музыкальные воскресенья. Все это кажется таким далеким...» [1;28].

Образ Астафьева, также обрисован во многом через место своего проживания. Например, изменение его жизни с революцией вкратце описано через перемену жилищных условий:

«…Раньше у Астафьева была здесь квартира; сейчас остались за ним две комнаты, а в третьей жил одинокий рабочий, человек робкий и забитый. Приходил к вечеру, ложился спать, и Астафьев его почти не видел.

Зарились и на вторую комнату Астафьева, где у него оставалась библиотека, но пока комнату он сумел отстоять охранительной бумажкой, по своему преподавательскому званию. Зимой она была холодна и необитаема, летом он рассчитывал в ней работать и принимать, если только будет кого принимать и над чем работать.

Придя, переоделся, набил новую трубку и взял книгу.

Вместе с запахом навоза и нечистот проникал в окно и весенний воздух. И чтенье не ладилось…»[1;106].

Дома других персонажей романа также отражают их состояние. Например, вот как описан дом Эдуарда Львовича, когда он приходит туда в депрессии:

«…Дома его ждала комната, не согретая печуркой. В комнате было темно и не видно ни пятнышка пыли, ни полосок на паркете…»[1;86].

Или возвращается туда после смерти своей матери:

«Эдуард Львович вернулся домой, и квартира (тогда у него была своя, никем не оспариваемая квартира) показалась ему пустой. И вот тут... произошло что-то примиряющее, утешит... ну да. Он сел за рояль и стал играть. И играл до сумерек. И, играя, забыл о потере. И каждый раз, как он чувствовал наступившую в жизни пустоту, он заполнял ее звуками рояля…»[1;85].

Вообще смерть персонажей романа иногда иллюстрируется в символическом плане через образ Дома. Например, гибель Эрберга иллюстрирована также с помощью этого образа- на этот раз призрачного, разрушающегося карточного домика:

«…Центр мира перестал быть центром, мир потерял опору, закружился и унесся за мыслью. В то же время с легким треском электрической искры в одной бывшей жизни мгновенно порвались все нити мечтаний, сомнений, привязанностей, и все стало ясно, и все стало просто, и мягко зашелестели бристольские листочки распавшегося карточного домика…»[1;31].

Гибель этого домика является необходимым условием гибели героя. Только после распада карточного домика становится очевидна неизбежность смерти Эрберга:

«Проще и лучше, чем стало теперь, не мог бы придумать мудрейший человеческий ум. Оставалось только убрать, скрыть землей, общим покровом, оболочку житейской гордыни, тело без имени, рану без боли, бурый кусочек бумаги без реального значения…»[1;31].

Смерть самого героя никак напрямую не описана в тексте романа. Её аллегорией как раз и является распад карточного домика.

Еще более сильной делает эту аллегорию другая смерть, предваряющая смерть Эрберга:

«…Ласточка умерла. Это была - та самая, что под окном дома на Сивцевом Вражке три весны подряд устилала новым пухом старое гнездо. Та, что видела человеческую девушку Танюшу с кувшином в руках над голыми плечами, что слаще щебетала для старого профессора, чем кукует его кукушка. Это была та ласточка, что склюнула под самой крышей точившего балку червяка».

Подобным же образом описана и другая смерть - поручика Стольникова, волею судьбы превратившегося в несчастный Обрубок. Обрубок кончает жизнь самоубийством, но в рамках нашей темы важно отметить, как именно происходит это самоубийство - он выбрасывается из окна, то есть покидает дом:

«…Обрубок снова навалился на рычаг и подкатил кресло к окну. Грудь его была на уровне подоконника. В доме напротив были открыты окна; на одном грудой были навалены подушки и одеяла, в пятнах, давно не стиранные.

Он видел только полоску неба, заслоненного этажами дома. По небу плыло облако, а глубина была синей и прекрасной. Была весна, кому-то нужная, к кому-то ласковая. Острым клинышком прорезала небо ласточка и юркнула в гнездо.

Тогда культяпкой руки он уперся в подоконник, напряг мускулы и отделился от кресла. Был как ребенок, которому хочется вскарабкаться на стул. Там, за окном, больше простора. Уперся подбородком в холодную доску, сильной шеей поднял неповоротливое тело и замер так. Если кресло откатится -- он упадет на пол. Но кресло стояло боком, прочно.

Так, помогая себе движением челюсти, добрался до планки, сдерживавшей раму, и впился зубами. Положить грудь на подоконник,-- вот все, что нужно было Обрубку. Ребро подоконника больно давило грудь, но он выдержал и последним напряжением перевалил на доску все тело. От движения его кресло откатилось и упал плед, которым Григорий подвертывал остатки ног Обрубка.

Теперь он лежал на подоконнике, едва прикрытый длинной рубашкой, измученный крайними усилиями, ослабевший. Лежал ничком, повернув голову к улице. Стало видно больше неба.

Упираясь подбородком, он подполз к краю окна и перевесил голову вниз. Внизу была неметеная каменная панель, и под самым окном лежала коробка от папирос "Ира". Эти самые папиросы курил и Обрубок; может быть, это его коробка.

Подоконник холодил тело. По улице прошел прохожий, взглянув вверх, увидал смотрящую голову и прошел мимо. Теперь улица была пуста.

Обрубок подполз ближе к краю…»[1;98].

Стоит отметить, что в сцене присутствуют два сторонних человека - человек, идущий по улице (вне дома), и женщина в соседнем доме. Первый видит Обрубка, но не обращает на него никакого внимания. Это характерная, вне-домная реакция, точнее отсутствие её. Наоборот, женщина, даже не знакомая с Обрубком, демонстрирует внимание и участие:

«…В окне напротив, где лежали подушки, показалась фигура женщины. Увидав Обрубка, она ахнула и крикнула внутрь комнаты…»

Стоит упомянуть еще одну роль, которую играет дом в жизни персонажей. Это роль хранителя времени, хрониста. У совокупной памяти семьи есть и материальное выражение (например, семейный альбом Татьяны), и нематериальная память, дух, символом которого являются часы с кукушкой:

«… Кукушка вылетает из дверцы и считает прожитые сегодня часы. Но только сегодня. О днях и годах, прожитых уже совсем лысым, уже начавшим горбиться Эдуардом Львовичем, кукушка ничего не знает. Может быть, тайны никогда не было, а может быть, когда-нибудь и была она у старого музыканта.

Так много было тайн и в детстве Танюши -- и как просто стало теперь! Все понятно, и все обыкновенно. И сама она, Танюша, -- совсем обыкновенная, как все; просто -- женщина. Это не обидно, а хорошо. И любит она человека тоже обыкновенного, самого простого, каких, вероятно, очень много. Хорошего, честного, дельного, умного, -- но таких же, как он, могло пройти мимо Танюши много. Почему именно он ей стал так близок и так люб? Простой случай? Нет, значит, так было нужно. И так - на всю жизнь?

Ничего про это не может сказать кукушка. Она знает только счет прошлого. Она уже отметила наступившую полночь и начавшийся новый день. Теперь стрелка часов подходит к первому получасу…»[1;213].

3.3 Особенности художественной структуры образа Дома в романе «Сивцев Вражек»

Как уже отмечалось выше, Дом - понятие многоаспектное. В создании образа Дома на Сивцевом Вражке Осоргин соединил следующие смысловые составляющие литературного архетипа «Дом»:

· Дом как модель мироздания

· Дом как символ Отечества.

· Дом как символ культуры

· Дом как родовое гнездо

Дом как модель мироздания

Природа дома как пространственного объекта двойственна: с одной стороны, он всегда является воплощением исторически сложившихся форм жизни нации, с другой стороны, заключает в себе обобщенно-символический смысл. Структура дома обычно воплощает сложившееся в недрах той или иной культуры знание об организации мира (поэтому дом, в древнерусской литературе воспринимался как аналог космоса). Дом, город, храм повторяют единый образ солнца, неба, земли. Не случайно мифологическим сознанием строительство дома отождествлялось с сотворением мира, а разрушение дома - с гибелью мироздания (космоса). Последняя ситуация закономерно вызывала у личности ощущение катастрофичности бытия, собственной неустойчивости, незащищенности перед лицом стихии (природной или социальной) и даже сиротства (подобные эмоции сфокусировались в понятии бездомности).

Художественное пространство романа охватывает весь мир. Его масштабность, вместимость заданы с первых строк романа: «В беспредельности Вселенной, в Солнечной системе, на Земле, в России, в Москве, в угловом доме Сивцева Вражка…». Здесь обозначена позиция, которую занимает Дом в пространственной структуре романа, позиция не просто конкретного места, но одного из уровней бытия. Таким образом, Дом является связующим звеном между уровнем неба и уровнем земли, что перекликается с древнерусской книжной традицией, в частности с «Домостроем», где образ Дома отражал присущую национальному сознанию модель мира. Здесь прослеживается параллель - Дом земной (жилище человека) - Дом небесный (Храм).

Особняк на Сивцевом Вражке и сам оказывается Вселенной для многих созданий, поэтому рассказ о том, что «целая мышиная семья помогает червяку точить деревянные скрепы пола и прочные, но не вечные стены» [1;16], вносит в повествование предощущение космологической катастрофы и подводит автора к по-библейски возвышенному и философичному рассуждению: «Охлаждается земля, осыпаются горы, реки мелеют и успокаиваются, все стремится к уровню, иссякает энергия мира - но еще далеко до конца»

Жизнь человеческую в мире Осоргин характеризует также через образ Дома: «Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний, - и идут толпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери» [1; 48].

В художественном мире Осоргина пространство дома служит структурирующим началом, которое скрепляет все сферы человеческого бытия, способствует становлению и творческой реализации личности. В конечном счете, дом представляет собой модель мироздания, где взаимосвязаны телесное и духовное, время и вечность, личностное и общечеловеческое.

Дом как символ культуры.

Для Осоргина значима идея передачи культурного наследия будущим поколениям. Одна из важнейших тем романа - трагическая судьба русской интеллигенции. Но именно интеллигенция показана в книге М. Осоргина главной хранительницей духовных ценностей. В конце романа звучат слова старого профессора, полные веры в жизнь, в восстановление связи времен, нормальной логики жизни. Эта проблема отразилась в образе Дома как символа уходящей культуры. В особняке уже на протяжении многих лет живут люди, являющиеся носителями вечных общечеловеческих и культурных ценностей. Здесь собираются умные люди, ведутся разговоры о смысле жизни, о путях развития общества. «Старик любил, когда его огонек собирал умных людей, с которыми хорошо и уютно посидеть и поговорить.

- Науку надо беречь. Поколения уйдут, а свет науки останется. Наука - гордость наша.» [1;138]. Профессору трудно принять наступившую реальность, когда все нажитое веками знание и мудрость отвергаются. «Ну, а современность, нынешнее наше, оно как раз и отрицает культуру и логику; в самом-то в нем никакой логики нет» [1;139]. Старый орнитолог сохраняет надежду, что достижения науки и культуры не исчезнут в наступившем хаосе, что люди догадаются, что без накопленного веками культурного опыта предков невозможно построить будущее: «Люди придут, новые люди, начнут все стараться по новому делать, по-своему. Потом поглядев, побившись, догадаются, что новое без старого фундамента не выживет, развалится, что прежней культуры не обойдешь, не отбросишь ее. И опять возьмутся за старую книжку, изучать, что до них изучено, старый опыт искать. Это уж обязательно. И вот тогда, Танюша, вспомнят и нас, стариков»[1;221].

Дом как символ Отечества.

Социальные потрясения, происходящие в России, не проходят бесследно и для Дома. Осоргин считал войну и последующие за ней кровавые события в России духовными заблуждением русского народа, насильственным нарушением гармонии Космоса. «Насильственных вторжений в мировую эволюцию природа вообще не терпит; она мстит за это и жестоко мстит» [1;21], в результате случившейся катастрофы гибнет Дом-Россия «В Гранатовом переулке, красуясь колоннами и снегом, дремал особнячок за садовой решеткой. Крыши нет, давно снята; и стены наполовину разобраны; только и целы колонны. Умирающее, уютное, дворянское, отжившее» [1;171].

«Особняк профессора за последний, за страшный год постарел, поблек. Днем еще бодрился, а к ночи тяжко оседал, горбился, постанывал скрепами балок и штукатурок» [1;221]. Скупо, почти документально отражены и внутренние изменения в структуре обитателей:

«…В столовой особнячка теперь жили чужие люди, въехавшие по уплотнению. Дуняша жила наверху в комнатке, рядом с бывшей Танюшиной; в Танюшиной же комнате поселился Андрей Колчагин,-- только дома бывал редко, больше ночевал в Совдепе, где в кабинете своем имел и диван для спанья.

Дуняша иногда помогала Тане в хозяйстве, так, по дружбе; прислугой она больше не была - была жилицей…»

В особнячке на Сивцевом Вражке все больше звучит мотив разрушения, утраты. Уходит в прошлое прежняя Россия - стареет, разрушается дом. Однако финал романа сохраняет отчетливую надежду на продолжение бытия дома: даже после смерти профессора-орнитолога дом останется существовать, будут прилетать к его карнизам ласточки, и Татьяна отметит их возвращение в дневнике, т.е. что гармония мироздания непременно восстановится, вернётся привычный порядок вещей, ведь жизнь сильнее смерти и разрушения.

Дом как родовое гнездо.

Уже с первой главы романа возникает смысловая ассоциация с образом гнезда. О главе дома, старом профессоре орнитологии говорится: «По щебету облюбовал себе подругу жизни, вылупились птенчики - три птенца. Оперились, выросли, отлетели» [1;4].

«Особнячку на Сивцевом Вражке уже много лет. Старый профессор вспоминает: «Вот когда у нас тихо и все сидим, все мне кажется, будто стены шепчутся. Дом-то старый, есть ему что вспомнить. Этот дом, Петр Павлович, еще мать моя строила, Танюшина, значит, прабабка. По тому времени дом считался барский, большой, для хорошей семьи. Красивый был. На дворе разные службы, конюшни, птичник, баня, конечно. Баню-то эту мы совсем недавно разобрали на дрова. Тут я всю жизнь свою и прожил. И конца дождался. Теперь дом стал ничей. И люди за стеной живут чужие». Осоргин любовно описывает бытовую составляющую образа дома, его теплоту и уют, семейные традиции жителей особняка.

В этом любят и ждут гостей. Здесь даже обыкновенные вещи рады приятным посетителям: «Ступени деревянной лестницы приветливо поскрипывали под знакомыми шагами, дверь открывалась с гостеприимством, вешалка с вежливой выдержкой принимала пальто и шляпы, стены старого дома ловили звук знакомых голосов.

В день рождения профессора особнячок на Сивцевом Вражке собрал тех, кто всегда помнил о былом его широком гостеприимстве» [1;217].

В дальнейшем в романе мы не встречаем конкретных описаний дома - меняются лишь отдельные его детали. В них преобладают характеристики тёплого, уютного - домашнего:

«… Подходя к крыльцу, Эдуард Львович поднял голову и увидел красные гардины зала. Ему стало тепло и приятно…»

К концу романа в описании дома нарастают нотки усталости, старости, дряхлости:

«…Жалко старого, в нем был уют, спокойная радость, годами наросшее довольство! Но и устало старое, нужен ему покой и уход в вечность. Киркой и машиной уберут булыжник, зальют землю асфальтом, выложат торцом, на месте умерших и снесенных домиков с колоннами, старых гнезд с добрым домовым, старых стен, свидетелей прожитого,-- выведут стены новые больших новых домов, с удобствами, с комфортом. На долгие годы трава уйдет в поля -- ждать, пока перевернется и эта страничка, пока обветшает лак, сегодня свежий, перезреет и осыплется мысль,-- и снова в трещинах каменного города появится прах и влага для смешливого и упрямого полевого лютика…

Однако финал романа сохраняет отчетливую надежду на продолжение бытия дома:

«…Люди придут, новые люди, начнут все стараться по-новому делать, по-своему. Потом, поглядев, побившись, догадаются, что новое без старого фундамента не выживет, развалится, что прежней культуры не обойдешь, не отбросишь ее. И опять возьмутся за старую книжку, изучать, что до них изучено, старый опыт искать. Это уже обязательно. И вот тогда, Танюша, вспомнят и нас, стариков, и твоего дедушку, может быть, вспомнят, книжки его на полку опять поставят. И его наука кому-нибудь пригодится…»

Эти слова орнитолога о себе в равной степени можно приложить и к Дому. И финальный монолог «о птичках» кажется коротким гимном этому, императивом этого продолжающегося бытия дома. Даже в случае исчезновения отдельных своих элементов жизнь продолжается. И даже после смерти орнитолога дом останется существовать, будут прилетать к его карнизам ласточки, и Татьяна отметит их возвращение в дневнике:

« - Дедушка, вот скоро весна, и ласточки наши прилетят.

- Ласточки непременно прилетят. Ласточке все равно, о чем люди спорят, кто с кем воюет, кто кого одолел. Сегодня он меня -- завтра я его, а потом снова... А у ласточки свои законы, вечные. И законы эти много важнее наших. Мы еще мало их знаем, много изучать нужно.

Долго молчали. И правда, стены старого дома шептались. Наклонив голову к Танюше, так что седая борода защекотала ее лоб, орнитолог тихо и ласково сказал:

- Ты отметь, Танюша, запиши.

- Что записать, дедушка?

- А когда нынче весной ласточки прилетят -- отметь день. Я-то, может быть, уж и не успею. А ты отметь обязательно.

- Дедушка...

- Да, да, отметь либо в календаре, либо в моей книжечке, где я всегда отмечаю. Будет одной отметкой больше. Это, Танюша, очень, очень важно, может быть, всего важнее. Отметишь, девочка? Мне приятно будет.

Ласковая дедушкина рука гладит голову Танюши.

- Дедушка, милый дедушка... Ну да, конечно... я отмечу, дедушка...»

Заключение

В нашей дипломной работе мы рассмотрели особенности образа Дома в романе Михаила Осоргина «Сивцев Вражек».

Стремясь к решению поставленных задач, мы пришли к следующим выводам:

В первой главе на основе биографических сведений мы попытались проследить становление мировоззрения Осоргина, его гражданскую позицию, определившие художественное своеобразие литературного наследия автора, а также ключевые проблемы романа «Сивцев Вражек». На основе проведенного исследования были получены следующие выводы: можно отметить эволюцию в политических взглядах Осоргина от народничества и партии эсеров в молодости до стихийного анархизма в годы второй эмиграции. Охлаждение писателя к идеям социал-революционеров можно объяснить, во-первых, сомнениями в необходимости террористических акций, а, во-вторых, несовместимостью его нравственных убеждений с положениями партийной программы. Осоргин утверждал приоритет личности перед государственными интересами. Естественным человеческим правом он считал свободу личности, которая была попрана в политике тоталитарных государств.

Творчество писателя проникнуто напряженной философичностью, хотя он никогда не претендовал на роль философа. В его творчестве затрагиваются глобальные проблемы - проблемы бытия, космоса, природы, жизни, которые неизбежно выводит на проблему человека, ведь это он пытается разгадать секреты мироздания. «... мы не видим, - писал он, - что мечемся в сплошном кольце чудесного, неразгаданного, насыщенного прекрасной тайной - над нами, под нами, рядом с нами, вблизи и в бесконечных далях, и что жизнь «царя природы» есть только маленький и случайный феномен жизни мировой» [34;51]. Важнейшей проблемой творчества Осоргина становится проблема «Человек и Вселенная». С наибольшей остротой она поставлена в романе «Сивцев Вражек». В романе затронуты также такие проблемы как пути развития технократической цивилизации, судьбы мировой и русской культуры, милитаризм начала века, проблемы экологии. Названные проблемно-содержательные доминанты были важны для всего ХХ столетия и не теряют значимости в сегодняшние дни.

В изображении ключевого образа романа - образа Дома, Осоргин следует традициям своих предшественников.

Мышление, мироощущение древнерусской книжной традиции тесно связаны с понятием домостроительства, нашедшим свое отражение, в частности, в «Домострое». В этом памятнике, посвященном строению домашнего хозяйства, проявилась иерархичность отношений между домом небесным и домом земным, присущая общему укладу жизни. Композиция «Домостроя» соответствует этапам построения домашнего хозяйства: сначала излагаются правила внутреннего духовного устроения дома (1-15 главы), на этом основании возводится фундамент мирского строения и регламентируется ведение домашнего хозяйства, заключает «Домострой» поучение отца сыну. Таким образом, уже в древнерусской книжной традиции складывается определенная модель Дома, формирующая его устойчивое национальное восприятие, которое в том или ином варианте оживает и в литературе нового времени.

В эпоху расцвета русской литературы образ Дома продолжал оставаться важнейшим понятием для отечественных классиков. Именно родной Дом в конце XVIII-начале XIX века и далее выделяется в литературе, как главная составная часть в создании автором особого образа своей Родины. Кратко были рассмотрены особенности представления этого архетипа в творчестве А.С. Грибоедова, А.С. Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Н.В. Гоголя, Н.С. Лескова, И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, А.П.Чехова. Подытоживая данный раздел работы, можно сказать, что в русской литературе, начиная с периода ее становления образ Дома воплощал в себе устойчивость, упорядоченность, традиции, культуру, семейно-родовую близость. В начале ХХ века в связи с коренными изменениями в общественном и индивидуальном сознании в творчестве все сильнее зазвучал мотив «падения дворянской усадьбы». Наиболее ярко этот мотив выразился в пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад», ставшей своеобразным символическим аккордом в теме разрушения дворянских гнезд.

В третьей части дипломной работы был проведён анализ структуры образа Дома в романе «Сивцев Вражек», а также рассмотрены особенности создания этого образа, связь его с образами главных героев и с отражением событий, происходящих в изображенном в романе мире.

Мы постарались показать, что в образе Дома автор стремился решить широкую задачу - показать символ мироощущения конкретной семьи, своеобразную точку отсчёта их бытия в изменяющемся мире.

В творчестве Осоргина можно найти несколько символов, относящихся к подобному типу, однако именно Дом во многом выражает философские и этические искания автора, и является средством для художественного отображения качественных трансформаций общества в начале XX века, и трагическую сущность его бытия в этих условиях. При всём том Дом ни в коей мере не является схематичной фигурой - это глубокий образ, без малейших скидок он может быть назван полноценным персонажем романа.

Образ Дома построен на некоторых важнейших мотивах. Дом является своеобразным полем, оболочкой, общей для своих обитателей и отделяющей их от остального мира. Трансформации окружающего бытия приходят внутрь Дома лишь преломленные им, и зачастую внутренние события его жизни кажутся обитателям куда более важными. Вместе с тем Дом не отделен от окружающего мира - он занимает чёткое место, как в пространственной, так и во временной иерархии мира, более того - является своеобразным эталоном, точкой отсчета пространственно-временных отношений. Наконец, образы самих персонажи романа во многом воспринимаются опосредовано, через связь с домом - их действия, переживания, изменения судеб даны в преломлении их отношений с домом. В этом плане Дом - главный сквозной образ романа, он является одновременно и декорацией и равноценным его действующим лицом.

Художественная структура образа Дома в романе включает такие смысловые составляющие как космос, культура, родина, семья.

Таким образом, в художественном мире Осоргина конкретное пространство Дома представляет собой универсальную модель бытия, где взаимосвязаны телесное и духовное, время и вечность, личностное и общечеловеческое.



Список литературы

1. Осоргин М.А. Сивцев Вражек // М.А. Осоргин. Собр. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1999. - 446 с.

2. Авдеева О.Ю. «Ласточки непременно прилетят…» // Осоргин М. Сивцев Вражек: Роман. Повесть. Рассказы. М., 1990 - 312 с.

3. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.:Наука, 1997. - 228 с.

4. Агеносов В.В. Генезис философского романа. - М.:Терра, 1986, - 256 с.

5. Агеносов В.В. Литература Русского зарубежья. - М.:Полярис, 1998 - 448 с.

6. Адамович Г. Литературные беседы. "Сивцев Вражек" М. А. Осоргина, - http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml

7. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Проблемы поэтики Достоевского. М.:Наука, 1975 - 511 с.

8. Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева, Н. В. Понырко. - СПб.: Наука, 2006. - Т. 15: XVII век. - 530 с.

9. Буслакова Т.П. Литература русского зарубежья: курс лекций. - М.: Высш. Шк. - 2003. - 256 с.

10. Данилина Г.И., Эртнер Е.Н. Образ провинции в русской литературе XIX в. // Вестник ТГУ. № 4. Тюмень, 1999. - С. 34-49.

11. Деблик Н. Типы повествования в прозе М. Осоргина. Дисс канд. фил. наук- Москва, 1999.

12. Демкова Н.С. Средневековая русская литература: Поэтика, интерпретации, источники - СПб.:Радуга, 1996. - 256 с.

13. Жирмунский В.М. Задачи поэтики // Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. - С. 20-48

14. Камянов В. В строю и вне строя /Октябрь. 1993. № 4. - С. 181-183.

15. Курбатов В. Космос хаоса /Москва. 1990. № 7. - С. 199-203.

16. Лаптева Н.Б. Художественный мир М. Осоргина. Дисс.... канд. фил. наук.- Пермь, 1998.

17. Ласунский О. Литературный самоцвет: М. А. Осоргин в оценках рус. заруб. критики: к 50-летию со дня смерти// Урал. - 1992. - №7. -с. 179 - 186.

18. 6. Ласунский О. Цветы с Родины: [ о тв-ве М. Осоргина]// Лит. газ.- 1989. - №49 - с. 6.

19. Литература русского зарубежья (1920 - 1990): учеб. пособие / под общ. ред. А.И. Смирновой. - М.: Флинта: Наука, 2006. - 448 с.

20. Лихачев Д.С. Великий путь: становление русской литературы XI-XVII веков. М.: Современник, 1987. - 301 с.

21. Лихачев Д.С. Внутренний мир художественного произведения // Вопр. лит. М., 1968. № 8, с.42-48

22. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л.: Художественная литература, 1971. - 414с.

23. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X-XVII веков. Л.: Наука, 1973. - 254 с.

24. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л.: Просвещение, 1984.-255 с.

25. Лотман Ю.М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 2005. - 806 с.

26. Марченко Т. Творчество M. Осоргина 1922 - 1942 годов. Дисс.... канд. фил. наук. - Москва, 1997.

27. Марченко Т. М. Осоргин /Литературная энциклопедия русского зарубежья. 1918-1940. - Т.1. Писатели Русского Зарубежья. - М.,

28. РОССПЭН, 1997

29. Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания. М., РГГУ, 1998. - 576 с.

30. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. - М., Наука, 1994. 134 с.

31. Минералов Ю.И. История русской литературы XIX века(1840-60-е годы). - М:Наука, 2003 - 368 с.

32. Нечаева М. Поэтико-философский контекст и околороманное пространство романа М. Осоргина «Сивцев Вражек». Дисс.... канд. фил. наук. - Тамбов, 1997.

33. Николина Н.А. Филологический анализ текста. - М:Академия, 2003 - 180 с.

34. О творчестве Михаила Осоргина// в кн. Современное русское зарубежье, - М.,Олимп, 1998 - 348 с.

35. Осоргин М. А. Времена. Париж, 1955, с.180-185. - ttp://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0070.shtml

36. Повесть временных лет. // Библиотека литературы Древней Руси. Т.1. СПб: Просвещение, 1997 - 448 с.

37. Повесть о Горе-Злочастии / Изд. подг. Д.С.Лихачев, Е.И.Ванеева. - Л.: Наука, 1984 - 112 с.

38. Поликовская Л. М. Осоргин/Энциклопедия для детей. - М.: Аванта +, 1999; Постановление Политбюро ЦК РКП(б) об утверждении списка высылаемых из России интеллигентов, 10 августа 1922 года. - http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Article/post_vus.php

39. Радомская Т.И. Дом и Отечество в русской классической литературе первой трети XIX в. Опыт духовного, семейного, государственного устроения. М.: Совпадение, 2006. - 240 с.

40. Радомская Т.И. Феномен дома и поэтика его воплощения в русской литературе первой трети XIX века http://www.dissercat.com/content/fenomen-doma-i-poetika-ego-voploshcheniya-v-russkoi-literature-pervoi-treti-xix-veka-griboed#ixzz2ADwktATH

41. Ранчин А.М. Проза Михаила Осоргина. - //Филология, 2010, №7 -http://www.portal-slovo.ru/philology/43232.php

42. Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века. Энциклопедический биографический словарь. - М.: Российская политическая энциклопедия, 1997. - 608 с.

43. Скиба В.А., Чернец Л.В. Художественный образ // Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины / Под ред. Чернец Л.В. М., 2000. - 312 с.

44. Струве Г.П. Русская литература в изгнании/Г.П. СтрувеМ.:СП «Русский путь», 1996. - 445с.

45. Топоров В.Н. Предыстория литературы у славян: Опыт реконструкции: Введение к курсу истории славянских литератур. - Москва: РГГУ, 1998. 319 с.

46. Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1: Первый век христианства на Руси. М.Текст, 1995. - 608 с.

47. Хализев В.Е. Теория литературы. - М.: Высшая школа, 1999, - 240 с.

48. Чернец Л.В. Образ в литературном произведении// в кн. А.Н.Островский, А.П.Чехов и литературный процесс XIX-ХХ вв. - Кострома: Интрада, 2003 - с. 458-479

49. Чудаков А.П. Слово -- вещь -- мир: от Пушкина до Толстого. - М:Текст, 1992 - 218 с.

50. Чумакова Т. В. В человеческом жительстве мнози образы зрятся. Образ человека в культуре Древней Руси. - СПб.: Санкт-Петербургское философское общество. 2001, - 312 с.

51. Шуклин А. Образ дома в русской классике: проблема научного подхода.// Молодой человек в системе современного образования: сб. науч. ст. - Тюмень: "Печатник", 2011. С. 221-227.

Размещено на Allbest.ru