Среди других форм кружковой работы предусматривались: экскурсии «в места с высокоразвитой общественно-агрономической деятельностью»; популяризация специальной литературы, не только по агрономии, но и по общественно-экономической проблематике, составление сводного каталога библиотек по сельскому хозяйству. При кружке действовали две библиотеки, получавшие субсидии от дирекции института. Одна, имени павшего на фронте студента К. Коваленко, пополнялась брошюрами и плакатами, выпускаемыми сельскохозяйственными общественными организациями, и государственными установлениями. Другая библиотека комплектовалась научно-исследовательской литературой.

Вел кружок и издательскую деятельность, печатая собственные годовые отчеты, каталоги им же организованных двух выставок по вопросам внешкольного распространения сельскохозяйственных знаний. Организованная кружковцами трудовая артель выпускала наглядные пособия по сельскому хозяйству. Членами кружка была подготовлена к изданию брошюра «Из жизни природы под Москвой. Фенологические и метеорологические наблюдения за 1911 г.» (М., 1912).

Наконец, особого внимания заслуживает еще одна существенная грань научно-организационной программы кружка Общественной агрономии Московского сельскохозяйственного института. Ее первый пункт декларировал намерение кружковцев «содействовать расширению преподавания общественно- экономических наук в институте и введению специальных курсов по вопросу агропомощи населению». Следовательно, своим основателям кружок виделся не просто традиционной формой организации полезного времяпрепровождения студентов, а научно-исследовательским центром модернизации высшего агрономического образования в соответствии с требованиями стремительно капитализирующейся страны. Это свидетельствует о возмужании самосознания студентов как будущих специалистов высшей квалификации.

С 1914 г. при Кружке общественной агрономии действовал Комитет помощи жертвам войны, занимавшийся чтением популярных лекций раненным воинам, обучением их грамоте, сбором студенческих средств для них.

«Общественная агрономия» была заглавной секцией (наряду с секциями «Земледелия» и «Животноводства») созданного еще в 1903 г. Агрономического кружка студентов сельскохозяйственного факультета Киевского политехнического института. К 1914 г. число его членов достигло 325 чел. Библиотека кружка к этому времени насчитывала 2 300 томов.

Бюро общественной агрономии действовало на Санкт-Петербургских сельскохозяйственных курсах. Бюро занималось подготовкой докладов, организацией экскурсий - все в интересах ознакомления слушателей и слушательниц с общественно-агрономической практикой. Кружок общественной агрономии существовал на Петербургских сельскохозяйственных курсах Общества содействия женскому сельскохозяйственному образованию (Стебутовских).

После первой русской революции в инженерно-промышленных институтах широко распространились научно-технические кружки. В Томской «техноложке», например, с 1909 г. действовал Студенческий технический кружок, точнее, инженерно-технический, поскольку имел программную цель предоставления студентам «возможности более широкого и детального изучения технических наук, приучение к самостоятельности в научной работе и поднятие тем самым самодеятельности студенчества в научной области». В двух его «самоуправляемых» секциях «инженерно-строительной» и «горнохимической» - в 1909 г. состояли 122 чел., в 1911 г. - 202, в 1912-1914 гг. -173 чел.

Основными формами работы кружковцев были доклады, рефераты, сообщения, сопровождаемые демонстрацией инженерно-технических аппаратов и опытов; летняя практика на промышленных предприятиях; составление инженерно-технических коллекций для кружкового музея; ежегодные экскурсии на промышленные предприятия Урала, Петербурга, Москвы. Проводились также конкурсы научно-технических работ членов кружка с премированием и публикацией лучших из них.

Кружок действовал на принципе полного самофинансирования посредством «коммерческой» деятельности: лавка чертежных принадлежностей, отпускавшая студентам товар по льготным ценам, торговля учебными книгами и пособиями, издательская деятельность, осуществляемая собственной типографией. Доходы от «коммерции» в 1909/1910 учебном году составили около 158 руб.; в 1911/1912 - 6578 руб., в 1914 г. - 14989 руб. Эти средства позволяли снабжать кружковцев необходимой литературой и инструментом, а также обеспечивать должным инструментарием секционные научно-технические заседания. Значительная часть заработанных средств приходилась на комплектование кружковой инженерно- промышленной библиотеки и ежегодную подписку 45 специальных, общественно- политических и литературно-художественных изданий.

Весьма близок по своей методической программе к Студенческому техническому кружку был его собрат по Петербургскому политехникуму Кружок механиков, ведомый профессором А.А. Радцигом. Цель этого студенческого научного сообщества также заключалась в том, чтобы помочь кружковцам «пополнить получаемое в Петербургском институте образование по машиностроению и развивать чувство инициативы и взаимопомощи, столь необходимое им как будущим инженерам». В программе деятельности Кружка центральное место занимали экскурсии на промышленные предприятия Петербурга.

Иная методическая стилистика работы студентов в инженерно-технических кружках утвердилась в Московском техническом училище. Ее основу составило научное исследование в училищной лаборатории под руководством профессоров.

Результаты исследования кружковцев в областях теплотехники, технологии волокнистых веществ, фармакологии, сахарного производства и других публиковались в трудах Училища и в какой-то своей части внедрялись в промышленное производство, например, фармацевтическое, в годы войны ставшее чрезвычайно актуальным.

Высоким научным авторитетом среди студентов Петербургского горного института пользовался Геологический кружок, в 1912 г. руководимый профессором А.А. Борисяком. Вот как охарактеризовал Кружок один из его участников академик Д.В. Наливкин: «Он не был частью педагогических мероприятий, не входил ни в какие программы и планы, но, тем не менее, дал нам, участникам, очень много. Обсуждение же некоторых важнейших теорий,безусловно, повлияло на формирование моего мировоззрения». Кружок посещали не только студенты- горняки и преподаватели института, но также и слушательницы Петербургских высших женских курсов (Бестужевских).

Чрезвычайную популярность у интеллигентной молодежи в послереволюционную эпоху приобрело воздухоплавание. В инженерных институтах, как грибы после дождя, возникали воздухоплавательные кружки. Из них наиболее фундаментальным по научно-организационным основам был кружок, руководимый профессором Н.Е. Жуковским. Он действовал с 1909 г. при Московском техническом училище и являлся фактически научно- исследовательским центром воздухоплавания. Занятия его членов протекали в специально созданной кружковой лаборатории. Для освоения летного дела им предоставлялась возможность полетов на летательных аппаратах.

Энтузиасты воздухоплавания нашлись и в далеком Томском технологическом институте, где с 1910 г. открылся Студенческий аэрокружок. На доклады его членов собиралось от 200 чел. Для сбора средств на приобретение аэроплана кружковцы устраивали благотворительные вечера, платные сеансы кинематографа. Вожделенный самолет был приобретен в 1913 г.

Действовали воздухоплавательные кружки и в петербургских институтах: Инженеров путей сообщения, Технологическом, Горном, в Новочеркасском (Донском) политехникуме и некоторых других инженерных школах. И не только в инженерных, но и в университетах. Так, в 1909 г. Воздухоплавательный кружок появился в Московском университете. Его членами могли быть и студенты, и преподаватели. Цель Кружка формулировалась в его уставе следующим образом: «Ознакомление своих членов с теоретическим и практическим воздухоплаванием»; «Общая работа, направленная к развитию всех видов воздухоплавания». Функциональная предназначенность кружка раскрывалась в следующих уставных пунктах: организация «учебно-вспомогательных учреждений»; «приготовление и изготовление инструментов и аппаратов, относящихся к воздухоплаванию»; помощь членам «указаниями и материально» в постановке опытов; изучение вопросов воздухоплавания; его популяризация «в пределах действующих законов». Кружковцы читали «публичные и частные» лекции, издавали литературу, комплектовали библиотеку по воздухоплаванию, устраивали конкурсы научно-практических трудов.

Патриотические настроения, посеянные в студенчестве Первой мировой войной, нашли своеобразную материализацию в Студенческом военно-техническом обществе при Московском техническом училище, имевшем двуединую цель: 1) «Изучение средств обороны страны и привлечение студентов к этим работам на оборону»; 2) «Объединение студентов, уже работающих на оборону». В деятельности Общества предусматривались доклады, беседы, экскурсии на военно-техническую тему; издание бюллетеней о военно-технической деятельности студентов; изыскание для своих членов рабочих мест на предприятиях оборонного значения; оказание им материальной помощи.

Характерной чертой профессионального менталитета российского студенчества являлся «местный» патриотизм. Среди студентов было немало тех, кто готовил себя к созидательной миссии на благо «родных пенатов». Об этом, в частности, свидетельствует факт образования научных кружков с краеведческой ориентацией - сельскохозяйственных (см. выше), историко- культурных и проч. К категории таковых относился Сибирский кружок томских студентов. Он действовал при Томском университете с 1907 г. (с 1908 г. официально). Был сосредоточен на проблемах «сибирского родионоведения». Его члены вели работу в следующих секциях:

1) «По разработке вопроса о безработице и по изучению экономического быта Сибири» (основана в 1909 г. ее руководителем, профессором финансового права М.И. Боголеповым); 2) «По переселенческому вопросу» и 3) «По земельному вопросу» (обе возникли в 1910 г. по инициативе их руководителя - профессора полицейского права Н.Я. Новомбергского);4) «Библиографическая», сосредоточенная на продолжении труда В.И. Межова «Сибирская библиография по 1892 г.». К 1910 г. число кружковцев достигло 70 чел. Идеологическая платформа была обоснована в докладе профессора Г.Н. Потанина «Областническая тенденция в Сибири». В 1908 г. кружком был поднят вопрос о создании в Томском университете новой кафедры «Сибиреведения».

По мнению знатоков студенческих научных организаций Томского университета, Сибирский кружок оставался самым «жизнедеятельным» даже в разгар Первой мировой войны. Например, в его заседаниях осеннего семестра 1915 г. были прочитаны следующие доклады: «Г.Н. Потанин и "Сибирский кружок"», «Экономическое развитие Сибири и вопрос об эвакуации промышленных предприятий», «К вопросу о кооперативных стремлениях томского студенчества». В докладе экскурсионного бюро при местном Обществе изучения Сибири много внимания отводилось роли студенчества в развитии «сибиреведения». Кружок пользовался денежной поддержкой местного купечества, включая известного сибирского мецената- культуртрегера П.И. Макушина.

Некоторые послабления организационно-процедурного свойства, предоставленные научно-студенческим ассоциациям «правилами» 11 июня 1907 г., отнюдь не означали либерализации постреволюционного правительственного курса в отношении студенческой корпорации. Они компенсировались системой полицейско-охранительного контроля за ее жизнедеятельностью, предписанной этим же государственным актом. Даже предоставленная профессорским коллегиям прерогатива утверждения уставов студенческих организаций, в том числе и научных, не всегда гарантировала непременное благоприятствование последним. Все зависело от соотношения либеральных и консервативных сил в профессорском корпусе учебного заведения. Так, Совет профессоров Московского университета, «очищенный» в 1911 г. министром народного просвещения Л.А. Кассо от либералов, в 1916 г. бескомпромиссно отклонил представляемый профессором И.Х. Озеровым проект студенческого «Научно-общественного кружка» из-за неопределенности его целевых установок. Декан юридического факультета С.В. Познышев заявил студентам, что разрешит научный кружок, посвященный только одной из дисциплин преподаваемой в университете юриспруденции, например, по уголовному праву. На возражение, что идея Научно-общественного кружка принадлежит профессору И.Х. Озерову, последовал ответ: «Иван Христофорович - человек горячий. Мало ли что он говорил». Но и действующие конкретные кружки в послеразгромном Московском университете не были застрахованы от закрытия. В1916 г. по воле администрации были ликвидированы Филологический и Экономический кружки, подозреваемые в «политиканстве».

За частоколом полицейско-охранительных усмотрений власть обычно не видела созидательных результатов деятельности студенческих научных кружков и обществ, помогавших имперской высшей школе воспитывать новую генерацию дипломированных специалистов, осознававших неотложную необходимость общекультурной, социально-экономической, наконец, политической модернизации своей Родины.

1.2 Воспитание студенчества: взаимоотношения с инспекторами и полицией

Несмотря на утверждение публицистов о том, что университет не воспитывает, в вузах был организован воспитательный процесс. Руководство вузов не считало студентов взрослыми, свободными и сформировавшимися людьми, поэтому традиционно при университетах и академиях существовал институт, занимающийся воспитанием студентов, институт инспекторов. В 1840-1850-е гг. инспектор надзирал за поведением студентов только в стенах университета, а потому не казался такой одиозной фигурой, и мало помнился студентам. В 1884 г, когда был введен новый Университетский устав, воспитанием студенчества занялся целый, вновь созданный, институт инспекторов, субинспекторов и надзирателей за студенческим поведением, соблюдением правил и посещаемостью студентов, в том числе на улицах города. Также существовал ряд воспитательных мер и методик, которые применялись к студентам. Отношения воспитывающих и воспитываемых складывались по-разному, были сложными. Студенты очень часто стремились избежать опеки инспектора при помощи разных хитростей. Постепенно автономия университетов была заметно сокращена, а студенты были переданы под надзор полиции. Отношения полиции и студентов изначально были неприязненными и носили конфликтный характер.

В 1840-е гг., когда учился Б.Н. Чичерин, отношения студентов с инспектором были очень теплыми и добрыми. Тогда инспектором был П.С. Нахимов, пожилой отставной военный, "о котором у всех старых студентов сохранилась благоговейная память". Чичерин пишет о теплых отношениях с инспектором всех студентов: «Это была … добрейшая и благороднейшая душа, исполненная любви к … молодежи», Нахимов «…был истинным другом студентов». Пользуясь его добродушием, студенты, провинившись, часто прибегали к разным хитростям. «Ходило множество анекдотов, как его студенты обманывали...», часто он просто поддавался на их хитрости.

Провинившихся студентов Нахимов наказывал, но никто на него не обижался, т.к. наказания были довольно редкими и заслуженными. Студенты были так привязаны к Нахимову, что когда он вышел в отставку, «...студенты считали долгом в праздничные дни поехать к нему…». Однако, как инспектор, П.С. Нахимов был скорее исключением, чем правилом.

Взаимоотношения инспекторов со студентами носили часто конфликтный характер. Инспектора не всегда были объективны, что вызывало негативное отношение студентов. После 1885 г., когда был принят новый Университетский устав, воспитательная сторона университетского распорядка была значительно усилена. Презрительное прозвище «педель» дали студенты надзирающим за порядком в университете. «В описываемую эпоху университетские педели, …были наделены совершенно исключительными полномочиями. Для студентов это было ближайшее и грозное начальство, которое, по своему усмотрению, могло карать или миловать всякого провинившегося. Случалось, … студент немедленно сажался в карцер» практически ни за что. Особенно доставалось бедным студентам: «…М. был стипендиат, т, е. «фигура», в глазах педеля «не стоящая внимания»…, в противоположность студентам зажиточным, «белоподкладочникам», которым они всячески мирволили.

«Белоподкладочник» мог откупиться, …будучи уверенным, что педель ежедневно отмечает его в своем журнале, тогда как недостаточный студент, даже вполне исправно посещающий лекции, далеко не всегда мог иметь подобной же уверенности…» Строгий надзор за посещением лекций был в руках инспекторов, и нередко они злоупотребляли этим. О подкупах педелей и даже определенных «расценках» на различные услуги с их стороны нередко можно встретить упоминания в воспоминаниях середины 1880-х - 1890-х гг.

Однако строгость инспекторов не мешала студентам нарушать порядок. Студенты часто устраивали шалости, в том числе и во время занятий. На лекции М.Т. Каченовского, глухого и почти слепого профессора студенты особенно любили пошутить. Однажды подняли стол во время лекции и отпустили его на пол. Раздался гулкий удар, но профессор лишь протер очки, он решил, что звук ему померещился. У дверей во время таких шалостей собирались «зрители» - по большей части юристы. Но однажды на лекции Каченовского двое недолюбливавших друг друга студента устроили драку, и профессор вызвал ректора. С тех пор студенты были более осмотрительны в своих шалостях. В художественной литературе проделки студентов тоже получили свое отражение. Герою Л.Н. Толстого Николеньке было весело в университете. Я "любил во время лекции, сидя на задней лавке, при равномерном звуке голоса профессора мечтать о чем-нибудь и наблюдать товарищей; любил иногда с кем-нибудь сбегать к Матерну выпить водки и закусить и, зная, что за это могут распечь, ... войти в аудиторию; любил участвовать в проделке". Даже самые послушные и увлеченные студенты участвовали в товарищеских проделках, - сказывались особенности молодого возраста. С удовольствием и без особого сожаления о забавных историях и проделках вспоминали как их участники, так и «жертвы» - профессора и преподаватели.

В 1893 г., после долгих дискуссий, был восстановлен студенческий суд, который существовал только в начале XIX в. Сложности воспитательного процесса студентов, постоянные изменения в вопросах контроля за ними, вызывали недовольство студентов и возмущение правления вузов произволом и часто незаслуженными обвинениями молодежи со стороны полиции. Студенческий суд - орган студенческого самоуправления, в котором студенты сами решали, как наказывать провинившихся, привлекал студентов. Когда он был восстановлен, после долгих дискуссий вокруг его необходимости и целесообразности, студенчество охотно принялось за работу в нем.

Работу университетского студенческого суда иллюстрирует статистическими данными в своей книге Н. Боголепов. В отчете судебной комиссии 1893-1894 гг. он указывает, что за учебный год было рассмотрено 38 студенческих дел. Из них: Шпионство и донос - 5; Внутренние дела организации - 5; Злоупотребления стипендиями и пособиями - 6; Дела, компрометирующие студенчество, как общую силу - 4; Преступления против общей нравственности - 18 (из них: ложные показания на суде 1, ссоры и драки 4, пьянство, буйство и беспорядочное поведение 6, мошенничество и воровство 4, преступления против чести и целомудрия женщин 2, недобросовестное отношение к общим обязанностям 1). Однако здесь не указаны те наказания, которые понесли за свои проступки студенты. Студенческий суд работал активно и рассматривал дела студентов со всей серьезностью. Положительной его стороной было то, что студенты, безусловно, лучше знали, кто и когда провинился. Однако такой воспитательный орган, при всей его привлекательности, не прижился в студенческой среде.

Руководство Московского университета всегда стремилось самостоятельно, без постороннего вмешательства, заниматься воспитанием студентов. При этом ему регулярно приходилось отстаивать свои права на это. Автономия университетов неразрывно была связана с разрешением университетам иметь свой суд, а соответственно, и самостоятельно наказывать студентов за проступки, совершенные в стенах университетов или во вне. Содействовал этому процессу институт инспекторов, которые присматривали за студентами и следили за ними на улицах города. Инспекторы могли приходить и на квартиры студентов, правда, делали они это крайне редко. Когда студенты хулиганили в общественных местах, нарушали общественное спокойствие, право наказывать студентов переходило полиции. Такая ситуация вызывала массу конфликтов между студентами и полицией, существовала взаимная вражда и ненависть, что порождало массу ситуаций, когда полиция превышала свои полномочия, а студенты стремились так или иначе ее разозлить, раздосадовать. Вражда подогревалась и вмешательством руководства университета, которое, борясь за автономию, выступало на стороне студентов. В этом отношении представляет интерес переписка Московского обер-полицмейстера с ректором университета, датируемая сентябрем 1868 г.

Ректору - из Министерства внутренних дел: «…в большом театре молодые люди выражали неудовольствие на антрепренера Итальянской оперы Мерелли шиканьем и свистом, … из упомянутых лиц до тридцати человек, выйдя из театра, собрались у актерского подъезда с намерением ошикать Мерели… не взирая на напоминания полиции … Из разговоров этих лиц обнаружено, что они студенты Московского университета …, замечены фамилии Бославского, Кистера, … Царесского и Спасовского» - перечисляет полицейский. Ректор уточняет фамилии и имена тех, кто участвовал в «шиканье». Это студенты медицинского факультета третьего курса, Кистер Павел, Пославский Осип, Спасский Николай и В. Церасский (будущий профессор математики Московского университета, выдающийся ученый- астроном)- он пишет об этом на полях данного документа. Однако ответ обер-полицмейстеру звучит иначе: «…так как в настоящее время студенты не имеют определенной формы, по которой можно бы было отличить их от лиц, не принадлежащих Университетскому ведомству, то случается что … молодые люди … пользуются этим и принимая на себя звание студента, делают поступки, которые совершенно напрасно ложатся пятном на нравственность студентов». «Так и в данном случае из числа наименованных … только фамилия одного студента … найдена тождественной, …но… и здесь было постороннее лицо, носящее фамилию, совпадающую с фамилией настоящего студента… . Что же касается до других…, то таковых не оказывается по студенческим спискам». Этот документ, с одной стороны, говорит о том, что ректор, вероятно сам наказал студентов, не передавая дело в ведение полиции, т.к. университетское руководство полагало, что проделки и шалости студентов, где бы они не происходили, это внутреннее, «семейное» дело университетов, что воспитание студентов находится в руках университетского руководства и профессорства, и что полиция не должна вмешиваться в эти дела. С другой стороны, ректор намекает полиции о том, что у студентов нет формы, и это препятствует более серьезному контролю над ними. С отменой студенческой формы в 1861 г., контроль за студентами со стороны университета сильно усложнился и студенты стали все чаще попадаться полиции, у которой были свои методы «воспитания». Ректор стремится возвратить форму студентам, с той целью, чтобы инспектора снова могли контролировать студентов.

Этика внутрикорпоративных отношений формировалась коллективистской природой студенческого сообщества, предопределяемой такими естественными обстоятельствами, как высокая концентрация в местах обучения, синхронная однородность повседневной деятельности: учеба, единый правовой статус, молодой возраст, сходство материально-бытового положения, специфическая субкультура (стилистика индивидуально- обыденной и общественной жизни). Студенчество было сообществом равных, не обремененных сословными и материально-бытовыми предрассудками. Высокое дворянское происхождение или купеческие миллионные капиталы не являлись для студентов мерилом человеческого достоинства и расценивались как нечто чужеродное - феодальное, буржуазное, чем могли кичиться лишь дружно презираемые «белоподкладочники». Эти базовые основы студенческого братства в академической повседневности претворялись в духовные символы, хитросплетение которых пунктирно обозначил мемуарист: «Наука. Самостоятельность. Передовые взгляды. Честь мундира. Счастье народа. Если понадобится - страдание, Сибирь, но не сдаваться! Автономия университета. Румянцевская библиотека. Долой педелей и инспекторов. "Из страны, страны далекой". Землячество. В общих чертах все это уже известно, остается хранить традиции русского студенчества», - резюмировал он. И добавил к сказанному рекомендацию: обучаясь наукам, «не забывать и литературы».

Эти, несколько хаотически сформулированные моральные «нормы» демократического большинства студенчества основополагались на этических «постулатах» неписанного кодекса его корпоративного поведения. Первым из них можно считать неукоснительное требование не вступать ни в какие неофициальные отношения с учебной администрацией, в первую очередь, с ее агентом - инспекцией по студенческим делам в лице инспектора и его помощников. Являясь институтом академической полиции, надзиравшим за соблюдением студентами «порядка и благочиния» не только на территории учебных заведений, но и вне их, он действовал теми же полицейско- охранительными средствами исполнения своих функций, что и органы общегосударственной охраны (полиция и жандармерия). А именно, вербовал в свою осведомительную сеть явных и тайных соглядатаев из поднадзорных студентов.

Так действовал, например, недоброй исторической памяти инспектор студентов Московского университета А.А. Брызгалов, взявший под охранительную опеку организованный в 1884 г. хор и оркестр с целью создать из их участников свою «привилегированную гвардию» как символ «нового типа студентов», свидетельствовал универсант той поры В.А. Маклаков. Они пользовались, подчеркивал мемуарист, «не только разными привилегиями в области стипендии и освобождения от платы; инспектор заступался за них даже на экзаменах, ссылаясь на патриотическое дело, которому они себя посвящали». Сомнительные заслуги, «оплаченные» инспекторскими преференциями, снискали брызгаловским музыкантам «очень дурную славу» у их коллег-студентов. К последним инспектор, вспоминал профессор Н.П. Боголепов, был «ограничен, груб и бестактен», что, в свою очередь, безмерно их раздражало. Все кончилось в 1887 г. грандиозным скандалом во время благотворительного концерта в Благородном собрании струнного оркестра и хора. Брызгалов был прилюдно бит по лицу студентом А. Сенявским. То была акция возмездия полицейскому агенту за сыск и доносительство, насаждаемые инспектором в старейшем российском университете.

Конечно, встречались среди инспекторов и люди либеральной души, как, например, сменивший Брызгалова С.И. Добров, старавшийся жить в мире со студентами. Но такие персоны выпадали из общего ряда. В основном это были академические «полицмейстеры» со всеми вытекающими из их охранительной настроенности сыскными методами «воспитательной» работы с учащейся молодежью. Приближенность к инспектуре, явная и тем более тайная, делали студента изгоем в собственной корпорации. Такого сорта молодые люди консолидировались в группах крайне консервативного черносотенного толка, стоявших особняком вне академического сообщества, покровительствуемые охранкой.

Несмываемым позором покрывал себя студент, вступавший в «союз с дьяволом» - сотрудничество с охранкой. Он становился личным врагом каждого из своих коллег по учебе. Интеллигентная молодежь остро ненавидела полицию и жандармерию, насаждавших в студенческом сообществе обстановку подозрительности. Студенческое сообщество полнилось слухами о шпионаже в собственных рядах. «…Шпионофобия среди студентов развита в высшей степени. Шпиона видят повсюду» - свидетельствовал в своих «Записках» агент охранки, укрывшийся под псевдонимом «Лель», студент Петербургского университета 1899-1903 гг. Над «подозрительными», - писал он, мог быть устроен «товарищеский суд», нередко безрезультативный, поскольку стороны не всегда могли доказать выдвинутые обвинения, или опровергнуть их, т.к. они часто строились только на слухах и догадках. Например, многих участников беспорядков арестовали, а «подозреваемый» остался на свободе...

Студент мог стать жертвой слуха, пущенного по какому-то недоразумению. На первых порах он «успокаивал себя тем, что никто этому не верит, но все-таки на него бросали любопытные взгляды, и он чувствовал себя затравленным этими людьми, которые ни в чем его не обвиняют, но в глубине души ничему не удивляются». Такое морально шаткое положение было чревато нервным срывом, поскольку жертве нелепого навета мерещилось, что «все говорят только о нем и он начинал подслушивать разговоры». Один из таких «подозреваемых» признался: «Мне иногда кажется, что я действительно шпион».

Единственную возможность полностью очистить свою репутацию от позорных подозрений предоставляло обращение пострадавшего от порочащей молвы к «товарищескому суду чести (совести)». Наибольшее распространение этот институт корпоративного традиционного (естественного) права получил во второй половине XIX в. В качестве примера деятельности такого рода института студенческой юстиции приведем созданную в 1892 г. судебную комиссию при Союзном совете московских землячеств. В иерархии рассмотренных ею «дел» по «криминальной» значимости первенствовали дела, посвященные «шпионству и доносам». Так, в 1893/1894 учебном году было рассмотрено 5 таких дел (из разнообразных 38).Втом числе по заявлениям студентов, желавших добиться общественной реабилитации своего честного имени. Так, например, судебная комиссия полностью оправдала студента Л-а от подозрений в шпионстве со следующей мотивировкой: «За неимением прямых улик и положительной недостаточности косвенных». Оправдательный вердикт был вынесен и по заявлению курсистки К. Притом с частным определением в адрес распространителя слуха о ее шпионстве: за «недобросовестное отношение к чести другого лица» «Московскому обществу» было рекомендовано «на будущее время относиться с возможной осторожностью к заявлениям» этого господина.

Тогда же судебная комиссия признала «виновным в шпионстве» студента С Такой вердикт вызвал протест рязанского землячества. При пересмотре дела приговор был оставлен без изменений на основе «новых уличающих документов», обнаруживших к тому же «сообщничество» с С. студента Г. из Демидовского юридического лицея в Ярославле. Последний по приговору тамошнего товарищеского суда должен был покинуть это учебное заведение.

Следует подчеркнуть, что институт товарищеского суда сохранился до октября 1917 г. На это указывает факт создания следственной комиссии из представителей высших учебных заведений Москвы по просьбе от 5 мая того же года студента (эсера) Московского сельскохозяйственного института Пономарева, подозреваемого в связях с охранкой. В перлюстрированном полицией письме студента-петербуржца от ноября 1914 г. найдена такая констатация относительно товарищеского суда: «Обсуждает поступки студентов не только в институте (?), но даже и вне его. Ему иногда подчиняется Совет профессоров и он может исключить студента из института не только временно, но и навсегда».

Авторитет товарищеского суда был для студенчества едва ли не самым эффективным препятствием к разгулу нравственных непотребств, которые все чаще проявлялись в пылу политических баталий на всевозможных сходах и собраниях («некрасивые» полемические приемы, рукоприкладство, коллективные рукопашные схватки).

Словом, будоражившие воображение студентов слухи о полчищах шпионов были, пусть и сильно преувеличенными, но не беспочвенными. Студенчество являлось объектом целенаправленного полицейско- охранительного воздействия через внедренную в его ряды агентуру. В качестве примера показательна инструкция от января 1914 г. полицейским чинам Москвы в преддверии назревавших студенческих беспорядков. Каждому приставу вменялось в обязанность «заводить связи» в высших учебных заведениях их участков с тем, чтобы «независимо от получения от учебного начальства уведомления о готовящемся или происходящем сборище или сходке, самому из секретного источника знать о происходящем в стенах учебного заведения...».

Такая полицейско-агентурная деятельность давала свои злокозненные плоды, хотя и не обильные. Как и почему происходило грехопадение попавших в сети охранки, обстоятельно описано в «З аписках» Леля. Предложение оказывать охранке «некоторые услуги» за ежемесячные 50 руб. он, первокурсник, «неожиданно» получил на квартире вдовствующей дамы-благотворительницы, подкармливавшей, возможно с полицейскими целями, вечно голодных студентов. Выбор вербовщика «удачно» пал на молодого человека без твердых моральных устоев. В свое самооправдание он писал: «Пятьдесят рублей в месяц небольшая плата, но я был голоден, как волк, и если бы на земле существовало возмездие, то та бездна человеческой глупости и лжи, в которую я должен был погрузиться, искупила бы мою вину. Шпион! Я не был настолько наивен, чтобы бояться слова. Пусть изрыгают свои хулы те, которые сидели на шее у своих родственников! Я хотел есть, и я ел никому не обязываясь. Я делал гадость сознательно, но кто этого не делает? Честные люди бывают только в теории, на деле же все мы немножко негодяи. Жизнь беспощадна!»

Попадали в полицейские тенеты и студенты, не устоявшие перед грубым шантажом, как, к примеру, горьковский Клим Самгин. В обязанности завербованного охранкой агента входило выявление среди студентов тех, кто занимался «агитацией среди рабочих или вообще принадлежал к какой-либо серьезной противоправительственной организации». Если наводка осведомителя оправдывалась, то, по условию договора, секретный агент получал сверх штатной зарплаты дополнительное вознаграждение в 25 руб. за каждое раскрытие. Поощрительная система расплаты за доносительство разжигала алчность агента и его охотничью прыть. «Я мечтал уже об огромном заработке, но меня ждало разочарование», - откровенничал наш «герой». Добываемая им информация не тянула на дополнительное вознаграждение. Но кому-то и везло. Обнаружены факты о заработках до 100 руб. студентов-осведомителей в Томске.

Такое немалое для студента вознаграждение за презираемый в русском обществе труд в известной степени компенсировало постоянный риск быть разоблаченным. Если же тайное становилось явным, то неудачливому агенту, опаляемому всеобщей ненавистью, гонимому демонстративным презрением, ничего не оставалось, как немедленно покинуть almamater без близкой к тому же перспективы перейти в другое высшее учебное заведение. Слух о его сделке с охранкой следовал за ним по пятам. Так случилось, например, с секретным агентом П.С. Статковским, внедренным под видом вольнослушателя в Петербургский университет. В 1893 г. на студенческой сходке он был изобличен, после чего поступил на официальную службу в Петербургское охранное отделение, где дослужился до весомой должности «чиновника особых поручений» и долгие годы руководил агентурой по высшим учебным заведениям.

Но подобные разоблачения случались нечасто. Охранные отделения умело конспирировали своих подопечных, действовавших на студенческом фронте борьбы с революцией. О некоторых из них стало известно только после Февральской революции с обнародованием В.Л. Бурцевым списков провокаторов, состоявших на службе Департамента полиции. Тогда был, например, изобличен неприметный студент Петербургского горного института, сумевший втереться в группу радикалов, хотя подозрения, что среди последних действует полицейский «крот», бытовали давно.0 таком же субъекте вспоминал и бывший студент восточного факультета Петербургского университета академик В.М. Алексеев: «Старался сблизиться с профессорами и студентами по особому выбору. В "Правде" 1918 г. сообщалось, что он служил в охранке».

Постоянно тревожная обстановка, царившая в студенческом сообществе, побуждала наиболее осторожных к конспирации даже по самым обыкновенным житейским вопросам, перерастаемой «в привычку, даже болезнь». Других же бросала в бесшабашную «бравировку» революционным настроением, стремлением выказать себя «опасным для правительства человеком». Такой революционер «наполнялся гордостью», если за ним ходил шпион, если у него на квартире производился полицейский обыск, и тем более, если он «не надолго» оказывался арестованным109. «Сидение в тюрьме, - заметил мемуарист, - считается в России патентом на порядочность».

Важнейшей неписанной моральной нормой, стихийно утвердившейся в студенческом сообществе в начале 60-х годов XIX в. стала корпоративная солидарность. Она выросла из борьбы студенчества с учебной администрацией и органами охраны государства за свои академические и гражданские права. Ее главный принцип можно определить мушкетерским девизом: «Один за всех, все - за одного!» В повседневной студенческой жизни он проявлял себя в разных по поводам, формам, масштабам, акциях.

Попечитель Сибирского учебного округа В.М. Флоринский возжелал в день первого университетского храмового праздника устроить первый студенческий бал. Каждому универсанту было предоставлено право пригласить на него двух дам, сообщив их имена и фамилии инспектору студентов для рассылки приглашений. Однако выяснилось, что в инспекторском списке не оказалось девушек, приглашенных студентом К. Их вычеркнул сам попечитель учебного округа без объявления причин. Просьба студентов отменить это решение осталась безответной. Тогда они заявили, что бойкотируют вечер «из-за нанесенного К. оскорбления». Увещевание инспектора «не огорчать "старика" (В.И. Флоринского), так много сделавшего студентам и желающего предстоящим вечером лишь доставить удовольствие новым слушателям университета, дать им возможность развлечься и ближе познакомиться с томской публикой, не возымело действия: студенты стали уходить домой». Попечителю пришлось уведомить уже приглашенных о том, что вечер не состоится.

Никаких видимых дисциплинарных мер за студенческое своеволие не последовало. Правда, Флоринский перестал при встречах традиционно подавать руку тем из студентов, кто, по уведомлению инспектора, наиболее активно проявил себя в истории со злосчастной «забастовкой». Но «кара» их все же настала, спустя полтора года, на «полукурсовых экзаменах», в которых попечитель принял «самое деятельное участие». Из 72-х человек первого набора студентов Томского университета, кончивших II курс, на следующий перебрались только 36.

Сходка 155 студентов 15 октября в анатомическом театре медицинского факультета Московского университета в связи с объявлением о чтении «желающим студентам» приватных лекций профессором терапии Г.А. Захарьиным, ушедшим в отставку из-за студенческой обструкции. Постановила считать таких студентов вне своего сообщества, лишив их возможности пользоваться помощью материально-бытовых организаций и выдачей книг из корпоративной библиотеки. Эта угроза распространялась и на коллег-посетителей лекций «приспешников» Захарьина - профессоров Н.Ф. Голубова и П.М. Попова. Не поддержало резолюцию абсолютное меньшинство.

В Петербурге, 1898 г., 12 мартаоколо 500 студентов Университета, Горного, Лесного институтов, слушательниц Бестужевских высших женских курсов подали столичному губернатору коллективное заявление. Они уведомляли, что участвовали в демонстрации на Казанской площади по случаю памятной панихиды по мученически усопшей в 1896 г. М.Ф. Ветровой. Однако мерами полиции и жандармерии оказались «отрезаны» от своих товарищей, которые затем были «переписаны» в Казанской полицейской части. Настаивали на том, чтобы также быть «переписанными» дабы не слыть «малодушными».

В Московском университете в августе-сентябре 1908 г. во время заседания 21 члена кружка «Новь», учрежденного для «желающих иметь между собой общение в целях совместного изучения общественных наук», в квартиру кн. Долгорукова, где проходило собрание, явилась полиция, чтобы «прекратить» это неразрешенное сборище. Основанием для такой охранительной акции стали данные агентуры о том, что в нем участвовали представители «всех существующих в университете политических организаций». Как бы в продолжение прерванного заседания 11 августа в том же доме прошло собрание, участники которого приветствовали отбывших тюремный срок «выборжцев», а 2 сентября в учебной аудитории университета состоялось чествование профессора Ф.Ф. Кокошкина по случаю его первой лекции после выборжской отсидки.

По постановлению московского генерал-губернатора двое из присутствовавших на этих мероприятиях были арестованы на три месяца как руководители «сборища», остальные - на 10 дней «без наложения денежных взысканий». С одним из участников заседания кружка «Новь» произошла заминка: из-за неправильного написания в полицейском протоколе фамилии (М.Д. Полесский-Шапилло) полиция не смогла установить его адрес, а потому тот остался на свободе. Он тут же обратился к московскому градоначальнику со следующим заявлением: «Имею честь, ваше превосходительство, сделать распоряжение о моем аресте за собрание студентов на квартире кн. Долгорукова, за которое все участвовавшие присуждены к аресту на 10 дней, о чем было объявлено в "Ведомостях" градоначальства». Желание заявителя было исполнено «немедленно». Другой обвиняемый «по тому же делу торопил пристава Пятницкой части Москвы со своим арестом, так как двое его товарищей «уже сегодня посажены».

Рассмотренные выше этические нормы сложились не вдруг, а в итоге более чем векового процесса формирования студенческого сообщества как корпорации будущих специалистов высшей профессиональной квалификации. Полисословная ее природа имела единый социально- генетический код с интеллигенцией, с которой учащаяся молодежь соотносилась как часть с целым по своим профессиональным, жизненным и общественно-культурным перспективам.

Глава 2. Досуговая культура студенчества

2.1 Театр как форма досуга студентов

Одним из факторов, формирующих студенческую субкультуру второй половины XIX - начала XX в., являлось искусство. Об этом свидетельствует бесстрастная статистика тех из студенческих «самопереписей» (к сожалению, только столичных), в программу которых входило установление степени повседневной потребности молодой интеллигенции в театре, музыке, живописи и ваянии. Она дает основание заключить, что более 80 % студентов увлекались театром - драматическим и оперным. По свидетельству академика В.М. Алексеева, в 1898-1902 гг. студента-восточника Петербургского университета, «к театру было почитание, обожание», онем велись «вдохновленные разговоры».

Поклонники театра, вспоминал Алексеев, делились на «меломанов» и «драматистов». Первые отдавали предпочтение оперному искусству и боготворили сценические свершения императорского Мариинского театра, в обиходе - Мариинки. Попасть туда студенту было трудно: дешевые билеты быстро разбирались, дорогие были не по карману. Бывший студент- филолог (1884-1888 гг.) писатель В.В. Вересаев (Смидович) вспоминал: «Когда какая- нибудь была возможность, я шел в оперу. В то время опера была для меня не просто эстетическим удовольствием и отдыхом. Это была вторая жизнь, яркая и углубленная. Состав певцов Петербургской императорской оперы был в то время исключительный...».

Любители классической музыки, прошедших эпох и современной, посещали, естественно, и филармонические концерты: оркестровые, ансамблевые, сольные. Выступления профессиональных скрипачей, виолончелистов, пианистов были обычны в благотворительных концертах. Например, перепись студентов Московского сельскохозяйственного института (132 респондента) установила, что в 1904 г. на концертах побывало 60 % опрошенных. Перепись 1909 г. петербургских курсисток (1698 чел.) таковых выявила 47,3 %.

Так было и в других высших учебных заведениях. Перепись ноября 1909 г. курсисток-бестужевок (1698 респонденток) выявила 82,2 % поклонниц оперного искусства и 77 %- театрально-драматического; еще больший количественный разрыв между почитателями Полигимнии и Мельпомены (80% против 70,4 %) высветила перепись студентов Московского университета (2150 респондентов) начала 1905 г. А вот перепись студентов Московского сельскохозяйственного института в 1904 г. (132 респондента) разделила любителей оперы и драмы почти поровну (84,1% и 87,1 %).

Деление это, конечно же, во многом условно, поскольку подразумевало большую или меньшую степень увлеченности музыкальным или драматическим видом театрального искусства («фанатов» в расчет не берем)122. И если в контексте анкетирования эта степень эстетического пристрастия установима (по числу посещений), то в живом потоке театральных увлечений конкретного студента она фактически неуловима. К такому умозаключению приходишь, читая, например, письма к брату за 1889- 1893 гг. такого заядлого театрала, как студент Московского университета М.О. Гершензон, в которых театральная тема постоянна. В них эстетические приоритеты оперы или драмы фактически равновесны. Главное для автора - уровень сценического искусства. Проиллюстрируем этот тезис фрагментами двух его писем. Первый - о драме от 15 декабря 1889 г. «... В театре был за все это время несколько раз. Два раза был в театре Корша, где видел "Сорванца" В. Крылова и "Раздел" Писемского. Я убедился, что лучший после Малого драматический театр в Москве - театр Корша; во-первых, у него есть такие силы, как Глама-Мещерская, Мартынова, Градов-Соколов; во-вторых, ансамбль всегда отличный, и второстепенные артисты... добросовестно учат свои роли... Завтра идет днем у Корша "Гроза"; может быть, пойду. - Потом был раз у Абрамовой; шла пьеса Ладыженского "Ларский". Драма в пять часов, то бишь актов. Мы были целой компанией. Так, как в тот раз, мы давно не скучали...».И фрагмент другого письма Гершензона от 29 октября 1891 г. - теперь об опере: «...На прошлой неделе был в Большом театре на "Онегине". Опера мне очень понравилась; если бы ты видел, как играли Хохлов Онегина, Дейша-Сионицкая Татьяну, ты забыл бы и о музыке. Это были именно пушкинские Онегин и Татьяна. В четверг идет 1-й раз "Пиковая дама" с Медведевым, дирижирует Чайковский. Теперь у меня нет времени, но Чайковский будет дирижировать, вероятно, раза три- четыре, так что надеюсь его видеть...».

Приведенные суждения, вполне подтверждают вывод специалистов, изучавших данные студенческой переписи, осуществленной в ноябре 1909 г. в Петербургском технологическом институте: «По-прежнему большинство предпочитает оперу и драму, но заметно, что студенчество уже не ищет, как прежде, в театре только поучения и тенденции. Театр начинает интересовать с художественной точки зрения как проявление высшей степени человеческого творчества».

Студенты-театралы 80-х годов XIX - начала XX в. всегда были наслышаны о гастролях в России зарубежных знаменитостей. Бывший студент Петербургского горного института (1880-- 1885гг.)академик М.А. Павлов вспоминал: «В этих случаях мы собирали особенно обширную компанию, чтобы достать побольше билетов». Подобно тому, как их предшественники, студенты 60-70-х годов, восторженно встречали А. Ристори (Италия), темнокожего АйруОлдриджа (Америка - Англия), они с не меньшим жаром рукоплескали Саре Бернар (Франция) в ее мелодраматических трагедийных ролях, итальянскому трагику Э. Росой, Листавшему в шекспировских спектаклях, редкостному колоратурному сопрано итальянской оперной певицы А. Патти. В ноябре 1891 г. М. Гершензон писал брату о своем впечатлении от спектакля «Дама с камелиями» с участием Э. Дузе (Франция); «Ее игра переходит грань сценического искусства». И далее: «Я, конечно, не удержусь, чтобы не пойти на спектакли Дузе еще и еще раз... Мне кажется, что человек, вчера видевший Дузе, сегодня не способен ни на какую подлость: ему было бы стыдно перед ней, перед этим "невыразимо-женственным" образом, который невидимо присутствует в его душе».

Постоянной областью соприкосновения студенческого мира с артистическим была благотворительность последнего в пользу «недостаточных» учащихся. Студенты широко пользовались ею, иногда даже злоупотребляя благосклонностью своих кумиров. В начале XX в., особенно после первой русской революции, без их участия не мог бы состояться ни один благотворительный вечер или концерт, поскольку эти акции «своей частой повторяемостью буквально наскучили всем и приелись». Только артистические «звезды» со всероссийской известностью делали благотворительные концерты действительно привлекательными для состоятельной публики, способной приобрести билеты по повышенным ценам во имя щедрых соборов в пользу бедствующих студентов. В Москве таких звезд было предостаточно в Большом, Малом, Художественном и других театрах. Они щедро занимались благотворительностью в пользу студентов. 17 ноября 1890 г. М. Гершензон писал брату: «...Был студенческий концерт, где участвовали многие лучшие артисты и артистки Москвы. Слышал много прелестного пения. Народа на этом концерте было 8 тысяч...».

Л.В. Собинов и М.Н. Ермолова пользовались особой студенческой любовью. В частности, потому, что студенты знали наверняка: в случае обращения к ним за помощью отказа не будет. «Просить их об участии в концерте было прямым наслаждением, - вспоминал Н.А. Семашко, - во- первых, приятно было поговорить с культурными людьми, во-вторых, идя к ним, мы знали, что встретим внимательное отношение, а не высокомерный отказ или трусливое увиливание».«Собиновские студенческие концерты» были культурной достопримечательностью Москвы. Они навсегда отложились в памяти другого московского культуртрегера - премьера МХТ В.И. Качалова. По взаимной договоренности Леонид Витальевич участвовал в благотворительных концертах для студентов-виленцев, а Василий Иванович - в концертах для студентов- москвичей.

Выступая в благотворительных концертах, Л.В. Собинов всегда отказывался от гонорара, заявив однажды, что за десятилетие участия в них «никогда, ни с кого не брал ни одной копейки денег», даже в погашение путевых и гостиничных трат. Не желал он иметь финансовых дел с обществами вспомоществования недостаточным студентам, где верховодила администрация через уполномоченных профессоров. «Молодежь устраивает, молодежь распределяет суммы», - таково было его благотворительное кредо. Однако благородство артиста не получало благодарственного отклика у студентов. Так, например, случилось в Киеве в 1906 г., куда певец был приглашен по постановлению сходки студентов местного университета. Из газет они узнали об отзывчивости Собинова. В Москву к нему был отправлен «гонец» с просьбой о помощи. Через посредничество известного московского театроведа Н.Е. Эфроса было получено не только согласие певца, но и собран представительный состав участников благотворительного концерта в пользу студентов Киевского университета. Вместе с Собиновым и его аккомпаниатором П.Н. Ренчицким в концерте участвовали В.И. Немирович- Данченко, актриса Малого театра Е.М. Садовская, Н.А. Смирнова, имевшая ангажемент в театре Корша, известные певцы Базанов (баритон) и Л. Сибиряков (бас), скрипачка М. Гантер, а также писатели А.А. Вербицкая, Е.Н. Чириков, читавшие с эстрады свои произведения.