Сборник стихотворений "Колымские тетради" как контекст постижения творческой личности В.Т. Шаламова

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Министерство образования Республики Беларусь

Учреждение образования

«Гомельский государственный университет имени Франциска Скорины»

Филологический факультет

Кафедра русской и мировой литературы

Курсовая работа

Сборник стихотворений «Колымские тетради» как контекст постижения творческой личности В.Т. Шаламова

Исполнитель

студентка группы РФ-41 А.Н. Решенок

Гомель 2016

Реферат

Ключевые слова: абсурд, ГУЛАГ, гуманность, деталь, документализм, заключенный, зачин, звуковой повтор, ирония, концлагерь, лагерный опыт, лиризм, метафизический смысл, музыка, оксюморон, сарказм, символы, умолчание, цветопись.

Объектом исследования в данной курсовой работе является цикл стихотворений о Колыме В.Т. Шаламова.

Данный курсовой проект ставит своей целью изучить своеобразие поэзии В.Т. Шаламова на примере сборника стихотворений «Колымские тетради», раскрыть идейное содержание и художественную особенность стихотворений В.Т. Шаламова, а также рассмотреть концептуальную основу сборника.

Задачами данного курсового проекта являются:

1) изучение историографии вопроса;

2) исследование литературно-критических материалов о творчестве и судьбе писателя;

3) рассмотрение особенностей христианских, музыкальных, цветописных, растительных и животных концептов в шаламовских стихотворениях о Колыме;

4) выявление специфики реализации образов-символов в «Колымских тетрадях»;

5) изучение индивидуального авторского своеобразия в запечатлении картин колымской природы.

При написании работы были использованы сравнительно-исторический и системный методы.

В результате проведенного исследования получен вывод, что «Колымские тетради» В.Т. Шаламова написаны на автобиографической основе, книга «Колымские тетради» помогает осознать истинные масштабы и характер поэтического дара В.Т. Шаламова, очерковое, документально-автобиографическое начало становится в тетрадях основой художественных обобщений, в речевом ритме преобладают повторы слов, фразеологических оборотов, нагнетание слов-символов.

Научная новизна данной работы состоит в том, что «Колымские тетради» В.Т. Шаламова рассматриваются на основе документального опыта писателя. Систематизированы стихотворения о Колыме В.Т. Шаламова по христианским, музыкальным, цветописным, растительным и животным мотивам.

Что касается области применения данной курсовой работы, то она может быть использована не только для написания других курсовых и дипломных работ, но и при подготовке к практическим и семинарским занятиям.

Содержание

Введение

1. Документальная основа «Колымских тетрадей» В.Т. Шаламова

2. Тематика и поэтика «Колымских тетрадей» В.Т. Шаламова

2.1 Христианские мотивы в сборнике стихотворений

2.2 Музыкальные и цветописные мотивы в сборнике стихотворений

2.3 Концепты растительного и животного мира в сборнике стихотворений

Заключение

Список использованных источников

Приложение

Введение

Увлечение литературой и поэтическим творчеством пришло к Шаламову еще в ранние школьные годы и проявилось в его детском антивоенном стихотворении 1914 г.. Грандиозным творческим воплощением лагерного опыта художника стал объемный корпус его «колымской» поэзии, выступивший и своего рода литературным манифестом Шаламова. Сплав документализма и художественного видения мира открыл путь к обобщающему постижению человека в нечеловеческих обстоятельствах, сам лагерь осознан у Шаламова как своеобразная модель исторического, социального бытия, миропорядка в целом.

Отдельные стихотворения, вырванные из общего поэтического цикла, впоследствии попадали в маленькие поэтические сборники, выходившие при жизни Шаламова. Мечта Шаламова выразить лагерный опыт в поэзии осуществилась благодаря самоотверженным усилиям. Вышедшая книга включает все шесть «Колымских тетрадей» в том составе и компоновке, как было предусмотрено автором, и вдобавок с его же краткими комментариями в 1956г. На пути его стихотворений к читателю стояли цензурные преграды, но «тетради» выдержали гнет времени.

Подлинная поэзия, по Шаламову, поэзия самобытная, где каждая строчка обеспечена талантом много страдавшей одинокой души. Она ждет своего читателя.

Существует большое количество литературы, посвященной В.Т. Шаламову и его творчеству. Предмет исследования данной курсовой работы - это «Колымские тетради» как контекст постижения творческиой личности писателя, поэтому основным источником информации является монография И.П. Сиротинской («Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела»), в которой рассказывается о сложившийся судьбе писателя, о его послелагерном взгляде на жизнь и отражении его в поэзии. Именно благодаря И.П. Сиротинской впоследствии и выходит сборник стихотворений «Колымские тетради».

Особая значимость придавалась различным статьям в журналах. Исследователь Е. Волкова («Парадоксы катарсиса В.Т. Шаламова») в своей работе показала, что поэзия автора - это опора на звучащее слово, обозначенное четким ритмическим узором, жестким отбором впечатлений и острой динамикой повествования, где отсутствуют развернутые описания, публицистические отступления и детальные психологические портреты. Е. Шкловский («Варлам Шаламов») представляет содержательный очерк жизни и творчества писателя. Особенно интересны сопоставления художественных миров В. Шаламова и А. Солженицына. И.Н. Сухих («Жить после Колымы») в своей статье рассматривает жанровые, стилевые особенности поэзии Шаламова, глубоко анализирует внутреннюю структуру «колымского» цикла, выявляет художественное своеобразие вошедших в его состав стихотворений. Л.В. Жаравина («Природоописания Варлама Шаламова. Природа и человек в художественной литературе») в исследовании показывает оригинальность воплощения пейзажных образов в лагерной поэзии Шаламова. Большую помощь в написании данной курсовой работы оказали также научные публикации Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого («Современная русская литература: Литература «Оттепели»») здесь предпринята интересная попытка выстроить систему мотивов «Колымских тетрадей» и, в частности, обосновать оппозиции категорий.

При раскрытии теоретической части курсового проекта привлекались различные сведения из истории, а также значительное внимание уделяется информации, почерпнутой из различных энциклопедий и словарей (словарь С.И. Ожегова, «Литературный энциклопедический словарь» под редакцией В.М. Кожевниковой).

Тема данной курсовой работы актуальна тем, что всегда интересно вернуться в ту эпоху, где показаны события сталинщины, проблемы человеческих взаимоотношений и психология отдельного человека в концлагерях, чтобы предотвратить повторение страшных историй тех лет. Особенную остроту данная работа приобретает в нынешнее время, в эпоху бездуховности людей, непонимания, незаинтересованности, безразличия друг к другу, в нежелании прийти на помощь к человеку. В мире остались такие же проблемы, как и в шаламовских стихотворениях: такая же бессердечность друг к другу, порой ненависть, духовный голод, и т.д.

Новизна работы в том, что подвергнуты систематизации мотивы стихотворений, определена роль лагерного опыта на становление личности автора и представлена историография вопроса.

Данный курсовой проект ставит своей целью изучение своеобразия поэзии В.Т. Шаламова на примере «Колымских тетрадей», раскрыть идейное содержание и художественную особенность стихотворений В.Т. Шаламова на основе документального опыта писателя. Систематизировать стихотворения о Колыме В.Т. Шаламова по христианским, музыкальным, цветописным, растительным и животным мотивам.

Объектом исследования в работе является цикл стихотворений о Колыме В.Т. Шаламова.

Литературоведческому рассмотрению подвергались и некоторые стихотворения в отдельности.

Задачами данного курсового проекта являются:

1) изучение историографии вопроса;

2) исследование литературно-критических материалов о творчестве и судьбе писателя;

3) рассмотрение особенностей христианских, музыкальных, цветописных, растительных и животных концептов в шаламовских стихотворениях о Колыме;

4) выявление специфики реализации образов-символов в «Колымских тетрадях»;

5) изучение индивидуального авторского своеобразия в запечатлении картин колымской природы.

При написании работы были использованы сравнительно-исторический и системный методы.

Курсовая работа имеет следующую архитектонику: введение, основная часть, заключение, список использованных источников, приложение.

Во введении обозначены актуальность проблемы, историография, рассмотрены дискуссии по данной теме, определены цели, объект, предмет, новизна и задачи курсовой работы.

Основная часть состоит из 2 разделов. В первом разделе рассматривается документальная основа стихотворений, а также влияние лагерного прошлого на становление личности автора. Во втором разделе рассматриваются критические осмысления опыта изображения преступного, лагерного мира в литературе, изучаются образные концепты в «Колымских стихотворениях» В.Т. Шаламова их систематизация, а именно христианские, музыкальные, цветописные, животные и растительные мотивы.

В заключении подводится итог проделанной работы по заявленной теме.

Список использованных источников содержит ту литературу, на которую опирался автор курсового проекта в своей работе.

стихотворение шаламов музыкальный животный

1. Документальная основа «Колымских тетрадей» В.Т. Шаламова

Увлечение литературой и поэтическим творчеством пришло к Шаламову еще в ранние школьные годы и проявилось в его детском антивоенном стихотворении 1914 г., а также в заинтересованном чтении произведений о русских революционерах - в частности, известных тогда повестей эсера-террориста Б.Савинкова (Ропшина) «Конь бледный» и «То, чего не было» [1]. Вместе со школьными товарищами Шаламов выпускал рукописный журнал «Набат», куда помещал свои стихи, рассказы, статьи, при этом, как напишет он позднее, в его жизни «не было человека, который открыл бы <ему> поэзию… живые стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, он «двигался ощупью от книги к книге медленным неэкономным путем» [1], изначально выделяя для себя имена С.Есенина, И.Северянина, Н.Клюева, В.Хлебникова, чуть позже - Б.Пастернака.

Революционные потрясения 1917 г. обернулись для семьи Шаламовых катастрофой. В воспоминаниях писателя события Февральской революции ассоциировались с тем, как «легко рухнул огромный чугунный орел… сорванный с фронтона мужской гимназии» [1], а затем семья была выброшена из своей квартиры, переданной городскому прокурору. В «Колымских рассказах» этот автобиографический опыт найдет отражение в рассказе «Крест» (1959), в центре которого окажутся образы бедствующего слепого священника и его жены и трагической кульминацией которого станет эпизод, когда главный герой разрубает топором наперсный крест из червонного золота, чтобы обменять его в магазине на продукты. Образ страждущего пастыря мелькнет и в рассказе «Выходной день» (1959), в изображении заключенного священника Замятина, в одиночестве совершающего литургию прямо на заснеженной лесной поляне.

В 1924 г. Шаламов покидает Вологду и устраивается работать дубильщиком на кожевенном заводе в подмосковной Сетуни, совмещая эту работу с деятельностью «ликвидатора неграмотности», а в 1926 г. становится студентом факультета советского права МГУ. В эти годы он активно участвует в диспутах на общественно-политические темы в университете, на непродолжительное время сближается с литературным кружком «Новый ЛЕФ», знакомится с Н. Асеевым, который всерьез оценил его стихотворные опыты, посещает творческий вечер Б. Пастернака в клубе 1-го МГУ, воспринимая автора «Второго рождения» как «самого подлинного» [2] из поэтов-современников. Позднее Шаламов признается, что участие в литературном объединении, через которое он надеялся приобщиться к тайне творчества, к сокровенному знанию о том, «какую жидкость наливают в черепную коробку поэтов» [2], привело к разочарованию во всякой «кружковщине» [2], и он с удовольствием «избавился от духовного гнета «Левого фронта» [2] яростно писал стихи о дожде и солнце, обо всем, что в ЛЕФе запрещалось».

В 1932 г. Шаламов возвращается в Москву, пишет рассказы и очерки для различных газет и журналов, но в январе 1937 г. вновь арестовывается в рамках того же дела и приговаривается к отбыванию пятилетнего срока в Колымских лагерях. В 1943 г. он осуждается на новый - уже десятилетний - срок за то, что дерзнул назвать «злобного эмигранта» Бунина великим русским писателем: обстоятельства допроса по поводу слов о Бунине запечатлены в рассказе «Мой процесс» (1960). В октябре 1951 г. Шаламов был освобожден, но на Большую землю смог выехать только в ноябре 1953 г. До 1956 г. он работает на торфопредприятии в Калининской области. В 1956 г. писатель был реабилитирован и вернулся в Москву.

Грандиозным творческим воплощением лагерного опыта художника стал объемный корпус его «колымской» поэзии, выступивший и своего рода литературным манифестом Шаламова. Сплав документализма и художественного видения мира открыл путь к обобщающему постижению человека в нечеловеческих обстоятельствах, сам лагерь осознан у Шаламова как своеобразная модель исторического, социального бытия, миропорядка в целом: «Лагерь - мироподобен. В нем нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве, социальном и духовном» [2].

История книги «Колымских тетрадей» началась в 1949 году на ключе Дусканья, куда колымский заключенный Варлам Шаламов попал фельдшером на лесную командировку. Здесь он впервые обрел возможность записывать свои стихи в тетрадь, предназначенную для рецептов и назначений. «Колымские тетради» продолжали пополняться и после возвращения автора с Колымы, во время его пребывания в поселке Туркмен Тверской области, то есть вплоть до 1956 года. Отдельные стихотворения, вырванные из общего поэтического цикла, впоследствии попадали в маленькие поэтические сборники, выходившие при жизни Шаламова. Вышедший посмертно том тоже не мог дать серьезного представления о заветной книге поэта. Мечта Шаламова осуществилась без малого сорок лет спустя после завершения «Колымских тетрадей» благодаря самоотверженным усилиям составителя - Ирины Павловны Сиротинской. Вышедшая книга включает наконец все шесть «Колымских тетрадей» в том составе и компоновке, как было предусмотрено автором, и вдобавок с его же краткими комментариями. Эта книга, безусловно, поможет осознать истинные масштабы и характер поэтического дара Шаламова. Ведь на пути его стихов к читателю стояли не только цензурные преграды.

В 1949 году Шаламов начал записывать стихи, составившие сборник «Колымские тетради». Сборник состоял из 6 разделов, озаглавленных Шаламовым «Синяя тетрадь», «Сумка почтальона», «Лично и доверительно», «Златые горы», «Кипрей», «Высокие широты».

Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам. Чью гнусную науку я до конца постиг. Я вражескою кровью свои омою руки, Когда наступит этот благословенный миг. Публично, по-славянски из черепа напьюсь я, Из вражеского черепа, как сделал Святослав. Устроить эту тризну в былом славянском вкусе

Дороже всех загробных, любых посмертных слав [3, с.15].

Пониманию поэтического достоинства Варлама Шаламова мешала его обжигающая самиздатская проза. Стихи из «Колымских тетрадей» воспринимались очень часто как сглаженный перепев его же «Колымских рассказов». Между тем сам Шаламов видел в себе прежде всего поэта, а не прозаика, временами обращающегося к стихам. Я даже думаю, что его рассказы - это именно проза поэта с ее опорой на звучащее слово, четким ритмическим узором, жестким отбором впечатлений и острой динамикой повествования, где отсутствуют развернутые описания, публицистические отступления и детальные психологические портреты. Эта проза лежит в традиции Пушкина, что отчетливо сознавал сам автор. Что же касается поэзии, то Шаламов видел себя продолжателем Тютчева и Баратынского, которых он считал вершинами русской поэзии.

Тексты стихотворений 1957-1919 гг. сначала записывались автором в ежегодно заводимые рабочие «толстые тетради», где проводилась вся работа над ними, затем стихи набело переписывались в «тонкие тетради» [4] и наконец перепечатывались. Датой создания стихотворения Шаламов считал запись в «толстой тетради» [4]. Таким же образом определялась дата стихотворения и составителем.

К сожалению, многие «толстые тетради» [4] с первоначальными текстами стихов были похищены у Шаламова. Один из похитителей продал в 1995 г. похищенное в Вологодскую картинную галерею. Хотелось бы надеяться, что его примеру последуют и остальные. Тогда на основе полного архива возможно было бы провести текстологическое исследование всех вариантов стихотворений и точно датировать их. Это соответствовало бы желанию Варлама Тихоновича Шаламова - издать стихи как поэтический дневник по хронологии.

В конце 1960-х - начале 1970-х гг. Шаламов специально занимался подготовкой комментариев к своим стихам, а также их датировкой. Авторские комментарии приводятся в тексте примечаний к настоящему тому. Рукописи стихотворений В.Шаламова хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Тексты последних пяти стихотворений записаны составителем под диктовку автора, который в то время находился в Доме инвалидов и престарелых, поэтому их автографов не существует.

Стихотворения В. Шаламова имеют много вариантов. Часто автором вносились изменения в тексты под давлением редакторов, однако и сам В. Шаламов не раз обращался к текстам стихов, особенно к тем, которые были им включены в «Колымские тетради».

В 1950 - 70-е гг. Шаламов имел возможность публиковать только поэзию, начиная с 1957 г., когда в журнале «Знамя» была напечатана подборка его стихов. В 50-е гг. он сближается с Б.Пастернаком, который очень ценил его поэтический талант, а в 1961 - 1972 годах выходит ряд шаламовских сборников («Огниво», «Шелест листьев», «Дорога и судьба», «Московские облака») [4]. Поэтический мир Шаламова, основанный на парадоксальном сочетании сдержанности, аскетичности стиля и затаенного, страстного исповедального лиризма, вобрал в себя «кричащую память» [4] о «коварной парке-судьбе» [4], трагедийный опыт человека, прошедшего через жернова своего века, через пронзительное ощущение собственной богооставленности наблюдается в стихотворении «Я видел все»:

Я видел все: песок и снег,

Пургу и зной.

Что может вынесть человек -

Все пережито мной.

И кости мне ломал приклад,

Чужой сапог.

И я побился об заклад,

Что не поможет Бог [3, с.16].

Сборник стихотворений «Колымские тетради» состоит из произведений, содержащих, в частности, оригинальное критическое осмысление опыта изображения преступного, лагерного мира в литературе - от Достоевского, Чехова, Горького до Леонова и Есенина.

Очерковое, документально-автобиографическое начало становится в сборнике основой масштабных художественных обобщений. «Писатель - не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник и не в писательском обличье, не в писательской роли» [4]. При этом лагерная тема трактуется Шаламовым как путь к широкому осмыслению исторического опыта индивидуального и народного бытия в ХХ столетии: «Разве уничтожение человека с помощью государства - не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?» [5, с.16]. Резко полемизируя с А. Солженицыным, для которого чрезвычайно значимыми были раздумья об «устоянии» [5, с.16] человека перед Системой, способном явиться сердцевиной позитивного опыта, вынесенного из лагерной жизни, Шаламов в письме к Солженицыну от 15 ноября 1964 г. назвал подобное «желание обязательно изобразить устоявших» [5, с.17] - «видом растления духовного» [5, с.17], поскольку, с его точки зрения, лагерь порождает необратимые, разрушительные изменения сознания и выступает исключительно «отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа» [5, с.17].

В лагерной литературе В. Шаламова эти исходные представления в значительной степени уточняются и корректируются в процессе художественного исследования действительности. Главное в сборнике - это предельно динамичные строки, передавшие остроту стремительно накладывающихся друг на друга, зачастую абсурдистских обстоятельств жизни заключенных на грани небытия. Шаламову удалось «в структурированных художественных формах стихотворений запечатлеть то, что в принципе не может быть структурировано, - человека, оказавшегося в сверхэкстремальных ситуациях» [5, с.17].

Выделяются различные проблемно-тематические уровни, важнейшие «срезы» [5, с.17] лагерной жизни, осмысляемые в «Колымских тетрадях».

Центральным предметом изображения становится лагерная судьба рядовых советских граждан, отбывающих заключение по политическим обвинениям: фронтовиков, инженеров, творческой интеллигенции, крестьян и др. Чаще всего художественно исследуется мучительный процесс разложения, окаменения личности, ее нравственной капитуляции как перед лагерными «блатарями»[6, с. 57]. С другой стороны, автором постигаются как правило ситуативные, обреченные на жесткое подавление и растворение в лагерной среде проявления простой человечности, искренности, связанные иногда с теплящимся религиозным чувством, а также выражаемое с различной степенью осознанности инстинктивное, социальное, интеллектуальное, духовно-нравственное сопротивление лагерю.

Ресурсы художественных обобщений заключены и в объемном изображении северной, колымской природы, сопряженной с людскими судьбами. С одной стороны, это природа, «ненавидящая человека» [6, с.57], «мстящая всему миру за свою изломанную Севером жизнь» [6, с.57]. С другой - неустанно, вопреки «полной безнадежности» [6, с.57] цепляющаяся за жизнь посреди «каменистой, оледенелой почвы» [6, с.57] природа являет в образном мире шаламовского цикла почти недоступную для человека силу памяти, физического, духовного самосохранения и сопротивления небытию.

Смысловым и сюжетно-композиционным центром стихотворений становится судьба заключенных. Раскрытие пути строится по принципу композиционной инверсии - от лагерного «сегодня» к предыстории и все это основывается на жизненном опыте самого автора. Судьба дерева, птицы, земли становится для стихотворений основой зорких интуиций о России и русском характере в широком историческом и литературном контексте. Абсурд истории, действие ее репрессивных механизмов. Автор показывает свою колымскую жизнь через картины неусыпного лагерного контроля над вышивающими мастерицами приводят повествователя к обобщениям о России как «стране проверок», о «мечте каждого доброго россиянина» о «командирстве» [6, с.57] , в связи с чем возникает литературная ассоциация с изображением атаки в повести В.Некрасова «В окопах Сталинграда».

Повесть «В окопах Сталинграда» (1946) явилась первым значительным произведением писателя-фронтовика Виктора Платоновича Некрасова (1911 - 1987), одного из творцов «лейтенантской» прозы, отобразившей тягостные, отнюдь не парадные стороны войны, правду об истории и национальном характере. Одним из центральных эпизодов повести стала атака на немцев в районе Сталинграда, которая обернулась неоправданно значительными потерями вследствие псевдогероизма, доходящего до «конвульсий» «командирства» [6, с.58] капитана Абросимова, настоявшего на немедленном, без предварительных приготовлений наступлении. Показ всего произошедшего глазами автобиографического героя - лейтенанта Керженцева, отбрасывающего в своем повествовании литературные условности, был созвучен творческим принципам Шаламова, который делал ставку на «достоверность» [6, с.58] и изображение «лично пережитого» [6, с.58].

Во многих стихотворениях шаламовской тетради может таиться осмысление всей модели общественного устройства тоталитарной эпохи. В этих стихотворениях отражение попытки забыть о «скупости северной палитры» [7, с.91], о пережитом лагерном опыте.

Судьба В. Шаламова входит в сквозной для «Колымских тетрадей» контекст постижения мира культуры, искусства, судьбы творческой личности, проходящих, а чаще постыдно не проходящих испытание лагерем.

«Колымские тетради» ярко воплотили в себе важные особенности творческой манеры В. Шаламова. Здесь происходит редукция развернутых описаний, на место которых выдвигается мозаика выведенных скупыми красками эпизодов, где внимание сосредотачивается подчас на «второстепенных» предметно-бытовых деталях, а также на речевых ситуациях, для которых характерны предельная ясность синтаксических конструкций, динамичность диалогической ткани. «Документальный» [7, с.91], подчас представленный в призме литературных ассоциаций рифмы заключают у Шаламова масштабные обобщения о русском характере, исторических корнях и конкретных проявлениях его деформации.

Данные стихотворения являются в сборнике как бы «эпиграфом» [7, с.91] ко всей книге, этой «книге о живых - рассказу о сопротивлении, о размораживании замерзшей души, обретении, кажется, навсегда утерянных ценностей» [7, с.91]. Сквозь подчеркнутую сдержанность авторского слова обнажается трагедия человеческой жизни, которая утратила всякую ценность в новом, колымском измерении.

Жизнь писателя и поэта показывает нам соотнесение военной и лагерной реальности - в воспоминаниях, которые часто встречаются в стихотворениях. Автор из последних сил стремится устоять, сберечь человечность. Во внутренней жизни автора, которая представлена на страницах «Колымских тетрадей», распознается мучительная борьба памяти, сохраняющей основу личности, и лагерной инерции самозабвения: «Жил, забывая себя… ругал себя за эту презренную забывчивость» [3]. Оппозиция памяти и «презренной забывчивости» [8] станет ключевой в художественном содержании сборника.

Воссоздание подоплеки лагерного эпизода становится у Шаламова импульсом для углубленного исследования лабиринтов индивидуальной психологии, механизмов человеческой памяти. Память В.Шаламова выдвигается в центр художественного изображения. Лживая, неверная память становится результатом целенаправленного воздействия Системы, деформирующей личность. И, таким образом, в тетрадях выстраивается по нисходящему принципу нравственная иерархия различных восприятий лагеря с точки зрения меры сохранения памяти.

В последних стихотворениях «Колымских тетрадей» внезапно возникает литературная ассоциация с рассказом А.Франса «Прокуратор Иудеи», которая существенно расширяет горизонты авторских обобщений.

В рассказе Анатоля Франса «Прокуратор Иудеи» (1891) показана жизнь Иудеи в I в. н.э. Знатный римлянин Элий Ламия после двадцати лет разлуки встречается с бывшим прокуратором Понтием Пилатом. Автором подробно описаны детали внешнего и внутреннего облика Пилата, сохранившего «живость» [9, с.215], «ясность ума» [9, с.215], не ослабевшую память. В разговоре с Ламием он отчетливо припоминает обстоятельства своего правления: восстание самаритян, планы закладки акведука, рассказывает о том, как вопреки своему «человеколюбию» под натиском толпы иудеев вынужден был принимать решения о казнях… Однако «неудобное» [9, с.215] прошлое из памяти Пилата вытесняется: от частичного рассеивания этих картин («Однажды мне сказали, что какой-то безумец, опрокинув клетки, изгнал торгующих из храма» [9, с.215]) до полного забвения. Психологически подробно передается реакция Пилата на слова Ламия о «молодом чудотворце» из Галилеи, об Иисусе Назарее, который «был распят за какое-то преступление»: «Понтий Пилат нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал: - Иисус? Назарей? Не помню» [9, с.215].

В «Колымских тетрадях» В.Шаламова эти евангельские и литературные ассоциации выводят изображение на уровень символических обобщений, дают ключ к трактовке авторской нравственной позиции. Параллель с Пилатом указывает на авторскую оценку беспамятства и многих подобных ему прошедших через Колыму людей как нравственного преступления, заслуживающего самого сурового суда, - преступления, которое восходит к многовековому, повторяющемуся в разные исторические эпохи опыту предательства, к Пилатовой практике «умывания рук» [9, с.215].

Стихотворение «Стланик» заметно выделяется из всего «колымского» сборника выдвижением на авансцену личности героического типа, не сломленной лагерем и одерживающей моральную победу в сопротивлении Системе.

Экспозиция стихотворения имеет многоуровневый характер. Передача особого мироощущения северного края, с характерным для него замедленным течением времени. Это эпоха, утвердившая восприятие обычного человека как безгласной жертвы - и в обществе, и в лагере, где отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов, обреченных на бессмысленное уничтожение, ибо они так и не поняли, почему им надо умирать. Но лагерная среда уже в начале рассказа увидена в своей неоднородности.

При переходе к осмыслению стихотворений, с точки зрения авторской концепции, автор обнажает механизмы рождения этого сборника, отходит от литературной условности, разрушая иллюзию гармоничной завершенности произведения, и создает эффект документальной достоверности всего изображенного за счет совмещения различных точек зрения.

Героика судьбы автора окрашена в «Колымских тетрадях» как в возвышенные, так и в безысходно-трагические тона. Вместе с тем ощущение обреченности сквозит уже в самих интонациях, в которых сокрыто отчаянное переживание человеком своей отверженности Высшими силами.

«Колымская» поэзия Варлама Шаламова, вписывающаяся в общий контекст лагерной судьбы, представлена также произведениями А. Солженицына, О. Волкова, А. Жигулина, Е. Гинзбург и др., явил самобытный творческий опыт постижения бытия личности в исключительных обстоятельствах исторического времени, стал выражением актуальных тенденций развития русской литературы, ищущей новых ресурсов художественной выразительности на стыке документальности и грандиозных художественных обобщений, когда «любая… деталь становится символом, знаком и только при этом условии сохраняет свое значение, жизненность, необходимость» [9, с.215].

2. Тематика и поэтика «Колымских тетрадей» В.Т. Шаламова

Чуткий художественный критик, В.Шаламов определял тематику своего творчества с определенной долей парадоксальности, антиномичности и емкостью фразы.

В речевом ритме преобладают повторы слов, фразеологических оборотов, нагнетание слов-синонимов. Это сознательный прием подчеркивания важного смысла и множества его вариаций. В художественной поэзии В. Шаламова встречаются куски так называемой ритмической прозы. По мнению А. Белого и М. Гаспарова, эта поэзия, фонетически организованная, даже с видимостью стопных закономерностей амфибрахического и дактилического типа. Истоки ее в ораторской античной традиции. В. Жирмунский отдает предпочтение другим периодичностям: в подобной поэзии обильно наличествует грамматико-синтаксический параллелизм, поддерживаемый словесными повторами, подхватывание сочинительных или подчинительных союзов, имеется фон нерегулярных звуковых повторов. Шаламов в своей прозе часто прибегает к анафоре, помещенной в начале стихотворения.

К организации эмоционально-речевого потока, заставляющего читателя определенным образом тратить дыхание, Шаламов-критик относился по-разному: иногда и отвергал флоберовский принцип «фраза диктуется дыханием человека» [10, с.43], а иногда признавал, что в нем что-то есть. Однако как художник использовал и его: короткие вспышки читательского задыхания, временного успокоения, набирания в грудь воздуха, чтобы задержать его. А потом выдохнуть с облегчением все это встречается в шаламовской поэзии, а точнее в «Колымских тетрадях». Характерно построение во многих стихотворениях этого сборника, заставляющее читателя стремительно ходить вместе с персонажем, задыхаться, успокаиваться, чувствовать удушье, расслабиться в конце под воздействием примиряющей строки.

Но, пожалуй, глубинный ритм, богатство ритмических колон создают ритмико-интонационное звучание поэзии В. Шаламова. Колон (с греческого kolon - элемент речевого ряда, часть тела) смысловой и интонационный отрезок речи. В русском языке колоны имеют среднюю норму в 8 слогов. В определенный предел колебаний в ту или другую сторону (Б. Томашевский). В русской художественной поэзии, полагает М. Гаспаров, это в среднем 2-4 полноударных слова, в научной и публицистической - больше. В плане богатства и динамики колонов В. Шаламов - выдающийся мастер.

В ритмическом рисунке, создаваемом чередованием колонов соотнесены рывки и медлительность «сопротивляющихся» [10, с.43] строк, а затем освобождение, движение вниз, надрыв от напряжения и мгновение освобождения.

В колымских сериях словесный текст обладает всеми признаками ритма, который позже пережитого, а коль скоро это так, то он поливалентен: в нем страх, сострадание и облегчение, преображение и катарсис.

И - пусть на свете не жилец - Я - челобитчик и истец Невылазного горя. Я - там, где боль, я - там, где стон, В извечной тяжбе двух сторон, В старинном этом споре [3].

Чтобы глубоко понимать поэзию В. Шаламова, необходимо войти в его мир. В этой книге, образующей задуманный поэтом контекст, прежде публиковавшиеся вразброс стихи получили новое звучание как неотъемлемые компоненты ранее неизвестного целого. Теперь ощутимы их смысловая связь, переходы от одного к другому, стало прозрачным их родство и как бы перетекание друг в друга. Рискну предположить, что выход «Колымских тетрадей» окажется стимулом к углубленному изучению поэтики Шаламова. Эта задача особенно увлекательна потому, что сам автор высказывал очень интересные идеи о сущности поэзии и ее средствах, среди которых он особо выделял роль гармонии согласных. Любопытно попытаться обнаружить звуковую гармонию в стихах самого В. Шаламова, открыв стихотворение «Я - Архимед...» [3]. Это имя звучит в каждом из трех четверостиший, составляющих стихотворение. Три из четырех согласных этого имени - «р», «м», «д(т)» - повторяются многократно в словах «стремительный», «смятый», «смутный», «слагаемый» [3], где к ним присоединяется еще и «с», а также поодиночке почти во всех остальных словах. Наконец, в последнем из четверостиший они встречаются все четыре, образуя центральное слово «смерть» [3], лейтмотив всего стихотворения, за которым следует ключевая мысль: «Я - Архимед, не выроню пера. Не скомкаю развернутой тетради» [10, с.43]. Так на его собственном стиховом материале подтверждается мысль, которой очень дорожил Варлам Тихонович: звуковой каркас стихотворения образуют тройки или четверки согласных, и на них строятся семантически ключевые слова.

Стихотворения умные, суховатые. Судя по их общему складу, Шаламов не столько склонен забыть или простить былое, сколько готов махнуть на него рукой. Его учитель и, по-видимому, любимый поэт - Баратынский, от которого он перенял стремление по мере возможности сочетать чувство с мыслью. Не в «философском начале» [11] тут, конечно, дело, как несколько простодушно указывается в издательской заметке, а в пренебрежении к легковесному лиризму, к очарованию во что бы то ни стало, какой бы ни было ценой, по примеру иных последователей Фета. Баратынский научил его конкретности, анти-зыбкости поэтических приёмов, причудливой точности образов. Вот один из образцов, представленный в стихотворении «Сосна в болоте»:

Бог наказал сосну за что-то

И сбросил со скалы.

Она обрушилась в болото

Среди холодной мглы.

Она, живая вполовину,

Едва сдержала вздох,

Её затягивала тина,

Сырой багровый мох.

Она не смела распрямиться,

Вцепиться в щели скал,

А ветер, - тот, что был убийцей, -

Ей руку тихо жал,

Ещё живую жал ей руку,

Хотел, чтобы она

Благодарила за науку,

Пока была видна [3].

Сборник стихотворений Шаламова, - духовно своеобразных и по-своему значительных, не похожих на большинство теперешних стихов, в особенности стихов советских, - стоило и следовало бы разобрать с чисто литературной точки зрения, не касаясь биографии автора. Может быть, именно в результате этих раздумий бесследно развеялись в сознании Шаламова иллюзии, столь часто оказывающиеся сущностью и стержнем лирики, может быть, при иной участи Шаламов был бы и поэтом иным? Но догадки остаются догадками, и достоверного ответа на них и нет.

Про стихотворение «Не старость, нет, - все та же юность...» [11] Шаламов пишет в примечаниях, что это «одна из моих важных поэтических формул» [11]. Основу звуковой гармонии в нем составляют звуки «р», «с», «т», явно выделяющие смысловой центр стиха: «И прежней молодости ярость / Меня бросает все вперед» [11]. Слово «ярость», может быть, ключевое для всей книги. Ярость сопротивления судьбе, северной природе, «стране морозов и мужчин» [11]. Ярость, присутствующая в боли и даже в признании неизбежности собственной гибели, когда поэт восклицает: «Мне все равно / Погибнуть где-нибудь в камнях / Предсказано давно» [11]. Не застилающий туманом сознание гнев, но трезвая (и даже смиренная!) ярость, в которой черпает силы для сопротивления герой шаламовских стихов: «И чтобы, как чума, дотла / Зараза раболепства / Здесь уничтожена была / Старинным книжным средством». Из стихотворения «Волшебная аптека» [11].

Может быть, наиболее ярко и непосредственно это яростное сопротивление царящей жестокости и несправедливости выражено в его стихах о староверах - «Утре стрелецкой казни», «Боярыне Морозовой» (с программными для автора строчками «Не любовь, а бешеная ярость / Водит к правде Божию рабу» [11]) и особенно в, можно сказать, исповедальном «Аввакуме в Пустозерске».

Интересна тема «смещения масштабов» [12, с.17], тема перевернутости понятия-слова, сохраняющего написание, звучание, но претерпевшего бытийно-смысловые метаморфозы. Это касается таких понятий, как Любовь, Семья, Честь, Работа, Добродетель, Порок, Преступление, их Шаламов пишет с большой буквы, которые выступают в качестве абсурда.

Примерно так показан абсурд у В. Шаламова в «Колымских тетрадях»:

1. Мир насилия показал, что нравственная ценность человека определяется количеством грунта, выброшенного из траншеи за смену, - вот трагический парадокс смещения масштабов и перевернутости понятий. У жертв такого подхода любовь, дружба, зависть, милосердие, жажда славы ушли вместе с тем мясом, которого они лишились.

2. Закон возмездия таков, что служение силе нравственно преступной заканчивается гибелью от этой же силы.

3. Смещение масштабов в том, что невинный радуется сроку, если он меньше десяти лет, а десяти годам - если не расстрел.

4. Человек в ситуации такого осуждения оказывается в поединке с призраком исполинской силы, но это «пламя - жжет, а эта пика больно колет» [12, с.17]. Человек «становится фигурой того нереального мира, с которым он боролся, становится пешкой в страшной и темной кровавой игре...» [12, с.17]. Ведь подследственные знают о своей обреченности. Возникают образы-символы песочных и водяных часов, первые отмеряли время прогулок, вторые - следствия и признания: они «отмеряли... человеческую душу, человеческую волю, сокрушая ее по капле, подтачивая, как скалу - по пословице» [12, с.19].

5. Однако смещение масштабов - не только процесс распада, но и сопротивление ему, сохранение человечности: внезапное проявление стыда, когда жизнь варится в страшном котле, а начальство, попирая стыд, развлекается. Сохранить огрызок карандаша, который отбирают, - испытание пробы личности, духовной изобретательности. Из этого ценностного ряда - и привязанность к порвавшимся, старым, но домашним вещам.

6. Абсурдное смещение в том, что великий эксперимент растления человеческих душ воспевается искусством.

Стихотворения В. Шаламова могут показаться традиционными, ибо поэт использует классические для русского языка каноны стихосложения с четким ритмом и звучной рифмой. Между тем к формальным изыскам он относился скорее благосклонно, в том числе и к формальным методам анализа стиха. Он даже написал стихотворение «В защиту формализма» [12, с.19], изъясняющее его позицию: «То просто ветреная оспа / И струп болезни коревой. / Она не сдерживает роста: / Живым останется живой. / Зато другие есть примеры, / Примеры мщенья высших сил. / Тем, кто без совести и веры / Чужому богу послужил» [12, с.19]. А дальше идет недвусмысленный намек на человека, отдавшего свой могучий талант лживым «чужим богам» [12, с.19], на человека, который был для него примером того, каким нельзя быть поэту. Шаламов даже ритмом своих стихов спорит с ним, мастерски используя короткие строчки, хотя Маяковский считал их неподходящими для выражения трагического. Но, как сам В. Шаламов пишет: «Тогда любой годится повод / И форма речи не важна, / Лишь бы строка была как провод / И страсть была бы в ней слышна» [12, с.19].

Впрочем, Шаламову вообще нет нужды оригинальностью формы свидетельствовать свою архисовременность. Эта современность засвидетельствована его поэтической мыслью, взращенной тем страшным опытом, который принес с собой ХХ век, лишивший нас не только самой робкой мечты об идиллической жизни, но и надежды на воспевавшуюся поэтами XIX века идиллическую кончину. «И без одежды, без белья, / Костлявый и нагой / Ложусь в могилу эту я, / Поскольку нет другой» [13, с.278]. Из стихотворения «Похороны». Эти стихи не нуждаются в указании времени и места - всякий поймет, что написано это о коммунистических лагерях (в фашистских покойников жгли в печах лагерных крематориев, в их распоряжении не было бескрайних северных просторов). Со строками из «Похорон» перекликаются другие: «В настоящем гробу / Я воскрес бы от счастья, / Но неволить судьбу / Не имею я власти» [13, с.278]. Готовность к смерти у Шаламова не отчаяние, но часть все того же яростного сопротивления. Оно направлено не на то, чтобы любой ценой сохранить жизнь, но на то, чтобы сохранить дух. А это значит сохранить в себе поэта и выразить себя в стихах.

Как ни парадоксально, но в стихотворениях В.Шаламова есть ощущение счастья. Пусть вокруг «Приклады, пули, плети, / Чужие кулаки - / Что перед ними эти / Наивные стихи?» [13, с.279]. Но сама возможность записывать и тем самым создавать стихи, удержать в них снег и камень воспринимается поэтом как великое счастье: «Я беден, одинок и наг, / Лишен огня. / Сиреневый полярный мрак / Вокруг меня... / И только эхо с дальних гор / Звучит в ушах, / И полной грудью мне легко / Опять дышать» [13, с.279].

Для определения художественной коллизии, свойственной В. Шаламову, используются такие оксюмороны, как «затвердевшая текучесть», «структурированная неизмеримость», «ограниченная безграничность» [13, с.279]. Соотнесенность зачинов и концов в каждом стихотворении и в их циклических построениях, чередование симметрии и асимметрии, перетекание конкретного, даже сиюминутного в то, что происходит «всегда», «навсегда», «навеки» (слова-лейтмотивы автора); бытового, как бы ни был чудовищен этот быт, в бытийное, связь современности с библейскими временами, не только в поэзии, но и в прозе - все это заставляет вспомнить образ круга. Однако, по мнению В. Шаламова, художественная память не есть безупречный порядок: «Я перестал давно пытаться навести порядок во всей своей кладовой, во всем своем арсенале. И не знаю, и даже не хочу знать, что в нем есть» [13, с.280]. Он говорил, что, если часть скопленного, малая, ничтожная часть, хорошо идет на бумагу, он не препятствует, не затыкает рот ручейку, не мешает ему журчать. И тогда вместо круга у нас возникает образ лабиринта, из которого, однако, выводит Ариаднова нить. В этом текущем ручейке постоянно меняется ракурс восприятия и оценок, происходит сближение дальнего и размежевание близкого. И образ круга, нам кажется, соседствует с образом спирали-пружины, в которой полукружия все-таки «прочитываются», но которая может быть надстроена в оба конца, уходящие в необозримость.

Трагико-иронические, трагико-лирические, трагико-саркастические парадоксы шаламовской поэзии выражают глубокий метафизический смысл в темах и символах свободы и несвободы, памяти и забвения, спасения и блага.

2.1 Христианские мотивы в сборнике стиховторений

В «Колымские тетради» входит «Атомная поэма», где природа выступает в роли судьи человеческих грехов: «Быть может, у природы есть / Желанье с нами счеты свесть / В физическом явленье / За безнаказанность убийц, / За всемогущество тупиц / И за души растленье» [3]. И все же в этих строках природа выглядит скорее как орудие Божьей кары, как божественная энергия, чем как самодовлеющая активная сила. Поэтика этих строк ближе к Библии, чем к Тютчеву или Гёте.

Но еще сильнее и ярче христианский, по существу, максимализм поэта выражен в предельно исповедном, даже покаянном стихотворении:

Меня застрелят на границе,

Границе совести моей,

Кровавый след зальет страницы,

Что так тревожили друзей.

Когда теряется дорога

Среди щетинящихся гор,

Друзья прощают слишком много,

Выносят мягкий приговор [3].

К этим стихам в книге имеется авторское примечание: «Написано в 1956 г. в поселке Туркмен Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Нам слишком много прощено». А ведь как естественно было бы написать вместо «нам» - «нами» [14, с.415]. Однако поэтический дар - это особая способность постижения истины. Сам Шаламов ощущал себя как поэта инструментом познания мира. Мандельштам говорил об особой правоте поэта, а Блок писал о задаче поэта открывать в мире гармонию. Проблема в том, на какого уровня истины распространяется эта способность. Марина Цветаева в эссе «Искусство при свете совести» [15] утверждает, что поэзия не только не способна достичь высот христианского осознания действительности, но даже оказывается препятствием на этом пути.

Все же цветаевский вывод представляется неверным. Ведь и книга стихотворений В. Шаламова свидетельствует, что истинный поэтический дар постигает реальность не в частностях, не в специфически эстетическом аспекте, но в ее целостной полноте, подразумевающей присутствие Бога. Провозглашенная Цветаевой безблагодатность поэзии как помехи воспарению души на «седьмое небо» [15] означала бы, что поэзия в целом и поэтический дар каждого суть бесовские порождения. Только в этом случае благодать Святого Духа не могла бы проникнуть в эту сферу. В. Шаламов сумел сохранить свой дар в чистоте, не впадая в соблазны, и это сделало его поистине христианским поэтом, хотя он ставил себе исключительно поэтические задачи и не поверял свое творчество религиозными критериями. Поэтический опыт В.Шаламова заставляет вспомнить известное выражение: «душа человеческая по природе своей христианка» [15] - и применить его к душе поэзии. Вышедшая книга помогает осознать масштаб и характер Варлама Шаламова как поэта, чье реальное место в русской лирике еще предстоит установить.

Шаламов один из тех поэтов, в творчестве которых не ощущается разрыва между поэтическим даром и верностью высшим духовным ориентирам. Как ему удается сохранить это в себе, пройдя все круги сталинского ада, одно наличие которого в жизни страны привело к моральному излому многих не менее одаренных людей? Как-то Варламу Тихоновичу был задан прямой вопрос: «Как вам удалось не сломаться? В чем тут секрет?» Ответ прозвучал неожиданно: «Секрета нет. Каждый может сломаться» [15]. Только много лет спустя до меня дошло, что в этом и заключался его секрет. Он один из немногих ясно осознавал человеческую слабость. Он знал, что может сломаться, и не рассчитывал на собственные силы. Это глубоко христианское понимание человеческой природы, и только с таким пониманием можно сохраниться в нечеловеческих условиях.

2.2 Музыкальные и цветописные мотивы в сборнике стихотворений

Музыка в поэзии («концерт», «скрипка», «арфа», «струна» и т. п.) - символы позитивные, катарсические. В прозе музыка - скорее символ негативной эмоционально-эстетической тональности: «музыка» забоя, «музыка», спящего барака и та, которая аккомпанирует чтению списков расстрелянных при свете горящих в ночи факелов (в последнем случае ассоциации недвусмысленно связываются с факельными шествиями).

Шаламовская символика - это своеобразная «цветопись», как удачно назвал изобразительность Гоголя Андрей Белый. Кстати, по воспоминаниям И. Сиротинской, Шаламов очень любил Гоголя. В творчестве писателя трансформировались живописные опыты Коро, Матисса, Модильяни, Шагала (особенно Шаламов выделял «Голубого ангела» [16]), Ван Гога, Дега, Врубеля и Борисова-Мусатова. Матисс как бы естественно накладываются на чистые, ясные, северные краски шаламовской поэзии, не имеющие полутонов, локальные и контрастные. Яркая цветопись - в описании шиповника, леденеющего, с темно-лиловыми промороженными ягодами, брусники, тронутой морозом, голубики ярко-синего цвета, хранившей «темный, иссиня-черный сок неизреченного вкуса».

Луна на черном небе, маленькая светло-серая, окруженная «радужным нимбом, зажигавшимся в большие морозы», мерцание золотых огней прииска, темная громада леса влево и «сливавшиеся с небом далекие вершины сопок» создают картину величественного Севера, на фоне которой происходит убийство. Ей противостоит другой колорит: «Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба» [16]. Здесь не контраст природы и действий человека, а их мрачное одноцветное единство.

Символичны белое и синее. Сочетаясь, они создают символ неотвратимой гибели, смерти. Белое - антипод тепла, ясности, прозрачности: «...солнце показывалось так ненадолго» [16]. По белому небосводу «много дней ходят низкие, синеватые, будто в кровоподтеках, тучи». Белое совмещается с темнотой, бесформенностью: «белая тьма», «мутно-белая мгла», «белая колымская пустыня», «белое безмолвие» [16]. Однако и в этом случае символ белизны неоднозначен, приобретая смысл чистоты: ослепительно белая наволочка, белый блеск снега, белый, серебряный хрусталь инея. Символ синего - не только близость смерти или того состояния, когда жизнь переходит в смерть, а смерть в жизнь, это не только тусклые голубоватые или стекловидные глаза палачей. Синий цвет тела зверьков - белок, наклейка на сгущенном молоке, которая представляется рассказчику во сне как звездный Млечный Путь. Синий, васильковый цвет глаз детства сохраняется у человека чистой, но запутавшейся души.

Довольно широкий семантико-эмоциональный разброс имеет и «черный». Это не только «черный прямоугольник обугленной земли» [17, с.156] и «нежилая черная пустота» [17, с.156] в том бараке, где жили 75 человек, а потом внезапно куда-то исчезли, не только арестантская баня, но и черная одежда, сохранившего васильковые глаза детства, освещенные потоком золотых лучей солнца... Черное совмещается со страданием мученика.

2.3 Концепты растительного и животного мира в сборнике стихотворений

Особо значительна в шаламовской поэзии грозная природа Севера. Она смертельно опасна для человека и десятикратно - для беззащитного перед ней заключенного. Но она же для поэта оказывается самой прочной связью с вечностью, на нее он опирает свое духовное естество: «Я слышу, как растет трава, / Слежу цветка рожденье / И, чувство превратив в слова, / Сложу стихотворенье» [18].