Между тем немецкий исследователь Вольфганг Ден выявил у кельтов четыре типа миграции:

a) удаление из популяции избытка населения, главным образом молодежи;

b) выселение группы с женщинами, детьми, скотом и другим добром на новые территории;

c) военные экспедиции;

d) этнические движения, вызванные экономическими причинами;

5. Приобретение объектов и усвоение модных образов латенского стиля людьми абсолютно различного этнического происхождения, равным образом как западнокельтские (галльские) племена приобретали греческий импорт и усваивали модные греческие образы. Латенские объекты известны и на территории русской лесостепи.

Таким образом, вполне очевидно, что простого присутствия «кельтских/латенских» объектов еще недостаточно для доказательства присутствия кельтов как непосредственных носителей латенской культуры в различных областях и уж тем более то, что они являлись доминирующей социальной или этнической группой, ответственной за создание конкретной социально-политической или экономической ситуации во всех областях, где были обнаружены латенские предметы.

Как предполагает П. Бэрфорд, носители латенской культуры могли выступать в качестве своего рода организующего фактора некоторых экономических систем и сетей дальней международной торговли. Факт того, что в Центральной Европе имелись районы, продуцирующие, очевидно, чеканку монет, оппиды и предметы роскоши на обмен, и которые считаются, как правило, «кельтскими», не всегда может означать, что население этих районов говорило на кельтском диалекте, приведшее, в конечном счете, к экономическому развитию. Такой аргумент превращается в «заколдованный круг», поскольку часто присутствие именно этих археологически узнаваемых явлений приводит, в первую очередь, к идентификации области как «кельтской».

В свою очередь современными исследователями были выделены три вида системы обмена:

1. Межобщинный (внутри самого племени, исходя из того, чем богаты; такой обмен, как правило, зачастую мог не иметь хозяйственной ценности, поскольку для создания или укрепления социальных связей;

2. С ближайшими иноэтничными соседями; в этом случае уже присутствует специализация и поставляются те предметы обмена, которых нет в других обществах;

3. Дальний обмен с населением, обитавшим на значительном (до 300-400 км) расстоянии.

Между тем обмен на дальние расстояния мог носить опосредованный характер, через представителей других дальних экспедиций, занимающих промежуточные отрезки пути, связанные лишь с определенными пунктами. Экспедиции не преодолевали все расстояние от исходного пункта до места назначения и в обратном направлении, а только отдельные участки маршрута дальнего пути. Экспедиции, которые длились по несколько месяцев, как правило, планировались заранее из нескольких десятков мужчин, обладавших высоким статусом. В роли руководителей таких экспедицией выступали лидеры отдельных поселков. Не выступает ли сказанное в качестве косвенного подтверждения гипотезы П. Бэрфорд о роли носителей латенской культуры как некого организующего фактора некоторых экономических систем и сетей дальней международной торговли? По всей видимости, такое не исключено. Как мне представляется, элитная прослойка не могла не осознавать всех коммерческих выгод и преимуществ от организации торговых путей или установления над ними контроля.

Совсем недавно в зарубежной литературе увидела свет совместная работа двух румынских исследователей А. Рустойю и С. Берекки, посвященная детальному анализу не только взаимоотношений ремесленников с представителями кельтской элиты, но и роли ремесленников как непосредственных воспроизводителей культурных явлений. К некоторым заслуживающим внимания аспектам этой работы я буду обращаться в процессе работы.

Не будет преувеличением сказать, что латенская культура и связанный с нею исторический период в жизни варварской и античной Европы в полной мере можно считать феноменом. В этом отношении верным представляется мнение М. Диллон и Н.К. Чедвик о том, что от Галатии в Малой Азии на северо-запад до Шотландии и на юг до Андалузии в III в. до н.э. можно было путешествовать, не покидая собственно кельтской территории. И это была не империя, она представляла собой единое культурное пространство.

В этой связи, как верно отметил П. Якобсталь, кельтское искусство, во всем своем многообразии и даже несмотря на распространение на столь обширной территории, является единой культурой. Также он добавляет:

«Нам говорят, что галлы были храбрыми, драчливыми, жестокими, суеверными и красноречивыми: их искусство также полно контрастов. Оно привлекает и отталкивает; оно далеко от примитивности и простоты; оно изящно по мысли и технике, разработано и умно, полно парадоксов, беспокойно, загадочно неоднозначно; рационально и иррационально; мрачно и темно - далеко от человечности и прозрачности греческого искусства. И все же это действительно стиль, первый большой вклад варваров в европейское искусство, первая большая глава в непрестанных контактах южной, северной и восточной сил в жизни Европы»207. Устремления кельтов и то культурное влияние, которое они оказывали на весь окружавший их племенной мир варварской Европы, сопоставимы по своей значимости и грандиозности с распространением французской культуры в XVIII - XIX вв., диктовавшей новые принципы и нормы в области моды, поведения на фоне активного проникновения французского языка в различные сферы общества, ставший в дальнейшем главным международным языком.

Ввиду сказанного, следует озадачиться следующей проблемой. Благодаря чему в интересующее время мог происходить процесс кельтизации того или иного региона Барбарикума, где непосредственное присутствие носителей латенской культуры прямо не засвидетельствовано? Он сводится к следующим важным аспектам:

1. В первую очередь, латенизация явилась прямым результатом деятельности варварских элит. Она могла выражаться в контроле важных торговых путей как первоочередного источника богатства и престижа, присутствие в среде элиты чужеродного или пришлого правителя - князя, благодаря которому мог происходить «культурный патронаж».

2. Деятельность ремесленников. Ремесленники являлись важной составляющей привилегированной прослойки варварского общества, т.к. благодаря их мастерству у элиты имелась возможность пользоваться престижными вещами (фибулами и т.д.) и тем самым позиционировать себя в

«нужном свете» перед остальными членами общества.

3. Наличие матримониальных связей. Наглядной иллюстрацией таких связей может служить уже упоминавшееся погребение в Викс (оно иллюстрирует характер кельто-скифских связей); если предположить, что такие связи имели место быть, то кельтская женщина играла роль транслятора латенской культуры на южнобалтийском «фронтире».

4. Мода как позиционирование своего привилегированного положения и отождествление себя с определенной социальной группой (элитой). Вероятно, представители южнобалтийской элиты не были в этом случае исключением.

5. Функционирование торговых путей. Уже упоминался неоднократно знаменитый Янтарный путь, а также предполагаемый польским исследователем Т. Бошнаком «морской северный путь».

Сближение обеих групп населения в странах, оккупированных кельтами, теперь шло очень быстро, и развитая латенская культура оказала огромное влияние на культуру исконного местного населения, которое в других отношениях до этого времени во многом сохранило свою самобытность. Графитная керамика, на которую был большой спрос, вывозилась и в отдаленные области. Для периода расцвета кельтских оппидумов особенно характерна расписная керамика; в Карпатской котловине в последнем веке ее производством занимались некоторые некельтские или лишь кельтизированные центры.

В период расцвета латенской культуры кельтские мастерские владели почти всеми производственными процессами и технологией и в этом отношении действительно завершили развитие цивилизации в Средней и Северной Европе. Они создали основу, из которой исходили все последующие столетия. Возрастающая концентрация кельтского заселения в Средней Европе прямо вызывала эти глубокие общественно-экономические изменения. Необходимо было собственной хозяйственной деятельностью возместить то, что прежде приносила военная добыча, искать новые ресурсы, новые возможности и опереться непосредственно на среднеевропейскую среду. Поэтому этот период расцвета оказал на соседние области столь сильное влияние, сказавшееся и в районах, расположенных далеко на севере (до самого Балтийского моря и южной Скандинавии), глубоко в Польше и в значительной части Украины. Предшествующая военная экспансия ныне сменилась экономическо-торговой экспансией, отдельные группы кельтских производителей даже основывали свои мастерские, по всей вероятности, и вне границ собственно кельтской сферы, например, в Польше, в области г. Кракова. Это переплетение кельтского и некельтского в середине последнего века зашло так далеко, что в некоторых европейских областях мы уже с трудом различаем, что является продуктом еще чисто кельтским, а что местным. Технику производства перенимала также некельтская среда и развивала ее в соответствии с потребностями и прочими условиями.

В начале III в. до н.э. кельты, продвигаясь через Судеты, достигают Польши и занимают наиболее плодородные земли в Средней Силезии. Во II в. до н.э. другая группа кельтов переходит Карпаты и занимает территории Верхней Силезии и Малопольши. Примечательно, но на одном из кельтских поселений I в. до н.э. - Вроцлав-Портынице (Wrocіaw-Portynice) - был обнаружен целый склад необработанного балтийского янтаря, весом около 3 тонн.

Латинское выражение litus Oceani в древности (собственно, в период Античности) служило синонимом края света, но именно это побережье

«северного Океана» притягивало римлян, как место залежей янтаря. Поиски

«северного золота» привели к формированию в период римского влияния системы контактов между Дунаем и Балтикой, называемых традиционно

«Янтарным пут?м». На «римских» древностях этого периода, регистрируемых в регионе Балтийского моря, видны отч?тливые отпечатки традиции латенской культуры, из чего следует, что эти контакты находились под контролем кельтов, жителей приграничных провинций Imperium Romanum (так называемые перегрины (peregrini)). Обращает на себя внимание и распространение этих находок: они засвидетельствованы на Мазурском Пооз?рье, а также в среднем течении Преголи (Надровия), над Куршским заливом и в устье реки Неман.

Из Средиземноморского региона на южный берег Балтики вели два основных маршрута:

1. «Янтарный путь» - Средний Дунай - Моравские Ворота - верховья Одера

– бассейн Верхней Варты - Нижняя Висла - острова Балтийского моря.

2. Средний Дунай - Моравские Ворота - Одер - Померания - Мекленбург - Дания.

В современной польской археологической литературе, в частности Т. Бошнаком, была выдвинута гипотеза о существовании не только сухопутного пути, но также и морского, берущего свое начало в Западной Европе, проходящего через Северное море с выходом к Балтийскому морю. В данной статье высказывается предположение, согласно которому кельты могли появиться на южном побережье Балтийского моря не только благодаря сухопутному Янтарному пути, но и посредством морского пути. Среди них могли быть выходцы, как с Британских островов, так и с самой Галлии.

Польский исследователь В. Новаковский на основе некоторых археологических находок выделил в качестве предполагаемого ответвления Янтарного пути Мазурско-надровский путь, существовавший в эпоху римских императоров Августа и Тиберия. Примечательно, но уже в своей работе Х. Эггерс выявил восточное ответвление Янтарного пути, которое отделялось в районе Калиша (Kalisz), расположенного в Великопольском воеводстве в западной Польше, и вело в северо-восточном направлении к Самбии и Литве. М.М. Михельбертас также выделил указанное ответвление.

Для нашей темы восточное ответвление Янтарного пути особенно важно, поскольку оно проходит по территории западных балтов. Как отмечает автор, эти контакты (т.е. между южным побережьем Балтийского моря и землями Среднего Подунавья) находились под контролем кельтов, проживавших в пограничных провинциях Imperium Romanum. На каких же собственно археологических материалах и выводах строится его предположение?

Первой из таких находок является фибула из Крукланки (Kruklanki). У нее ножка была отогнута кверху и заканчивается круглым выпуклым щитком, в центре которого находилась закл?пка, прикрепляющая ножку к дужке. Железная игла фибулы была прикреплена к оси, находящейся в отверстии под пластинкой, имитирующей пружину, отлитой вместе с дужкой. Особенности конструкции фибулы из Крукланки очень схожи с конструкцией кельтской фибулы типы Мюнзинген (Mьnsingen). Между тем рассматриваемая застежка представляет собой синтез кельтской стилистики с не характерной для кельтов шарнирной конструкцией. В качестве иллюстрации такого синтеза могут служить находки трех бронзовых фибул со щитками на дужках, с железными пружинками и рамчатыми ножками, найденные на известном кельтском оппидуме в Манхинг (Manching), расположенном в южной Германии. К тому же аналоги фибулы из Крукланки обнаружены на землях проживания в этническом отношении иллирийского, но сильно кельтизированного племени яподов. Там выявлены довольно многочисленные фибулы с имитацией пружин - «псевдо-спиралями» на окончании ножек. Здесь были найдены также фибулы со щитками на ножках. Эти два типа фибул встречаются в комплексах, датируемых локальной фазой V, т.е. на время от 110 г. до н.э. - 10/20 гг. н.э. К сожалению, пока нет возможности точно сказать, являлась ли фибула из Крукланки импортом из кельто-иллирийского мира или была всего лишь местной имитацией, но, не подлежит сомнению тот факт, что она служит подтверждением связей жителей Мазурского Поозерья с южнодунайскими землями.

Также важными представляются находки являются фибул типа Стрики (Striki). Две такие застежки были обнаружены на территории Восточной Пруссии, однако точная их локализация осталась неизвестной. Третья находка происходит из клада, происходящего с территории бывшего имения Шприндт (Sprindt), в границах города Инстербург (Insterburg; современный Черняховск, Калининградская область). На головках рассматриваемых фибул были пластинки с поперечным рифлением, имитирующие пружины. Они не были украшены щитками на окончаниях ножек, а на их головках и с двух сторон «псевдо-пружин» находились бугорки. Их датировка согласно конструкции фибул (наличие рамчатой ножки, что является особенностью позднелатенской схемы), как полагает В. Новаковский, относится к развитой фазе позднего предримского периода (фазы A2-A3, т.е. 100 г. до н.э. - 20 г. н.э.). По мнению исследователя, фибула из Крукланки представляет собой образ быстрой «миграции идеи», т.е. промежуточным этапом между кельто-иллирийскими (яподскими) образцами и северными производными (фибулы типа Стрики).

Еще одним видом находок в Прибалтике являются поздние кельтские фибулы. Среди них можно выделить следующие три вида: тип Альмгрен 239 (Kragenfibeln), тип Альмгрен 240 (Distelfibeln), фибул типа Нертомарус (Nertomarus).

Первый представлен фибулами классической формы Триер- Винхеринген (Trier-Wincheringen), длиной 10,6 см. Их датировку следует относить ко времени правления императоров Августа и Тиберия. Распространение находок фибул Kragenfibeln на землях, располагавшихся севернее среднего Подунавья, позволяет предполагать, что эти фибулы могли проникнуть на территорию пшеворской культуры через Чешскую Котловину, а следующий этап мог проходить через Мазовию на территорию Мазурского Пооз?рья. Между тем экземпляр рассматриваемой фибулы из окрестностей Венгожево (Варминьско-Мазурское воеводство, северная Польша), по мнению В. Новаковского, является импортом, происходящим с территории проживания галльского (кельтского) племени треверов.

Следующий вид представлен двумя фибулами, также происходящими из Венговежа, так называемым типом Альмгрен 240 - их дужка украшена декоративным щитком, напоминающим украшенные наложенными на дужку декоративными щитками, напоминающими цветок чертополоха (нем. Distel). Обе разной длины: длина первой составляет 10 см, длина второй - 5.3 см. Похожие предметы были найдены на маркоманских погребальных памятниках в Чешской Котловине, в комплексах, относящихся ко времени «державы Маробода». Следует отметить, что фибулы рассматриваемого типа принадлежат к одному и тому же варианту, появившемуся на землях Галлии во время правления императора Августа и бывшего в употреблении до третьей четверти I в. н.э.

К этому же времени относятся находки фибул типа Нертомарус. Одна из таких фибул, варианта Лангтон-Доун (Langton-Dawn), была обнаружена севернее Карпат на кельтско-пшеворском поселении тынецкой группы под Краковом. В собраниях Музея Вармии и Мазур в Ольштыне еще одна такая же фибула была зарегистрирована по месту своего нахождения как «Samsburg, Kr. Insterburg». По мнению В. Новаковского, локализация данного артефакта недалеко от современного Черняховска не вызывает сомнений. По всей видимости, фибулу из «Замсбурга» можно рассматривать как своего рода отражением пути, идущего через Чешскую Котловину, которая являлась центром «державы Маробода», на север, на территорию Мазурского Пооз?рья, a оттуда далее уже в Надровию.

Еще одним интересным видом находок являются фибулы типа Езерине (Jezerine) - с широкими ленточными дужками и с шариком на конце ножки. Представленные фибулы хорошо известны на широкой территории от Галлии, наддунайских земель по Балканы и являются проявлением живой кельтской традиции в провинциальной римской культуре во времена Августа. Кроме того фибулы типа Езерине были обнаружены также и в кельтском «анклаве» в Центральной Европе, каким была на рубеже эр т.н. пуховская культура, с двух сторон Татр, но в пшеворской культуре они не встречаются. Рассматриваемый тип фибул встречается на янтарном побережье между низовьями Вислы и Неманом. Два экземпляра были обнаружены также и на Мазурском Поозерье. Первый артефакт зафиксирован в погребении LVII на уже упоминавшемся могильнике Крукланки. Второй артефакт обнаружен на стоянке Гжыбово (Grzybowo). Фибулы типа Езерине были найдены в Новой Деревне Гусевского района Калининградской области и Шилуте (Сilutл), в низовьях Немана на территории Литвы. К этому списку следует добавить еще две фибулы того же типа, обнаруженные на могильниках вельбарской культуры в низовьях Вислы, расположенных в Поморском воеводстве на севере Польши. Первая из находок происходила из Любешево (Lubieszewo), вторая - на могильнике Стары Тарг (Stary Targ).

Этот отрезок пути вел и дальше - на остров Готланд, расположенный напротив западнолитовского взморья. На нем были обнаружены фибулы, иллюстрирующие местные подражания фибулам типа Езерине. Можно отметить некоторые отличительные особенности этих фибул. Ножка экземпляра из Сигульд (Siguld), длинной 6 см, заканчивалась маленьким шариком, а в иглопри?мнике было небольшое круглое отверстие. Также выглядела чуть более длинная (6,3 см) фибула из Лилля Роне (Lilla Rone). Оба готландских артефакта имели специфическую ленточную бронзовую дужку: посредине она расширялась и на этом расширении находилось большая, куполообразная выпуклость. В обоих случаях верхняя часть этого

«купола» была срезана, благодаря чему посреди дужки фибулы находилось большое круглое отверстие. Это отразилось также на прочности фибул: экземпляр из Сигульд поврежд?н в центральной части дужки, а фибула из Лиля Роне в этом же месте сломана. Совершенно оригинально выглядят головки обеих фибул: «нормальные» пружины отсутствуют, а вместо них в качестве пружинного элемента находится игла, которая плавно переходит в головку дужки. Пружину имитируют две спирально скрученные проволочные трубочки, насаженные на оси, расположенной попер?к головки. Готландские варианты фибул типа Езерине, по всей видимости, отражают существование связей острова с регионами, где фибулы типа Езерине встречаются довольно часто - это устье Немана и мазурско-надровское ответвление Янтарного пути.

К вещам кельтской традиции можно прибавить и находки браслетов с поперечными гребешками, окончаниями с отростками. Данные браслеты встречаются Весново, Краснознаменский район Калининградской области, Ромоты (Romoty), на Мазурском Пооз?рье, а также Каружай, в Литве. Схожий браслет, хотя уже без декоративных отростков на окончаниях, был найден в Пренляукис (Prienlaukis), также в Литве. К этому списку следует добавить также два стилистически более поздних экземпляра со сплющенными гребешками: из коллекции пастора Писанского, собранной в окрестностях Венгожева, а также браслет из Пажарстис.

Этот вид некоторые исследователи соотносили с формами браслетов, характерных для латенской культуры и датировали их временем LT C (150/120 гг. до н.э.), т.е. их следовало бы отнести к культуре западнобалтских курганов. Однако более правдоподобной представляется гипотеза о происхождении рассматриваемых браслетов в качестве подражания позднекельтским браслетам из римской провинции Реция (Raetia), в верхнем течении Дуная. Последние фиксируются в том же хронологическом горизонте, что и фибулы типа Езерине. Об этом свидетельствует браслет из Ромоты, который был найден на грунтовом могильнике периода римского влияния, a стилистически поздний экземпляр из Пажарстис был зафиксирован в погребении 2 в кургане 54 вместе с глазчатой фибулой прусской серии Альмгрен 60-61, сильно профилированной фибулой Альмгрен 72, которые датируют этот объект фазой B2 (70-170 гг.) периода римского влияния. Таким образом, можно предположить, что наиболее ранние из описываемых выше браслетов могли попасть на Мазурское Пооз?рье (Ромоты), в Надровию (Весново), а также в устье Немана (Каружай, возможно и Пренляукис) вместе с той же волной кельтско-римских импортов, что и большинство рассматриваемых ранее фибул.

Таким образом, как полагает В. Наваковский, все проанализированные находки, вероятно, попали на южное побережье Балтийского моря в течение 40-50 лет, а именно в эпоху императора Августа и начала правления императора Тиберия. Время существования описанной «мазурско- надровской альтернативы» объясняет также и кельтский характер находок: кельтское население римских провинций не отличалось в цивилизационном аспекте от германцев из-за Рейна и Дуная, a, вероятнее всего, также от балтов из Мазурского Пооз?рья и Надровии. В этой связи логично заключить, что благодаря этому не существовали преграды во взаимопонимании с варварскими партн?рами, даже при наличии языковых различий. C другой стороны, принадлежность к Imperium Romanum, открывало для этих людей значительные римские рынки сбыта, a тем самым - пропорционально большие прибыли. Кельтское население наддунайских провинций Империи становилось, таким образом, торговым посредником между центром средиземноморского мира и Barbaricum.

К этому списку следует добавить находки на южнобалтийском побережье ажурных бронзовых изделий в стиле opus interrasile, а также

«крыльчатых» (Flьgelfibeln) и «глазчатых» фибул. Ажурные накладки из металла служили, как правило, важным элементом женской одежды у кельтов Норика и Паннонии, а в I в. н.э. они обрели популярность в качестве украшений на ножнах мечей, на поясах, портупеях, звеньях цепей-поводьев конской узды у солдат и офицеров римской армии, размещенной на Рейне и верхнем Дунае. Точно также верхний Дунай является родиной «крыльчатых» и «глазчатых» фибул.

Находки крыльчатых и сильно профилированных фибул засвидетельствованы и на территории Литвы.

Первые обычно бывают больших размер, поскольку их длина может достигать 15-18 см. Крыльчатые фибулы имеют длинное прямое туловище, которое отделено от головки щитком, прикрытый сверху двумя «крыльями» с отростками (отсюда, собственно, и название этого типа фибул). Сама головка фибул чаще всего бывает почти треугольной формы и частично прикрывает спираль. Некоторые фибулы данного типа орнаментированы рядами точек и углублений, а другие могут содержать ажурный орнамент.

Крыльчатые фибулы обнаружены в могильнике Саргенай (Каунасский район, центральная Литва), в курганах Байоришкяй (Поневежский район, северная Литва), Сандраусишкес (Кельмеский район, северо-западная Литва) и Адакавас (Скаудвильский район, западная Литва). Сюда же следует причислить еще две фибулы, происходящие из погребения № 98 Саргенайского могильника (Каунасский район, центральная Литва) и разрушенного погребения, где-то в окрестностях Пашакарняй (Кельмесский район, северо-западная Литва). Все эти шесть бронзовых крыльчатых фибул были, скорее всего, украшением мужчин, поскольку обнаружены в мужских захоронениях.

Этот тип фибул, широко распространенный в римских провинциях Паннонии и Норикума, датируются, как правило, I-II вв. н.э. По мнению М.М. Михельбертаса, крыльчатые фибулы попали в Литву из римских провинций благодаря функционированию Янтарного пути.

Также из римских провинций на территорию Литву попали и несколько экземпляров сильно профилированных фибул. Серебряная фибула рассматриваемого типа, украшенная рядами поперечных углублений и точек, была обнаружена в Куршяй (Кельмеский район, северо-западная Литва). Между тем близкие по форме фибулы распространены в римских наддунайских провинциях, а некоторые единичные экземпляры известны в Северной Европе. Упомянутая фибула датируется II в. н.э. и происходит, скорее всего, из наддунайских провинций. Еще одна небольшая, сильно профилированная фибула обнаружена в Адакавских курганах (Скаудвильский район, западная Литва). Очень схожий экземпляр, который датируется II в. н.э., был обнаружен и в Вилленберг (Бавария, юго-восточная Германия). Сильно профилированные фибулы, как и крыльчатые, были широко распространены в Паннонии в I-II вв. н.э. К этому периоду следует отнести и фибулу из Адакавских курганов, считая ее импортом из Паннонии. Сильно профилированные фибулы встречаются и на территории современной Калининградской области.

Из римских провинций в Литву попала и бронзовая фибула так называемого «позднелатенского» типа, обнаруженная в Шилуте (Шилутский район, западная Литва). Она могла попасть в I-II вв. н.э. из наддунайских провинций, где такие фибулы опять же широко распространены.

Вместе с тем ажурные накладки из металла и фибулы получают свое распространение в Прибалтике во второй половине I - первой половине II вв. как сугубо мужские атрибуты. Само появление варварских подражаний римской военной моде в таком удаленном от лимеса регионе связано с деятельностью римских торговцев на трассе «янтарного пути». Возможно, прав был М.Б. Щукин, предполагая, что ключевые пункты «янтарного пути» могли стать прибежищем в варварских землях для каких-то римских ремесленников, изготовлявших изделия в стиле «opus interrasile». Как известно, римские торговцы и ремесленники в I в. н.э. селились иногда за границами Imperium Romanum - в Дакии, свободной Британии и т. д.

В одной из недавних работ М. Рудницкий и С. Милек подробно рассмотрели вопрос о связях земель Центральной Польши с Дакией доримского времени. Основной находкой служат кольца со шнуровым орнаментом (type Єimleul Silvaniei). Несмотря на то, что они происходят из среды кельтов, их следует также относить и к среде даков. Рассматриваемые кольца или браслеты были обнаружены в разных частях Польши: одно - в Любичево (Lubiechowo), в Западном Поморье, пять - в регионе Нижней Вислы: Ласи (Lasy), Мальборк-Вельбарк (Malbork-Wielbark), три - в Мазовии: Неданово (Niedanowo), четыре были открыты в западной части Малой Польши: Нове Бжеско (Nowe Brzesko), Пельчиска (Peіczyska). Польские исследователи относят их ко времени раннего римского периода, но возможна и более ранняя датировка - LT D2 (60-30 гг. до н.э.) или ступень А3 раннеримского времени. Эти кольца, по мнению У. Маргоса и М. Стапорека, обязаны своим происхождением миру восточных кельтов или миру даков. М. Рудницкий и С. Милек приходят к следующему интересному выводу - кольца-браслеты со шнуровым орнаментом, обнаруженные в Лалендорфе (Lalendorf), в Мекленбурге - Передней Померании (Mecklenburg-Vorpommern), а также все указанные выше находки на территории Польши, должны рассматриваться как результат торгового обмена между Севером и Югом. При этом роль посредника в этом обмене играют жители западной части Малой Польши.

Сюда же следует добавить и различные бронзовые сосуды позднелатенского времени. Их можно разделить на две группы. К первой группе относятся котлы с железным краем (Bronzekessel mit eisernem Rand), цилиндрические или конические ведра (Bronzeeimer), миски (AusguЯbecken) и роскошные котлы (Prunkkessel). Их отличительной особенностью является наличие листовой бронзы и клепка из лент при изготовлении. Данные изделия следует считать кельтскими. Вторая группа включает в себя отлитые и частично обточенные, а также орнаментированные припаянными украшениями стамнозы, ситулы (сосуд в виде ведра), ведра, миски, кувшины и сковороды. Эти предметы следует относить к италийскому происхождению, изготовленные, по всей вероятности, в известных капуанских мастерских (Южная Италия).

Бронзовые котлы с железным краем, частично относящиеся к позднелатенскому времени, частично к раннеримскому, были распространены на всей территории так называемой «Свободной Грермании». Между тем в Польше они группируются в центральной Силезии и в районе нижней Вислы. Ситулы, которые были украшены оковками в виде дельфинов, встречаются в бассейне Эльбы, Одера и нижней Вислы. Они встречаются также в северо-западной Польше (Кошалинский повят, Западно- Поморское воеводство), западной Польше (Ставяны, Великопольское воеводство), северная Польша (Слупы, Куявско-Поморское воеводство). Ситулы с оковками в форме сердцевидных листьев встречаются преимущественно в бассейне средней и нижней Эльбы. Остальные типы обнаружены на территории западной Германии и в Дании, за исключением кувшинов, которые были найдены на территории Польши. По мнению Х. Эггерса, посредниками в торговле бронзовыми котлами выступали кельты, которых в I в. н.э. вытеснили римляне.

Сюда же следует включить и некоторые типы бронзовых ковшей. Ковши с ручками, украшенные головками лебедей, концентрируются преимущественно в Чехии и на обоих берегах нижнего Одера. Находки этих ковшей на берегах Одера появились здесь, скорее всего, в начале I в. н.э. посредством функционирования янтарного пути. Ковши с ручками с полукруглыми отверстиями имеют почти такую же территорию распространения, но очень редко встречаются в Чехии. Между тем большое количество таких ковшей встречаются в Дании, а также в бассейнах Эльбы, Одера и нижней Вислы. Один бронзовый ковш был обнаружен в Калининградской области, в могильнике Поваровка (бывш. Kirpehnen).

Заслуживает внимания предположение Х. Эггерса о том, что многочисленные римские импорты, которые попадали к пограничным племенам, распространялись в глубь территорий Барбарикума, благодаря посредничеству местных торговцев.

Как можно убедиться, все представленные находки, безусловно, относятся к характерным предметам латенской культуры. Однако могут ли они выступать в качестве своего рода индикаторов, свидетельствующих о присутствии на южном побережье Балтийского моря немногочисленной группы этнических кельтов? Постараюсь ответить на поставленный вопрос в рамках культурологической концепции А.Я. Флиера о так называемых «культурных индустриях». Встречается, правда, и другое наименование - «творческие индустрии». Между тем под самой культурной индустрией понимается производство непосредственно культурных или в существенной мере культурно отрегулированных феноменов, которое является более или менее массовым по своим объемам и высоко стандартизированным по большинству своих характеристик. Это системная совокупность культурных практик, осуществляемых не в новационно-поисковом (творческом) режиме, а по стандартам, реализующим наиболее актуальные в имеющихся условиях технологии социального производства и параметры создаваемых при этом продуктов. Именно наличие таких признаков, как массовость и стандартизированность, отличают культурные индустрии от другого режима культурного производства - культурного творчества, имеющего характерные черты новационности, штучности, авторской оригинальности и, как правило, отличающегося еще и высоким качеством. Это производство чаще всего бывает либо непосредственно художественным, либо каким-либо другим (утилитарным или символическим с иными функциями), но практически всегда обладающим существенной эстетической значимостью. Такая продукция с полным основанием может быть охарактеризована и названа именно как «эксклюзивная». Очевидно, что такое культурное творчество под определение «культурная индустрия» не попадает.

Итак, как можно видеть, Янтарный путь играл достаточно значимую роль для населения, проживающего на всем побережье Балтийского моря (не только в западной части, но и в восточной). В этом контексте уже не раз звучавший тезис о том, что между рассматриваемым регионом и Средним Подунавьем существовали довольно тесные связи, находит свое полное и одновременно логическое объяснение. Не будет преувеличением сказать, что этот же самый торговый путь способствовал формированию на южном побережье Балтийского моря феномена новой "дунайской" моды. В свете этого Янтарный путь представляется не только важной торговой магистралью, но также и своеобразной культурной «артерией» варварской

Европы. Ту же самую мысль выражает Т. Бошнак: «Кажется, что Янтарный путь был путем-проводником новых тенденций моды и идей». К примеру, могилы по обряду ингумации, столь редкие на польских земля во II в. до н.э., могли появиться здесь благодаря функционированию Янтарного пути Тем самым тезис о том, что этот путь являлся своеобразной культурной «артерией» варварской Европы находит свое обоснованное подтверждение.

2.2 Редкие находки предметов латенской культуры в некельтской Европе

В этом параграфе будут проанализированы предметы, которые были обнаружены в разных частях в единичных экземлярах или редко выходящие за пределы собственно кельтской территории.

В качестве таких «эксклюзивных» предметов (в рамках латенской культуры) могут выступать находки двух кельтских котлов в Дании (в первую очередь, котел из Гундеструпа и котел из Бро), рассматривающиеся обычно как предметы жертвоприношений.

Жертвенный котел был обнаружен в 1891 году в разобранном на пластины виде в торфяном болоте около пос?лка Гундеструп (Gundestrup) в округе Орс провинции Химмерланд (Himmerland) (полуостров на северной оконечности Ютландии) в Дании. Что касается происхождения котла из Гундеструпа, то по этому поводу имеется несколько версий о месте его изготовления. Одни исследователи указывают на его дунайские корни, однако предпочтительнее выглядит предположение Р. Хахмана о его галльском происхождении. По мнению Ф. Фалькенштайна, котел из Гундеструпа сделан, возможно, в Галлии мастерами, прибывшими с Нижнего Дуная при участии местных торевтов.

Совсем недавно этот сюжет был проанализирован Г.М. Казакевичем.

Исследователь приводит три версии происхождения котла: восточнокельтская или кельто-фракийская (ее придерживаются Ф. Каул и Т. Пауэлл), юго-восточная (главное ее содержание сводится к стилистической и технологической близости памятникам фракийской торевтики, в частности, серебрянным пластинам IV-III вв. до н.э. из Летницы (Болгария), а также серебряным фаларам восточноевропейского происхождения I в. до н. э.). К тому же существует и довольно распространенная балканская теория происхождения котла, в пользу которой говорит использование характерных для юго-восточной Европы технологических приемов обработки серебра, а также сильнейшее влияние на иконографию памятника со стороны фракийского и эллинистического искусства и религиозных представлений. Появление же котла в Ютландии объясняется Ф. Каулом походами кимвров, в ходе которых последние, по сообщению Страбона, оказались в землях скордисков, известных своим мастерством в изготовлении изделий из серебра. Однако, несмотря на все свои достоинства, эта версия имеет и ряд существенных недостатков. Во-первых, тип сосуда, к которому принадлежит котел, совершенно не известен в балкано-причерноморском ареале. Согласно Г. Олмстеду, котел из Гундеструпа был изготовлен на территории северо-западной Галлии. К тому же автор относит его к «цилиндрическим, со сферическим основанием котлам усиленным сверху ромбоидной железной полосой, к которой крепили бронзовые или серебряные боковины». Котлы данного типа известны исключительно на западе кельтского ареала, на территории современной Франции и Швейцарии. Во-вторых, против этой версии свидетельствуют и данные металлографии. Согласно ей, в процессе изготовления котла могла быть использована серебрянная руда из Северной Франции или Западной Германии, а также корнское олово. Что касается хронологии котла из Гундеструпа, то радиоуглеродная датировка следов воска, который использовался в процессе изготовления пластин котла из Гундеструпа показала, что наиболее вероятным временем его изготовления можно считать рубеж эр или, скорее, І в. н. э. Косвенно на эту дату указывают и изображения на пластинах котла круглых умбонов больших щитов, которые получили широкое распространение в Барбарикуме в позднелатенское и раннеримское время. Обозначенные нюансы ставят под сомнение данную версию происхождения котла.

По мнению Г.М. Казакевича, котел из Гундеструпа «со всей очевидностью можно назвать синкретическим памятником, в котором сочетаются традиции юго-востока и северо-запада европейского Барбарикума».

По всему в качестве региона, где, по всей видимости, и был изготовлен котел, следует рассматривать Химмерланд. Не будет лишним добавить, что при его исполнении создатели учитывали в полной мере вкусы и потребности именно тех людей, которые спрятали его в болотах Химмерланда. Именно поэтому, как полагает Г.М. Казакевич, место изготовления котла из Гундеструпа следует искать в области латенизированных культур на севере Европы, куда влияние балканских и восточноевропейских традиций, вместе с их носителями (квалифицированными ремесленниками), могло проникать по маршруту Ютландия - бассейн Вислы - Приднестровье - Подунавье (выделение мое

- В.А.). На рубеже эр по данному коммуникационному коридору осуществлялся обмен престижными и ритуальными предметами, а также идеями и технологическими решениями, лежавшими в их основе. По всей видимости, именно благодаря этому пути и обязан своим появлением такой необычный предмет древнего искусства как котел из Гундеструпа.

Косвенными свидетельствами контактов между Северной Европой и причерноморским регионом в позднелатенское и раннеримское время являются также находки янтарных амулетов из погребения сарматской жрицы на Южном Буге, которое относят к I в. н. э. На существование пути, который вел с северного побережья Черного моря к устью Вислы, указывал и Х. Эггерс.

Таким образом, в виду сказанного, котел из Гундеструпа следует относить к эксклюзивной продукции, которая по причине уникальности и штучности явно не попадает под определение «культурная индустрия».

Еще одной редкой находкой служит комбинация замков металлических цепочек с зооморфными застежками из бронзы, иногда орнаментированные эмалью, является одной из характерных черт женского костюма латенской культуры фазы LT C (280-130 гг. до н.э.), хотя первые пояса этого типа появились уже на фазе LT B (начало IV в. до н.э.). Более поздние зооморфные застежки происходят из оппидов и святилищ, датирующиеся фазой LT D (150/130-50 гг. до н.э.). Ареал их распространения главным образом охватывает Венгрию, Моравию, Богемию, Баварию (южная и юго- восточная Германия), Гессен (нем. Hessen) в центральной Германии, Пфальц/Рейнланд-Пфальц (нем. Rheinland-Pfalz) в западной Германии и Швейцария.

Правда, иногда для этих застежек используется и другой термин -

«Vogelkopfgьrtelhaken», но, по мнению Т. Бошнака, такое наименование кажется ошибочным, поскольку часто присутствует изображение маленьких закругленных ушек. По мнению Р. и В. Мегоу, речь должна идти об изображениях полорогих, но большинство исследователей видят в этих застежках скорее форму лошади. Э. Виаль доказывает, что между животными изображениями, которые украшают застежки, есть близкие изображения лошадей, но также полорогих и водоплавающих птиц.

В. Крута, изучивший эту категорию находок, выделил два основных типа зооморфных застежек. К первому и наиболее часто представленному типу относится голова с ушками, расположенной наверху загнутой вершины крючка, оконечность которого сплющена в форме морды, иногда с меткой, обозначающей пасть. Т. Бошнак отмечает некоторое сходство с головой лошади, выделяя кривую линию крючка, которая является чем-то вроде гривны сзади головы. Второй тип представлен ушками, расположенными на вершине крючка с удлиненной заостренной мордой и слегка загнутой. Среди экземпляров этого типа, В. Крута считает застежки, происходящие из Свободне Дворы 1 (Svobodnй Dvory 1), в районе Градец-Кралове (Hradec Krбlovй) в северо-восточной Чехии, Дремчице 2 (Dшemиice 2) в городе Литомержице (Litomмшice) в северо-восточной Чехии и Жабонози 1 (Ћabonosy 1) в Богемии (Иechy), западной Чехии.

В Польше ни один полноценный пояс, снабженный зооморфной застежкой из медного сплава, найден не был. Тем не менее, известны четыре застежки, которые считаются крючком с окончанием, представленным в виде схематизированной головы животного. Два экземпляра происходят из мест латенской культуры, два других обнаружены в некрополях пшеворской культуры. Среди этих находок, три относятся к I типу (по В. Крута) и один - ко II типу. Последний происходит из наполнения ямы четырехугольной оградки, расположенной на поселении Нова Цереквиа (Nowa Cerekwia), входящее в состав Опольского воеводства юго-западной Польши рядом с Моравскими Воротами (чеш. и словацк. Moravskб brбna, польск. Brama

Morawska). На застежка из Нова Цереквиа имелся крючок в форме головы

с двумя ушками и заостренной оконечностью: звено частично сохранившееся, не округлое по своей форме, но слегка вытянутой, придавало ей форму капли. В центральной части предмета, внизу крючка, располагалось углубление, возможно, вначале заполненное эмалью. На уровне этого углубления находились два буквальных симметричных отростка, снабженные также, видимо, углублениями, одно из которых сохранилось.

К сожалению, не представляется возможным установить ни точную хронологию этой находки, ни ее происхождение на основе предполагаемой эмалированной орнаментации. Тем не менее, можно предположить, что описанная зооморфная застежка определяется в хронологическом промежутке между периодом LT C (280-130 гг. до н.э.) и LT D1 (150/130-70 гг. до н.э.). Между тем эмалированные зооморфные застежки образовывают три группы скопления на собственно кельтских территориях. Наиболее многочисленная группа прослеживается в Венгрии и на прилегающих территориях Словакии, тогда как другие были зафиксированы в Баварии, где некрополи Манхинг-Штайнбихель (Manching-Steinbichel) и Манхинг- Хундсрукен (Manching-Hundsrucken) остаются наиболее богатыми местами, подобные тем, что имеются в Шампани (Champagne) в северо-восточной Франции.

Вторая зооморфная застежка, происходящая с территории, занятой латенской культуры, была обнаружена на поселении Гужец (Gуrzec), в месте

13 в Нижней Силезии, в юго-западной Польше. Если в первом случае, существовали прямые контакты с Моравией, то в данном случае Нижняя Силезия сохраняла тесные связи с Богемией. Рассматриваемая застежка также принадлежит II типу классификации В. Крута. Вопреки большей части зооморфных застежек, у которых имелось звено округлой фиксации, находка из Гужеца была снабжена треугольным звеном. Рассматриваемый экземпляр датируется, по всей вероятности, временем LT C (280-130 гг. до н.э.) или LT

C1 (вторая половина III в. до н.э.). На такую датировку указывает находка фрагмента браслета группы 8b по классификации T. E. Хаверника.

Как можно заметить первые две находки зооморфных застежек происходят с территории, занятой пшеворской культурой. Здесь, в данном случае, по всей видимости, речь должна идти о кельтском импорте.

Два других экземпляра были обнаружены в Куявах на северной оконечности современной Польши. Одна застежка была обнаружена в погребении 5 в Щвиркувьец (Њwierkуwiec), тогда как вторая открыта вне контекста в некрополе Вшедзьень (Wszedzieс), в нескольких километрах от Щвиркувьеца. Обе находки происходят с территории Куявско-Поморского воеводства из северной Польши. Как в случае с застежками, происходящими из кельтских поселений, так и экземпляры, открытые на территории, занятой пшеворской культурой, имели металлическое окончание, сделанное из недолговечного материала.

Застежка из Вшедзьеня довольно проста: зооморфный крючок поднят на профилированной части и снабженным звеном фиксации. Эта находка напоминает профилированную застежку из Омица (Omice) в районе Брно- пригорода (Okres Brno-venkov) в Моравии, в Чехии, а также из Манхинга (Manching) в Баварии, южной Германии. Однако в этих двух случаях сходство менее заметно. Принципиальное различие между застежкой из Вшедзьеня и упомянутыми экземплярами заключается в стилистике зооморфной головки: на находках из Омица и Манхинга имеется выступ в форме шариков вместо ушек, тогда как на застежки из Вшедзьеня ушки менее ярко выражены. У экземпляра из Омица нет установленной хронологии, в то время как для такой же застежки из Манхинга С. Сиверсом в качестве датировки устанавливается финальная фаза Ла Тена.

Экземпляр из Щвиркувьеца по своим конструктивным особенностям немного более сложный. Форма крючка заставляет предполагать наличие головы животного. Образ морды схематичен, но сходство с головой лошади подчеркнуто на изгибе части застежки. Центральная часть состоит из длинного звена, в то время как второе звено, намного меньше, служит для фиксации оконечности застежки. Описанная конструкция с длинным звеном в центральной части находит аналогии между экземплярами из Страдонице (Stradonice/oppidum Stradonice) в Богемии. Застежка со звеном в центральной части была обнаружена и в Манхинге. Другие экземпляры с таким же круглообразным сегментом посередине происходят из Блессенса (Blessens) (местечка «Ля Кюаназ» («La Cuannaz»)), кантона Фрибура/Фрайбурга (Fribourg) в западной Швейцарии, из Клермон-Феррана (Clйrmont- Ferrand) (местечка «Ольна/Ля Гранд Борн I-III («Aulnat/La Grande Borne I-III»), департамента Пюи де Дом (Puy de Dфme) в центральной Франции.

Иные экземпляры, происходящие из Западной Кельтики, обнаруживают небольшие различия при соотношении находок, найденных на территории Польши. Одна из серий зооморфных застежек происходит из святилища Феске (Fesques), департамента Сен Маритим (dйp. Seine Maritime) в северо-западной Франции. Речь, в данном случае, идет о застежках нескольких типов с крючком в форме головы лошади или быка. По мнению Э. Мантеля и С. Девилье, стилистика этих объектов однозначно указывает на типичные черты, присущие Центральной Европе. Между тем святилище из Вильн?в-о-Шатло (Villeneuve-au-Chвtelot), департамента Од (dйp. Aude) в восточной Франции содержало 80 поясных застежек, часть из которых относилась к женскому костюму.

Точную датировку зооморфных застежек, происходящих из Польши, уточнить сложно, однако, кажется, что они вписываются в хронологические рамки латенских находок. Застежка из Вшедзьеня - раннее открытие вне контекста, найденная в некрополе, который содержал типичные для конца LT C2 (первая половина II в. до н.э. или 200/180-120 гг. до н.э.) и начала LT D1(150/130-70 гг. до н.э.) металлические ножны, доказывает относительную раннюю хронологию для пшеворской культуры.

Что касается зооморфной застежки из Щвиркувьеца, то, опираясь на находки двух небольших фибул типа H по Й. Костшевскому в могиле 5, польская исследовательница Е. Бокиниек предлагает датировать фазой A1 предримского времени, которая синхронизируется с периодом LT C2 (200/180-120 гг. до н.э.), но, возможное, еще и с LT C1b (225-190 гг. до н.э.). Между тем со своей стороны Т. Бошнак постарался внести некоторые уточнения в эту датировку, а именно, что фибулы типа H по Й. Костшевскому представлены в могилах фазы A2 предримского времени или LT D1, т.е. 120-60 гг. до н.э. Однако датировать более точно это погребение или же относить его только к фазе А1 или А2 на сегодняшний день не представляется возможным.

Примечательно, что для рассматриваемого захоронения отмечается характерное влияние ясторфской культуры. Согласно Е. Бокониек, присутствие элементов ясторфской культуры в инвентаре интересующей могилы свидетельствует о западном направлении притока зооморфных застежек на Куявы. В то же самое время находки, происходящие из кельтских поселений в Польше и представленные здесь, доказывают, что похожие объекты были известны также и в Силезии, т.е. в зоне, имевшей несколько связей с Куявами.

Зооморфные застежки особенно интересны в виду своей символики изображения лошадей в культуре Ла Тен и в пшеворской культуре. По мнению В. Крута, лошадь являлась животным, которое хорошо представлено в кельтской иконографии, даже популярнее, чем кабан и бык. Однако это замечание казалось корректным, если принимать во внимание все анималистические изображения, но, в данном случае, речь идет о фигурках с кружком неровности (les figurines en ronde bosse) в фазе LT C2 (200/180-120 гг. до н.э.), а потом в фазе LT D (150/130-50 гг. до н.э.). Отсюда следует, что мотив кабана более популярен, нежели мотив лошади. Более того лошадь была часто представлена на монетах, иногда в виде гибридного изображения с человеческой головой, но редко встречается на военном вооружени.

В. Крута упоминает, что, согласно Страбону, пояса в форме металлических цепочек должны были составлять характерный элемент костюма у жриц германских племен. Вот что сообщает Страбон на сей счет:

«у кимвров существует такой обычай: женщин, которые участвовали с ними в походе, сопровождали седовласые жрицы-прорицательницы, одетые в белые льняные одежды, прикрепленные [на плече] застежками, подпоясанные бронзовым поясом и босые. С обнаженными мечами эти жрицы бежали через лагерь навстречу пленникам, увенчивали их венками и затем подводили к медному жертвенному сосуду вместимостью около 20 амфор; здесь находился помост, на который восходила жрица и, наклонившись над котлом, перерезала горло каждому поднятому туда пленнику. По сливаемой в сосуд крови одни жрицы совершали гадания, а другие, разрезав трупы, рассматривали внутренности жертвы и по ним предсказывали своему племени победу. Во время сражений они били в