Девиантное поведение населения в 20-е годы

Важно добавить, что борьба с неграмотностью и постепенное укоренение чтения в быту деревни способствовали развитию крестьянского творчества, которое стало еще одним способом проведения свободного времени. В редакции газет и журналов из деревни поступало огромное количество произведений самодеятельных авторов, надеявшихся на то, что «знающие люди» их оценят и опубликуют.

Кроме того, выражением творческой активности и неравнодушной общественной позиции крестьян стали стенные газеты, которых в Ярославской губернии насчитывалось к началу 1927 г. 71, и в которых содержалась острая критика тех или иных негативных явлений сельской повседневности: пьянство, хулиганство, лень, порядок управления. Стенные газеты посвящались и новым праздникам - 1 мая, 23 февраля, 7 ноября. Популярны были сельскохозяйственные темы: кормодобывание, сев, техника ухаживания за культурами.

Тесно примыкали к стенным газетам и тематические библиотечные выставки, которые освещали значимые события губернии. Так, например, в 1928 г. по всей губернии была проведена массовая библиотечная выставка, посвященная десятилетию со дня подавления «белогвардейского» мятежа в Ярославе.

Развивалась и клубная работа. Так, на 1926 г. в Ярославской губернии существовали десятки специализированных клубов: 30 антирелигиозных, 27 медицинских, 17 профессиональных и др. На встречах происходило чтение лекции, обсуждение важных вопросов и т.д. Как отмечали современники, только за 1926 г. лекции посетило 102837 человек. Лекции чередовались с практическими занятиями. Последние вызывали куда больший интерес крестьян. Так, например, в Рыбинском уезде на 1926 г. лекции в сельскохозяйственном клубе посетило всего 12% крестьян от общего количества зарегистрированных в клубе, а практические занятия - 56%. Среди молодежи большой популярностью пользовались политические и антирелигиозные клубы. В Мышкинском уезде, 87% членов клуба «Безбожник» были молодые люди в возрасте от 18 до 25 лет; политический клуб в деревне Прилуки на две три был укомплектован молодежью того же возраста.

Совершенно новой формой сельского досуга 1920-х гг., которая по масштабам распространения была сравнима с чтением, а по привлекательности превосходила его, являлось кино. Так было по всему Советскому Союзу и, в том числе, и в Ярославской губернии. Причем, в отличие от литературы, которая не обходила деревню стороной и в досоветские времена, продвижение кино в сельской местности являлось почти исключительно заслугой большевиков.

Придавая столь большое значение кино, В.И. Ленин 27 августа 1919 г. подписал декрет о национализации фотографической и кинематографической торговли и промышленности и о передаче ее в ведение Народного комиссариата просвещения РСФСР.

В рамках избранной темы важно подчеркнуть, что в той же «Директивах» содержалось требование «специально обратить внимание на организацию кинотеатров в деревнях и на Востоке, где они являются новинками и где поэтому наша пропаганда будет особенно успешна». После появления подобных распоряжений неудивительно, что именно в советское время деревня впервые познакомилась с кинематографом.

Партийно-советские органы на местах вполне серьезно отнеслись к распоряжениям своего вождя. В частности, члены Ярославского окружкома РКП(б) отмечали в конце 1928 г., что перед окружным отделом народного образования поставлена задача «по переброске кино в деревню и если общественные организации в дальнейшем будут оказывать необходимое содействие - эта задача будет выполнена».

Существовали серьезнейшие препятствия охвату деревни кинопрокатом. Они представляли собой редкое явление и существовали только в наиболее крупных сельских населенных пунктах, например, село Прилуки, Крюково, Карабиха. Создание их в относительно небольших селах и тем более в деревнях представлялось совершенно невыполнимой задачей. Выходом из сложившейся ситуации могла стать только организация передвижных кинотеатров (кинопередвижек).

Большой популярностью пользовались спектакли, импровизационные сценки, вечера воспоминаний, которые организовывались под руководством партии. Однако за внешним фасадом культурного просвещения скрывались безалаберность и шапкозакидательство. Председатель гаврилов-ямской ячейки Рубцов писал: «Предлагаю улучшить на местах подготовительную работу по устройству вечеров воспоминай, революционных сценок, митингов, спектаклей, концертов. Опыты прошедших лет показывают со стороны Культотдела отрицательные стороны, из-за несвоевременной подготовки и проработки этих вопросов заранее. Надо раз и навсегда отбросить спешность и горячку за день за два дня до события устраивать спектакли, концерты и вечера, ибо это отталкивает массу от работы и более того ломает правильную жизнь в пьесе и вечере, где должны отражаться переживаемые моменты событий. Также навсегда отбросить постановку спектаклей в непроработанном виде, пусть будет меньше, но чище и красивее. О результатах проведения доклады в Губотдел». Конечно, Рубцова более интересует именно содержательный момент мероприятий, однако мельком он упоминает и их плохую организацию.

Нельзя не отметить и радио. Радио позволяло любому гражданину СССР с особенной силой почувствовать себя частью огромного народа, ощутить сопричастность жизни великой страны. Только в ноябре месяце 1925 г. Ярославская станция передала на места 32000 сообщений. К тому стоит добавить и Рыбинскую станцию, которая за тот же срок отправила в близлежащие районы 10000 сообщений. Крестьяне с восторгом воспринимали такие новшества. Радиофикая не была частью государственной политики. Зачастую радио устраивалось на пожертвования крестьян.

Таким образом, деформация традиционного досуга имела определенные успехи: деревня была обеспечена литературой и газетами, кино и театрами; шло развитие творческого потенциала крестьян. В то же время - в силу социально-экономической ситуации - такая прогрессивная и просветительская деформация носила неопределенный и незаконченный характер.

Глава 2. Проявление девиантного поведения в среде городского и сельского населения в годы НЭПа

История нового общества, создание которого началось в России после октябрьского переворота 1917 г., традиционно изображалась в советской историографии как успешно развивающийся поступательный процесс. Особенно это касалось переустройства повседневной жизни, семейного уклада, системы домашнего хозяйства, жилища,досуга, того, что оказывало непосредственное влияние на формирование облика «нового человека». Довольно часто в советской литературе писали о быстром и безвозвратном искоренении так называемых пережитков или родимых пятен капиталистического прошлого: пьянства, преступности, проституции, самоубийств. В связи с этим совершенно непонятным становился, с одной стороны, тот пафос, с которым в советском государстве всё же велась перманентная борьба с «пережитками», а с другой - размах их рецидива на современном этапе. В весьма сомнительное положение советские историки попали, как представляется, пo двум причинам. Во-первых, сведения о количество алкоголиков, наркоманов, бандитов, насильников, проституток и т.д. до недавнего времени относились к числу секретных и были практически недоступны. Во-вторых, сказывалась и явная слабость внедрения в процесс исторического познания социальных теорий и, в частности, концепции девиантного поведения. И в теории, и в повседневной практике выделяются так называемые позитивные девиации - политическая активность, экономическая предприимчивость, научная и художественная одарённость и отрицательные отклонения. Выявление и положительного и отрицательного качества в этих феноменах осуществляется с помощью установленной нормы. Однако при всей относительности социальных норм, пo которым оцениваются отклонения, существуют формы поведения, всегда негативно характеризуемые с позиции общечеловеческих ценностей. Это пьянство, преступность, проституция.

2.1 Преступность и правоохранительная политика советского государства

Большинство девиантологов придерживаются точки зрения о том, что преступность родилась с появлением первых законодательных актов, установивших систему наказаний за некие деяния. Действительно, изменение юридических норм влечет за собой как возникновение, так и исчезновение тех или иных видов преступлений. И, вероятно, поэтому виды отклонений, существующие в конкретном обществе, легче всего выявить, анализируя правовые документы. Однако этот достаточно прямой путь не совсем пригоден для изучения представлений советского человека, гражданина о норме и аномалии в 1920-е гг. Во-первых, советская нормативно-юридическая практика носила довольно хаотический характер. А во-вторых, советская ментальность не могла появиться на пустом месте. Во многом она произросла из тех общечеловеческих оценок преступности, которые сочетали в себе христианские нравственные постулаты и православно-патриархальные традиции, трансформировавшие под влиянием процессов модернизации и урбанизации. Социальный слом, произошедший в 1917 г., не мог не оказать влияние на оценку населением феномена преступности и отношения к нему.

Отсутствие на первых порах Уголовного кодекса, где традиционно излагается и властное, и общественное представление о преступлении, давало возможность органам советского государства часто менять критерии отклоняющегося поведения. Уже в первом советском Уголовном кодексе, принятом в 1922 г., преступлением называлось общественно-опасное действие или бездействие, направленное против советского строя или нарушающее правопорядок, установленный пролетарской диктатурой на переходный к коммунистическому строю период. Преступность расценивалась в большинстве случаев с классовой точки зрения. И хотя формально подобный подход тоже можно назвать интерактивным, принцип маркирования в данном случае нередко приобретал мизантропический характер. Привычно пугая обывателя опасностью, исходящей от криминальной среди, советская пресса вынуждена была выполнять и идеологическую задачу возбуждения чувства злорадства по отношению к представителям новой буржуазии. Они, как подавалось в публикациях, и первую очередь становились жертвами преступлений.

Действительно, кражам и ограблениям, нередко сопровождавшимся нанесением увечий и даже убийствами, в первую очередь подвергались относительно имущие, насколько это было возможно в советской действительности, горожане. Эти факты, поданные соответствующим образом, в советской периодической печати, внушали обывателю надежду на то, что его преступники обойдут стороной, имея возможность ограбить нэпмана или кого-нибудь из «бывших». Но на сомом деле соприкосновение с криминальными элементами в большом городе, а не в собственном жилище, не могли спасти рядового человека от опасности. Мифы о благородных разбойниках не имели подтверждения. Обыватель вполне мог оказаться жертвой преступных посягательств.

Так в г. Ярославле в октябре 1921 г. - марте 1922 г. в уголовный розыск было подано следующее количество заявлений о преступлениях: в 1921 г. было подано 1147 заявлений о совершённых преступлений, из них 480 преступлений было раскрыто, т.е. 41,9% от всех преступлений; в 1922 г. было подано 1247 заявлений о совершённых преступлениях, раскрыто - 640, т.е. 51,3%. А именно краж заявлено 778, раскрыто 240, т.е. 30,87%, грабежей - заявлено 38, раскрыто 14, т.е. 36,8%. убийств 32, раскрыто 23, т е. 71,9%, поджоги - 23, раскрыто 9, т.е. 39,1%, растраты и должностные преступления - 45, раскрыто 32, т.се. 71,1%, незаконное винокурение, и торговля спиртным - 27, раскрыто - 23, т.е. 85,2%, и др.

Таким образом, результаты работы Уголовного розыска не вполне удовлетворительные, значительная части преступлении остаётся нераскрытой, темп розыскной работы недостаточно быстрый. Причинами плохой раскрываемости преступлений являются несоответствующие своему назначению кадры работников, опасный характер работы при недостаточном обеспечении сотрудников, полуразрушенное состояние арестных камер и несовершенство их устройства при слабом, за недостатком людей, карауле, отсутствие средств передвижения и недостаточность денежных ресурсов, отпускаемых уголовному розыску.

В соответствии с данной статистикой население города страдало больше всего от краж. В августе 1923 г. на станции Ярославль обнаружилась кража из опломбированных вагонов. Агент ж/д охраны Бобырев Г., стоя на посту у опломбированных вагонов, сорвал с одного вагона пломбу и похитил оттуда 10 пудов сукна и 1,5 пуда машинных частей. При обнаружении недостачи груза он отрицал свою виновность, говоря, что вагон прибыл с сорванной пломбой. При обыске в доме № 23 по ул. Ломоносова была найдена часть краденых вещей. Там же был задержан Бобырев, который продавал краденое сукно на базаре. Его приговорили к трем годам лишения свободы. Агентам уголовного розыска удалось напасть на притон воров на Щемиловке (в районе Ямской слободы), занимающихся систематическими кражами белья с чердаков («голубятники»). Воры бежали под обстрелом, содержательницы притона задержаны. В притоне найдено белье, украденное у некоторых ярославских граждан. В то время жители Стрелецкой и Ямской слободы г. Ярославля имели на своем подворье не только лошадей, но и крупный рогатый скот. Таким образом, воры совершали кражи также лошадей и крупного рогатого скота (так в 1924 г. была совершена 271 кража).

В правонарушениях имущественного характера вовлекались прежде всего беспризорники, в большом количество появившиеся на улицах города в первой половине 1920-х гг.. Местами их обитания становились чаще всего заброшенные дома на окраинах. Основная масса хулиганов была моложе 25 лет. Это новая специфическая советская черта. Изменились и социальные характеристики преступников. Так, в тюрьмах г. Ярославля по состоянию на 1923 г. находилось крестьян 86, рабочих - 98, должностных лиц советских учреждений - 43, рецидивистов - 15, торговцев - 9. Криминологи отмечали, что хулиганит в основном рабоче-крестьянская молодежь в возрасте от 18 до 25 лет и главным образом, на почве социальной распущенности, выражавшейся в грубой примитивности интересов, в отсутствии культурных запросов и социальной установки, в крайне низком образовательном уровне.

Так, например, 29 марта 1927 г. вечером, отметив на радости свою встречу, трое ямских ребят зашли в клуб. Сорвали с петель двери, выворотили замки, а затем они направились в кинотеатр «Горн». Кроя всех матом и бранясь, ворвались в фойе кинотеатра. На шум сбежался народ во главе с находящимся в кинотеатре Абразумовым, человеком из комиссии по борьбе с хулиганством. Люди вытолкали буянов на улицу и попытались их отправить в милицию. Это ещё сильнее раздразнило хулиганов, и они стали бросаться на людей. Абразумов попытался защитить одного из зрителей, но получил удар в спину финским ножом. Хулиганы поспешили скрыться. При аресте у троицы было обнаружено 3 финских ножа, которые им нужны были, как они утверждали, для чистки карандашей. Потерпевший отделался царапиной. Троицу судили, двоим дали 1 месяц заключения, одному - 2 месяца, им снизили срок в связи с тем, что они не достигли совершеннолетия.

По данные обследования 1926 г. рабочая молодежь составляла около 3/4 всех хулиганов. Конечно, не все молодые люди пролетарского происхождения были склонны к противоправным поступкам. Криминологи 1920-х годов подчёркивали, что о хулиганстве нужно говорить «...как о комбинации факторов культурно-бытовых и социально-экономических с факторами биопсихологическими». Но рабочая среда была наиболее благоприятной для развития хулиганства. Уже в 1925 г. народный комиссариат просвещения РСФСР решил влить бывших беспризорников в рабочие коллективы для перевоспитания. В конце 1920-х гг. эта тенденция усилилась. Главным видом преступлений по г. Ярославлю являлась кража, составлявшая 50% всех возникших уголовных дел.

В 1921-1922 гг. в судах было рассмотрено 65% уголовных дел, 28% гражданских дел, 7% бракоразводных дел. В 1920 г. в судах было рассмотрело - 70%, гражданских - 20%, бракоразводных - 10%. В 1921-1922 гг. число гражданских дел повысилось на 8 %, что объясняется развитием частных правоотношений в связи с новой экономической политикой. В особых сессиях Нарсуда преобладали так называемые «самогонные дела», а также дела о грабежах и должностные преступления. Уголовные дела в судах распределялись следующим образом: преступления против имущественных прав 44%, преступления против личности - 26%, нарушение норм установленного порядка правления 13%, нарушение правил производственного распределения - 9%, воинские преступления - 5%.

Основную категорию граждан, обвиняемых в совершении преступлений, составляли крестьяне. В 1921-1922 гг. судами были назначены следующие виды наказания: расстрел 0,04%, лишение свободы - 36% принудительные работы без лишения свободы - 1%, штраф - 0,1%, порицание - 0,04%, другие наказания - 62%. Условную меру наказания применяли в 80%, особенно много условно осужденных было по продналоговым делам. Юридическая помощь населению в 1921-1922 гг. сократилась вследствие уменьшения наполовину штата консультантов.

Для рассмотрения «хулиганских дел» была учреждена специальная Дежурная камера. За 1927 г. в дежурную камеру поступило 195 дел, из них рассмотрено судебным заседанием по существу - 161, возвращено для дополнительного дознания - 3, направлено по подсудности - 14, прекращено производством - 17. По оконченным делам было - 208 подсудимых, из них оправлено - 36, а осуждено на разные сроки - 172. Этому способствовали изменения в составе рабочих, появление в их среде асоциальных элементов.

Рост бесчинства и дебоширства провоцировался и специфической «культурологической подсказкой», традиционными пролетарскими бытовыми практиками. Они были связаны с атмосферой бывших слободок, окрестных деревень и их специфическими формами досуга, носившими полуобщинный характер. К их числу относятся, например, кулачный бой. Он был типичен для русской деревни как своеобразное выражение ритуального мужского союза. Так, например, на реке Ухтоме Пошехонского уезда (на льду) 2-го февраля 1925 г. происходили ожесточенные кулачные бои, в которых приняли участие сотня граждан. После боёв на льду осталось много следов крови. Из бойцов больше всех пострадал мясник Кондюков, у которого перебито 5 ребер, выбит глаз. Крупный исследователь проблем молодежных субкультур в историков этнографическом аспекте Т.А. Бернштам подчёркивает, что для русской деревни на рубеже XIX-XX вв. кулачный бой был крупным общинным событием, при этом «ритуальность» и символичность битвы очевидны: социальных причин для драки нет, дерутся не по злобе».

После окончания гражданской войны у многих молодых людей появилось чувство тоски по временам продотрядов, шумных экспроприаций, выселения «бывших» из квартир. Судя по письму, присланному в начале 1927 г., в «Комсомольскую правду», часть рабочей молодежи «...скучала за военным коммунизмом и шла орудовать финкой». Знаковым был и внешний вид хулигана периода НЭПа брюки клеш, тельняшка, куртка, напоминающая матросский бушлат, шапка-финка с развязанными и болтающимися наподобие ленточек у бескозырки тесемками. Эти атрибуты уголовной субкультуры причудливым образом копировали внешний вид матросов первых лет революции. Однако нарастание волны правонарушении заставило советское государство наконец отказаться от умиленного отношения к хулиганам из пролетарской среды. Власть решила дать им достойный отпор. В г. Ярославле к 1926 г. существовало 3 милицейских участка, 2 участка в производстве имели свыше 40 дел в каждом, и они были очень загружены. Личный состав следственного аппарата по социальной принадлежности в основном составляли крестьяне: более 50 по образовательному цензу с высшим образованием 20,4 -25%, средним - 14,2 - 25%, низшим - 50 - 65,3%, по стажу работы до 3-х лет - 37 , до 2-х лет - 22,44 - 50%, до 1 года - 12,5 - 20,4%, менее одною года - 20,4%.

Поэтому за отчётный период было раскрыто до 60% уголовных дел (кряжи - 337, хулиганство - 55). Всем нарушениям общественного порядка стал приписываться политический характер. А почти официальное признание хулигана классовым врагом позволяло применять к нему достаточно жесткие правовые меры, подобные тем, что были предусмотрены постановлением СНК РСФСР oт 17 июля 1929 г. «О предоставлении комиссиям по делам несовершеннолетних нарушителей НКВД СССР». В постановлении, правда, отмечалось, что сначала должны использоваться «медико-педагогические» меры. Но на практике эти меры были сведены до минимума. Рост подростковой преступности в условиях мирного времени - явное свидетельство социального дисбаланса, во многом связанного с усилением политических репрессий. Неслучайно государство до невиданной степени усилило репрессивные меры в отношении малолетних преступников.

С первых дней советской власти перед руководством страны стояла сложнейшая задача борьбы с беспризорностью. Необходимо было прекратить беспорядочное передвижение беспризорных детей, ликвидировать преступность несовершеннолетних. Массовая детская беспризорность стала явлением повседневной жизни большинства городов Советской России в 1920-й гг. Она являлась следствием переплетения ряда причин как социально-экономического, так и военно-политического характера. Причины детской беспризорности 1920-х гг. стали следствием политических и социальных катаклизмов, вызвавших огромные человеческие потери и разрушение семьи. Приведённые в работе данные человеческих потерь позволяют судить о тех масштабах детской трагедии, которую повлекла за собой гибель или увечье родителей, их отсутствие и невозможность содержать семью.

Обобщающий социальный портрет беспризорного ребёнка кратко характеризуется следующим образом: преимущественно мальчика 12-14 лет, родители которых были рабочими или крестьянами. В раннем детстве дети воспитывались в полных семьях, поэтому многие из них были ориентированы на получение образования и профессии, которые позволили бы обеспечить им нормальную жизнь. Первоначально государство полностью взяло на себя борьбу с беспризорностью. Затем началось привлечение общественности. Несмотря на огромные общественно-политические и социально-экономические трудности первых лет становления новой власти, происходил процесс формирования детских организации реабилитационного характера.

Основная тяжесть по борьбе с беспризорностью легла на Губернскую детскую комиссию, которая сумела в короткие сроки наладить работу, и, в дальнейшем, с возникновением других организаций, оказывать им посильную помощь.

Причины беспризорности были многообразны. Во время первой мировой и гражданской войн на фронте оказалось около 20 млн. мужчин (10,8% населения России). С учётом потерь белых, вооружениях формирований местных и националистических правительств, общие потери составили 2,5 - 3,3 млн. человек. Дети оказывались на улице, если родителей отправляли в концлагеря. Отрицательно отразилась на судьбе детей начавшаяся, в 1920-е гг. депортация населения и широкое привлечение женщины на производство. Численность беспризорников росла также по причине детской безработицы. По исполнении сироте-подростку 16 лет страховые кассы переставали выплачивать пенсии по случаю потери кормильца и он оставался без средств к существованию. Хозяйственники же считали работу детей непроизводительной. По состоянию на 1 января 1926 г. на учёте бирж труда по РСФСР стояли 80 024 подростка, на 1 апреля эта цифра выросла до 88 204, а на 1 декабря - до 107 676 человек.

Не судьбу детей негативно влияло и введение мер, символизирующих «новое мышление»: «добровольный труде взрослых в выходные дни; всеобщее трудовая повинность, обязательны для всех граждан в возрасте от 16-ти до 50-тн лет. В результате женщина была отправлена на производство, a её дети остались без присмотра. Функции воспитания подростков взяла на себя улица. Многие дети оказывались снова на улице не только в результате расформирования детских домов, но бежали из-за голода, плохих бытовых условий, под влиянием сверстников.

Отрицательно отразилась на судьбе многих детей начавшаяся в 1920-е гг. депортация населения. Этому процессу положил начало Декрет ВЦИК «Об административной высылке» от 10 августа 1922 года. Он устанавливала в административном порядке высылку граждан за границу или в определённые местности РСФСР.

Конституция РСФСР 1918 г. предусматривала такую репрессивную меру, как лишенке избирательных прав. Лишение избирательных прав кормильца автоматически причисляло к лишенцам всех материально зависимых от него членов семьи, прежде всего детей. Лишенцы не были включены в систему снабжения продуктами и потребительскими товарами. Число детей в семьях лишенцев было значительным. Последние же нередко попадали в положение беспризорников.

В Ярославской губернии находились дети -- беспризорники из Саратовская, Самарской, Воронежской, и других губерний. Статус беспризорника в 1920-е г. мог получить:

1) круглый сирота, а также ребёнок, не имеющий братьев и сестёр, которые обязаны были бы и могли принять на себя заботу о нём;

2) ребенок, потерявший связь с родителями и родственниками;

3) ребёнок, изъятый постановлением суда или комиссией по делам несовершеннолетних из семей вследствие преступлений или порочной жизни родителей или лиц, у которых он воспитывался; подкинутый.

Рост беспризорности с 1.10.1922 г. по 1.07.1925 г. был различен: по сравнению с 1922 г. в 1923-1924 гг. отмечалось уменьшение беспризорности. Увеличение началось с осени 1924 г. в связи с плохим урожаем.

Всех беспризорников условно делили на следующие группы:

- действительные беспризорники;

- сбежавшие от родителей и детских домов;

У ребёнка, находящегося на улице в жизни было 3 пути:

- случайно устроиться;

- нигде не устраиваться и ждать гибели;

- нигде не устраиваться и идти на преступление,

Многие выбирали третий путь: в 1920 г. в городе было зарегистрировано 2140 преступников - подростков, в 1921 г. - 3176 преступников - подростков, в 1922 г. - 8404 преступника - подростка.

Таким образом, широкомасштабная детская беспризорность стала следствием не только войн и вызванных ими ухудшениями социально-экономической ситуации в стране. Аномальные сдвиги в демографической структуре населения во многом были спровоцированы политикой советского государства. Масштабы беспризорности росли и требовалось проведение мероприятий на снижение и ликвидацию.

Детских домов в 1921-1922 гг. было 122, в них пребывало 6415 детей, педагогического и воспитательного персонала 757 человек. В вышеуказанный период времени детские дома находились в чрезвычайно тяжёлых условиях, и работа их оставляла желать лучшего. В этом сказывалось отсутствие квалифицированных работников по детскому воспитанию, а также недостаток материальных средств. Поворот к экономической политике, прекращение отпуска средств на хозяйственные нужды культурно-просветительских учреждений, также уменьшение пайков, отпускаемых для детских домов, привели последних в тяжелые условия, ввиду чего пришлось сокращать указанные учреждения, передавать детей на воспитание отдельным гражданам, пристраивать оставшихся детей между оставшимися домами. Так уже в октябре-ноябре 1921 г. было сокращено 15 детских домов.

Сокращение указанных учреждений не привело к выходу последних из затруднительного положения. Средства на их содержание приходилось брать у различных предприятий, из процентных отчислений, спектаклей, пожертвований в пользу детских домов.

В 1925 г. насчитывалось 26 детских домов, а в них - 4607 воспитанников, 5 Домов матери и ребёнка - 1173 воспитанника, 11 Домов ребёнка - 1466 воспитанников.

Положение детских домов было неудовлетворительным: очень часто одно пальто и пара обуви приходилось на 15-20 детей, на кровати спало 3-4 человека, а иногда дети спали и на полу. Тем не менее, на содержание детей в детских учреждениях только с 1.10.1922 г. по 1.03.1923 г. было израсходовано 35176 руб.50коп.

В 1927 г. в детских домах проживало: 67,6% - сироты, 24,6% полусироты, 8,7% -имели родителей. По социальному положению 45,2% дети рабочих, 34,9% - крестьян, 19,9% прочие.

В начале 1928 г. насчитывалось 35 детских домов, а в них по бюджету 3085 беспризорников, а фактически - 2857.

Дети поступали ослабленным долгим голоданием, поэтому для них полагалось усиленное питание: молоко (2 стакана в день); ягодные кисели; пюре; отвары; масло сливочное; сахар; полбулки в день.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что в 1920-е гг. сложилась целостная система работы с беспризорными детьми. Сиротские дома и детские приюты были преобразованы в государственные учреждения. Пик максимальной численности беспризорных приходится на первую половину 1920-х гг. Затем, благодаря политике государства, количество беспризорных детей существенно уменьшилось, хотя явление не исчезло полностью. Переломным в деле ликвидации беспризорности стал 1926 г. С этого времени работа приобрела управляемый характер. Вместе с тем, разработка и привлечение ряда специальных постановлений, восполнявших до этого недостающую правовую базу, выделение финансовых средств не смогли к концу 1920-х гг. решить проблему окончательно.

Дополнительным фактором, усугублявшим криминальную обстановку, стало наличие исправительно-трудовых лагерей. Они располагались прямо на территории города Ярославля.

В марте-июне 1917 г. центральным органом управления тюрьмами являлось Главное тюремное управление, входившее в систему Министерства юстиции. Позже оно было переименовано в ГУМЗ. Управление местами заключения в губерниях осуществлялось губернскими тюремными инспекциями. В мае 1918 г. вместо ГУМЗ был образовал Карательный отдел НКЮ. Функции губернских тюремных инспекций передавались местным карательным отделам, входившим в состав губернских комиссариатов юстиции.

Циркуляром НКЮ от 15 июля 1918 г. № 27 предусматривалось решение следующих задач: закрытие мелких тюрем; сокращение штатов надзирательского состава в целях экономии. В одном из следующих Циркуляров (№ 32 от 7 августа 1918 г.) ставились задачи возобновления деятельности, переустройства и создания на территории тюрем мастерских.

На основании положений Временной инструкции о лишении свободы как меры наказания и о порядке применения такового в состав общих мест лишения свободы входили: тюрьмы, которые позже были переименованы в исправительно-трудовые дома; земледельческие (в последующем сельскохозяйственные) колонии, реформатории, представлявшие собой воспитательные учреждения для малолетних преступников; испытательные заведения для лиц, по отношению к которым имелись основания для послабления режима или досрочного освобождения; карательно-лечебные заведения для помещения арестантов с заметно выраженными психическими дефектами; тюремные больницы для хронически душевнобольных.

В конце 1920 г. положение об общих местах заключения регламентировало вопросы режима содержания заключенных, центрального и местного управления местами лишения свободы, структуры администрации мест заключения, дисциплинарной ответственности заключенных и прочее. Исполнение наказания проводилось целым рядом ведомств: НКЮ_: НКВД, ВЧК. Это обстоятельство выступало препятствием в проведении единой исправительно-трудовой политики. Требовалась централизация процесса исполнения уголовных наказаний.

В советское время сама исправительно-трудовая политика по сравнению с дореволюционной, где преобладали карательные виды наказания, и рождала постулат о том, что наказание признано обеспечить возмездие за совершенное деяние в виде адекватной кары, поменялись. Наказанию стал придаваться ярко выраженный воспитательный акцент, а труд считался своеобразной формой искупления долга перед обществом. Разумеется, что подобная позиция относилась далеко не ко всем видам преступных деяний. Таким образом, заключенные в тюрьмах и колониях занимались сельским хозяйством, огородничеством, животноводством, привлекались также для постройки общественных сооружений и т.д.

В начале 1920-х гг. положение осужденных, находившихся в местах заключения, было тяжелым. Проведенный анализ архивных материалов подтверждает этот факт. Так нами были проанализированы документы деятельности Ярославской объединенной комиссии по улучшению быта заключенных. Согласно данных документов положение осужденных в 1922 г. следующее: 1) В Ярославском Губернском месте заключения в 1922 г. находилось 374 человека, из них осужденных Революционным военным железнодорожным трибуналом 26 человек; следственных - 221; срочных - 38 человек и приговорённых к высшей мере наказании 3 человека, содержащихся в отдельных камерах.

Некоторые камеры не приспособлены к содержанию заключенных. В месте заключения было грязно, холодно и сыро, пол мокрый. В камерах недостаточно коек, люди спали на полу, постели не имелись. Кипятка в доме принудительных работ не было. Заключенные жаловались на отсутствие даже сырой воды и абсолютный голод. По справкам администрации на место заключения было отпущено в феврале 1922 г. - 132 пайка, на которые жили 374 заключённых.

К концу 30-х гг. в советском обществе сформировались взгляды на норму и аномалию в сфере потребления спиртных напитков. Власти считали отклонением как абсолютную трезвость, так и алкоголизм. Эти диаметрально противоположные девиации были окрашены, с точки зрения идеологических структур, в политические тона и требовали насильственного искоренения. В ментальность населения пытались внедрить представление о гипотетическом типе девиантного тела, в котором алкоголизм или наркомания были всего лишь следствием основного признака анормальности -- социально-политического несоответствия советскому строю. Подобный подход освобождал государство от создания эффективной системы социального контроля и социальной помощи лицам, склонным к ретритизму. Одновременно в качестве нормы предлагалось утверждение и поощрение питейной традиции высших слоев советского общества, знаковым выражением которой являлась абсурдная по своему содержанию рекламная строка «Пейте советское шампанское».

2.2 Пьянство и алкоголизм в общественном сознании и быту

Повседневность российского рабочего класса в не меньшей степени, чем у сельских жителей, была тесно связана с употреблением спиртных напитков. Однако настоящим бичом городской жизни пьянство становится именно в годы нэпа. С окончанием Гражданской войны в рабочей среде стали возрождаться почти забытые обычаи бытового пьянства: традиция «первой получки, «обмывание нового сверла», «спрыскивания блузы» и т. д. Рабкор из Ярославской губернии с горечью писал, что «в рабочей среде начинают приобретать вновь значение старые пословицы: «не подмажешь - не поедешь», т.п. Прием нового рабочего сопровождается «ополаскиванием», новички ставят «угощение» или «смазку» мастеру...».

Причины принятия закона 1921 г., а также быстрого распространения пьянства к концу 1920-х гг. лежали, прежде всего, в экономических и социально-политических изменениях, произошедших в стране. Начавшаяся после введения нэпа переоценка основ торговой политики привела к утечке государственных доходов за счет нерегламентированного производства и продажи спиртного. Уже в начале 1920-х гг. фактом стала монополизация пивных в руках нэпманов. Погоня за выгодой неизбежно подталкивала их к обходу существующих законов. Усилилось проникновение частника в область виноделия, как и в другие отрасли пищевой промышленности, суливших быстрый оборот вкладываемых средств. Высокая, в силу ряда причин, стоимость поступающих на рынок промышленных изделий и низкие цены на хлеб («ножницы цен») заставляли мелких производителей прибегать к переработке хлеба на самогон. Масса частных посредников, наводнивших города после введения «свободной торговли» и в большинстве своем неучтенных, способствовала доставке самогона в винные лавки.

В качестве причин развития пьянства в условиях 1920-х гг. можно назвать также, во-первых, расширение общественных функций тогдашних пивных. Дороговизна зрелищ, непривычность для многих клубов, которые заполнялись в основном молодежью, бытовые стереотипы, воспринятые от дореволюционной эпохи, сделали пивную не только помещением для потребления спиртного, но и по существу наиболее доступным местом общения. Улучшение материального положения и появление в связи с этим большого свободного времени упрочили данную ситуацию. Во-вторых, развитию пьянства способствовал жилищный кризис, который стал остро ощущаться в городах в начале 20-хгг. и дал толчок дальнейшему развитию различных форм общежитий. Заполняли их в основном лица, прибывшие из деревни, сами находившиеся в плену старых традиций и, естественно, некритично воспринимавшие подобного рода «бытовое наследие» в городах. Общежития объединяли рабочих, прежде всего, на почве быта, а именно здесь наиболее медленно преодолевались отсталые взгляды и привычки.

Выход из сложившегося положения путем проведения новой серии запретительных мер казался бесперспективным. Он вызывал скептицизм именно ввиду накопленного отрицательного опыта результативности ограничительной политики. К тому же этот опыт анализировался большею частью обособленно, в отрыве от изучения причин возникшей ситуации. В результате, в августе 1925 г. была разрешена продажа водки. Одновременно оговаривалось, что мера эта временная и обращалось внимание на экономический ущерб, который несло государство при существующих запретах. Вместе с тем не скрывалось, что встать на путь продажи водки побудил, главным образом, поиск средств для выполнения намеченных широких производственных планов.

Внешние приметы надвигающегося недуга - дети, убегающие от пьяных родителей, жены, терпеливо ждущие муж ей в дни получки у заводских проходных, - фиксировались печатью особенно пристально уже с 1922 г. «Окончился пятилетний отдых работниц, когда они видели своего мужа вполне сознательным. Теперь опять начинается кошмар в семье. Опять началось пьянство...», - писала в редакцию группа работниц ярославского предприятия.

Газеты стали публиковать многочисленные письма к коллективные резолюции протеста против самогонщиков. Их авторы апеллировали не только к совести рабочих, но и к правоохранительным органам. Возмущение пороком определяло и размеры предлагавшихся за него наказаний, зачастую максимальных.

Хотя в 1923 г. ассортимент спиртных напитков был весьма широк (столовые и десертные вина, крепкие виноградные вина, портвейны и шампанское), но в основном горожане потребляли самогон и пиво (последнее стало любимым пролетарским напитком в среде рабочих сложился стереотип ежедневного его потребления), тогда как потребление виноградных вин стояло на одном уровне с денатуратом и политурой. На протяжении исследуемого периода в результате действия комплекса причин наблюдался постоянно прогрессирующий рост потребления спиртного. Так, если принять расход рабочей семьи на спиртные напитки в 1922 году за 100%, то в 1923 году он составил 166,7%, в 1924 - 466,7%, в 1925 -1222,3%, в 1926 -1344,5%, а в 1927 -1760,0%. Наиболее сильный рост начался с 1925 года, то есть с момента "возвращения" в страну 40° водки, выпуск и продажа которой увеличивались год от года. В РСФСР на душу населения в 1924 -1925 годах приходилось 0,48 л «хлебного вина», в 1925-1926-1,85 л, в 1926-1927-3,2 л., в 1927-1928-4,06 л., а в 1928-1929-4,18 л.

Необходимо, кроме того, учитывать, что изменилось «алкогольное меню». В Российской империи наиболее распространенным спиртным напитком была высококачественная водка, в 1920 -е годы - самогон. Это существенно повлияло на ситуацию, связанную с употреблением алкоголя. Во-первых, в отличие от водки, имевшей крепость 40°, крепость самогона, получаемого путем перегонки при помощи пара, - 40-50°, а при повторной перегонке - 60-80°. Во-вторых, примерно одна четвертая часть всего самогона делалась с применением примесей. Они использовались для большей «забористости» и, усиливая действие алкоголя, очень часто приводили к отравлению.

Наиболее популярными примесями были: хмель, горчица, хрен, бензин, керосин, табак, полынь, перец, куриный помет, известь, купорос, мыльный камень, наркотики, белена, дурман, денатурат. В-третьих, лабораторные исследования 1920-х гг. показали, что самогон давал ощущение повышенной крепости от содержавшихся в нем резких и сильно действующих примесей (сивушных масел, альдегидов, эфиров, кислот и т.д.), которые не удавалось отделить от спирта при кустарном ведении производства. Этих примесей в самогонке было в несколько раз больше, чем даже в сыром заводском спирте, так называемой «сивухе», изъятой из продажи еще при царском правительстве по причине ядовитости.

Таким образом, по разрушительному воздействию на организм потребителя самогон в несколько раз превышал водку

Разницу в пьянстве между городом и деревней показывает статистика пьяной преступности. И в городе, и в деревне рост «пьяной» преступности в 1920-е гг. обгонял рост «трезвой» (табл.1), однако различия в зависимости от места совершения преступления были весьма существенны. Так, если в городах число совершивших преступления в состоянии опьянения возросло с 1925 по 1928 гг. почти в 6 раз, а в трезвом виде - лишь в 1,7 раза, то в деревне соответственно в 7,5 раза и в 1,3 раза, иначе говоря, разрыв был больше.

Явную диспропорцию между городом и деревней подчеркивают данные об увеличении числа осужденных за совершение преступлений в расчете на 10 тысяч населения (табл.2). В городах в течение всего рассматриваемого периода этот показатель был выше, чем деревнях.

Таблица 1. Доля лиц, осужденных за преступления, совершенные в состоянии опьянения и в трезвом виде, в городе и деревне, %

Год	Преступления, совершённые в состоянии опьянения	Преступления, совершённые в трезвом виде
	Город	Деревня	Город	Деревня
1925	100	100	100	100
1926	315,5	327,5	122,2	114,1
1927	389	518,4	115,1	116,9
1928	593,6	755,7	173,9	132,6

Таблица 2. Доля осужденных в городе и деревне на 10 тыс. населения

Год	Число осужденных, совершивших преступление в состоянии опьянения	Число осужденных, совершивших преступление в трезвом виде
	Город	Деревня	Город	Деревня
1925	6,9	2	60,9	31,1
1926	20,7	6,4	69,6	34,9
1927	24,4	10	63,2	35,1
1928	35,4	14,3	90,3	39,1

Анализируя соотношение городской и сельской преступности в России в 1920-е гг., М.Н. Гернет отмечал, что преступность всегда больше там, «где при современных условиях интенсивнее общественная жизнь». По официальным данным ЦСУ и Центроспирта, в 1927 г. на душу населения в деревне приходилось 7,52 л. 40° алкоголя (в 1913 г. - 6,51 л.), в городе - 13,4 л. (в 1913 г. - 22,67 л.).

На этом основании делался вывод, что в новой России в деревне за счет самогона пьют больше, чем до войны, а городское потребление, превышающее сельское, тем не менее, еще не достигло довоенных показателей.

Трудно говорить о какой-либо более или менее организованной борьбе с пьянством в начале 1920-х гг. Лишь эпизодически ею занимались местные партийные и комсомольские ячейки. Всплеск пьянства объяснялся «гримасами» новой экономической политики, рассматриваемой в партийных кругах как временное отступление в процессе строительства социалистического общества. Поэтому вполне логичными выглядели упования на изживание пьянства одновременно со свертыванием нэпа.

Совсем другое дело сфера самогоноварения, где усиление администрирования и ужесточению карательной практики центральной власти в первой половине двадцатых годов было тесно связано не только и не столько с жесткой конкуренцией с государством в сфере производства алкоголя, сколько в разрушающем воздействии производства самогона на медленно возрождавшееся после войны крестьянское хозяйство. Размеры самогоноварения резко возросли еще в период «военного коммунизма», когда крестьяне старались побыстрее перекурить хлеб, чтобы избежать его сдачи по продразверстке. Мало что в этом отношении изменилось и при переходе к продналогу, который в 1921 г. во многих регионах почти ничем не отличался от разверстки предыдущих лет.

С восстановлением выделки самогона в 1921-22 гг. от любительских попоек потребление самогона быстро перешло в привычку пьянствовать. Часть середняцких хозяйств вообще перестала быть хозяйствами и совершенно развалилась.

Непродуманная антиалкогольная компания 1928-1929 гг., которой предшествовал год «либерального не запрещения» производства самогона, лишь ухудшила ситуацию. Частичная реализация требований Ю. Ларина и его сторонников в области сокращения производства водки и иных алкогольных напитков, закрытия части мест реализации «казенки» и сокращения времени работы этих заведений, привели к росту шинкарства и потребления самогона в городах. Несмотря на самое решительное применение штрафов, арестов и конфискаций, административными мерами убить самопального «зеленого змия» государству никак не удавалось.

Борьба с пьянством в Советской России приносила больше поражений, чем побед. По сути, была потеряна последняя возможность вытеснить самогон водкой. Впереди были год «великого перелома», усиление миграции в города сельских жителей, возможно и тех детей, что «баловались» на огороде самогоном, которые привносили в городскую культуру, и без того носившую полукрестьянский, «мигрантский» характер свои традиции и ритуалы потребления алкогольных напитков. В первую очередь, в города вытеснялась молодежь, воспитанная на самогоне. То есть, мы видим, что объективные факторы, закрепляющие «традицию» потребления самогона городскими жителями были налицо.

До конца двадцатых годов Сталин, в целом, был сторонником сдерживания пьянства. Он поддерживал антиалкогольную борьбу, придерживаясь так называемой «политики пресса», когда сверху планировалось систематическое сокращение выпуска и общедоступности водки (например, в части выпуска спиртных напитков был утвержден не госплановский вариант I-го пятилетнего плана, а несколько сокращенный план, рожденный в недрах ОБСА), а регламентация торговли спиртными напитками в регионах была отдана в юрисдикцию местным Советам.

2.3 Проституция и борьба советского государства с ее проявлениями

В российской ментальности не существовало и, пожалуй, не существует четкого понятия «проституция». Помимо этого, следует признать наличие определенных трудностей при выяснении нормы, которая была бы антиподом торговле любовью. В таком положении находится трезвость по отношению к пьянству, законопослушное поведение по отношению к преступности, естественная смерть - к самоубийству. Противопоставить что-то проституции - систематическому вступлению за деньги в случайные половые отношения, не основанные на личной симпатии и привязанности,- довольно сложно. Вероятно, именно поэтому до середины XIX в. и на уровне ментальности, и на властно-нормативном уровне происходило смешения понятий прелюбодеяния и блуда.

Этот феномен зафиксирован даже в официальных нормативных суждениях - в законодательных актах дореволюционной России, в которых существовала система наказаний «за непотребство». Под этим термином понимались как оказание платных сексуальных услуг, так и внебрачные половые отношения. Лишь в середине XIX в. произошло размежевание этих явлений, связанных с формами сексуального поведения и сексуальной морали, В частности, оно выразилось в образовании в 1843 г. при министерстве внутренних дел Врачебно-полицейского комитета. На первых порах это учреждение занималось борьбой с «любострастными» (венерическими) болезнями и преследовало женщин, распространявших их в процессе, прежде всего половых контактов, осуществлявшихся за материальное вознаграждение. Таким образом, из числа людей, замешанных в «непотребстве», которое можно толковать как нарушение нравственных норм, властные структуры стали выделять лиц, делавших это на коммерческой основе. Общественно опасные последствия сексуальной коммерции попытались искоренить насильственным путем, что было зафиксировано в Уложении о наказаниях 1845 г.

До середины 60-х гг. XIX в., несмотря на активно функционировавшую систему регламентации проституции, занятие этим ремеслом каралось как уголовное преступление, наряду со сводничеством и использованием услуг института продажной любви. Упразднены эти статьи были лишь в 1863 г., то есть в период «великих реформ». Однако это не означало, что на ментальном уровне или в представлении общественности занятие проституцией стало маркироваться как некая своеобразная профессия. Такого маркирования не существовало и на уровне нормативных суждений власти. Лишь в 1891 г. постановлением Уголовного Кассационного департамента Правительственного Сената была введена ответственность за несоблюдение правил о регистрации проституток.

В определенной мере это можно считать законодательным закреплением уже осуществлявшегося на деле терпимого отношения государства к ремеслу проституции. Однако это не означало, что властные структуры покровительствовали развитию института продажной любви и тем более повышению социального статуса продажной женщины. Система регистрации, ограждавшая женщину от наказания, ограничивала ее в гражданских правах. «Желтый билет» не приравнивался к паспорту. Он, по мнению доктора полицейского права А.И. Елистратова, «закрывал доступ продажной девице в чистую семью» и, кроме того, не позволял без ведома полиции сменить место жительства и скрыть свои занятия. Конечно, это были довольно жестокие меры по отношению к проститутке, но именно они соответствовали ментальным представлениям о торговле телом и проституировании как аномальных явлениях.

Действительно, официальная принадлежность к институту проституции в бытовом сознании среднего петербуржца в конце XIX века считалась позором, о чем свидетельствуют многочисленные письма во Врачебно-полицейский комитет. Этому способствовали христианско-православные традиции отношения к сексуальности. Особое же общественное предубеждение против факта купли-продажи любви, скорее всего, восходило к имевшему исторические истоки представлению о мистическом, почти магическом характере полового акта. Его профанация - а именно так можно истолковать проституцию - не могла оцениваться как норма, в частности, в российской ментальности, где тесно переплетались язычество и христианство. Сохранение этих установок в представлениях российского «индустриального человека» в начале XX в. обеспечивали нормативные и нормализующие суждения власти, подразумевавшие целую систему правовой дискриминации женщин, торговавших собой.

Рост общедемократических тенденций в стране мало изменил данную ситуацию. Правда, идея «милости к падшим», под которыми подразумевались обычно профессиональные проститутки, начала все больше и больше обретать в изложении сторонников общественных перемен в России не филантропический, а социальный оттенок. Таким образом, к началу общественных катаклизмов 1917 г. по отношению к проституции сложилось несколько уровней нормативных и нормализующих суждений. Властные структуры считали нормой существование легального, поднадзорного института продажной любви и профессии публичной женщины, смирившейся с определенным поражением в гражданских правах. Либеральная же общественность придерживалась мнения об аномальности системы надзора и регламентации. Обыватель осуждал и зарегистрированную, и тайную проститутку, считая такой вид поведения и профессию аномальными; негативно относился к деятельности Врачебно-полицейского комитета, как, впрочем, любого органа власти с контрольно-карательными функциями; рассматривал как норму использование услуг института торговли любовью.