Доллькайм -Коврово 1 - захоронение совершено по обряду ингумации. Могильная яма перекрыта вытянутой в плане кладкой, которая состоит из двух слоев камней, под которыми в свою очередь выявлены остатки деревянной гробовины. Обнаруженный в этом захоронении костяк сопровождали находки из бронзы - четыре фибулы типа AII, 42. Благодаря новейшим исследованиям удалось установить, что фибулы римского времени в северной части Барбарикума крепились на плечевой части одежды (так называемый «пеплос» женщин и плащи мужчин) преимущественно иглой вверх, что позволяло не рвать одежду об иглоприемник. Кроме того, в состав инвентаря Доллькайм-Коврово 1 входили пара браслетов, остатки поясного набора, а также железный умбон щита. Пряжку Г. Янкун относит к первой группе круглых пряжек с неподвижным язычком, продолжавших латенские традиции в раннеримское время. В. Новаковский указывает на отличие таких пряжек, которые изготавливались на Самбии из бронзы, от синхронных и однотипных им железных артефактов, известных в пшеворском ареале. Он относит их к пшеворскому импорту. В свою очередь В.И. Кулаков не соглашается с этим предположением и полагает, что рассматриваемые артефакты досконально соответствуют веспасианской моде Норика и Паннонии, тогда как пшеворские железные пряжки представляют собой упрощенные реплики провинциально-римских прототипов. Более подробно сюжет с упомянутыми поясами будет рассмотрен ниже.

Рассматриваемое погребение было ориентировано по линии северо- восток-юго-запад. Прямоугольное в плане. Глубина в пределах предматерика составляла 0,3 м. Придонная часть ямы была заполнена золистым переотложенным суглинком, перекрытым прослойкой интенсивно-золистого суглинка.

Можно заключить, что Доллькайм-Коврово 1 на основе обнаруженных в нем фибул датируется периодом B1b, т.е. 50-70/80 гг. н.э. Скорее всего, это погребение содержало останки мужчины-воина и женщины.

Доллькайм -Коврово 4 - захоронение было совершено по обряду ингумации, перекрытой круглой в плане каменной двухслойной кладкой. В состав погребения входили четыре бронзовые фибулы (тип AII,42, AIII,61, AIII,62), пара бронзовых браслетов, стеклянные бусы, бронзовая накладка- фалера, небольшой нож, «крюк от котла» - бронзовая застежка от пояса и поясная накладка. Подобные поясные крюки, которые встречаются на Самбии, Г. Янкун справедливо связывает с деталями оксывских поясов из Нижнего Повисленья этапа Блюме (Blume B). Данное погребение содержало в себе останки женщины и датируется по сочетанию фибул типа AII,42 и глазчатых фибул «прусской серии» этапами B1a-B1b, т.е. 20-70/80 гг. н.э.

Доллькайм -Коврово 7 - захоронение совершено по обряду ингумации. Инвентарь погребения представлял собой: пара бронзовых фибул типа AIII,60, бронзовые пряжка и детали пояса римского легионера типа cinculum, железные умбон щита типа Верманд (Vermand) и рукоять щита, сосуд-приставка, железный втульчатый топор, два копья. Судя по характеру инвентаря, погребение Доллькайм-Коврово 7 содержит останки мужчины- воина и по пряжке датируется 15-70 гг. н.э. По мнению В.И. Кулакова, обнаруженный в захоронении легионерский пояс попал на Самбию в результате миссии Квинта Атилия Прима, которая была предпринята для налаживания контактов по знаменитому Янтарному пути на завершающем этапе правления императора Нерона (54-68 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 8 - погребение по обряду ингумации (или кремации в виде группы каьцинированных костей?), перекрытая каменной кладкой прямоугольной в плане формы. Инвентарь: бронзовые фибулы типа AII,36 и наконечник ремня, аналогичный из погребения Доллькайм-Коврово

7. Доллькайм-Коврово 8 содержит, судя по инвентарю, останки мужчины и женщины. Оно датируется рубежом этапов B1a/B1b (60-е гг. I в. н.э.).

Доллькайм -Коврово 9 - захоронение было совершенно по обряду ингумации. Инвентарь представлял собой следующее: бронзовые накладки на головной венчик, фибула типа AII,42, три фибулы типа AIII,60, два браслета, сосуд-приставка, маленькое профилированное кольцо, янтарная бусина сфероидной формы, многочисленные золотостеклянные бусины (некоторые сдвоенные), «эмалевые» бусины, кусок железа. По всей видимости, Доллькайм-Коврово 9 содержит останки женщины и по фибулам должно датироваться этапом B1 (20-70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 10 - погребение произведено по обряду ингумации. Инвентарь: бронзовая фибула типа AIII,61, пряжка типа 2 группы Ф Мадыда-Легутко (F Madyda-Legutko), связываемая с населением бассейна р. Эльба этапа B1, сосуд-приставка с ручкой, железные копье небольших размеров, длинная узкая коса, четыре куска необработанного янтаря. Таким образом, дата захоронения мужчины-воина должна относиться к этапу B1 (20-70/80 гг.н.э.).

Доллькайм -Коврово 11a (буквенный индекс рядом с номерами погребений обозначает нахождение группы могил, как, например, Доллькайм-Коврово 11a и Доллькайм-Коврово 11b под единой каменной кладкой) - захоронение в виде ингумации. Инвентарь состоял из следующих предметов: пара бронзовых фибул типа AIII,61, бронзовый браслет, бронзовые пряжка и детали поясного убора в стиле opus interrasile, три сфероидные янтарные бусины, «эмалевые» бусины, множество золотостеклянных (в том числе сдвоенных) бусин, два массивных бронзовых несомкнутых кольца небольшого диаметра. Данное захоронение, содержащее по характерной специфике инвентаря, останки женщины, датируется I в. н.э.

Доллькайм -Коврово 14b - захоронение в виде урновой кремации под каменной кладкой. Инвентарь: бронзовая фибула типа AIII,61, фрагмент бронзового браслета, сосуд-приставка. Доллькайм-Коврово 14b по обнаруженной фибуле этапом B1 (возможно, шире - в пределах I в. н.э.).

Доллькайм -Коврово 16 - ингумация совершена под каменной кладкой. Инвентарь: бронзовые фибулы типа AII,42 и типа AIII,61 с железными деталями, удила, железные втульчатая пешня (один из видов лома для пробивания льда) или вток (т.е. втулка) копья, копье, копь?, пара бронзовых шпор типа Гинальски Е6 (Ginalski E6) с декоративным кольцом у острия, сосуд-приставка с ручкой, нож, скребница, точило, кусок кремня, железный пинцет, точило, кусок янтаря, две «деревянных рукояти», скребница и прочие предметы. Пешня и удила были обнаружены в стороне от каменной кладки. По всему, захоронение Доллькайм-Коврово 16 содержало останки мужчины-воина и по фибулам, а также шпорам, датируется этапом B1-B2 (20-150 гг. н.э.), но вероятнее первой половиной хронологического отрезка.

Доллькайм -Коврово 17 - погребение-ингумация. Инвентарь: бронзовые пара фибул типа AIII,61, фибула типа AIV,74, фибула типа AIII, 63, два сосуда-приставки, пять широких стеклянных полусферических «кнопок», в отверстие которых вертикально был вставлен бронзовый стержень с полусферическим навершием, втульчатый топор, удила с бронзовыми обоймицами-держателями повода, нож. Судя по инвентарю, погребение Доллькайм-Коврово 17 датируется по фибулам этапом B1a (20-50 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 27a - ингумация, совершенное под каменной кладкой. Инвентарь: бронзовые фибулы типа AIV,74 и типа AIII,61, нож с серповидным чеканным орнаментом по лезвию, копье. Судя по фибулам, Доллькайм-Коврово 27a датируется этапом B1b (50-70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 27b - урновая кремация под каменной кладкой. Инвентарь: бронзовые гривна с коническими концами (тип Havor), типологически относящаяся к прототипу наиболее раннего варианта гривен группы 2 (этапы B2/C1), браслет со сферо-коническими концами, сосуд- приставка с ручкой, урна с храповатой нижней частью тулова. По находке гривны, погребение Доллькайм-Коврово 27b датируется периодом B1 (20- 70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 27с - урновая кремация под каменной кладкой. Инвентарь: бронзовая фибула типа AIII,59, копье, урна, железное (?) остри? с четырехугольным сечением. Судя по специфике инвентаря, Доллькайм- Коврово 27c содержит останки мужчины и его следует датировать по фибуле этапом B1 (20-70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 27d - ингумация под каменной кладкой. Инвентарь: изготовленные из бронзы три фибулы типа AIII,61, гривна с

коническими (скорее, с пирамидальными) концами, накладки на головной венчик, «дефектное» кольцо. По всей видимости, погребение Доллькайм- Коврово 27d содержит останки женщины и датируется по фибулам этапом B1 (т.е. 20-70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 30 - захоронение представляет собой ингумацию, которая была перекрыта кладкой из трех слоев камней. Инвентарь: бронзовые фибулы типа AIII,57, фалера, темно-синяя стеклянная и золотостеклянная бусины, пряжка в стиле opus interrasile и детали поясного набора, фрагмент ножниц, небольшой нож, бронзовые четырехугольные накладки с четырьмя заклепками, круглая накладка с заклепкой в центре и серебряным покрытием, согнутая накладка (находки последних трех позиций относятся, по всей видимости, к наборному панцирю легионера). По фибуле и поясному набору Доллькайм-Коврово 30 датируется этапом B1 (20- 70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 34 - представляет собой кремацию в виде группы кальцинированных костей. Инвентарь: две бронзовые фибулы типов AIV,73 и AIV,74, сосуд-приставка. По фибулам Доллькайм-Коврово 34 датируется этапом B1b (50-70/80 гг. н.э.).

Доллькайм -Коврово 35a - урновая кремация под каменной кладкой. Инвентарь: фрагмент бронзовой фибулы типа AIII,58 или AIII,62, которая спеклась с бритвой, железная пряжка со сдвоенным язычком типа 40 группы G Мадыда Легутко (G Madyda-Legutko), копье, два втульчатых топора/пешни, один из которых (больших размеров) вместе с копьем перекрывал урну, железное острие, нож, кусок кремня, кусок необработанного янтаря. Судя по вещам погребения, в Доллькайм-Коврово 35a покоятся останки мужчины-воина и датируется по фибуле этапом B1 (20- 70/80 гг. н.э.).

К описанным погребениям из могильника Доллькайм следует прибавить и захоронения, происходящие из других могильников (могильники Большое Исаково (бывш. Lauth)), укладывающиеся в соответствующие хронологические рамки:

Лаут 233 - захоронение совершено по обряду трупоположения (т.е. ингумация). Инвентарь сопровождается сосудом с двухчастной ручкой, в районе плеч погреб?нной - фибулы типов AII,42 и AV,155, на запястье - браслет со «змеевидной головкой» подтипа 1, две обоймицы с крючком от пояса местного происхождения и «ладьевидные» накладки к поясу, бусины, нож. Погребение датируется по обнаруженным фибулам фазой В1 (20-70/80 гг. н.э.).

Также на территории юго-восточной Балтики В.И. Кулаковым были выделены условно названные «княжеские» захоронения. Для периода B интерес представляют следующие два погребения.

Одно из них расположено в Гвардейском районе (бывш. Ilishken, Kr. Wehlau). Захоронение без № (II-o/Nr) представляло собой ингумацию с сопутствующим конским захоронением. Инвентарь: римский кинжал в железных плакированных серебром ножнах, бронзовая фибула типа AIV, 72, известный лишь по описанию умбон щита с несохранившимся острием, железные удила (рис. ). Погребение датируется по фибуле AIV, 72 фазой B1b (50-70/80 гг. н.э.).

Второе захоронение расположено в поселении Поваровка Зеленоградского района (Kirpehnen, Kr. Samland). Погребение III (Ki-III) было совершено по обряду кремации в двух урнах. Инвентарь первой урны содержал: сосуд-приставка, бронзовая, покрытая серебром шарнирная провинциально-римская фибула, бронзовые, покрытые серебром детали конского оголовья типа Вимозе (Vimose «b»), бронзовые детали оголовья типа Vimose «a», бронзовая глазчатая фибула типа AIII, 61, бронзовая гривна, долото со втулкой, орнаментированный костяной гребень, маленькая бронзовая провинциально-римская ложечка, нож, кресало, три железных обоймицы, скребница, четыре оселка.

Инвентарь второй урны, которая была перекрыта камнем: обломки умбона, фрагменты оковки щита, наконечник копья, втульчатый топор, железный пинцет, скребница, железная пряжка, а также обломки железных предметов.

Интересно, но если оголовье «a» и глазчатая фибула типа AIII, 61 датируются периодом B1a (20-50 гг. н.э.), то оголовье «b» и шарнирная фибула датируется фазой C1 (200-275 гг. н.э.). Появление предметов I в н.э. в могиле III в. н.э. может быть связано либо с трофейными предметами, относящими к этому времени (I в. н.э.), либо их помещали с ритуальными целями как наследие предков умершего.

Таким образом, на основании имеющегося археологического материала удается выявить погребальные комплексы на территории юго-восточной Прибалтики, относящиеся к периоду I в. н.э. Также для этого времени характерно преобладание обряда ингумации, но в то же время присутствует и обряд кремации. Нельзя не обратить внимания и на то обстоятельство, что для I в. н.э. присуще наличие импортных изделий, поступавших с территории Римской империи (или из ее провинций).

1.2 Чужеродные элементы в материалах ранней фазы самбийско-натангийской культуры

Одним из элементов, связанных с деятельностью мужчин-воинов, являлись конские оголовья с бронзовыми наносниками и цепными поводьями, распространившимися на Самбии в I-III в. и явившиеся яркими показателями янтарной торговли эстиев с населением Подунавья. Немецкая исследовательница С. Вильтберс-Рост убедительно доказала кельтское происхождение этих оголовий, впоследствии ставших принадлежностью римских воинских коней. В.И. Кулаков выдвинул предположение о принадлежности оголовий типа Вимозе неким воинам-балтам, контролировавшим северный отрезок Янтарного пути по р. Висле.

Такова может быть судьба части конских оголовий анализируемого типа, на фазе В2/С1 (150-200 гг. н.э.) распространившихся в Барбарикум из дунайских провинций Империи и ставших своего рода материальным маркером всадников, которые контролировали часть Янтарного пути. Однако некоторые европейские исследователи рассматривают конские оголовья типа Вимозе (в том числе - и на Самбии) продуктом римской торговли, хотя общеизвестно, что конские оголовья такой степени сложности не может являться серийным объектом торговли и должен подбираться к лошади индивидуально.

Интересными женскими предметами самбийско-натангийской культуры выступают шейные гривны, известные как «гривны с конусовидными окончаниями (тип "Хавор")». Их детальный анализ провела в своей работе О.А. Хомякова. На основе проведенного анализа, исследовательница высказала предположение об их североевропейском (скандинавском) происхождении, откуда они на фазе B2 (70/80-150 гг. н.э.) распространились в ареале самбийско-натангийской культуры. Гипотеза о кельтском (латенском) происхождении данных гривен О.А. Хомяковой была отвергнута. Убедительные аналогии этим гривнам она видит в материалах германских культур Скандинавии.

Между тем В.И. Кулаков склоняется к версии об их кельтском (латенском) происхождении.

Как отмечала польская исследовательница Я. Розен-Пшеворская, торквесы в качестве шейных гривен в период раннего латена первоначально носились женщинами, лишь немного позже они стали выступать отличием знатности и уже носились мужчинами.

Еще одной интересной категорией предметов выступают так называемые «самбийские» пояса, представляющие собой ажурные поясные гарнитуры, исполненные в так называемой технике opus interrasile. В предвоенное время Х. Янкун одним из первых европейских археологов обратил внимание на норико-паннонские пояса как показатель торговли эстиев с Подунавьем. Также к продуктам этой торговли, которые вели эстии с Нориком и Паннонией в начале нашей эры, кроме поясов он считал «крыльчатые» фибулы.

Детальный анализ ажурных поясных гарнитур, исполненных в так называемой технике opus interrasile, был проведен В.И. Кулаковым и О.А. Хомяковой.

Что касается вопроса возникновения и появления ажурных поясных накладок в юго-восточной Прибалтике, то исследовательница отрицает их провинциально-римское или норико-паннонское происхождение (т.е. собственно, кельтское). Ближайшие аналогии представленным накладкам встречаются в центральноевропейских культурах (в частности, в пшеворской и вельбарской), а также в круге древностей Северной Европы. Вместе с тем появление этих поясных гарнитур связывается с функционированием в I в. н.э. Ажурные поясные гарнитуры, исполненные в технике opus interrasile, датируются периодом B2 (70/80-150 гг. н.э.).

В свою очередь В.И. Кулаков склоняется к провинциально-римскому или норко-паннонскому происхождению анализируемых поясных гарнитур. Их появление в юго-восточной Прибалтике связывается исследователем с дипломатической миссией римского легионера в эпоху императора Нерона. Однако эту точку зрения не разделяют О.А. Хомякова и М.Г. Гусаков.

Наличие на Самбийском полуострове в погребениях (в частности, в женских) ажурных поясных гарнитур (или «самбийских» поясов) О.А. Хомякова рассматривает как «существование «высших» групп внутри племенного общества»134. Она не исключает того, что ажурные гарнитуры, не относящиеся к категории инсигний на межрегиональном уровне, могут считаться маркером формирования элит - одного из локальных символов групповой идентичности, принадлежности к социальным коллективам, осуществлявшим функции перераспределения (редистрибуции) и обмена в рамках янтарной торговли.

Между тем представленные погребения В.И. Кулаков не склонен относить к «княжеским», поскольку они «не содержат останков племенных князей традиционного для древнегерманского общества вида». Судя по всему, сложившееся на южном побережье Балтийского моря полиэтничное общество, включавшее в себя различные племенные группы, выработало критерии захоронений своей гетерогенной родовой и воинской элиты, которые отличались от критериев германских обществ.

В настоящее время существует определение археологических признаков дружины как сообщества профессиональных воинов:

1. Особый погребальный обряд, в первую очередь воинские ритуалы;

2. Особый стиль декора на предметах вооружения и личного убора;

3. Полиэтничность воинской субкультуры.

Таким образом, в целом, для фаз B1-B2 (т.е. в целом для всего I в. н.э.) могильника Доллькайм характерно преобладание захоронений по обряду ингумаций (особенно для фазы B1), хотя (правда, редко) имеют место и погребения по обряду кремации.

Мужские погребения характеризуются, в частности, включением в состав погребального инвентаря одиночной фибулы, ножа, поясной пряжки, реже - умбона щита. Между тем в данном случае примечательны в отношении погребального инвентаря захоронения Доллькайм-Коврово 7 и Доллькайм-Коврово 30.

В свою очередь, отличительными признаками женских могил Доллькайма периода B1-B2 являются наличие в них многочисленных (до шести экземпляров в одном комплексе) фибул групп типа AIII и AIV. В погребальных комплексах эти застежки непременно взаимовстречаются с деталями так называемых норико-паннонских поясных наборов и с браслетами самбийского варианта типа Каменьчик (Kameсczyk). При этом некоторые из фибул (типы AIII,62, AIII,63) и не представленный в рассматриваемом материале тип AIII,46 (этот тип фибул отсутствовал в могилах Доллькайм) послужили образцами для местного производства фибул типов AIII,57 и AIII,59. Эти фибулы так называемой «прусской серии» характерны не только не только для севера Самбии фаз B1b и B2, но и для вельбарской культуры любовидзской фазы (фаза B1).

Примечательно, что количество фибул, которое достигает в I в. н.э. на Доллькайме шести экземпляров в одном женском комплексе, соответствует принципам женского убора, распространившимся в эпоху Юлиев-Клавдиев на широких пространствах Барбарикума в междуречье рек Эльбы и Вислы, а также в Южной Скандинавии. Однако отсутствие в вельбарских могилах любовидзской фазы оружия и орудий труда создает некоторое впечатление «женского характера погребального набора». Этот вывод, в свою очередь, справедлив и для погребений Доллькайма раннего периода существования могильника. Таким образом, можно заключить, что древности I в. н.э. на рассматриваемом могильнике по номенклатуре инвентаря и его типам вполне сопоставимы (но не полностью) по своим признакам с вельбарскими. Подавляющая часть керамики Доллькайма находит свое соответствие в типологии вельбарской погребальной посуды. Древнейшие погребения эпонимного могильника самбийско-натангийской культуры (Доллькайм-Коврово 4, Доллькайм-Коврово 17) по обнаруженным в них фибулам типов AIII,42, AIII,62 и AIII,63 могут относиться ко второй четверти I в. н.э.

1.3 От культуры западнобалтских курганов к самбийско-натангийской культуре

После сказанного необходимо будет коснуться первоочередной проблемы настоящего исследования, а именно проблемы перехода от культуры западнобалтских курганов к самбийско-натангийской культуре. В современной балтской археологии данная проблема считается вопросом уже давно реш?нным. Я. Ясканис, анализируя погребальные ритуалы западных балтов римского времени, писал: «В раннеримском периоде курганы существуют в северо-западном регионе, на полуострове Самбия и в северо- восточной части Мазурского Поозерья». Относимые ко времени не позже II в. н.э., эти курганные погребения определяются как пережитки ритуалов раннего железного века. Считается доказанным, что такая архаика погребального обряда показывает преемственность обычаев жителей Самбии второй пол. I тыс. до н.э. и генетически связанных с ними эстиев. Материал I в. н.э. из Самбии и прилегающих земель убедительно свидетельствует о том, что подкурганные погребения здесь в раннеримское время не производились. За «курганы» археологи принимали каменные кладки, возвышавшиеся над могилами эстиев не более чем на 1 м.

Однако Л. Окулич-Козарин поставила под сомнение и одновременно считала недоказанной не только генетическую связь между культурой западнобалтских курганов и древностями Самбии раннеримского времени, но и балтский этнический характер рассматриваемых древностей раннего железного века. В целом, польская исследовательница отрицает наличие генетической связи (а, значит, и хронологического хиатуса) между культурой западнобалтских курганов и самбийско-натангийской культурой. Получается, что носителей последней нельзя считать потомками и продолжателями традиций носителей культуры западнобалтских курганов? Не совсем так. К примеру, на определенное сохранение преемственности (выделено мной - В.А.) с культурой западнобалтских курганов, как уже указывалось выше, могут указывать небольшое количество типов сосудов, схожих с сосудами эпохи бронзы и раннего железного века, широкое использование втульчатых топоров, а также обычай перекрывать захоронения каменными кладками.

Не подобный ли процесс протекал на территории юго-восточной Прибалтики в интересующий нас хронологический период? По всей видимости, ответ может быть положительным.

Примечательно, что Е. Окулич в сво?м обзоре древностей западных балтов писал об отсутствии в юго-восточной Балтии на рубеже эр каких-либо культурно-этнических перемен. При всем этом значительные отличия от древностей культуры западнобалтских курганов заметны в юго-восточной Прибалтике уже около 50 г. н. э. Из этого следует, что для юго-восточной Прибалтике первой половины I в. н.э. можно говорить о существовании непродолжительного хиатуса при переходе от культуры западнобалтских курганов к новой общности - самбийско-натангийской культуре. С.П. Пачкова, исследовавшая проблему зарубинецкой культуры и ее взаимоотношений с кругом латенизированных культур Средней Европы, определяла хиатус как время политической, экономической и социальной нестабильности региона, которая сопровождает переходные исторические периоды от времени начала гибели одной культуры до начала формирования другой. Именно поэтому 30 - 50 лет в истории отдельных регионов не могут рассматриваться как время полного замирания жизни и обезлюдения.

В.И. Кулаков в целом поддерживает взгляды Л. Окулич-Козарин, но с некоторыми оговорками. Появление новой этнической общности в лице носителей самбийско-натангийской культуры вовсе не означает полное исчезновение автохтонного населения Самбийского полуострова. Встреченные в материалах Доллькайма захоронения, нередко осуществленные в рамках различных ритуалов, но перекрытые единой каменной кладкой, предполагают сохранение у самбийского населения в I-III вв. н.э. обычаев коллективных (семейных) гробниц, типичных для более ранней культуры западнобалтских курганов. Уже в гальштатский период предки позднейших эстиев по мере надобности наполняли перекрытые курганными насыпями каменные ящики, которые включали урны с прахом людей, связанных узами родства. Примечательно, но рудименты этого обычая, которые заключались, по всей видимости, в длительном (может быть, на протяжении 1-2 поколений, т.е. 25-50 лет) захоронении останков в общей могиле, встречаются не только на могильнике Доллькайм, но и на других погребальных памятниках юго-восточной Прибалтики. Таким образом, можно сделать вывод о том, что на Самбии в эпоху римского влияния сохранялись западнобалтские традиции (по крайней мере, традиции культуры западнобалтских курганов).

Уже упоминавшийся до этого Я. Ясканис, проведший исследование и анализ погребального обряда обитателей южного побережья Балтийского моря римского времени, пришел к выводу о том, что с самого начала нашей эры на обрядность западных балтов, основной признак которой определялся как «зарывание остатков кремации в землю», серьезное влияние оказывали кельтские и в меньшей степени римские традиции.

Между тем для древностей Barbaricum I в. н.э. на Самбийском полуострове отмечается довольно плотное скопление погребений с оружием, что, в свою очередь, разительно отличает этот регион от низовий р. Вислы - вельбарского ареала любовидзской фазы (B1). Объяснение этому феномену следует искать в том влиянии, которое оказывало на данный регион юго- восточной Прибалтики в интересующее время население пшеворской культуры.

Недостаточно изученной в рамках самбийско-натангийской культуры остается керамика. Польским исследователем В. Новаковским была предпринята попытка выявить отдельные типы керамического материала рассматриваемой культуры. К наиболее раннему типу погребальной керамики был отнесен биконический сосуд с многочастной ручкой, восходящий к урнам группы IV поздней фазы культуры западнобалтских курганов.

Также следует упомянуть и о такой категории керамического материала, как сосуды с налепами. Среди встречающихся находок можно выделить следующие, рассмотренные на материалах могильника Lauth/Большое Исаково на территории Калининградской области. Среди них представляют интерес следующие.

Подтип 1.1 - сосуды с расширением тулова в средней трети высоты, высота около 18 см, «… у ребра встречаются налепные вертикальные выступы (рудименты ручек?)».

Подтип 1.2 - «сосуды с расширением тулова несколько ниже середины высоты…, обязательными являются лишь конической формы налепы (от тр?х до пяти). Сюда же относятся и сосуды с ручками, крайне немногочисленные на Самбии».

Позднее типология лепных сосудов была уточнена В.И. Кулаковым на основании разработок польского исследователя Р. Волонгевича. Так, к сосудам с налепами добавились горшки с S-видным профилем типа Викау (Wiekau) (тип Ryszard Wol№giewicz VIIIC), которые обладали гусеницеобразными многочастными ручками (восходят к сосудам раннего железного века типа Герте 120F (Gaerte 120F)), тип Dollkeim, у которых идущий по плечику пролощ?нный орнамент был, как правило, раздел?н тремя вертикальными налепами овальной или прямоугольной формы, тип К6 - горшки с одиночными налепами на плечике, тип R(yszard) W(ol№giewicz) XVIIIB (RW XVIIIB) - горшки биконической формы, имевшие по три налепа на ребре, плоские миски типа RW XI. В целом керамику с многочастными ручками и налепами юго-восточной Прибалтики В.И. Кулаков датирует довольно широким хронологическим периодом в пределах III-II вв. до н.э. - V в. н.э.

Между тем на поздней фазе развития латенской культуры у кельтских плем?н, населявших верховья р. Эльба, получают распространение урны крупных размеров, снабж?нные для удобства их переноски тремя ушками на плечике.

Стоит обратить внимание и на такие сосуды, как керамические сосуды с четырьмя налепами. Данные налепы были предназначены, как правило, для подхватывания в четыре руки тяж?лой вместимости с сыпучими продуктами (зерно, мука). Традиция изготовления таких деталей крупных сосудов для хранения продуктов известна у западных германцев на поздней фазе латенской культуры (ок. 10 г. до н.э. - 20 г. н.э.).

Керамические материалы разной культурно-этнической принадлежности IV в. до н.э. - V в. н.э. из Центральной и Восточной Европы указывают на то, что округлые ручки, ушки и выступы сфероконической формы, представленные на сосудах под венчиком или на их ребре в количестве три или более экземпляров выполняли сугубо утилитарную функцию. Они служили для предохранения человеческих рук от контакта с поверхностью сосуда, нагретой или помещ?нной внутрь его горячей пищей (кухонные горшки), или пеплом и кальцинированными костями, перемещ?нными в сосуд с погребального костра (урна).

Между тем при рассмотрении керамического материала из могильников культуры западнобалтийских курганов выясняется, что урны биконической формы, нередко накрываемые плоскими мисками, в раннем железном веке распростран?нные в ареале упомянутой культуры в юго- восточной Балтии, также имели ушки. Правда, большее распространение в погребальном инвентаре западнобалтийских курганов имели биконические лощ?ные кувшины с двухчастными ручками. Они характерны для финальной (IV) фазы развития этой культуры, датируемой временем около I в. до н.э. - I в. н.э.

Для выбранной темы интерес представляют керамические сосуды типа Рышард Волонгевич XVII (RW XVII или proto-Dollkeim) из погребений Лаут 195 и Лаут 233. Восходящие к формам урн культуры западнобалтийских курганов раннего железного века, эти сосуды являются одним из немногих свидетельств преемственности местных древностей раннего железного века и самбийско-натангийской культуры. По данным, добытым при раскопках могильника Доллькайм-Коврово, сосуды типа Рышард Волонгевич XVII относятся к началу нашей эры. В отличие от керамики раннего железного века, сосуды анализируемого типа содержат уже не кальцинированные кости погреб?нного, а заупокойные дары. Сопутствующий такому сосуду материал погребения Лаут 233 позволяет датировать тип proto-Dollkeim фазой В1. Свое название «proto-Dollkeim» этот тип обр?л от термина «тип Dollkeim» (по В. Новаковскому), генетически предшествуя ему. Если сосуд-приставка типа Рышард Волонгевич XVII обладает сфероидным туловом и двухчастной ручкой, то производный от него горшок типа Dollkeim, сохраняя указанную форму, уже лиш?н ручки. Правда, «промежуточные» формы сосудов ещ? сохраняют рудименты одинарных двухчастных ручек в виде вертикального, стоящего на ребре налепа, изредка - с двумя отверстиями.

В целом, как можно убедиться, керамический материал периода B (т.е. всего I в. н.э.) несет на себе следы традиций вельбарской культуры любовидзской фазы (фазы B). В этой связи возникает интересная проблема, связанная с характером взаимоотношений самбийско-натангийской культуры и вельбарской на раннем этапе своего существования. Как соотносятся обе эти культуры? Однако этот вопрос, требующий своего детального и обстоятельного анализа, пока что выходит за рамки затронутой темы.

Таким образом, проанализированный эпонимный могильник Доллькайм-Коврово, впрочем как и весь Самбийский полуостров (особенно, его западная часть) не содержит материалов, свидетельствующих о том, что в раннеримское время (т.е. на фазе B или на протяжении всего I в. н.э.) юго- восточное побережье Балтийского моря было сплошь заселено западнобалтскими племенами. Бурные события эпохи римского влияния, выражавшиеся, прежде всего, в так называемом прессинге, который осуществлялся на носителей культуры западнобалтских курганов их западными и южными соседями, по всей видимости, привел к перемещению значительной части это населения в восточном и северо-восточном направлениях. Уже на фазе B1 древности Самбийского полуострова не обнаруживают связи ни по обряду (ингумация), ни по инвентарю (за исключением некоторых моментов как в погребальных традициях, так и в керамическом материале) с предыдущей культурой.

Присутствие носителей культуры западнобалтских курганов в интересующий период отмечается в восточной части Мазурского Поозерья, где на этапе B1 продолжают развиваться западнобалтские традиции, выражающиеся в частичном сохранении курганной обрядности с кремацией, в составе инвентаря присутствуют биконические сосуды.

Можно предположить, что в Мазурское Пооз?рье (т.е. собственно в ареале судинов/судавов) в I в. н.э. переместилась значительная часть западнобалтского населения Самбийского полуострова.

Памятники венгожевской (Wкgorzewo) (восточномазурской) и мронговской (Mr№gowo) (западномазурской) на раннем этапе своего существования (на фазе конца B1 - начала B2) по основным своим признакам во многом схожи. По всей видимости, прав Е. Окулич, считающий, что разделение мазурской группы на ряд локальных вариантов носит в раннеримский период чисто картографический момент. Ранние этапы своего существования (B1 и B2 - от начала I в. н.э. до середины II в. н.э.) представлены большей частью в могильниках венгожевской группы (такие могильники, как Можтыны (Mojtyny), Богачево-Кула (Bogaczewo-Kula), Бабета (Babeta), Книс (Knis)). Из остальных микрорегионов известны лишь отдельные находки, которые позволяют теоретически относить становление поселенчества в них к началу фазы B1.

Интересным представляется возникновение на территории Мазурского Поозерья грунтовых могильников. Как полагает Г.Н. Пронин, появление в раннеримский период грунтовых могильников в этом регионе связывается с ответвлением самбийско-натангийской культуры. На это указывает единый погребальный обряд. Как уже отмечалось выше, для всего этапа B (в целом, I в. н.э.) в самбийско-натангийской культуре характерно наличие обряда трупоположения (хотя встречается и кремация), иногда под курганами. Однако преобладающими на протяжении всего раннеримского периода захоронения по обряду ингумации в Мазурском Поозерье не стали. Между тем взаимными контактами с населением соседних территорий вполне объяснимы и локальные отличия в погребальной обрядности. Не вызывают сомнения преобладание на ранних этапах связей с Самбийским полуостровом, что нашло отражение в соответствующем инвентаре, особенно в керамическом материале. Основные формы керамики, имевшие распространение в грунтовых могильниках Мазурского Поозерья, являются развитием керамических форм не только в этом регионе, но и в ареале самбийско-натангийской культуры в период B1. Также в некоторых могильниках (Bogaczewo-Kula, Babeta) встречаются керамические формы, бытовавшие на Самбийском полуострове еще в позднелатенское время.

При этом не стоит думать, что со значительным передвижением носителей культуры западнобалтских курганов в Мазурское Поозерье, на Самбийском полуострове не осталось части этих носителей. По всей вероятности, какая-то часть (может быть и небольшая) продолжает проживать на Самбии. На это обстоятельство указывает один из типов погребальной керамики носителей самбийско-натангийской культуры - сосуды-приставки биконической формы, украшенные зигзагообразным орнаментом и снабженные псевдоручками.

К.Н. Скворцов, рассмотревший вопрос о западных балтах и их соседях в римское время, относительно проблемы перехода от культуры западнобалтских курганов к самбиийско-натангийской (резкой смены погребального обряда и погребальной традиции) склоняется к следующей мысли. Согласно ей рассматриваемый переход был обусловлен переселением неизвестной нам части населения из Южной Скандинавии на южное побережье Балтийского моря. В данном случае имеется в виду появление на территории Померании в северной Германии группы памятников Одры- Венсеры. Вероятно, что такая миграция, которая привела в итоге к возникновению вельбарской культуры, могла дать импульс и для возникновения самбийско-натангийской культуры (на осколках прежней культуры западнобалтских курганов). Возможно, что такая миграция населения с севера имела место быть. Однако не меньшее значение, если даже не первоочередное, в данном случае приобретает то культурное влияние, идущее в виде импульсов с юга.

В период возникновения самбийско-натангийской культуры ее носители, отрезанные от наиболее удобного участка торгового пути, который проходил вдоль побережья Вислинского залива, вполне возможно реализуют свои торговые контакты через территорию родственных им носителей богачевской культуры. Логично предположить в этой связи, что в конце фазы B1 (ок. 70/80 гг. н.э.) балтийский янтарь мог транспортироваться по древней субречной системе Прегель-Неман, а далее по мелким рекам с истоками, расположенными в Мазурском Поозерье, через зону богачевской культуры в ареал пшеворской культуры.

О.А. Хомякова предполагала, что дельта Вислы (на ней располагается современный польский крупный город и порт - Гданьск) занимала ведущее положение в янтарном обмене региона, играла роль основного «фильтра» и источника влияний и инноваций для племен, проживавших восточнее реки Пасл?нки (Pasікka).

Между тем немецкими археологами (в частности Х. Эггерсом), на основании имеющихся различий в характере могильников, давно признано, что река Пасленка представляет собой этническую границу между германскими и балтийскими племенами. В пользу данного положения немецкий исследователь приводит то обстоятельство, что бронзовые импортные сосуды более чем на 90% происходят их погребений, то это, по всей видимости, отражает обычай, типичный для германской территории, давать их покойникам. Между тем описанный обычай остается неизвестным балтийским племенам, которые в противоположность западным соседям, клали в могилы римские монеты. Однако такое мнение Х. Эггерса необходимо уточнить, поскольку несколько экземпляров римских бронзовых сосудов обнаружены на территории Литвы (преимущественно, в богатых захоронениях, отождествляемых М.М. Михельбертасом с членами родовой знати).

Как полагает К.Н. Скворцов, «в связи с этими изменениями у исследователей возник ряд полярно противоположных гипотез об этнической принадлежности жителей региона северной части бывшей Восточной Пруссии, согласно которым либо местная культура являлась моноэтничной и была прямой преемницей культуры западнобалтских курганов, либо она могла сформироваться на полиэтничной основе, с социальной верхушкой, состоявшей в том числе из представителей германцев (готов), кельтов и даже венедов».

По мнению О.А. Хомяковой, исследовавшая вопрос о женском уборе самбийско-натангийской культуры, «определяющее влияние на формировании комплекса украшений оказала активизация процессов обмена и межкультурпых связей в результате «подключения» населения Самбии и Натангии к «янтарной торговле», а также возможное появление в местной балтский среде иного этнического компонента».

В то же время Е. Окулич на основе проведенного им анализа ажурных поясных накладок, которые развивали паннонские традиции I в. н.э. и скопление которых было обнаружено О. Тишлером в погребениях могильника Доллькайм, позволило относить время формирования самбийско-натангийской культуры к периоду B2. К.Н. Скворцов склонен относить время возникновения рассматриваемой культуры к рубежу фаз B1 и B2, т.е. к последней четверти I в. н.э. Между тем сам момент появления самбийско-натангийской культуры не удается четко вычленить из контекста позднейшей фазы культуры западнобалтских курганов.

Таким образом, проанализированный в данной главе археологический материал позволяет сделать следующие предварительные выводы.

Представленный в настоящей главе археологический материал позволяет заключить, что на территории южного побережья Балтийского моря протекали довольно активные межплеменные процессы, возможно, способствовавшие «затуханию» прежде существовавшей здесь культуры западнобалтских курганов. На ее месте возникла совершенно новая и отличная от предыдущей самбийско-натангийская культура, носителями которой именуются «эстии» письменных источников. В этой связи в археологической литературе сложились следующие точки зрения по данной проблеме.

Польская исследовательница Л. Окулич отрицала наличие генетической связи (преемственности) между носителями культуры западнобалтских курганов и самбийско-натангийской культуры.

В свою очередь другой польский исследователь В. Новаковский предполагает существование еще и в I в. н.э. «анахроничных» групп носителей культуры западнобалтских курганов. Также им отрицается и сильное культурное влияние со стороны латенской культуры в конце I в. н.э. - начале I в. н.э.

Компромиссной точки зрения, суть которой также заключается в констатации отсутствии преемственности между культурой западнобалтских курганов и самбийско-натангийской, но с сохранением некоторых западнобалтских традиций, придерживаются В.И. Кулаков и Е.А. Тюрин.

Между тем К.Н. Скворцов и О.А. Хомякова являются сторонниками теории о скандинавском «импульсе» как основном факторе изменений, происходивших на южном побережье Балтийского моря (в частности, на Самбийском полуострове).

М.Б. Щукин склонялся к мысли о том, что в середине - второй половине I в. н.э. эстии-балты не составляли, по всей видимости, большинства на Самбийском полуострове, поскольку они были потеснены пришлыми группами из Подунавья («блуждающими венедами»), влекомые перспективной торговлей янтаря.

Однако в качестве одного из возможных объяснений перехода от культуры западнобалтских курганов к самбийско-натангийской культуре можно выдвинуть рабочую гипотезу, суть которой сводится к следующему. В самом начале I в. н.э. на территории юго-восточной Прибалтики, которую в это время занимают носители культуры западнобалтских курганов, происходят какие-то неизвестные на сегодняшний день процессы (миграции различных племен, осуществляющие давление на носителей западнобалтских курганов?), итогом которых становится «затухание» основного центра (или ядра) этой культуры. Поскольку рассматриваемая культура включала в себя несколько локальных групп памятников (самбийскую, западно- и восточномазурскую), то ее традиции за пределами основного центра сохранялись в них значительно дольше. По причине того, что территория самбийской локальной группы была богата залежами янтаря, явилось, возможно, именно для возникновения на основе этой группы новой культуры - самбийско-натангийской. Основателями этой культуры стали, по всей видимости, те самые «тацитовские» эстии, представлявшие собой конгломерат различных племен. Возможно, что среди них присутствовали, не только представители североевропейского германского мира, но и, по всей видимости, какие-то сильно кельтизированные или «кельтоидные» группы населения (или же население, называемое как «между кельтами и германцами»). Безусловно, что они принадлежали к представителям привилегированной социальной группы (элите). Их основной интерес к этому району был обусловлен, очевидно, контролем янтарного торгового пути, по которому происходил обмен и торговля с различными регионами европейского Барбарикума и Римской империей.

Описанный процесс находит некоторое свое подтверждение в материалах более ранних эпох, а именно в материалах усатовской культуры (приблизительно 3500-2800 гг. до н.э.) эпохи энеолита (палеометалла), расположенной в Северо-Западном Причерноморье (западнопонтийский регион). По мнению С.В. Ивановой, усатовская культура отличается от круга родственных ей культурных образований, прежде всего, «восприятием чужих традиций, технологий, артефактов, что могло происходить при непосредственных контактах. Стимулом и основой культурных контактов были и те возможности, которые предоставляли природные ресурсы их обладателям». Что же могли предложить носители усатовской культуры своему различному инокультурному окружению? Не вызывает сомнения в том, что в качестве такого наиболее ценного природного эквивалента обмена и торговли, причем бывшего в избытке у «усатовцев», выступала соль (по всей видимости, племена усатовской культуры стоит рассматривать как первых солеваров в Северо-Западном Причерноморье, чья деятельность отразилась в археологических источниках). Более близкой аналогией (по времени) к сказанному являются соляные залежи (соляные шахты) знаменитого австрийского Гальштатта (Hallstatt), став, благодаря последней, центром известной и яркой для своего времени гальштатской археологической культуры (или гальштатской культурно-исторической общности). Примечательно и то, что при раскопках кельтского поселения вблизи Бад Наухайм (Bad Nauheim) в Центральной Германии были обнаружены остатки сооружения для выпаривания соли.

В связи с этим не должен вызывать сомнения тот факт, что у племен, проживавших на южном побережье Балтийского моря (в частности, на Самбийском полуострове, а также и в районе современного Гданьска), в качестве ценного и почитаемого природного эквивалента выступал янтарь. Торговля и обмен янтарем могли способствовать «привлечению» на южное побережье Балтийского моря в латенскую эпоху не только первоклассных кельтских предметов, но и новейших технологических приемов и знаний в различных областях (в первую очередь, в области металлургии, ремесленном производстве и т.д.).

В этой связи кажется верным предположение К.Н. Скворцова о том, влияние латенизированных культур на культуру западнобалтских курганов, прослеживаемое в керамических традициях (о которых довольно подробно говорилось выше), было более значительным, чем считалось до этого.

Однако не стоит думать, что в связи с произошедшими переменами, имевшими место быть на территории юго-восточного побережья Балтийского моря, все прежнее население в одночасье перестало здесь существовать. Напротив, именно присутствием бывших носителей культуры западнобалтских курганов можно убедительно объяснить сохранение некоторых особенностей погребальной традиции предыдущей культуры среди носителей самбийско-натангийской культуры, благодаря чему происходит своего рода легитимизация новых представителей в среде местного западнобалтского населения. Как мне представляется, именно с позиций концепции «центр-периферия» возможно объяснить (не только гипотетически, но и археологически) резкий и скачкообразный переход от одной археологической культуры к другой на рубеже веков.

В следующей главе на обширном археологическом материале будет показано, что южное влияние в лице латенской культуры и традиций играло не самую последнюю роль, если даже не первоочередную, в процессе формирования культурного облика населения южного побережья Балтийского моря на рубеже веков.

латенский культура янтарный погребение

Глава II. Происхождение латенского фона на южном побережье Балтийского моря

2.1 Янтарный путь и позднелатенский импорт

Чем были привлекательны для различных варварских племен, населявших Барбарикум, т.е. территории, находившиеся за пределами античного мира (собственно Греции и Италии), латенские культурные традиции?

П. Берфорд предлагает рассматривать латенский стиль сквозь призму его социальной среды. К примеру, как полагает К. Хокс, западное латенское искусство представляет собой накопление и отображение богатства элиты для поддержания своего социального положения. Между тем желание кельтской элиты контролировать больше средств для накопления богатства рассматривается как движущая сила «кельтской экспансии».

Вместе с тем П. Берфорд выделил в своей работе пять значимых аспектов для объяснения феноменального для своего времени распространения так называемого «латенского стиля жизни» («La Тиne Lifestyle»):

1. Компактное поселение из совокупностей большого числа представителей латенской культуры (или по терминологии П. Бэрфорда - «кельтоговорящие»(Celtic-speaker)) образует социальную организацию, которую можно назвать «племенами». В этих областях вся социальная система соответствует латенским моделям и может обнаруживать соответствия в стиле одежды, погребальном обряде, а также, возможно, системы верований с теми, которые существуют в других кельтоговорящих сообществах. В некоторых областях такая социальная организация приняла форму предгосударственного образования с развитием кельтских оппидумов (oppida) и использованием монет. Возможно, такая ситуация сложилась в долине реки Дунай. Однако нужно отметить, что развитие социальных организаций, породивших оппидумы и т.д., не зависело просто от лингвистической близости, поскольку эти явления развиваются только в некоторых областях кельтской Британии и даже намного позже, чем на европейском континенте;

2. Дисперсное, т.е. рассеянное, заселение представителями латенской культуры способствовало формированию элиты среди большей части различного в этническом отношении населения. Различный материал в латенском стиле и погребальные обряды, по всей видимости, представляют собой как навязчивую популяцию и аккультурацию автохтонным населением иностранных художественных стилей и идей. Это являлось отражением доминирования и символа статуса. В этих районах могут возникать некоторые латенские особенности (такие как керамика, изготовленная на гончарном круге, фибулы, художественные стили, иногда ингумация в погребальном обряде), но социальная и экономическая организации редко принимают тот же вид, что и в первом случае (к примеру, отсутствие оппидумов или монет). Возможным примером такого типа поселений может быть юго-западная Польша, сильно подверженная влиянию кельтскоязычных племен южных Карпат. В определенных обстоятельствах господство элиты может привести к языковому перемещению, как в случае «колонизации» западной Шотландии из Ирландии и Бретани из Корнуолла в V в. до н.э. В обеих этих областях использовались кельтские языки;

3. Рассеянное заселение кельтоговорящих представителей как части более крупного в этническом отношении населения. Имеющийся материал в латенском стиле и погребальные обряды можно интерпретировать как представляющие попытки кельтского меньшинства сохранить свою культурную идентичность в стрессовой ситуации. Если, однако, отказаться от такого понятия, как «кельтская» этничности, то не следует ожидать существования какой-либо особой разницы в материальной культуре этой небольшой группы населения среди окружающего его большинства. В свою очередь присутствие малочисленную категорию носителей латенской культуры оказывает минимальное влияние на социальную и экономическую организацию того общества, в которое они включены. Вполне возможно, что тацитовские эстии могут быть отнесены именно к этой категории;

4. Непостоянные вооруженные вторжения носителей латенской культуры на территории, заселенные некельтским в этническом отношении населением (в качестве таковых могут выступать галльские нашествия в Италию в начале IV в. до н.э. или в Грецию и Македонию в начале III в. до н.э.). Эти события непосредственно отразились в письменных источниках, особенно тогда, когда они затронули зону интереса классического (античного) мира. Однако этот тип «экспансии» не следует путать с тремя типами, которые были описаны выше. Они часто сопровождались попытками расселения на части захваченной территории (воинами, отставшими или искавшими пропитание для того, чтобы создать линии снабжения в затяжных кампаниях или же использовать захваченную добычу). В то же самое время вооруженные вторжения не всегда являлись началом колонизации. Однако они могли иметь более глубокие последствия для захватчиков. В некоторых случаях они приводили к установлению видимых кельтских колоний на далеких территориях (как, например, поселение галатов в Малой Азии);