Этническая идентичность

Исходя из приведенных данных, ясно, что определенная частота колебаний, к которой система (в нашем случае - этническая) успела приспособиться, является для нее, с одной стороны, оптимальной, а с другой - бесперспективной, так как развиваться ей некуда и незачем. Однако ритмы эти время от времени нарушаются толчками (в нашем случае - пассионарными), и система, перестроенная заново, стремится к блаженному равновесию, удаляя элементы, мешающие данному процессу. Таким образом, на уровне этноса наблюдается причудливое сочетание ритмов и эксцессов, блаженства и творчества, причем последнее всегда мучительно"

При таком взгляде этнические контакты выглядят как взаимодействие полей с разными ритмами. Л.Н. Гумилев пишет: "Принцип, характерный для всех этносов - противопоставление себя всем прочим ("мы" и "не мы"), находящийся в непосредственном ощущении, с предложенной точки зрения может быть истолкован просто. Когда носители одного ритма сталкиваются с носителями другого, то воспринимают новый ритм как нечто чуждое, в той или иной степени дисгармонирующее с тем ритмом, который присущ им органически. Новый ритм может иногда нравиться, но несходство фиксируется сознанием как факт, не имеющий объяснения, но и не вызывающий сомнения. А проявляются ритмы этнического поля в стереотипе поведения, как уже было сказано, неповторимом".

Очевидно, что эта концепция проникнута эссенциализмом. Передача этничности не требует участия генетического аппарата ("крови"), но сама этничность представляет собой вещь, нечто вроде вибратора, излучающего колебания определенной частоты за пределы человеческого тела.

В этом ключе Л.Н. Гумилев так объясняет этнизирующее влияние матери на новорожденного: "Поскольку в основе этнической общности лежит биофизическое явление, то считать его производным от социальных, экологических, лингвистических, идеологических и т.п. факторов нелепо.

И теперь мы можем ответить на вопрос: почему "безнациональны", т.е. внеэтичны, новорожденные дети? Этническое поле, т.е. феномен этноса как таковой, не сосредоточивается в телах ребенка и матери, а проявляется между ними. Ребенок, установивший связь с матерью первым криком и первым глотком молока, входит в ее этническое поле. Пребывание в нем формирует его собственное этническое поле, которое потом лишь модифицируется вследствие общения с отцом, родными, другими детьми и всем народом. Но поле в начале жизни слабо, и если ребенка поместить в иную этническую среду, перестроится именно поле, а не темперамент, способности и возможности. Это будет воспринято как смена этнической принадлежности, а детстве происходящая относительно безболезненно…

Ясно, что здесь действуют не генный аппарат, а биополя ребенка и взрослого, взаимодействующие при общении. Сказанное справедливо не только для персон, но и для систем высшего порядка - этносов"

Изменения в процессе этногенеза происходят за счет "пассионарного толчка, возникающего иногда на определенных участках земной поверхности" - это взрывное нарушение присущих этническому полю ритмов и приобретение новых ритмов.

В общем, современная гуманитарная интеллигенция РФ унаследовала от советского обществоведения представление об этничности, свойственное примордиализму. Как пишут А.Г. Здравомыслов, А.А. Цуциев, "до сих пор все вчерашние советские люди однозначно воспринимают свою этничность как национальность, то есть воспринимают свое культурное ассоциирование в политически значимых категориях власти и полноты прав на данной территории, в данных политических границах".

В свою очередь, этничность, которая равноценна национальности, считается данностью.

Основополагающей идеей примордиализма является то, что прототипы наций и национализм существовали всегда как данность с самого начала человеческой истории. Некоторые примордиалисты утверждают, что основа любой нации - кровное родство. Способом научного познания, которым пользуется примордиализм, является методологический эссенциализм (от лат. essentia - сущность) - метод, имеющий своей целью открытие истинной "природы вещей". Сторонники этого направления также считают, что людям, принадлежащим к одной этнической общности, изначально и навсегда присущ некий набор культурных свойств, обусловливающих их поведение. Кроме того следует отметить, что для примордиализма характерно противопоставление своей нации другим.

3. Конструктивистский vs примордиалистский подход: кейс Узбекистана

С точки зрения национальной идентичности и значения этнонима, следует отличать современных узбеков от узбеков периода XV--XIX столетий. Современные узбеки являются потомками как минимум трех этнических общностей:

-- дашти-кипчакских кочевых узбеков, в основной своей массе мигрировавших в регион Средней Азии в начале XVI в.;

-- примкнувших к ним местных тюркских племен и родов из числа т.н. чагатайских, а также огузских тюрских племен и родов;

-- сартов, состоящих из оседлого тюркоязычного, преимущественно городского, населения и происходящих из турок, отошедших от кочевого образа жизни и утерявших свою родоплеменную принадлежность, а также из тюркизированных таджиков.

Было бы наивным представлять формирование узбекской нации как исключительно "объективный" естественно-исторический процесс. На самом деле процесс формирования современной узбекской идентичности следует рассматривать в тесной взаимосвязи с образованием Узбекской ССР, а также в значительной степени как результат сложения усилий правящих и культурных элит. В числе наиболее активных участников процесса проектирования новой узбекской идентичности на начальном его этапе были три силы:

1) джадиды;

2) национал-коммунисты, в частности Т. Рыскулов и М. Султан-Галиев;

3) центральный партийно-политический аппарат, представленный прежде всего самим Лениным, а также Турккомиссией ЦК РКП(б), образованной в 1919 г. и распущенной в 1920 г.

Позиция джадидов, представленная Махмудходжой Бехбуди, Абдурауфом Фитратом, Мунавваром Кори, Файзуллой Ходжаевым и другими, вытекала из двух обстоятельств. Будучи жителями городов и, следовательно, пропитанными городской культурой, сочетающей в себе тюркские и персидские элементы, джадиды занимали дуальную позицию по национальному вопросу. С одной стороны, как мы указывали выше, они исповедовали тюркизм, провозглашая идею единого Туркестана. С другой стороны, рамки тюркизма, по их представлениям, были ограничены ареалом распространения чагатайского языка и литературы. Поскольку именно узбеки (наряду с сартами и чагатайскими тюрками) унаследовали этот язык и литературу, то идея единого Туркестана, таким образом, ограничивалась территорией обитания узбеков. Так, провозглашенная в конце 1917 г. Кокандская Туркестанская автономия и не претендовала на территории Семиречья или Прикаспия, ограничиваясь рамками всего лишь бывшего Кокандского ханства[36, 245].

Довольно часто у джадидов слово "узбек" оказывалось синонимом "турок". По их замыслу, этим этнонимом должны были охватываться все народы, говорящие на чагатайском языке. В последующем именно такое представление об узбекской идентичности было фактически реализовано при образовании Узбекской ССР, хотя официально это никогда не признавалось. Что было отвергнуто из наследия джадидов, так это тюркистская риторика, апология единого Туркестана. Да и сами джадиды, часть которых была поначалу привлечена в советские государственные органы, оказались в итоге ненужными и подверглись в 30-х гг. репрессиям. Другую, "объединительную" (в составе всех тюркских народов), версию формирования национальной государственности отстаивали национал-коммунисты Т. Рыскулов и М.Х. Султан-Галиев. Последний совместно с татарским джадидом Ахмадом Заки Валиди Тоганом вынашивал идею создания государства Туран, в которое на федеративных началах вошли бы Туркестан, Казахстан, Кашгария, Хива, Бухара, тюркские части Афганистана и Ирана. За пропаганду этой идеи Султан-Галиев был исключен из партии, а в 1939 г. расстрелян.

Приняв предложение Турккомиссии, В. И. Ленин 13 июня 1920 г. сделал следующие замечания по проекту решения ЦК "О задачах РКП(б) в Туркестане": "1) Поручить составить карту (этнографическую и проч.) Туркестана с подразделением на Узбекию, Киргизию и Туркмению. 2) Детально выяснить условия слияния или разделения этих трех частей". Фактически был дан "зеленый свет" для национального размежевания, а также для образования, в числе других, национального государственного образования ("Узбекии"), основанного на признании узбеков как титульной нации[37, 35].

Казалось бы, Ленин пошел на более радикальный вариант, чем национал-коммунисты, -- на создание не автономных, а юридически самостоятельных национальных республик в составе Союза ССР, с правом выхода из него. Но этот шаг, скорее всего, должен был "убить двух зайцев" одновременно. С одной стороны, он был рассчитан на достижение должного отклика в колониальных владениях Великобритании. С другой, -- этот шаг призван был на корню нейтрализовать националистически настроенные местные элиты, которым под эгидой борьбы с панисламизмом и пантюркизмом как "буржуазно-националистическим движениям" была объявлена война. Именно с этого момента джадиды и национал-уклонисты были обречены носить клеймо врагов Советской власти в Туркестане.

Теперь для того, чтобы создать "Узбекию", необходимо было обеспечить узбекам статус титульной нации. Это могло быть возможно только в том случае, если бы они составили большинство на отведенной республике территории. В действительности узбеки, по данным дореволюционной статистики, составляли большинство только на территории бывших Хивинского ханства и Бухарского эмирата, а также в Самаркандской области. В бывшей Сырдарьинской и Ферганской областях они следовали по численности после сартов. Поэтому позитивно было встречено требование, исходившее из лагеря джадидов, о переименовании сартов в узбеков, что и было в короткие сроки осуществлено в период между 1920 и 1924 гг. Во всесоюзной переписи 1926 г. уже не значилось ни одного сарта.

Создание узбекского национального государственного образования, отведение для него соответствующей территории и обеспечение большинства лиц узбекской национальности в его составе было необходимым, но недостаточным условием формирования новой узбекской идентичности. Для завершения этого процесса необходимо было еще сформировать и соответствующее национальное самосознание. До момента образования Узбекской ССР национальным самосознанием обладала только узкая прослойка городского населения, главным образом, местной интеллигенции, купечества и духовенства. Но Советская власть испытывала недоверие и даже вражду к этим социальным слоям населения.

Поэтому предстояло внедрить в широкие массы населения представление о себе как о нации, имеющей свою культуру и язык, историю и национальных героев. Это было возможно посредством кодификации узбекского языка и разработки национальных символов, а также их распространения по всей территории республики, что предполагало достижение поголовной грамотности[39,7].

Согласно Бенедикту Андерсену], нация как воображаемое сообщество, имеющее общие символы, историю и судьбу, формируется в условиях печатного капитализма, компонентами которого являются массовое печатное производство (как разновидность бизнеса, приносящего прибыль), унифицированный язык, расширяющий национальную читательскую аудиторию и, тем самым, круг потребителей печатной продукции. Печатный капитализм, создавая механизм (посредством технологий рекламы и public relations) эффективного суггестивного воздействия на массовое сознание с целью формирования массовых потребностей и ценностных ориентации, создает условия и для расширенного воспроизводства социально-политической системы в целом. Выгода от всеобщей грамотности и унифицированного национального языка оказывается как экономической (обеспечивающей сбыт печатной продукции), так и политической (обеспечивающей статус-кво системы).

Совершенно аналогичные задачи стояли и в условиях строящегося социализма. Достижение грамотности, кодификация национальных языков, усвоение русского языка создавали условия для распространения печатной продукции, которая, в свою очередь, продуцировала национальные и политические символы, формировала мотивы поведения, чувство идентичности, и посредством этого обеспечивала создание и воспроизводство национально-государственного устройства СССР. Непосредственно до и сразу после образования Узбекской ССР было еще не совсем ясно, какое наречие узбекского языка целесообразней всего принять в качестве основы новоузбекского языка.

Опорным диалектом современного узбекского литературного языка являются ташкентская и ферганская группы говоров т. е. карлукское наречие. Последнее сформировалось в эпоху Караханидов в X--XI вв. и легло в основу чагатайского языка, кодифицированного Алишером Навои. В текущей филологии и общепринятой в Узбекистане терминологии термин "чагатайский" уже почти не используется. Вместо него применяется термин "староузбекский", что затушевывает действительные исторические корни современного узбекского языка. Признание чагатайского наследия означало бы признание иранизмов в современном узбекском языке, а также возвышало бы роль сартов как носителей чагатайского языка в дореволюционный период.

Можно предположить, что если бы архитекторы новоузбекской идентичности и языка пожелали положить в основу литературного узбекского языка чистые тюркские диалекты, то следовало бы выбрать какой-либо из существовавших огузо-кипчакских сингармонических диалектов, которым, к примеру, пользовался в своих произведениях Ходжи Ахмет Яссави в XII в. Однако в итоге возобладал прочагатайский "проект" кодификации новоузбекского языка, лоббируемый джадидами, особенно Абдурауфом Фитратом, лишь с некоторыми заимствованиями из огузского и кипчакского диалектов. В 1925 г. им был издан учебник "Морфология", в основе которого лежал чагатайский литературный язык. Выбор им именно прочагатайского варианта был далеко не случаен. Фитрат, как и многие джадиды, принадлежал к кругам интеллигенции, которых (особенно в Самарканде и Бухаре) отличал билингвизм. Он был не просто двуязычным писателем, но патриотом обеих литератур -- персидской и чагатайской. Так, после образования в 1929 г. Таджикской ССР он был приглашен туда Садриддином Айни для аналогичной (что и в Узбекистане) работы по формированию и кодификации таджикского языка. Предпочтение чагатайского языка другим тюркским наречиям было вызвано его восхищением образцами чагатайской литературы, уровень которой, как он считал, так и не был впоследствии достигнут собственно узбекскими поэтами. Первоначально в 1927 г. Узбекистану был навязан латинский алфавит, что тоже можно рассматривать как видимую уступку пантюркистам. В действительности это было лишь прелюдией к введению в 1939 г. алфавита, основанного на кириллице[40, 21].

Очевидной целью обеих реформ была нейтрализация местных националистов и отсечение народов Средней Азии как от арабо-персидского культурного прошлого, так, в конечном счете, и от мусульман других стран. После удаления с политической арены последних джадидов началась политика русификации национальных республик. Грамматика узбекского языка была модифицирована по образцу русского языка: были введены шесть падежей прилагательных, в словарь узбекского языка стали искусственно инкорпорироваться русские слова вместо существовавших узбекских, например, "идеология" вместо "мафкура", "идея" вместо "гоя", "анализ" вместо "тахлил" и т. д.

После решения вопроса о кодификации узбекского языка второй по значимости задачей стояла канонизация национальной истории, и здесь не обошлось без патронажа со стороны российских востоковедов, историков, этнографов и краеведов. Будем всех их в дальнейшем называть востоковедами, подразумевая тех из них, кто специализировался по Центральной Азии.

Надо признать, что вклад российской школы востоковедения до революционной эпохи был неоценим, хотя ее и отличал порой налет имперского миссионерства, что-то вроде миссии "белого человека". Природа российского востоковедения после событий 1917 г., а особенно после национального размежевания, несколько изменилась. Российские востоковеды и до этого пользовались покровительством колониальных властей: так, почетным председателем Туркестанского кружка любителей археологии в 1910 г. был генерал-губернатор А. В. Самсонов. Ну а после революции востоковедение, как и остальные общественные науки, превратилось в служанку партии и государства, одним из проводников национальной политики Советов. Те, кто не вполне вписывался в рамки партийных установок, подвергался репрессиям или изгонялся из центральных академических институтов. Судьбу гонимых разделили Ю. Брегель, А. Семенов, М. Андреев, нашедшие приют (и благодаря этому выжившие) в отдаленных уголках страны[41, 147].

В какой-то степени традиции научного пуризма, культивировавшиеся "зубрами" российского востоковедения, и впоследствии сохранялись и поддерживались самими учеными, но в то же время ни одна полевая экспедиция уже не могла быть осуществлена без санкции и организационно-административной поддержки партийных органов. А те давали такую санкцию только в том случае, если задачи и результаты исследований отвечали или, по крайней мере, не выходили за рамки генеральной линии партии по национальному вопросу.

Можно указать, по меньшей мере, на три исторических момента, когда советские востоковеды сыграли важную обслуживающую роль в проведении генеральной линии партии и государства по национальному вопросу. Первым из них была работа Комиссии по национально-территориальному районированию в 1924 г. Тогда с подачи И. Магидовича и возглавляемого им коллектива был очерчен профиль современной узбекской нации, ее этнический и родоплеменной состав. Вторым историческим моментом была деятельность академика А. Ю. Якубовского по канонизации узбекской национальной истории, о чем речь пойдет ниже. Наконец, третьим был исторический рубеж, связанный с возникшими у центральных органов партии в середине 50-х гг. первыми признаками беспокойства относительно роста узбекского национализма. В ответ на его проявления партией был дан зеленый свет для этнографических исследований, которые бы поставили под сомнение монолитность современной узбекской нации, а также правомерность включения в нее некоторых этнических групп, таких как тюрк или кипчак. Вопрос не в том, имеются ли основания для подобных сомнений, а в том, что выражение таких сомнений было, скорее всего, срежиссировано центральными органами партии, чутко улавливавшими настроения национальных элит.

Остановимся подробнее на втором историческом моменте, связанном с деятельностью А. Ю. Якубовского по селективному формированию "узбекской истории". Его брошюра под названием "К вопросу об этногенезе узбекского народа" была издана в 1941 г. под эгидой юбилейного комитета Навои при СНК УзССР. Появление брошюры именно в указанное время было далеко не случайным. Это было начало войны СССР с фашистской Германией, когда советская армия потерпела серию жестоких поражений. Одной из их причин был, скорее всего, низкий моральный дух армии. Расово-националистической идеологии фашизма противостояла классовая идеология коммунизма, значительно потускневшая после уничтожения большевистской элиты -- так называемой ленинской гвардии. После насильственной коллективизации и массового голода кочевых народов в 30-х гг., после последовавшего затем десятилетия массовых репрессий, особенно против национальных кадров, Сталин почувствовал слабость своих тылов и, отвечая на вызов трудностей мобилизации населения на борьбу с немецкой оккупацией, был вынужден кардинально пересмотреть государственную идеологию в общем и национальную политику, в частности. Классовый подход как главный компонент генеральной линии партии, культивировавшийся до того момента и под эгидой которого совершались репрессии 30-х гг., стал постепенно замещаться идеологией советского патриотизма. Последний, в свою очередь, тесно увязывался с национальным фактором -- локальным патриотизмом национальных республик, краев и областей [42, 97].

Частью этой новой внутренней политики была постановка двуединой задачи: с одной стороны, поощрить проявление национальных чувств населения окраин, а с другой -- содействовать идее и лозунгу единства и дружбы народов, населяющих Советский Союз. Поскольку особое беспокойство Сталина вызывала неблагонадежность народов Средней Азии, то появление в этот момент статьи советского историка А. Якубовского было весьма кстати.

Якубовский предложил окончательно покончить с этимолого-исторической связью понятия "узбек" (в современном его понимании) с его дашти-кипчакскими корнями. По этому поводу он писал: "В течение долгого времени господствовал не изжитый до наших дней взгляд, согласно которому узбекский народ ведет свое существование от кочевников-узбеков, начавших проникать в Среднюю Азию в XV в. и завоевавших ее всю под предводительством Шейбани-хана лишь в начале XVI в." Тем самым затушевывалось значение золотоордынского этапа формирования узбекского этноса. Отвергая идентификацию истории народа с историей его этнонима, он утверждал, что узбекский народ в своей основе сформировался еще до нашествия Шейбанидов в Среднюю Азию. Миграция дашти-кипчакских узбеков, согласно его концепции, лишь завершала процесс создания узбекского народа, основу которого заложили ранние и чагатайские тюрки. Логика подхода Якубовского заключалась в том, чтобы "отличать условия формирования того или иного народа от истории его имени". Как следствие применения этой логики вводился в оборот термин "староузбекский" для обозначения дошейбанидского периода: "Не дает ли вышеизложенное права на то, -- писал он, -- чтобы, преодолев чисто формалистические соображения имени "узбеки", обозначить термином "староузбекский" все тюркское прошлое на территории Узбекистана до XVI в.? Нам кажется, что дает"

Данный терминологический трюизм заключался в периодизации исторического прошлого, в результате которого история превращалась в телеологический процесс формирования узбекского народа. Суть такого подхода сводилась к селективной структуризации прошлого в соответствии с нуждами сегодняшнего дня, в результате которого прошлое начинало работать на настоящее, в данном случае -- служить оправданием текущей национальной политики и, в частности, практики социальной инженерии по слиянию и расчленению национально-этнических общностей и территорий. После интеграции разных по идентичности этнических групп в единую категорию узбеков, проделанной в 1924 г., логически следовал второй этап -- аналогичного рода произвольное объединение разнородных исторических эпох под знаком формирования узбекской народности. Тем самым, Якубовский, безусловно, совершал существенную услугу фактическим и потенциальным великодержавным национал-патриотам, которые могли ощущать нужду во включении наследия доузбекского исторического прошлого в символический капитал нации.

Здесь важно отметить, что по логике великодержавного национал-патриотизма, чем древнее и величественнее история данного народа, тем сильнее его национальное самосознание. Причем последнее важно, в первую очередь, для правящих элит, присваивающих себе право говорить от имени национальных символов и исторического прошлого народа. Чем весомее этот символический капитал, тем легитимнее власть, контролирующая его. Власть, в конечном счете, выступает персонификацией символического капитала, который она сама вместе с подручной академической и культурной элитой и создает. Именно в контексте такого союза власти и национально-культурных элит и следует оценивать вклад А. Якубовского в разработку этногенеза узбекского народа.

Второй (и первой -- по значимости) сверхзадачей концепции Якубовского было обслуживание нужд формирующегося советского патриотизма, основанного на лозунге дружбы народов и исторической роли русского народа как старшего брата всех остальных народов СССР. Предлагая в качестве национальных символов наследие Темуридов, а не эпоху Золотой Орды, Якубовский тем самым обеспечивал бесконфликтность взаимоотношений народов Туркестана и России в историческом прошлом: ведь Темур мог быть рассматриваем в качестве естественного союзника Московской Руси в противостоянии Золотой Орде. Сходной оценки причин забвения Якубовским наследия эпохи Шейбанидов придерживается Эдвард Олвортт, который в своей книге "Современные узбеки" пишет, что эта ревизия истории Центральной Азии, усиленная марксистскими спекуляциями, коренится в предубеждениях русского национал-патриотизма относительно Золотой Орды, воплощенных в понятии "татаро-монгольское иго", которое ранит национальное самосознание русского патриота. О том, что такое предубеждение построено на ложных исторических стереотипах, и что на самом деле отношения между русскими княжествами и Золотой Ордой были не только конфликтными, но и партнерскими, позже напишет другой русский историк Лев Гумилев, а выдающийся кинорежиссер Андрей Тарковский снимет фильм "Андрей Рублев".

"Гениальность" формулы историко-национальной идентичности узбеков, предложенной Якубовским, заключалась в том, что она удовлетворяла все заинтересованные стороны. В то же время ее можно рассматривать как плагиат: фактически она воспроизводила взгляды джадидов, которые первыми осуществили попытку консолидации истории народов Туркестана под знаком созвездия эпох Темуридов, Чингиз-хана и домонгольского периода. Так, Абдурауф Фитрат в своем стихотворении "Печаль по родине" идентифицирует родину с колыбелью героев прошлого, таких как Чингиз-хан, Темур, Атилла (героическая фигура народа хунн в IV в.), а также племена огузов. Как бы то ни было, но концепция Якубовского была достойно оценена и в Москве, и в Ташкенте, и принята в качестве основополагающей парадигмы для последующей канонизации истории узбекского народа. Но это произошло не сразу. Даже в послевоенный период, по всей видимости, в советской академической среде еще не утихли дискуссии относительно исторического места Шейбанидов и их роли в формировании узбекской народности. В 1947-- 50 гг. вышло двухтомное издание "История народов Узбекистана", подготовка к печати и публикация которого носили оттенок детективной истории. Второй том издания, содержание которого начинается с эпохи Шейбанидов, вышел первым, в 1947 г. Создается впечатление, что авторы тома (редакторы С. В. Бахрушин и др.) спешили с его выпуском, ожидая возражений от Якубовского, на что были основания: в вводной статье этого тома, посвященной историографии народов Узбекистана, в качестве важнейших источников были названы труды В. Бартольда, А. Семенова и П. Иванова, которые рассматривали именно эпоху Шейбанидов как время зарождения узбекской народности.

Чтобы исправить создавшееся положение, Якубовский сопроводил первый том, вышедший позже, в 1950 г., своим предисловием, в котором еще раз утверждалось, что, якобы, в советской исторической науке "стало уже общепризнанной истиной, что история народа нередко старше истории его имени". Этот тезис не только подводил под новую концепцию этногенеза узбекского народа соответствующее методологическое основание, но и расчищал поле для произвольной манипуляции историческими данными в разработке этногенеза любого другого народа. Теперь, если поступал социальный заказ по расширению исторических рамок этногенеза того или иного народа, достаточно было удовлетворить трем следующим условиям:

1) рассматривать этноним народа всего лишь как ярлык, наклейку, не имеющую никакого значения, с точки зрения идентичности и самосознания народа;

2) вместо этнонима и этнического самосознания использовать в качестве признака принадлежности к той или иной народности "объективные" черты образа жизни (например, оседлый образ жизни) или сходство языка (например, язык тюрки);

3) при необходимости рассматривать в качестве "предка" данного народа любой из народов, обитавших на данной территории в древности, идентифицировав его в качестве участника этногенеза данного народа.

Эти три методологических принципа стали краеугольным камнем всей последующей советской исторической науки, связанной, по крайней мере, с узбекской историей и этногенезом узбекского народа. Через пять лет после выхода злополучной "Истории народов Узбекистана", вышло новое четырехтомное издание "Истории Узбекской ССР" (1955 -- 1958), которое уже следовало методологическим указаниям Якубовского. Линию последнего продолжил СП. Толстов, уполномоченный от партии и государства представлять "истинную" историю образования узбекского народа, о чем говорит его статус одного из главных редакторов нового четырехтомного издания, а также труда "Народы Средней Азии и Казахстана", вышедшего в 1962 г. в серии "Народы мира". О принадлежности С. П. Толстова к школе Якубовского говорит повторенный им тезис своего учителя о том, что "следует отличать историю этнонима "узбек" от истории формирования узбекского народа"[43, 23].

Следует признать, что многолетние усилия правящих и культурных элит по формированию современной узбекской идентичности дали свои плоды: на сегодняшний день подавляющее большинство тех, кто зарегистрирован в качестве узбеков, действительно ощущают себя принадлежащими к узбекской нации. В этом плане имеется разительная разница между сегодняшним днем и ситуацией непосредственно после национального размежевания 1924 г., сопряженной с инкорпорацией в узбекскую национальность сартов и других племен и народностей, ранее не называвшими себя узбеками. Еще в 1937 г. первый секретарь Компартии Узбекистана Акмаль Икрамов признавал, что до национального размежевания большинство узбеков не ощущало себя единой нацией: "Трудящиеся массы узбеков не осознавали себя как единую национальность. Ферганских узбеков обычно называли коканлыками, по названию ханства; зарафшанских, кашкадарьинских, сурхандарьинских узбеков называли бухарцами. Кочевые узбеки Кашкадарьи и Сурхандарьи узбекское население наших городов не считали узбеками. Хорезмийцы, например, всех узбеков, приезжавших из других частей Узбекистана, называли почему-то таджиками, а русские колонизаторы называли всех их сартами"]. Национальная идентичность тогда действительно была вторичной, следующая по важности после принадлежности территориальной или родовой. Уже начиная с 50-х гг. и в 60--70-е гг. XX столетия большинство узбеков на вопрос: кто вы? -- ответило бы, в первую очередь, "узбек", а затем назвало бы местность их проживания. Этому в значительной степени способствовал рост среднего образования среди узбеков, а в этой связи популярность национальных поэтов молодого поколения из числа "шестидесятников", за ними -- поколения 70-х и 80-х гг., озвучивших идею национальной идентичности. Признаком роста узбекского национального самосознания в массах стала широкая популярность стихотворения Эркина Вахидова "Узбегим", часто цитировавшегося молодежью в 70--80-х. Примечательно, что и в этом знаковом стихотворении воспроизводится парадигма национальной истории, в которой отведено место деятелям чагатайской эпохи, упоминаются более ранние вехи региональной истории, даже сам Чингиз-хан и почему-то хан Батый, но, опять-таки, нет и намека на вождей кочевых узбеков. В дальнейшем, особенно в конце 80-х гг., на фоне и под влиянием подъема национально-демократического движения стали нарастать требования в пользу придания узбекскому языку статуса государственного, решение о чем, в итоге, было принято в октябре 1989 г. Большинство потомков сартов и других племен сегодня уже не помнят об этнической или родоплеменной принадлежности их дедов и прадедов. Память о своей родословной сохранилась преимущественно в некоторых сельских районах, где в прошлом концентрировались узбекские и тюркские племена, особенно в районах Южного Узбекистана. Зато в последние годы, в связи с возрождением частного скотоводства, наблюдается оживление традиций кочевых узбеков, что проявляется в росте популярности народной игры улок.

В редких случаях, но все же можно говорить об остатках исторической и семейной памяти и о сартах. Так, в полевом исследовании, проводившемся в 2001 г. при участии автора в сельской местности Язъяванского района Ферганской области, был выявлен следующий случай. Один из респондентов признался, что некоторые его соседи из числа каракалпаков и представителей рода тюрк называли его сартом. Из этого следует, что память о сартах сохраняется, по крайней мере, среди представителей бывших полукочевых племен, к которым относились в Ферганской долине, помимо кыргызов, также каракалпаки, кипчаки и тюрки.

Какие же изменения в плане дальнейших этнических процессов среди коренных народов Узбекистана принес распад СССР? Определенные изменения, хотя и малозначительные, имеют место. С обретением политической независимости был вновь поставлен вопрос об узбекской национальной идентичности, языке и этногенезе. Особых общественных дебатов относительно этих вопросов не наблюдалось за исключением споров об узбекском алфавите и национальной символике. В 1992--1993 гг. споры разгорелись относительно того, какой алфавит следует принять в условиях независимости -- вернуться к арабскому, перейти на латиницу или оставить все как есть. Верх одержала точки зрения в пользу латиницы, активно поддержанной новыми властями. В 1993 г. был принят закон Республики Узбекистан "О введении узбекского алфавита, основанного на латинской графике". Казалось бы, это был знак, свидетельствующий о возрождении пантюркистских настроений. Однако в действительности это был выбор в пользу "наименьшего зла" -- лишь бы не допускать принятия арабской графики, и, с другой стороны, поскорее порвать "пуповину", связывающую общество Узбекистана с советским прошлым. Существенного влияния на умы и самоощущение узбеков это решение пока не принесло, если не считать того, что новое поколение школьников, обучаемое латинскому алфавиту, оказалось лишенным возможности читать узбекскую литературу, вышедшую в советский период и выпускаемую местными издательствами по сей день в гораздо большем количестве, чем литературу на латинице[44, 122].

Из новых явлений следует отметить замещение многих заимствований из русского и других европейских языков местной, как правило, тюркской терминологией. В остальном не наблюдается значительных отклонений от той формулы узбекской идентичности, которая была предложена в свое время А. Якубовским. Пантеон национальных героев по-прежнему формируется, главным образом, из представителей чагатайской эпохи, а во главе них стоит фигура Темура, которому воздвигнуты памятники, музеи, словом, оказаны почести самой высокой категории. Фигуры золотоордынской эпохи -- Шейбани и Абулхаир-хана, напротив, упоминаются довольно редко, нет ни одного памятника, ни одной книги, посвященных деятелям эпохи Узбекского Улуса.

Похоже, по вопросу о высших национальных приоритетах имеется достаточно высокая степень консенсуса между правящей и культурными элитами, сконцентрированными в столице. Неясность до сих пор сохраняется и в вопросе о природе формирующегося национального государства -- должно ли оно оставаться этноцентристским, как и было задумано в 1924 г., или его следует преобразовывать в то, что характеризуется понятием nation-state (государство-нация). Если в первом случае первичным является этнос, а вторичным -- гражданство, то во втором случае -- наоборот: в графе "национальность" в анкетных данных ставится название страны, где проживает данный индивидуум, а не его этническая принадлежность. В практическом плане второй вариант, учитывая настроения в обществе, особенно в среде национальной элиты, является пока маловероятным. Соответственно, формирование узбекского государства и общества как nation-state отодвигается на неопределенную перспективу.

Проанализировав Конституцию и основные законы Республики Узбекистан, мы приходим к выводу, что конструктивистский подход превалирует над примордиалистским.

Данный экскурс представляет собой опыт применения метода конструктивизма к изучению узбекской идентичности, однако не стоит возводить этот метод в некий абсолют. Как говаривал Кузьма Прутков, всякая односторонность подобна флюсу.

Почему же не всегда разумно следовать до конца тем или иным методам или той или иной теоретической парадигме? А потому, что можно прийти в противоречие с реальностью, а, кроме того, остаться глухим для других альтернативных подходов

Конечно же, апология радикального эмпиризма также малопродуктивна, поскольку любой факт, в свою очередь, есть в некотором роде конструкт, продукт интерпретации его воспринимающим субъектом. Сам отбор фактов всегда субъективен и в некотором роде детерминирован тем методом или теорией, которыми вольно или невольно одержим исследователь. Банальностью было бы утверждать, что удачен тот исследователь, по крайней мере в сфере социальных наук, которому удается найти баланс между верностью определенному методу, открытостью альтернативным теориям, чутьем в отборе фактологических данных - и при этом избежать эклектизма[45,31].

Кстати, сам Б. Андерсон, один из авторитетов теории конструктивизма в вопросах наций и национализма, вынужден был поправлять и смягчать позицию другого конструктивиста Э. Геллнера. Для последнего возникновение наций напрямую связано с современными политическими институтами и появлением так называемых современных государств. Геллнер вместо термина "возникновение" применял более "сильный" термин "создание" (nation invention), представляя нации как продукт деятельности современных государств и процесса модернизации. Против односторонности "модернистского" уклона Геллнера восстал его же ученик Э. Смит, который попытался несколько восстановить интерес к этническому как предтече наций. Выступая на знаменитом варвикском диспуте по вопросам национализма , он не возражал против того, что национализм и нации являются продуктами современных исторических условий, связанных с индустриализацией, социальной мобильностью, массовым образованием и формированием сферы так называемой высокой культуры (Андерсон дополняет этот ряд печатным капитализмом ). Но он говорит, что в описании феномена национализма "это только половина истории". Другая половина связана с природой этнического, которая происходит от таких явлений, как коллективные память и мифотворчество, групповая консолидация вокруг определенных символов, традиций, норм и ценностей. Благодаря этим более древним по происхождению факторам протонациональные этнические группы обладают определенной, хотя и слабо акцентированной, самоидентификацией, которая становится "выпуклой", как правило, в период возникновения национальных движений и идеологий, а также современных национальных государств.

Позиция Смита, возможно, и порадует наших отечественных "примордиалистов". Но нельзя забывать, что сам Смит все же остается в рамках конструктивизма, проливая его свет и на природу этнического, показывая при этом сложный и в некотором смысле спонтанный характер этнического. На наш взгляд, спонтанность этническому придает активная роль рядовой интеллигенции и лидеров низшего и среднего уровня. Когда я рассуждал о конструировании современной узбекской идентичности, то имел в виду и этническую сторону вопроса, и национальную (от слова "нация", взятого в его западной интерпретации).

Представляется неправомерным ставить знак равенства между конструктивизмом и советологией, которая более склонялась к теории заговора (conspiracy theory), давно преодоленной в западной социологии и считающейся нонсенсом в современной академической среде. Важное отличие умеренного конструктивизма от крайних образцов советологии состоит в том, что последователи первого вовсе не сводят возникновение узбекской и других советских наций к темным замыслам советской власти, хотя факт социальной инженерии признается ими как один из источников этих квазигосударственных образований. Халид в своей книге о джадидах показывает, как в этом процессе поиска национальной идеи участвовали и даже лидировали в определенный период местные интеллектуалы. Он пишет, что само понятие "миллат" (нация) в устах джадидов на первых порах еще не полностью утеряло своего исламско-религиозного значения. Джадиды только стали нащупывать и формировать идеолого-патриотическую терминологию. Используя ее, они пытались мобилизовать и пробудить к прогрессу и объединению мусульманские массы в Средней Азии. Понятие "миллат" и было здесь одним из ключевых знаковых понятий. Но оно не являлось в чистом виде этническим по своему содержанию. Местные джадиды (например, Бехбуди) часто использовали как синонимы понятия "узбек" и "тюрк". Идея же тюркизма, в свою очередь, была не столько этнонациональной, сколько социально-прогрессистской, служа проводником реформистских (модернистских) мусульманских идеологий, рождавшихся в лоне Османской империи, особенно в среде младотюрков[46, 207].

История есть в принципе процесс открытый, с точки зрения ее полной непредсказуемости, а исторический процесс - не что иное, как результирующая, складывающаяся в итоге сложения множества противоречивых тенденций и факторов, комбинация которых постоянно изменяется. Хотя история не знает сослагательного наклонения, нетрудно представить, что 1920 г., когда Ленин решал вопрос, каким национальным государствам быть на территории Средней Азии, могли возобладать и иные схемы национально-территориального устройства. Так, Геллнер приводит в качестве примера Эстонию: эстонцы в XIX в. вообще не имели даже самоназвания и стали самоидентифицирующей нацией только в XX столетии. Такой же нацией, к примеру, могли стать и сарты, которые, по крайней мере, имели свой так называемый сартский язык, послуживший позже первоосновой современного узбекского языка.

Прослеживается траектория эволюции тех общностей, которые вошли в категорию узбекской национальности (здесь я опять возвращаюсь к советской интерпретации национального). Каждая из этих этнических или субэтнических общностей уже имела на тот момент определенную этнокультурную идентичность, обладавшую комплексной иерархической структурой, слоями которой служили религиозная, территориальная, языковая, родо-племенная и иные типы принадлежности. На базе этого чувства принадлежности формировалось чувство "мы", позиционированное по отношению к "другим" (этносам, племенам, культурам).

Это чувство "мы" было весьма партикулярно и до момента образования советских национальностей являлось предметом волюнтаристской конструкции гораздо в меньшей степени, чем регистрируемые позже этнические общности и национально-государственные образования. В формировании последних принимали активное участие государство, партия, российская и местные интеллектуальные элиты, но кроме того и "объективные" модернистские процессы - бурное развитие печатного дела, рост грамотности населения, развитие системы образования, формирование оплачиваемой категории работников интеллектуального труда, создание книжного рынка и других социально-культурных институтов (библиотек, средств массовой информации и т.д.)[47, 155].

В этот модернистский период сами этнические и субэтнические образования также активно развивались и реструктурировались, адаптируясь к новым явлениям и прежде всего к национально-властной иерархии, напоминавшей своего рода матрешку: СССР как самая большая матрешка, далее в порядке значимости - национальные союзные республики, национально-автономные республики и округа и, наконец, этнические группы, не имевшие никаких представительных административных структур. Весь последующий перестроечный и постперестроечный взрыв национализма тесно связан со сломом этой "матрешечной" иерархии, старательно и последовательно лепившейся советской административной системой, но не выдержавшей, тем не менее, натиска местного национализма. В этом крушении советской национально-государственной системы есть, безусловно, сильный элемент спонтанности или, по крайней мере, спровоцированности со стороны местных национальных лидеров и движений. Новые национальные элиты постсоветского периода взяли под контроль ситуацию в своих республиках далеко не сразу, а в Таджикистане - только в конце 1990-х годов. Таким образом, между системами, построенными на полновластии центральной правящей элиты (советской и постсоветской), имел место разрыв, в котором относительную свободу получили стихийные социетальные силы этнонационализма. Лозунги национального самоопределения этого периода хотя и были разновидностью конструкта, но в их формировании участвовали не столько государственные структуры, сколько лидеры гражданского общества.

Смысл этого заключается в подчеркивании этой двойственности, противоречивости и в то же время единства национального и государственного, в различении национализма, вырастающего снизу из гущи населения, и другого типа национализма, инспирированного "сверху". При этом я сознательно упрощаю эту дилемму, чтобы четче обозначить суть проблемы. Оба источника национализма работают на самом деле часто во взаимной связи. С.Абашин совершенно прав, говоря о том, что роль элит и государства в этом вопросе достаточно прозрачна и очевидна. Гораздо труднее изучать спонтанный grass-root национализм, механизм его раскрутки. Здесь роль местечковых лидеров - авторитетов местных тусовок, чайхан, кафе, махаллей и т.п. - весьма значительна, хотя, как я уже сказал, незаметна в каждом индивидуальном случае. Так вот, если благодаря Халиду роль верхушки национальной интеллектуальной элиты достаточно освещена, то "работа" многочисленного отряда этих малоизвестных лидеров местных общин осталась пока за кадром - не только в моей статье, но и в социальных исследованиях по Средней Азии вообще[48, 540].

Нет никаких возражений в том, что этнические общности определяют себя во взаимодействии друг с другом, что границы между ними не являются "естественными" и биологически заданными, а социально конструируются, что часто люди обладают множественностью идентичностей и т.п. Я бы еще добавил, что для одних этническая, расовая или религиозная принадлежность важна, для других нет. В Европе, где современные нации-государства состоялись, она не так важна, как на постсоветском пространстве, где современные нации-государства не состоялись, и в этой отрицательной корреляции между нацией-государством и этничностью есть определенная закономерность[49, 73].

Этнические меньшинства - это, конечно, историческое и относительное понятие, и связано оно с появлением опять-таки национальных государств. На территории Узбекистана таджики, русские и другие неузбекские этнические группы действительно выступают в качестве национальных меньшинств, другое дело, как они идентифицируются и кого к какой категории относить. И ответственность за их создание лежит вовсе не на тех, кто их изучает постфактум, а на тех политиках и экспертах, которые проектируют и создают этноцентристские государства, разбору чего и была посвящена моя статья в "Этническом атласе". Игнорировать факт наличия этнических меньшинств, наоборот, означает подыгрывать диктаторам, пытающимся "сверху" создать этнонациональный монолит, которым было бы легко манипулировать[50, 27].

Игнорирование реальности и феномена национальных меньшинств не только неадекватно существующим реалиям, но и чрезвычайно опасно с практической точки зрения. Неосторожное обращение с правами этнонациональных меньшинств привело к раскручиванию абхазского и осетинского сепаратизма в Грузии, к затяжному конфликту в Молдове. Даже в самом центре Европы, во Франции, игнорирование прав арабо-мусульманского меньшинства (история с запретом на ношение хиджабов в публичных учреждениях) привело к осложнению процесса их интеграции во французское общество, только усилив противостояние наиболее непримиримо настроенных сторон конфликта. Первопричиной же этой спирали конфликта, возможно, было всего-навсего неверное прочтение и применение теории конструктивизма в отношении этнических, расовых и религиозных меньшинств.

Повторим зарождение современной узбекской идентичности. В числе наиболее активных участников процесса проектирования новой узбекской идентичности на начальном его этапе были три силы:

1) джадиды;

2) национал-коммунисты, в частности Т. Рыскулов и М. Султан-Галиев; 3) центральный партийно-политический аппарат, представленный прежде всего самим Лениным, а также Турккомиссией ЦК РКП(б), образованной в 1919 г. и распущенной в 1920 г.

Немаловажную роль сыграли и советские востоковеды. Можно указать, по меньшей мере, на три исторических момента, когда советские востоковеды сыграли важную обслуживающую роль в проведении генеральной линии партии и государства по национальному вопросу. Первым из них была работа Комиссии по национально-территориальному районированию в 1924 г. Тогда с подачи И. Магидовича и возглавляемого им коллектива был очерчен профиль современной узбекской нации, ее этнический и родоплеменной состав. Вторым историческим моментом была деятельность академика А. Ю. Якубовского по канонизации узбекской национальной истории, о чем речь пойдет ниже. Наконец, третьим был исторический рубеж, связанный с возникшими у центральных органов партии в середине 50-х гг. первыми признаками беспокойства относительно роста узбекского национализма.

Завершая данный постскриптум, хотел бы еще раз повторить, что метод конструктивизма - достаточно тонкий инструмент, применять который следует с разборчивостью и осторожностью (по принципу "не навреди"), как и всякий иной метод вообще. В противном случае результатом может стать в лучшем случае - его вульгаризация, а в худшем - роковые ошибки в реальной политике.

Заключение

Настоящих споров между примордиалистами и конструктивистами в западной социальной науке еще не было.По крайней мере в том,что касается большинства вопросов на протяжении большей части XX века 1 .Действительно,даже в XIX веке примордиалистами считались лишь относительно незначительные или второстепенные теоретики,обладавшие весьма ограниченным влиянием в своих странах: граф Жозеф Артюр де Гобино (1816 --1882) во Франции,Людвиг Гумплович (1838 --1909)в Германии, Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855 --1927)в Великобритании. Даже тогда расистские высказывания вели к интеллектуальной изоляции, хотя термин "раса", конечно, имел у всех них различное значение.

При конструктивистском подходе социальные, политические, экономические и исторические процессы и условия считаются определяющим фактором при "конструировании " наций и этнических групп. Эти процессы и условия определяют характер и значение этничности и оказывают на нее определяющее влияние. В свою очередь этничность имеет различные определения, так или иначе связанные с особой локальной культурной идентичностью. Излишне говорить о том, что конструктивизм безраздельно господствует над социологическим воображением ученых. И такое господство основывается на необычном сближении маркса, вебера и дюркгейма. Почти все ведущие социальные теоретики полагают,что вследствие возрастания рациональности и сложности современного общества социальные идентичности, основанные на "мифах " культурной самобытности и подлинности, становятся ненужными и неуместными.