Археография истории русской политической эмиграции на примере сборников документов "Совершенно лично и доверительно"

В ответ на это Бахметев категорично заявляет: «Я не понимаю Вас: ведь и то, и другое - средства, а не цель. В настоящий момент и по крайней мере в течение известного времени, по-видимому, нет почвы для организации немедленного внушительного военного движения. Национальная Россия боролась в течение года, совершила невероятные, героические дела, но изошла духом. Пойдет ли будущее по испробованному военному пути или развал большевизма произойдет изнутри, - сказать нельзя. Ясно, однако, следующее: если в настоящий момент нет почвы для военного движения, то это нисколько не значит, что военное движение вообще не возможно. Оно может осуществиться через некоторое время и из-за иной международной обстановки, и после некоторых внутренних переживаний.

Второе же и самое главное - я не понимаю, почему невозможность немедленного военного действия должна привести к примирению? Примирению в силу каких причин? Потому ли, что большевики успешны; или потому, что они внутренне трансформировались? Я могу понять второе, но это было бы не примирение, а лишь констатирование факта, что большевизм путем эволюции изменился и изжил себя. Такой вариант возможен, но для него нет почвы и оснований». Бахметев считал, что большевизм сейчас не в раскаянной фазе; наоборот, он кичится и хвастается победой. Примирение же лишь потому, что большевики успешны, - есть тактика бессилия и отрицания самих себя. «Она не даст никаких общих результатов и может быть выгодна лишь для отдельных индивидов, которые идут в Каноссу, ища прощения за прошлое.

Я лично, наоборот, думаю, что в самой позиции большевизма обнаруживаются значительные трещины. Я писал Вам уже, что в моем понимании попытка военного движения на Западе вызывается необходимостью, основанной на внутренней слабости: потерявши политические корни в населении и обанкротившись экономически, большевики должны для продления своей власти искать новой почвы для приложения своих социальных экспериментов. С этим, однако, весьма плохо согласуется явное стремление большевиков к миру с союзниками».

Позицию же в отношении эволюции большевизма Бахметев излагал следующим образом: «…Затруднения, вызванные основным противоречием большевистского положения, могут осложниться еще целым рядом дополнительных трудностей, которые военное торжество принесло Ленину. На самом деле, как быть с армией? Ее нельзя распустить даже на время; надо кормить, чем-либо занимать и проч. Все это способно создать обстановку, в которой торжествующий большевизм начнет быстро разлагаться. Было бы, конечно, в корне неправильным строить всю тактику на ожидании подобного внутреннего разложения, но упускать из виду этой стороны дела нельзя. Главное же, при наличии всех этих обстоятельств - основные краеугольные камни нашей концепции должны выдвигаться нами с особой яркостью и полнотой, и не только выдвигаться, но и соответственно исповедоваться нами самими.

Что бы ни было сейчас, большевизм жить не может и обречен на гибель. Разрешение русской проблемы и восстановление России возможно лишь в результате конструктивных сил в тех или иных формах. Это основная аксиома, в свете которой более, чем когда-либо, не нужно делать никаких компромиссов. Настоящая формула грустна, но русские националисты потеряют моральное право управлять страной в будущем, если они усомнятся в исторической неизбежности своего конечного торжества.

Вы можете мне возразить, что это общие абстрактные фразы, в которых нет конкретного содержания. Это не так. Да, мы сейчас сидим у разбитого корыта и не можем формулировать программы практического действия. Но это означает не то, что нужно идти в Каноссу, а лишь показывает, что национальное движение еще не нашло себя, еще не формулировало и не приобрело тех форм и того содержания, которые должны привести и приведут к успеху. Наша вера должна быть абсолютной. Если мы еще не осуществили своих целей, то не потому, что мы не правы, а лишь потому, что еще не умеем. Было бы неправильно отказываться от задачи потому, что в тот или иной момент вы не знаете, как ее решить. Вся наша слабость и весь неуспех прошедшей фазы был обусловлен раздробленностью, моральным распадом и, главное, с отсутствием одухотворяющего начала в действиях националистов. Уверенные морально в конечной победе, мы должны терпеливо переживать поражения и искать путей и выходов. Не пройдет и нескольких месяцев, как национальное движение снова проявится. В каких формах, - сейчас нельзя предвидеть. Однако пока что - надо хранить свою неприступную чистоту и больше и прежде всего обратить свои взоры внутрь самих себя и заняться анализом прошлого и причин ошибок.

Я писал Вам уже, какую роль могла бы сыграть программа или, вернее, платформа национального действия. Чем больше я вижу людей, приезжающих с юга и из Сибири, тем больше я убеждаюсь, что рок военно - национального движения заключается в том, что оно объективно было реставрационным и что оно не несло одушевления, применимого к будущей России».

Далее Бахметев писал о возможности «определенного объективного пути для восприятия событий, если бы они развернулись в направлении, которое связано с идеей «примирения» с эволюционирующимися большевиками. Но тут было бы ясно, - рассуждает Бахметев, - что это не примирение с успешными и захватившим власть разбойником, а констатирование факта, что большевизм изжил себя и что действительность привела Россию к тому, что националисты предвидели и уготовили. Конечно, тут надо проявить то, что англичане называют open mind и open heart (открытый ум и открытое сердце) - не слишком мстить за прошлое в том случае, когда внутренние перемены и переживания привели безумцев на тот путь, который вы считаете разумным и неизбежным. Не будем забывать, что Россия переживает гражданскую войну и что если можно и нужно наперед решить быть безжалостным к отдельным индивидам, то с другой стороны, в широком смысле окончание гражданской войны должно нести в себе уступчивость и забывчивость, особенно в плоскости людских взаимоотношений».

Определяя современные задачи национально - демократических сил, Бахметев писал в этом же письме Маклакову: «Подобное отношение к русской проблеме в настоящее время, мне кажется, диктуется русскими национальными интересами. Политика эта хороша тем, что, во-первых, она не мешает развиваться процессам разложения внутри большевизма и не дает возможности затмевать эти процессы диверсиями второстепенного порядка. Во-вторых, охраняя принцип русского единства и не ставя практическую борьбу с большевизмом в плоскость борьбы за счет России, она предотвращает спайку хотя бы части национальных элементов с большевиками. Наконец, она, не давая морального и материального преимущества большевикам, откладывает в почетном виде активную фазу союзной политики в отношении России до момента, когда русское движение снова развернется и активность союзников в состоянии будет следовать за ним…».

Бахметев считал, что надо противопоставить большевизму что-то реальное и животворящее. «Пока же мы не нашли «слова и человека» или «слов и людей», будем охранять хотя бы чистоту догматов веры и не совершать во имя национальной России чего-то такого, что несовместимо с национализмом ни политически, ни нравственно».

Маклаков, в свою очередь, в ответном письме от 12 марта 1920 года, упоминаемом выше, разъяснял также свое видение исторически сложившейся ситуации: «…Когда Деникин был в зените успеха, если бы он согласился с поляками и поляки ему помогли, большевизм был бы окончен и победа была бы за национальным движением. Деникин употреблял большие усилия, чтобы вовлечь поляков в совместные действия, но они не захотели, ввиду того, что условия, которые им ставили, были неприемлемы. По мере того как Деникин падал, росло его желание привлечь поляков, и в то же время уменьшались польские аппетиты; они сами почуяли опасность от большевизма. В представлении тех, кто остановился на этом плане, не было и речи о том, что поляки возьмут Москву; предполагалось, что их действия будут совместны с Деникиным, что отвлечение всех большевистских сил на западный фронт даст возможность Деникину повторить прошлогоднюю историю и идти опять на освобождение России с юга, только согласуя свои действия с польским фронтом. Когда шли переговоры, то польская ориентация представлялась именно так: подмога русскому национальному движению, а не замена его… Конечно, по мере того как Деникин сходил со сцены, вся экспедиция получала другую окраску и Вам издали кажется, что мы сознательно пошли на то, что поляки нас освободят и мы заплатим им Литвой и Белоруссией. Мне бы не хотелось, чтобы такое ложное представление у Вас сохранилось».

Хочется также особо выделить два письма Маклакова за этот период, отправленные Бахметеву после поездок в Россию; один раз в 1919 году, к Деникину, другой - в 1920-м, к Врангелю.

Для Бахметева письма Маклакова были незаменимым источником информации: несмотря на краткость своего пребывания в России, тот безошибочно мог оценить людей и настроения. Объективность обеспечивала не только некоторая парижская «отстраненность», но и жизненный опыт, огромный ум и, как следствие этого, скептицизм Маклакова. С другой стороны, письма Бахметеву давали Маклакову возможность «излить душу», облечь в четкие и образные формулы то, что его тревожило или, что бывало, внушало оптимизм. Разумеется, гарантировалась полная конфиденциальность - для официального, дипломатического употребления Маклаков нередко диктовал одновременно «параллельные» послания, гораздо более сдержанные и по выводам и по форме.

Письма Маклакова, написанные по горячим следам поездок в «Русскую Вандею», являются первоклассным источником по истории белого движения, во многом объясняющим внутренние причины его поражения. Особую ценность свидетельства Маклакова имеют потому, что он искренне хотел найти основания для оптимизма, однако, тем не менее, явно завысил личный и политический потенциал крымских деятелей.

Поездки Маклакова состоялись при следующих обстоятельствах. 7 октября 1919 года он писал Бахметеву: «Я Вам давно не отвечал, но зато угощу неожиданной новостью: через 4 дня я еду в Россию... во - первых, что было первым поводом к поездке, это то, что мне страшно захотелось окунуться в Россию. Последние письма, которые я оттуда получал от М.М.Федорова и от других были полны такого оптимизма, что отсюда было завидно; этот оптимизм подтверждался и свидетелями… Все эти рассказы соблазняли меня и я задумал туда поехать, не только чтобы провести несколько приятных дней, но и затем, чтобы уверовать в то чудо, в которое отсюда еще верится с трудом; нет сомнения, что если уверуешь в это возрождение, то передашь эту веру и другим».

Кроме того, Маклаков хотел достичь лучшего взаимопонимания с Деникиным и «помирить» его с французами. Наконец, писал он, «у меня подмешивается еще одно личное желание: мне хочется просто подышать свежим воздухом вдали от тех политических миазмов, которые здесь распространились». Однако поездка в Россию, как видно из первого письма Маклакова, оптимизма не прибавила.

Письма Маклакова, а также информация, подтверждающая его впечатления, - сообщения о начавшейся деникинской катастрофе, вызвали отклик в письме Бахметева от 19 января 1920 года, на котором он написал от руки, поставив три восклицательных знака: «Совершенно лично и доверительно, прошу не показывать никому. Не обращайте внимания на стиль». Бахметев писал: «Трагичность нашего положения по преимуществу заключается в том, что у нас нет субъекта национального движения. Вы можете сколько угодно в своем собственном решении и поведении прочно придерживаться оазиса национальной военной силы, которая сохранится где-то на Дальнем Востоке или в кубанских степях, но Вы никого не заразите своим энтузиазмом, а главное из этого упорства ничего практически не выйдет». Отсутствие программы, способной объединить антибольшевистские силы, фатально приводит к неудаче военных движений, полагал Бахметев. Да и вообще к «военщине» он относился весьма скептически.

Печальный опыт Деникина привел к аналогичным выводам и Маклакова: «С тех пор, как я Вам писал, - говорилось в его письме от 10 апреля 1920 года, - окончательно провалились все антибольшевистские фронты. Финал Деникина еще недостаточно выяснен, т.е. добровольная или вынужденная смена Деникина Врангелем, с сохранением или без сохранения преемственности власти, но во всяком случае прежняя страница дописана, ни Деникина, ни его политики, ни его правительства больше не существует. Последняя попытка накануне крушения устроить демократическое правительство с участием Чайковского, по-видимому, тоже провалилась. Всего этого нужно было ожидать и я думаю, что Деникин явился в данном случае инициатором своей отставки с тою же простотой, с которой он когда-то подчинился Колчаку; он понял, что он виноват или во всяком случае, что он в ответе, и уступил свое место другим; что сделают эти другие и, главное, что будет Врангель, поведет ли он явно реставрационную политику и, может быть, с уклоном в сторону Германии, - этого мы не знаем. Можно опасаться, что будет именно так, но пока данных не имеется.

Одно несомненно - Добровольческая армия и вообще армия, идущая на большевизм извне, попросту сказать Русская Вандея, кончилась; заграница им больше не поверит, а без помощи заграницы они ничего не сделают. С того момента, когда надежду на Вандею приходится оставить, приобретают опять первостепенное значение сведения о том, что творится в Совдепии, и какие силы могут ее разложить».

Однако, ясное понимание того, что надежды на «оазис» военной силы беспочвенны, не помешало Маклакову оказать самую деятельную поддержку Врангелю и сыграть главную роль в признании врангелевского правительства Францией. Это не было неискренностью - на какое-то время скептик Маклаков поверил в возможность чуда. Возможно, потому, что это был последний шанс. Он поехал в Крым незадолго до гибели последнего оплота белого движения. Он очень хотел уверить, видимо, прежде всего себя, что у Врангеля есть шансы на успех. Его огромное (47 машинописных страниц) письмо Бахметеву о крымских впечатлениях проникнуто этой верой. Адресат получил его уже после крымской катастрофы.

Бахметев благодарил Маклакова за письмо о Крыме и вполне справедливо писал, что оно «полно жизни и интереса, не говоря уже о блеске характеристик и пр.; не мне Вам говорить комплименты по этому поводу». Столь же справедлив был Бахметев и в другом: «Вы удивитесь, однако, моему основному впечатлению: Ваше письмо доказывает как обратное тому, к чему Вы стремились. Конечно, Вы пытались быть беспристрастным; однако, несомненно, Вы хотели убедить себя и других, что в Крыму было что-то новое и обещающее. Между тем Ваша правдивость взяла свое. Даже если бы письмо Ваше пришло ранее гибели Врангеля, всякий беспристрастный читатель должен был бы прийти к заключению: дело это длиться не может, ему положен скорый конец».

Кстати, Бахметев особо отметил наблюдения Маклакова об антибуржуазных настроениях среди белого офицерства. «Это не реакция, - писал он, - это - большевизм. Я убежден, что по ту сторону баррикады руководящий военный элемент красной армии живет теми же страстями ненависти, о которых Вы так живописно говорите. Разница лишь в том, что в круг ненавистных буржуев и помещиков они включают также и людей «предавших Россию, купленных Западом» и т.д. Я все более и более убеждаюсь, что есть одно из самых опасных наследий войны. Это явление не только русское: военщина существует и опасна везде и всюду… Сейчас хочу лишь отвести душу и сказать Вам, что страх давит меня и что ликвидация господства военной психологии и уничтожение для нее каких бы то ни было возможностей есть вообще одна из самых главных и очередных задач дня».

Бахметев очень точно уловил опасность, ставшую одной из причин мировой войны два десятилетия спустя и, увы, до сих пор не изжитую в нашем Отечестве, где политические конфликты нередко предпочитают разрешать силовым путем. Так что история Гражданской войны сохраняет не только академический интерес.

Любопытны рассуждения Маклакова и Бахметева об образовании Национального комитета после падения правительства Врангеля.

В письме от 24 ноября 1920 года Маклаков писал о разногласиях и трудностях при образовании Национального комитета. Трудности, по мнению Маклакова, создавали эсеры, которые предсказывали в свое время падение Колчака, Деникина и Врангеля и теперь имели определенный «кредит доверия» у французов. Говоря о характере будущего Национального комитета, Маклаков сообщает, что все согласились, что это не будет нечто вроде правительства и не будет центром военной или заговорщицкой борьбы, «а потому осталось только одна функция - представительство за границей русских интересов; защита их, во-первых, перед иностранцами путем морального на них воздействия; и другое - входить в соглашение с национальностями прежней России. В такой постановке вопроса я вижу совпадение здешних мыслей с Вашими и этому очень радуюсь; все главные опасности будут устраняться».

Однако Маклаков не разделял надежд Бахметева на эсеров: «Вы издали, читая их газеты, были ими очень довольны; по-видимому, Вас больше всего прельщала их непримиримость в вопросе о национальном единстве России и их последовательный демократизм». Маклаков подчеркивал, что полезность этой партии нужно оценивать не по тому, что она говорит в газетах, а по тому, какие факторы для борьбы с большевизмом она представляет. «Керенский и его ближайшие друзья не раз говорили нам, что их партия имеет связи с народом в России, имеет организации, ячейки и т.д. Что они потому только не действовали, что им мешала военная диктатура; если бы это была правда и если бы с падением Врангеля борьба перешла к эсерам, у которых была бы хотя бы десятая доля тех возможностей, которые представляла вооруженная борьба Врангеля, то не только нужно было бы их приветствовать, но действительно нужно было бы жалеть, что гражданская война отсрочила эсеровское выступление. Но, к сожалению, - подытоживал Маклаков, - я думаю, что эсеры ошибаются, а может быть, и просто лгут; вернее, есть и то, и другое вместе - одни лгут, а другие им верят. Никакого аппарата для борьбы у них нет; аппарата для борьбы террористической давно разрушен, в движениях народных и восстаниях не они играют первую скрипку; вернее, не играют никакой; пока так называемое национальное движение приняло только форму махновщины, в котором, конечно, ничего эсеровского нет. Такое же национальное движение пытаются создать Савинков и Балахович; на него многие возлагают надежды, например, Чайковский. Конечно, отсюда пока это движение представляется обреченным на полный разгром при встрече с вооруженными силами большевиков. Оно очень хорошо как дополнительные действия, но как самостоятельный способ борьбы оно имеет все невыгоды открытой борьбы, не имея ее преимуществ».

В письме от 7 декабря 1920 года Маклаков специально остановился на надеждах «на террористические акты, на образование революционных ячеек, очагов восстания, сочувствующих кружков среди воинских частей и т.д. Есть некоторые люди, которые специально этим занимаются, очень увлекаются ходом работы и пророчат близкие и непосредственные результаты. Но лично я в это не верю как в самостоятельный способ борьбы; по моей адвокатской деятельности у меня слишком много воспоминаний о подобного рода деятельности, которая всегда кончалась скамьей подсудимых…; теперь конечно, никакой скамьи не будет, а будет просто стенка. Поэтому об этом способе борьбы можно говорить также мало, как мало говорят меню, какого рода горчица подается к столу». Разочарование в «революционных» способах свержения большевистского режима обусловило столь пристальное внимание Маклакова к возможностям его перерождения или разложения изнутри.

В переписке двух послов значительное место отводится оценке общественно - политической и социально - экономической обстановки в России. Так, Маклаков характеризовал «сознательных политиков коммунизма». «Я поддерживаю, сознательных, - писал он, - а не убежденных, потому что эти два понятия не совпадают. Для этих политиков вся внутренняя политика сводится к террору, а внешняя - к пропаганде большевизма за границей. В сущности, только эти господа и есть настоящие большевики и хозяева положения. В стране их меньшинство и у них два врага и две опасности. Это, во-первых, все те, кто к ним присоединился против воли, кто из хитрости, кто из подлости; здесь и промышленники, и техники, и военные. Долгое время по традиции мы полагали, что из их рядов выступит какой-либо Бонапарт и их задавит; эта надежда и сейчас не оставлена, но ее шансы значительно падают. Зато совершенно ясно обрисовывается другая картина, второй враг и вторая опасность - это чисто анархическое движение снизу, возмущение всем безобразием большевизма, движение, которое детским умом нашло козла отпущения и является со своими требованиями. Это движение начинает выливаться сейчас в такую стихийную форму, что многие начинают видеть в нем чуть ли не национальное движение; оно получило нарицательное название Махновщины, которое сейчас заменяет прежнее название Пугачевщины».

Однако в этой второй опасности для большевиков государственник Маклаков видел реальную угрозу для России как таковой. «Махновщина явилась, в сущности, - полагал он, - походом деревни, мужика против города, включая туда и господ, и интеллигентов, и рабочих…творческой организующей силы в них не видно, но сила разрушительная страшная…».

Далее Маклаков выделяет три реальные политические линии, возможные в современной российской политической обстановке: 1) политику самих большевиков, которые хотят объединить Россию и устроить ее по-своему. В этот план Маклаков включает и тех, которые идут к большевикам по разным мотивам и намереваются их постепенно трансформировать; 2) план тех, которые хотят задавить большевизм внешней силой, для этого соединиться с ее соседями, и раз не могли этого сделать одни, то пользуются непримиримостью поляков с большевиками, чтобы в союзе с ними нанести большевизму последний удар; 3) эта политика, как пишет Маклаков, о которой здесь говорить нельзя, которая зародилась в Берлине, вышла из наиболее консервативных кругов, но которая не только есть консервативный план, но и охватывает все больший круг сторонников. Эти три политики, по Маклакову, сводятся, в сущности, к двум категориям. «Во-первых, идти с большевиками, но при этом стать разлагающим элементом. Для этого и за границей нужна определенная система действий, нужно отменить блокаду, войти с Россией в наиболее тесный союз, вовлечь их в экономический оборот капиталистических стран и т.д. Очевидно, при такой политике нужно перестать быть эмигрантами и уже совершенно перестать разыгрывать непримиримых, которые отсюда ведут с большевизмом какую-то борьбу. А две другие политики обе сводятся к продолжению военных действий против них в союзе с тем, на кого можно рассчитывать. Из таких союзников пока видно только два, которые друг друга уничтожают: либо поляки, либо Германия... Когда Польша будет большевистской, тогда Германии будет и больше поводов и больше возможностей приступить к усмирению большевизма. Поэтому смотрите спокойно, как большевики будут бить поляков. - Но такое решение, может быть, имеет свое оправдание, если, действительно, большевики будут бить поляков, если не силой оружия, то силой пропаганды. А если вместо этого поляки побьют большевиков, и победа их будет уже не над большевиками, а над Россией? Ну упустим ли мы тогда гораздо более простую и почетную возможность спасти Россию от большевизма, оставаясь в русле не только антантофильском, но даже славянофильском? Не упустим ли мы возможности справедливо размежеваться с поляками на восточной границе и установить с ними те дружеские отношения, без которых вообще Россия не сможет играть той роли в славянском мире, которую мы бы хотели?».

Провозглашение большевиками перехода к новой экономической политике было воспринято патриотически настроенными эмигрантами - либералами как новая фаза в борьбе за эволюцию большевизма в национально - демократическое государство.

Однако вскоре характер экономического развития страны стал внушать серьезные сомнения в том, что началось долгожданное «оздоровление».

Маклаков опасался, что в России «началось не серьезное производство работы, при которой и рабочий и собственник и тот, кто у них покупает, почувствовали связь их интересов, а исключительно спекуляция и нелепое и неприличное проживание даром заработанных денег. Когда смотришь на то, что делается в области работы и торговли, то невольно боишься, что через скорый промежуток времени собственность и капитал, на которые пока возлагаются такие надежды, покажут себя в таком отвратительном виде, что это вызовет новый и на этот раз гораздо более обдуманный и серьезный прилив ненависти к капиталу и буржуазии».

Переписка густо населена людьми: иногда Маклаков писал настоящие исторические портреты - князя Г.Е. Львова, П.Н. Врангеля, А.В. Кривошеина, Б.В. Савинкова. На страницах его писем мелькают П.Н. Милюков, Н.В. Чайковский, П.Б. Струве, С.Н. Булгаков, М.О. Гершензон, В.В. Шульгин, вел. кн. Николай Николаевич и другие. Круг общения Бахметева был уже; наряду с некоторыми российскими деятелями, он встречался с американскими политиками и, в частности, воспроизвел некоторые свои разговоры с Гербертом Гувером.

Широкий и разнообразный круг общения Маклакова обусловливался не только его официальным положением, вынуждавшим прибегать к его помощи людей самых разных политических убеждений, но и личными его качествами - редкими для российского политика терпимостью и умением не переносить политических разногласий в сферу личных отношений. А также, разумеется, большим и незаемным умом, уникальным жизненным опытом и блеском собеседника и литератора. На страницах писем Маклакова то там, то здесь разбросаны заметки и рассуждения о людях, сыгравших немалую, иногда роковую роль в истории России. Маклаков не ставил своей целью создавать некие исторические портреты. Писал он по тому или иному конкретному поводу и совсем не думал о возможной публикации. Более того, как раз для публикации его заметки не предназначались. Написаны они «без оглядки» и очень субъективны. Этим и интересны.

Любопытный эпистолярный «треугольник» образовался между Бахметевым, Маклаковым и кн. Львовым. Маклаков князя откровенно недолюбливал, считал его человеком неискренним и не мог ему забыть двусмысленного к себе отношения в 1917 году; Бахметев, наоборот, Львова ценил; в том числе его умение произвести благоприятное впечатление на американские деловые и политические круги. Львов, политик, в общем, межеумочный, Маклакова также не больно жаловавший, написал как-то Бахметеву после очередного конфликта с русским послом в Париже, связанного с расхождением по вопросам финансирования эмигрантских организаций. «Не перестаю и до сих пор принимать обильный дождь из грязной тучи Гучкова, Маклакова и Ко. И обидно же мне и больно соединять эти два имени вместе, но что же делать - такова действительность. Дошел Вася до уровня Гучкова. Больно мне утрачивать к нему уважение. Не я один - все близкие друзья его давно мучаются за него, заявляют ему о своем прискорбии за его поведение, прибегают ко мне, выражая сочувствие и поздравляя с моральной победой, но мне от этого не легче и хочется простить ему, изыскивая причины в печенке, в почках, в чем угодно, а они обнаруживаются в другой стороне - в отсутствии моральных основ. Дрожит он, не останавливаясь, как стрелка в испорченном компасе, потерявшая свой полюс. Он уехал в Виши, может быть, отдохнет, успокоится, но того, чего, оказалось, нет у него, того не приобретет и все качества его останутся при нем и обнаруженного недочета не поправить и старого отношения к нему не вернешь в сердце своем».

Это письмо, в котором елей перемешан со злобой, послужило поводом для Бахметева изложить свое отношение к Маклакову и сформулировать свое понимание особенностей его позиции. Бахметев мягко, но вполне отчетливо дал понять Львову, что не разделяет его отношения к послу в Париже: «Мне очень интересно Ваша замечание о В[асилии] А[лекчеевиче]. Я искренне его люблю и глубоко сожалел всегда о том, что необыкновенный талант его не только не используется, но часто служит причиной затруднений. В[асилий] А[лексеевич] мне много пишет и из писем его, по преимуществу касающихся положения в России, у меня складывается впечатление, что он, наоборот, прекрасно все понимает. Я привык к тому, впрочем, что Вася не использует своего провидения и что его практическое поведение часто позади ясности и кристальности его анализа. Я даже недавно упрекал В[асилия] А[лексеевича], почему, раз он все так хорошо понимает, он не говорит открыто, что думает, во что верит. Я писал В[асе], что при его авторитете и таланте он мог бы сыграть большую положительную роль. В его мыслях нет и доли реакции и абсолютно никакой солидарности с тенями прошлого, которые так усердствуют в Париже. Правда, он ругает всех: он накален и против Земского союза, и против Учредилки, в своих нападках он не отделяет существенного от преходящего, и практические недочеты затмевают для него правильность позиции. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы сообщили о [его] политических промахах, т.к. я постарался бы поправить дело, если можно. У меня с В[асилием] А[лексеевичем] искренне дружеские отношения и я могу говорить ему совершенно откровенно».

Корреспонденты пристально следили за происходящим в России; они сразу же и совершенно правильно определили значение тех процессов, которые начались в стране в конце 1927 - начале 1928 годов, т.е. кризиса нэпа и наступления советской власти на крестьянство. Бахметев, отметив, что нэп себя изжил, точно определил, что суть происходящего коренится в политике, а не в экономике; установив господство «в главнейших областях народного хозяйства», «диктаторская власть не может чувствовать себя прочно и спокойно, поскольку главная отрасль хозяйственной жизни страны - земледелие, зависит в конечном счете от доброй воли многих миллионов индивидуальных крестьянских хозяев». Бахметев справедливо указал на «кризис хлебозаготовок» 1927 года как толчок к началу наступления на крестьянство.

У Сталина, - заключал бывший социал - демократ, - «хватит марксистской логики сделать выводы и признать, что «советская власть должна иметь источник земледельческого производства в своих руках, источник, которым она могла бы распоряжаться и маневрируя которым, власть будет таким же господином в области земледельческого производства и обмена, каким она является в области промышленной». Бахметев вспомнил полемику Сталина с Троцким середины 1920-х годов, указывая, что генсек воплощает в жизнь программу своих оппонентов. «Теперь…Сталин ведет в течение нескольких месяцев практическую политику истребления кулака, применяя к нему все чрезвычайные меры военного коммунизма, а теоретически провозглашает совершенно, по-моему, правильную и логическую в коммунистическом смысле доктрину о необходимости, вместо кулака, иметь фабрики хлеба, т.е. колхозы и совхозы, где в сфере правительственных распоряжений будет фабриковаться достаточное количество зерна, чтобы сделать власть независимой от капризов и настроений крестьянских масс». Бахметев предсказал в связи с этой политикой голод, а также в ближайший год - два «динамические сдвиги», сопоставимые с теми, которые произошли в 1921 - 1922 годах.

Маклаков в целом соглашался с бахметевским анализом, указывая, что если следовать учению Маркса о том, что власть должна принадлежать экономически господствующему классу, то происшедшее в России - бессмыслица: «не экономический класс захватил власть, а чисто политическая партия - коммунисты, захватили экономическую жизнь». Поскольку же крестьянство остается «экономически господствующим классом - нельзя, по самому Марксу, чтобы политическая власть принадлежала коммунистической партии; здесь совершенный абсурд и борьба идет между двумя врагами, либо крестьянин как собственник должен исчезнуть, превратиться в крепостного или батрака - рабочего на государственной земле, т.е. вернуться к военному коммунизму, или крестьянин господство коммунистической партии сломит от исхода этой борьбы зависит все будущее России; так как невозможно допустить, чтобы окончательная победа оказалась за коммунистами, то вопрос не в победе, а только в сроке; а от сроков этой победы зависит, что ко времени победы останется от русской культуры».

Если Бахметев безоговорочно желал победы «мужику», то у Маклакова добавлялось к этому чувство горечи; кулак, по его мнению, и так оказался бы на авансцене русской политической жизни, без всякой революции и последующих бедствий, благодаря столыпинской политике и дворянскому оскудению; пройдя через кровавую резню и разорение промышленности, Россия должна была вернуться «на круги своя». Маклаков не винил в этом революционеров, так как считал их или фанатиками, или дураками; гораздо серьезнее были его претензии к либералам, которые «в сущности всей этой революционной глупости потворствовали».

«Вся история России между 18 и 29-м годом, включая НЭП, уступки 25 года и проч., - писал Бахметев, развивая тему, - все сводится к основным противоречиям между коммунизмом и крестьянским бытом; в прошлом этот быт несознательно и тупо постоянно побеждал. Отличие наступившей сейчас схватки мне кажется в том, что в разрешении ее оказывается уже невозможным путь компромисса и полумер. Компромисс и полумеры были по существу пафосом НЭПа. Они были испробованы и отменены. В настоящее время на пути новой крестьянской политики Сталин, мне представляется, действует логично; если бы я был последовательным коммунистом, я бы делал то же самое. Сталин умеет приспособляться и, в отличие от других большевистских политиков, обладает тактическими дарованиями; но мне кажется ошибочным думать, что он оппортунист и что для него коммунизм лишь название Выхода нет, или надо уступать хозяйственному мужику, а это неминуемо ведет к краху коммунизма, или придерживаться сталинской линии до конца Старая история о богатыре на распутье и, повторяю, по мнению последовательного коммунизма другого пути, кроме сталинского, нет».

Маклаков был согласен с Бахметевым, что «катастрофа Сталина неизбежна и что покуда ее не произошло, ничего серьезного в России не будет». «Если даже не будет катастрофы со Сталиным, то он когда-нибудь умрет и тогда произойдет то же самое, что произошло после смерти Николая Павловича». Однако он не был столь оптимистичен в прогнозах, как его заокеанский друг: «Словом, мы можем предвидеть заранее, как российская телега перевернется на косогорьи, но может это быть и раньше получения Вами этого письма, но и через много лет».

За две недели до наступления рокового для русского крестьянства 1930-го года, Бахметев предвидел исключительно глубокую, беспощадную, а потому кровавую и затяжную борьбу между коммунистической властью и крестьянством. Кстати, в этом же письме он высказал весьма любопытное мнение о пятилетке, отличное от большинства эмигрантских аналитиков: «Я совершенно не разделяю мнения, что пятилетка вообще невозможна; одинаково, и в силу тех же причин, я не падаю в обморок от фактов, подтверждающих, что, по крайней мере, до настоящего времени пятилетка выполнялась с успехом и даже с опережением. Советы также неправильно выдвигают успех пятилетки в качестве аргумента в свою пользу, как противники советов видят в ней осколок советского краха. С моей точки зрения постройка заводов, электрических станций и железных дорог вполне осуществимая задача для всякой власти, которая держит бразды правления в своих руках, власти, которая в состоянии поддерживать государственную дисциплину и выкачивать из страны теми или иными путями достаточно для своих предприятий средств. Постройка заводов и фабрик среди обнищалой России ничем не отличается, с моей точки зрения, от постройки еще более бедной России 18-го столетия исключительных по роскоши столичных зданий и пр… Мне представляется, что нелепость пятилетки в самом существе, в ненужности и бесполезности такого строительства для страны, покупательная способность которой составляет одну треть или половину довоенной. Я всегда только с этой точки зрения говорю с американцами, приезжающими из России, которые рассказывают мне о чудесах, виденных там. Я этих чудес не отрицаю; наоборот, очень часто вспоминаю свой прошлый опыт и те заманчивые строительные планы, к которым Россия подошла вплотную перед самой войной. Часто также прибавляю, что самая возможность подобных кунстштюков, несмотря на нелепость большевистской власти и самые невозможные условия государственного быта, показывает, какие силы и возможности таит в себе Россия как таковая».

Бахметев считал, что 1930 - 1931 годы будут решающими для следующих десятилетий жизни России. Ему все более представлялось, что Россия идет к сельскохозяйственной катастрофе. Из чтения советской прессы и других источников он представил, что «в процессе уничтожения кулачества не только уничтожается наиболее ценный человеческий элемент, т.е. наиболее индивидуальные и хозяйственные крестьяне, но равно разбазариваются материальные основы сельскохозяйственного производства, а именно мужицкий сельскохозяйственный инвентарь». «В результате, - предрекал Бахметев, - будет ли это в 30-м или 31-м году… надо ожидать, что производственная анархия и голод проявятся в масштабе, перед которым 20 - 21 годы будут игрушкой». Предсказание, увы, оказалось точным, за исключением разве того, что пик голода пришелся на 1933 год. Бахметев допускал возможность крушения власти, однако его пугала перспектива анархии и гибели немногочисленных культурных элементов страны, которая последует в результате.

Другой возможный вариант развития событий - победа, несмотря ни на что, большевизма. «К сожалению, - констатировал Бахметев, - я отдаю себе полный отчет в пассивности и способности русского народа переносить все и вся. Эти ужасные свойства усугублены бедностью и одичанием, которые произошли в результате революционных событий. Россия и без того пассивная, ослабела до последней меры и возможно, что даже на фоне голода и земледельческой катастрофы она не сбросит стихийным порывом крепко организованную и решившуюся на все власть. Наконец, возможно, что так или иначе, не полностью, а хотя бы наполовину, программу государственной организации земледельческого производства Сталин проведет. Крестьянская нужда и страдания ему нипочем, лишь бы достаточно было хлеба, чтобы поддержать города, железные дороги и армию. Для этого, по существу, не так много уж и нужно. И за счет резкого сокращения крестьянского потребления подобный эксперимент при известных условиях осуществить возможно. Конечно, это значит гибель скота, снова резкое увеличение детской смертности и все другие вещи, но повторяю, с точки зрения политических задач коммунистической власти эти обстоятельства второстепенные. Если же удастся, хотя и наполовину выполнить план, то в этом случае последний самостоятельный, единственный фактор, который во всей большевистской эпопее был непобедим - крестьянство, окажется уничтоженным. Другими словами, господство большевиков над русской землей станет полным и неограниченным ничем. Сколько лет тогда продолжится диктатура большевиков, никто сказать не может. Во всяком случае, думаю, тогда годы эти будут дольше того периода, который практически может интересовать Вас и меня».

Прогнозы Маклакова были также неутешительными. Он предрекал, что если поход большевиков против крестьянства закончится удачей, то это позволит сохранить «единство России и ее империализм, но только ценой чудовищного усиления государственной власти, которое поведет к мировой войне и к концу всей современной культуры в Европе; но неудача большевизма повалит власть в то время, когда все центробежные силы России и все ее внутренние связи находятся в воспаленном состоянии и тогда Россия как единая держава, просто как большое государство ведь быстро развалится. И вот откуда идет мой пессимизм, ибо хорошего выхода для России я уже не вижу».

«Странно сказать, - соглашался с Маклаковым Бахметев, - на мрачной оценке современного момента мы с Вами сошлись больше, чем на любом другом вопросе за все эти годы дружбы и переписки». Однако же Бахметев, несмотря ни на что, старался не терять веры, хотя признал, что может быть, это и глупо. Бахметев по-прежнему делал ставку на «быт», под которым понимал не только «серый и почти дикий уклад крестьянской жизни», но и «всю совокупность жизненной обстановки и ее внутренней динамики, включая сюда и города, и спецов, и потенциальных торговцев, и нэпманов, и армию, одним словом все, что фактически живет, строит, страдает и (здесь Бахметев написал было слово «действует», затем зачеркнул и надписал от руки «шевелится») в России»

Маклаков объяснял некоторый оптимизм, все еще теплившийся у Бахметева, скорее его психологией, нежели опорой на реальный факты. Он не спорил с ним, что «отступление Сталина», т.е. его известное письмо «Головокружение от успехов», не столько сдерживавшее наступление на крестьянство, сколько перекладывавшее ответственность за головотяпство и «перегибы» на «низовых» партработников, «есть победа быта над властью». «… в организме России, - отмечал Маклаков, - еще сохраняются силы, это доказывалось и той реакцией, которую в ней вызвал в свое время нэп и доказывает и теперешнее сопротивление. Конечно, Россия пока еще не умерла; но ее теперешняя реакция напоминает мне все-таки последние содрогания трупа; умирающий может реагировать и на уколы, и на ожоги, и на многое другое, это вовсе не признак победы жизни над болезнью. Большевистская власть держит Россию еще слишком крепко, а, главное, продолжает свою линию слишком последовательно. Конечно, она переборщила, что почувствовала и сама, нужно опять отступление, передышка, но только затем, чтобы безопасно продолжать свою политику. Жизненные силы России оказались достаточными, чтобы ослабить нажим, но ведь только для этого их недостаточно, чтобы сбросить большевизм... и если Россия не сможет сбросить эту власть даже тогда, когда за ошибки в темпе она заплатит миллионами голодных смертей, то ясно, что она не выскочит из рук того, кто ее душит. Рано или поздно, вернее сказать, немножко позже, чем мы думали, а она ее задушит».

Писать, по большому счету, было больше не о чем. Главный предмет переписки - Россия, после очередного массированного кровопускания казалась неспособной к сопротивлению власти большевиков; более того - сформировался слой людей, этой властью вполне довольных и от нее кормившихся. Схема, которую рисовал Бахметев, была воплощена в жизнь. Во всяком случае, надеяться на возвращение эмигрантам не приходилось. Теперь это понимали, по-видимому, не только Маклаков с Бахметевым.

Следующее письмо, скорее записку, Бахметеву Маклаков написал почти два года спустя, 6 апреля 1932 года: «Мне давно нужно было Вам написать, но, по-видимому, те же причины мешают мне, что и Вам, - пытался он объяснить причины затухания некогда столь напряженного диалога. - Писать о пустяках не хочется, а для серьезного письма нет ни времени, ни настроения».

После обмена посланиями на рубеже 1933 и 1934 годов, в которых корреспонденты обсуждали «новый курс» Ф.Рузвельта, переворачивавший представления Бахметева о незыблемости американского индивидуализма и весьма негативно им оценивавшийся, переписка практически замерла, не считая одно - двухстраничных записок, содержащих рекомендации, мелкие просьбы или какие-либо пожелания. «Очевидно, переписываться нам с Вами больше не удастся, - писал Маклаков пять лет спустя после их последнего по времени обмена объемистыми письмами и, как вскоре выяснилось, накануне новой мировой войны. - Оженивыся думает о жене, а неоженивыся - как угодить Господу. Я об Вас узнаю только от времени до времени по Вашим письмам к моей сестре…».

Переписку прервала на шесть лет война.

Любопытный сюжет, характеризующий остро негативное отношение большей части эмиграции к фашизму отражен в сборнике «Чему свидетели мы были…»: 12 февраля 1945 года Маклакова вместе с другими деятелями эмиграции принял посол СССР во Франции А.Е. Богомолов. Обращаясь к советскому послу, Маклаков сказал, что эмиграция хотя и была разнородной, но ее объединяла враждебность по отношению к советской власти. Примирение с ней она считала изменой. «Тяжелое испытание наступило тогда, когда Германия Гитлера начала войну с демократиями, а Советская Россия была с нею в союзе. Эмиграция не понимала смысла такого союза. Но если союз России с Германией и представил бы непреодолимую военную силу, он не мог быть прочным, и мы опасались, что за него позднее заплатит Россия. Поэтому первые успехи Германии в Европе уже казались нам ударами по России. Когда в 1941 году Германия открыто пошла наконец на Россию, опасность казалась громадной: мы боялись, что России не устоять. Тогда в эмиграции произошел глубокий раскол…». Маклаков отмечал, что часть эмиграции все же желала победы Германии, надеясь, что эта победа вернет России возможность «собой распоряжаться». Но большинство считали такую победу, даже на короткое время, величайшим злом для России. Маклаков честно признавал, что действительные события оказались для всех откровением. «Мы не предвидели, насколько за годы нашего изгнания Россия окрепла. Победоносная Германия вынуждена была перед ней отступить. Мы восхищались патриотизмом народа, доблестью войск, искусством вождей, но должны были признать, кроме того, что все это подготовила советская власть, которая управляла Россией…». По словам Маклакова, это поменяло их прежнее отношение к советской власти. «И когда ставленники Гитлера старались привлечь эмиграцию на сторону Гитлера, мы стали вести борьбу с этим течением. Мы указывали, что победа Германии была бы гибелью Великой России, что ее защищает советская власть и что в войне за Россию мы с ней на одной стороне баррикады».

Письма дипломатов насыщены аналитическими выкладками, историческими экскурсами, наблюдениями, фактами и прогнозами. Это - свидетельства сокровенного желания их авторов видеть Россию свободной, мощной и процветающей страной.

Маклаков отмечал: «Я лично считаю вне всякой реальности предположение о войне с Россией для низвержения советской власти и восстановления прежней России; если такая война будет, то фактически поведут ее те, кто хочет еще чем-нибудь от России поживиться. Будет война не с Советами, а с Росисей».

После войны переписка возобновилась, хотя носила столь же спорадический характер. Поводом для ее возобновления послужило то, что Бахметев, без всякой просьбы со стороны Маклакова, переслал ему некоторую сумму денег. Деньги, надо отметить, пришлись весьма кстати. Положение русских эмигрантов во Франции, тем более людей преклонного возраста, было, в особенности в первые послевоенные годы, незавидным. Из-за океана счастливцы, сумевшие выбраться в США еще до войны или вскоре после ее начала, сумели наладить гуманитарные посылки для своих компатриотов. Насколько убог был быт эмигрантов, даже таких сравнительно благополучных, «при должности» (глава «Офиса» по делам русских беженцев во Франции), как Маклакова, свидетельствует одно из послевоенных писем Ариадны Тырковой Бахметеву: «На днях я была у Маклаковых, когда М[ария] А[лексеевна] получила от Вашей жены посылку. И приятно, и грустно было смотреть, с каким удовольствием, с каким веселым аппетитом не только она, но и В[асилий] А[лексеевич] доставали и рассматривали одну вещь за другой…».

Маклаков, благодаря своего заокеанского друга за помощь, вернулся к давнему спору о соотношении прав личности и государства: «Из нашей с Вами переписки можно было бы составить не одну книгу, и очень актуальную. Но я не признаю, что Вы были правы. Этатизм расцвел не только в Европе, но и в Америке, ибо Нью Диль («новый курс» Ф.Рузвельта) был тоже этатизмом и в нем я не вижу ничего реакционного, пока он не выходит за пределы дозволенного и умеет относиться с уважением к правам человека, который требует от государства элементарных забот о себе, «права на труд, права на достойное существование и т.д.». Все это - «права человека». Он переходит границы, когда «право» одного превращается в долг для другого; вопрос, как это сочетать, в чем «государство» ограничено перед правами человека, что государство не смеет делать - это та основная проблема государственности, от решения которой зависит будущее… свобода личности для меня состоит не столько в общем праве человека, сколько в их обеспечении; все зло в том, что право, объективное право, заменилось «волей» тех, кто управляет. Это исключает свободу. Это уже рабство, когда человек должен делать то, что ему прикажут».

Маклаков время от времени делился своими размышлениями: предмет был все тот же - «права человека и государства». Права меньшинства, которому угрожает не только тоталитаризм, но и современное понимание демократии, по-прежнему оставались в центре внимания Маклакова; его беспокойство усиливалось такими тревожными, по его мнению, процессами, как национализация частных предприятий в Англии лейбористским правительством, загнивание парламентской системы во Франции, усиливающееся влияние на Западе коммунистических идей.

«В мыслях мы с Вами идем одной дорогой, - писал он человеку, который понимал его лучше, чем кто-либо другой, - и я думаю, что мы одинаково смотрим на пропасть, куда все с разных [сторон] мы скользим. Тоталитаризм, советский режим - конечно, прямые наследники худших форм деспотизмов и самодержавий; все элементы его управлений имели зародыши там; он только воскресил и обострил старое. Герцен называл когда-то подобный режим Чингисхан с телеграфом; у современных Чингисханов не телеграф, а авионы, газы и атомные бомбы Но и с другого конца, из лагеря свободолюбцев, человеколюбцев, из революционного лагеря - где боролись с деспотизмом, с полицией, с милитаризмом, пришли к тому же концу; это исполнение пророчества Достоевского, осуществление Шигалевщины».

Последний обмен письмами между бывшими послами произошел в феврале 1951 года. Маклаков обратился к Бахметеву по поводу сбора, организованного в Париже в пользу И.А. Бунина, «который очень плох, зарабатывать не может и средств не имеет». «Я ненавижу просить деньги, - писал он, - даже для хорошей цели…». Тем более, что к Бунину отношение было не у всех одинаковым.

Бахметев ответил сразу: «Дорогой Василий Алексеевич. Отвечаю на Ваше письмо о Бунине. Конечно, надо ему помочь. Наш фонд, через который я провожу все мои пожертвования, может дать сбор? в пользу Бунина $100 (по тем временам немалые деньги). Как только Вы мне сообщите, кому перевести деньги и как, мы немедленно сделаем необходимое. Обнимаю Вас дружески. Б.Бахметев».