А. Горчаков и О. фон Бисмарк: казусы взаимоотношений

Когда пришла эпоха торжества единого - довольно далекого и загадочного, а к тому же и весьма требовательного - Бога, действующие силы истории естественно должны были обрести новое обличье. Самые серьезные из них превратились постепенно в абстрактные и неосязаемые «закономерности», не вполне постижимые слабым человеческим разумом, но проявляющие себя время от времени феноменологически. Только специально тренированным людям пристало на основе рассмотрения сих феноменов высказывать суждения о проявившихся в них скрытых промыслах. Теперь «исторический процесс» должен был лишиться почти всей своей антропоморфности, хотя кое-что человеческое в нем все-таки осталось: он оказался наделен редкостной целеустремленностью, железной волей и способностью к принуждению. Если попробуешь ему воспротивиться или даже попросту неточно расслышишь его повеления, то неизбежно понесешь жестокие - почти египетские - кары.

Неудивительно, что в эпоху Бога Единого историкам резоннее признавать «истинную значимость» за разного рода трудноуловимыми и непросто описываемыми «встречами» (переплетениями) общих закономерностей, нежели за свиданиями конкретных исторических персонажей. Но как язычество не было всецело искоренено монотеизмом, и свергнутые боги, измельчав, попрятались в складках мантии нового владыки универсума, так же и старинные приемы исторического воображения были не отменены совершенно новыми, а лишь перенаправлены: для постижения Самого Главного они уже не подходили, но для описания Менее Существенного еще могли тем не менее сгодиться. Элементы «антропоморфности» (или хотя бы «биоморфности») сохранялись при сочинении истории всегда: либо на уровне деталей и «украшений» рассказа, либо на уровне метафор, прилагаемых к описанию, например, отношений между державами («Англия не желала уступать Франции, а Франция как раз находилась в ссоре с Австрией...») или даже судеб общественно- экономических формаций (одни «нарождались», другие «дряхлели» и «отмирали»).1

Главное состоит, однако, в том, что тяга к «героическому» при изображении прошлого оказалась в конечном счете неизбывной -она вновь стала влиять на манеру исторического повествования - по крайней мере со времен Ренессанса, оживившего заново Древнюю индивидуальную virtus. Определенный пласт исторических событий (пускай мы согласимся считать его только «оболочкой» истории - ведь ее глубинный и таинственный слой должен оставаться зарезервированным для игр труднопостижимых «закоомерностей» и «процессов большой длительности») продолжает приниматься через действия «героических» персонажей. По-прежнему силен этот соблазн - «стягивать» разнопорядковые множества данных о прошлом к историческим фигурам, к historymakers - будь то к отдельным личностям, будь то к персонифицируемым на антично-средневековый лад сообществам, таким, как «нация», «сословие», «народ», «пролетариат» (или же, напротив, «буржуазия», которая, как известно, «крадется к власти», пока «народ» борется). Оказывается, и современному сознанию привычно представлять прошлое в такого рода антропоморфных образах - вероятно, потому, что все мы до сих пор остаемся во многом язычниками.

«Историческая встреча» очень подходит в качестве стройматериала историку, любящему сюжетное повествование, поскольку она сама представляет собой небольшую самостоятельную историю - с завязкой, кульминацией и развязкой. В контексте данного исследования казус встреч является определяющим в отношениях Бисмарка и Горчакова.

1.3 Казус прошлого как объект изучения

При разговоре о прошлом понятие казус подразумевает под собой нечто конкретное, что-то поддающееся более или менее подробному описанию. Но здесь недостаточно ограничиться одним лишь рассказом, поскольку такая «рассказывающая история» уже имела место быть в XIX веке. Тогда историк был всего лишь всезнающим рассказчиком, который повествует об исторических событиях как очевидец. В этом случае исследователю не хватало над своеобразием исторических текстов (которые всегда содержали в себе интерпретацию прошлого авторами текста) и собственной исследовательской деятельностью. В начале XX века стала очевидна недостаточность и ограниченность такой истории1.

По мнению известного медиевиста Ю. Бессмертного, «человек, выбирая определенную линию поведения, может создавать определенные казусы. В одних случаях люди ориентировались на общественные представления о должном и запретном и осознанно (а может и не осознанно) действовали в согласии с принятыми в данном обществе правилами. Такого рода поступки - казусы, которые отражают стереотипы, господствующие в данном обществе. Но были и такие персонажи, для которых подобное поведение не было примером для подражания. Кто-то пренебрегал обычаями и законами, а кто-то стремился достичь в обыденной жизни недостижимого идеала. Как правило тот, кто решился на нетипичный поступок, вставал на самую трудную тропу. Его могли прямо или скрыто осуждать окружающие или даже пытаться активно противодействовать. Именно такие казусы и представляют особый интерес для нас. Анализируя подобные казусы мы сталкиваемся с проблемой, которая привлекает интерес многих наших современников - проблема возможностей индивида, которая существовала в разных обществах. Могли ли поступки такого индивида изменить существующие в обществе поведенческие стереотипы? Что вообще мог сделать в то время отдельно взятый человек? Возможно ли это для обычных, так называемых рядовых людей»1?

Анализируя такие вопросы мы тесно пересекаемся с изучением общественного резонанса уникальных и случайных событий. Необычные поступки индивидов могли быть среди предпосылок их возникновения. Такие поступки нарушали рутину и из-за своей неординарности могли привлечь внимание современников, заставляя задуматься об изменении укоренившихся традиций. Если необычному поведению какого-либо индивида начинали подражать другие, то это могло поставить под угрозу сложившееся в данном обществе равновесие тенденций: возникало «состояние неустойчивости», благоприятствовавшее возникновению тех или иных явлений в сфере поведенческих стереотипов2. Становится очевидно, что современному историку нельзя обойтись без изучения условий резонанса уникальных казусов в разные периоды прошлого (в том числе и необычные поступки отдельных исторических личностей).

В ряде аспектов такая проблема отличается от традиционных для последних десятилетий. Почти целое столетие в исторической науке нарастали тенденции к более глубокому анализу крупных социальных структур, долговременных процессов, глобальных закономерностей. Историки искали способы формализации исторических данных, чтобы иметь возможность переходить от частных наблюдений ко все более общим. На основе показаний различных источников, исследователи формировали «сериальные» данные в надежде, что с их помощью можно будет выяснить путь развития целых сословий, групп, классов. Многие историки сошлись во мнении, что подлинная история - это история масс, молчаливого большинства, история ведущих тенденций, которые пробивают дорогу сквозь любые частные отклонения.

Такие же сериальные данные стали основой такой области исторической науки XX в. как история ментальностей. История ментальностей раскрывает присущие различным обществам модели мира и освещает массовые представления, которыми люди обычно руководствовались в той или иной период своей деятельности. Однако ментальные исследования, выявляя общие возможности поведения, по необходимости могли ограничиться характеристикой того, что могло быть присуще всем людям вообще, но индивидуальные возможности при этом оставались нераскрытыми.

До некоторого времени недостатки такого подхода не бросались в глаза. Еще совсем недавно казалось более чем оправданным вопрошать: «Что вы ищете в истории - уникальное или типическое? Нацелено ваше внимание на выявление неповторимого или же на раскрытие тех понятийных форм, "матриц поведения", «моделей мира», которые таились даже и за этими уникальными цветами культуры?» Ответ на эти вопросы подразумевался сам собою, ибо матрицы поведения казались обладающими несравненно большей познавательной ценностью, чем уникальное1.

Российский историк и культуролог Л.М. Баткин в статье «О двух способах изучать культуру» сформулировал принцип «дополнительности» двух методов: социологического анализа массовой деятельности и культурологического анализа индивидуального и субъективного2. Но, к сожалению, его принцип реализовать удавалось крайне редко. Вероятно, одна из возможных причин состоит в неправильной оценке познавательной ценности нестандартного поведения отдельных людей. Анализируя такое поведение исследователи обычно видят что-то второстепенное, что способно только подтвердить противостоящий стандарт. Тем временем, в уникальных и исключительных казусах может раскрываться нечто гораздо более важное. И речь здесь идет об уяснении культурной уникальности времени.

Культурную уникальность времени трудно уяснить, если ограничиваться анализом того, что чаще всего встречается. В стандартном, общепринятом поведении много элементов усредненного, традиционного или даже вневременного. Сквозь них непросто рассмотреть то, что особенно как раз для данной эпохи. Другое дело - казус, который позволяет увидеть лишь нескольких современников эпохи, но зато с полнотой, которой будет достаточно для осмысления их специфических приоритетов и чаяний. Более того, создаются предпосылки для прорыва в познании культурного универсума исследуемой эпохи: ведь в том «особенном», что раскрывается в уникальных казусах данного времени, полнее всего проступает своеобразие исторического мира культуры, в каковом, по выражению Л.М. Баткина, «нет никакого всеобщего, кроме особенного»1. С такой точки зрения, изучение отдельных, уникальных казусов, которые освещают действия и поступки хотя бы немногих исторических личностей, предоставляется наиболее перспективным на сегодняшний день инструментом познания прошлого.

Изучение казусов вполне вписывается в относительно новую научную тенденцию к изучению прошлого, которая сложилась после пересмотра сложившихся в XX в. подходов. Такая тенденция характерна для нескольких историографических школ, которые либо вновь сложились, либо переживают глубокую внутреннюю перестройку. Их работа, несомненно, стимулирует наше начинание. Без осмысления близости нашей работы к этим направлениям науки и, наоборот, наших различий, нельзя обойтись. Только после уяснения сходств и различий удастся раскрыть своеобразие и данной работы.

Французский историк М. Вовельеще в 1985 году писал о назревающей потребности в индивидуализации стереотипов. Отмечая нарастающую неудовлетворенность синтетическими построениями в истории - не только «огрубляющими» видение прошлого, но и «мистифицирующими» читателя кажущейся ясностью исторической ретроспективы, - Вовель констатировал, что в глазах ряда исследователей переход к «использованию микроскопа» в истории выступает как «эпистемологическая необходимость». Вовель связывал такой переход с новым этапом в развитии исторического знания, с возвратом на новых основах к качественному анализу (в противовес количественному), с поиском более аутентичного облика прошлого1.

Одну из форм реализации этой эпистемологической необходимости можно найти в уже упоминавшихся исследованиях2, которые предпринимались с конца 70-х годов прошлого столетия группой итальянских исследователей. Хотя их взгляды были далеко не едиными, этих исследователей роднило то, что они стремились противопоставить распространенной в Италии этого времени «риторической» концепции истории - как науке о глобальных, вековых колебаниях в развитии человеческих обществ - гораздо более скромную по своим задачам концепцию исторического познания3. Все они отличались пристрастием к выбору очень небольших исторических объектов: судьба одного конкретного человека, события одного единственного дня, взаимоотношения в одной от- дельно взятой деревне на протяжении относительно небольшого периода. Каждый из таких объектов рассматривался в очень крупном масштабе. Исследование не привлекавших раньше внимания подробностей позволяло увидеть этот объект в принципиально новом свете, рассмотреть за ним иной, чем виделся предшествующим поколениям исследователей, круг явлений.

Правда, возможности генерализации собранных наблюдений оказывались здесь под вопросом. Еще менее ясным представлялся способ включения изученного микрообъекта в более широкий социальный контекст. Неразработанной оставалась и концепция индивидуальности, неповторимости предмета исследования. Но зато конкретность и полнота анализа создавали предпосылки для изучения причин и мотивов поступков всех «действующих лиц».

К этой ранней итальянской микроистории близка по обстоятельствам возникновения и некоторым подходам немецкая Alltagsgeschichte (история повседневности). Ее складывание относится к середине 80-х годов, когда несколько разных по своим научным и политическим взглядам групп молодых историков выступили против господствовавших в послевоенной немецкой историографии методологических концепций. Их критика была направлена против преувеличения возможностей глобальных подходов в понимании прошлого, против безудержного научного оптимизма, а также против того варианта немецкого историзма, которому было свойственно преимущественное внимание к повторяющемуся и закономерному.

Сторонники истории повседневности критиковали слепое следование англосаксонским традициям в понимании социальной истории, но при этом сочувственно относились к подходам французской школы «Анналов». Более пристальное внимание также уделялось изучению сознания и действий «маленьких людей» и их роли в «большой истории». Именно в этом направлении с особой силой проявилась тенденция разрабатывать историю «снизу» (Geschichtevonunten), с тем, чтобы раскрыть своеобразие (Eigensinn) каждого отдельного субъекта, его способность быть творцом собственной истории, а не только игрушкой в руках надличностных сил и структур1.

Важной особенностью истории повседневности можно считать стремление ее сторонников опираться при изучении прошлого на так называемый экспериментальный подход, который провозгласили еще итальянские исследователи микроистории. Суть этого подхода авторы не разъясняют, однако при подробном знакомстве с таким исследованием, под экспериментальным подходом подразумевают отказ от установки на любые постулаты и априорные суждения. Исследователи этого направления считают конкретные исследовательские опыты основой анализа. Эти опыты как бы основываются на раскрытии и своеобразии изучаемых индивидов как таковых, и их связи и взаимосвязи, и наиболее эффективных исследовательских приемов.

На этом же и основывается подход некоторых исследователей к проблеме взаимодействия макро- и микрообъектов, которой они, в отличие от итальянских исследователей микроистории, уделяют гораздо большее внимание. Разные историки решают эту проблему далеко не так однозначно. Кто-то удовлетворяется констатацией взаимосвязи объекта с его социальным «контекстом», возникающей уже в силу простой включенности каждого индивида в то или иное локальное сообщество (Ю. Шлюбойм, П. Критде)1. Другие делают упор на то, что всестороннее изучение индивида само собой предполагает выявление его социальных взаимосвязей и зависимостей, как и влияния на него тех или иных социальных факторов (Г. Медик). Третьи ставят проблему шире и говорят о том, что всякий индивид, хочет он того или нет, вынужден так или иначе интерпретировать свои взаимоотношения с макросообществами, членом которых он оказывается; соответственно, всякий исследователь микроказуса, анализирующий действия индивида, в состоянии воспроизвести не только собственный мир этого индивида, но и трактовку последним его связей с более широким социальным универсумом; в результате «из изучения самой социальной практики отдельных людей выявляются невидимые извне социальные структуры», характеризующие взаимодействие индивида и его социальной среды (А. Людтке)2.

По мнению Ю.Л. Бессмертного, в спорах вокруг Alltagsgeschichte, продолжающихся по сей день (и может быть даже усилившихся в самые последние годы), обсуждается не только мера исключительности и индивидуальности рассматриваемых казусов. Некоторые критики ставят под вопрос самую оправданность проводимого сторонниками этого направления противопоставления макро и микро. Отмечается, что существование этой дихотомии было известно со времен Аристотеля, что многим поколениям философов и историков уже не раз приходилось констатировать важность изучения малых и мельчайших объектов - так же как продуктивность познания любых тотальностей через переход от частного к целому - и что поэтому в современном повороте ряда исторических школ к специальному изучению микрообъектов нет ни чего-либо нового, ни даже чего-либо продуктивного1.

Тем не менее, такая критика не может учитывать своеобразия сегодняшней постановки вопроса о микро- и макроанализе в изучении истории. Вечность данной дихотомии не смогла почему-то на протяжении многих десятилетий нашего века воспрепятствовать явному крену в истории в изучение массовых явлений. Этот крен оказался неразрывно связанным и с фактическим признанием детерминированности и телеологичности исторического процесса, его подчиненности надличностным силам и структурам. И это было характерно не для какой-нибудь одной научной школы, но для многих (если не большинства) историографических направлений. Что-то глубинное в подходах историков мешало в эту пору осмыслить потребность в соразмерном исследовании и макро и микро. Что-то заставляло многих и многих историков истолковывать вечную истину о продуктивности принципа отправляться от частного при изучении исследуемых явлений - лишь в том смысле, что прошлое следует восстанавливать по крупицам, разбросанным везде и повсюду, без обязательной их привязки к конкретным людям. Что-то побуждало считать, что целое в истории может быть как бы суммой равноценных частных слагаемых2.

В последние годы многие подходы претерпевают изменения или вовсе уступают место другим подходам под влиянием новых обстоятельств и новых интересов. Не все научные школы испытали это веяние сразу или одновременно. Некоторые и вовсе неспособны были это принять, поскольку это противоречило их основополагающим принципам и установкам. И здесь стоит отметить, что изучая и реконструируя прошлое нельзя опираться на определенную концепцию, поскольку прошлое не является чем единственным раз и навсегда свершившимся. Здесь необходимо использование и комбинирование сразу нескольких концепций, такой плюрализм не отменяет критический подход к каждой из них. Прав О.Г. Ёксле, выступающий против «бесхребетного историзма» (Ёксле заимствует это выражение у Вернера Гофмана), «который не способен ничего отвергнуть, потому что он ко всему стремится отнестись с пониманием»1.

Справедливо заметить, что применительно к рассматриваемой историографической ситуации такой подход означает не только оправданность сочетания различных концепций макро- и микроанализа, но и трезвые сравнения результативности этих подходов на разных этапах развития историографии и в разных исследованиях. Однако параллельное использование этих методов чаще всего выступает труднодостижимым идеалом, потому как рассмотрение какого-либо феномена прошлого буквально «с близкого расстояния» не позволяет одновременно увидеть и «общий план». Тем не менее, если посмотреть на этапы становления историографии, то можно увидеть интенсивное использование обоих вариантов анализа, которые подчиняются как запросам общества, так и внутренним потребностям развития исторической науки. Именно это и определяет сегодняшний акцент на исследовании и анализе субъективного мировоззрения индивида.

В контексте всего вышесказанного становится легче уяснить причину становления и особенностей резкого поворота в современной историографии к изучению казуального и индивидуального, который произошел в 80-х гг. XX в. во Франции. Именно здесь были наиболее глубокие попытки осмыслить ситуацию, которая сложилась в мировой исторической науке. Развернувшиеся здесь дискуссии привлекли исследователей и из других стран - итальянских микроисториков и немецких исследователей истории повседневности. Во многом именно влияние зарубежного опыта и подтолкнуло французских исследователей в уточнению или изменению своих позиций. И наиболее ярко это видно в трудах известной школы «Анналов».

Редакторы «Анналов» впервые открыто заговорили об изменении существующих парадигм в исторической науке в конце 80-х гг. XX в. Немного позднее весь период, начиная с конца 70-х гг., получит название «период сомнений и растерянности» или даже периодом кризиса исторической науки. Этот период в истории школы «Анналов» получил название первого «периода пересмотра». Последующий за ним период середины 90-х гг. теперь в «Анналах» называют эпохой пересмотра социальной истории и утверждения новых подходов к изучению прошлого.

Главное отличие этой истории - в изменении самого предмета исторического исследования1. Раньше под таковым понималось общество как совокупность «структур большой длительности» (экономических, идеологических, культурных, ментальных и т.д.). В рамках новой социальной истории общество рассматривается как «продукт взаимодействия участников общественных процессов» как «социальная практика Действующих в этих процессах лиц» (acteurs); иначе говоря, общество предлагается изучать не через посредство безликих и более или менее малоподвижных его составных элементов (таких, как экономика, культура, ментальность), но через прямое наблюдение над взаимодействием субъектов исторических процессов, как оно складывается в каждой конкретной ситуации. Преимущество этого ракурса усматривается, во-первых, в том, Что в центре внимания оказываются конкретные индивиды, во-вторых, в том, что берется установка на изучение постоянно меняющихся ситуаций конкретной практики, в-третьих, в том, что воздействие базовых общественных структур (экономики, идеологии и пр.) исследуется не абстрактно, но через их влияние на Конкретных субъектов, способных испытывать и преобразовывать это воздействие сугубо индивидуально. По мысли сторонников этого подхода, на его основе можно с недоступной никогда в прошлом полнотой реконструировать индивидуальные стратегии отдельных участников исторического процесса и их биографии. Ведь исходным материалом оказывается «прагматическое положение каждого человека», его индивидуальные особенности, а не - как прежде - его принадлежность к той или иной из больших социальных или производственных групп (класс, сословие, профессия и пр.). Не случайно второй этап «критического пересмотра» частенько именуется в «Анналах» «прагматическим поворотом»1.

Пристальное внимание к конкретным формам согласия в обществе побуждает сторонников данного подхода отдавать исключительное предпочтение микроисторическому подходу. Но тогда трактовка этого подхода существенно изменится относительно той, которую предлагали итальянские и немецкие исследователи.

По мнению некоторых исследователей2, суть микроистории не может быть вписана в простое сужение событийных или географических рамок исследования. На их взгляд, событийная и локальная история не может иметь ничего общего с подлинным микроисторическим подходом. Как сериальная маркоистория и событийная, и локальная история ориентированы прежде всего на изучение социальной структуры и функциональной зависимости, связующей поведение тех или иных социальных групп и категорий с той самой социальной структурой. Различие между ними заключается только в том, исследуются ли такие сюжеты в широких рамках или же, наоборот, в узколокальных. Главное отличие новой микроистории от сериальной (в том числе и локальной и событийной) заключается в изменении предмета исследования. Микроистория выступает историей автономно действующих субъектов, которые могут по-своему переформулировать имеющиеся установки и выбрать стратегию своего поведения. Новая микроистория - это антифункционалистская история, которая признает значение объективно существующих структур в жизни и поведении людей, но при этом исходит из возможности каждого индивида каждый раз по-своему актуализировать воздействие этих структур1.

В такой трактовке предмета микроисторического подхода содержатся важные для исследования казуса моменты. Ведь для исследования казуса важно знать, насколько индивиды, задействованные в данном конкретном случае, способны выбирать нестандартные решения, или насколько для них возможно индивидуальное восприятие импульса, посылаемого социальными структурами, и отклонение от общепринятых в обществе поведенческих стереотипов.

Тем не менее, это не значит, что можно при этом игнорировать функциональные связи между индивидом и социальным контекстом, в котором индивиду приходится действовать. Французские историки, рассуждая о микроистории, тоже не отказываются на практике от признания важности контекста, хотя и существенно сужают его хронологические рамки. Их возражения касаются лишь против упрощенного понимания взаимосвязи между поведением индивида и того социальной структуры, в которой индивиду приходится действовать2.

Своеобразие такой взаимосвязи выявить в каждом конкретном случае довольно сложно. Для этого необходимо признать, что изучение одних только неординарных казусов недостаточно, поскольку их анализ, при всей его важности, оставляет проблему в рамках сериальной истории. Сериальная история «плоха» не сама по себе, а по причине того, что с ее помощью нельзя дать ответы на вопросы, которые волнуют историков сегодня, поэтому удовлетвориться ею нельзя.

Когда мы говорим о стремлении понять место и функцию человека в разных обществах, то из огромного числа заслуживающих внимания аспектов необходимо выделить лишь один, самый актуальный: это взаимодействие массовых стереотипов и единичного опыта. Такая проблема «присвоения» отдельным человеком надындивидульных явлений волновала исследователей на протяжении всего XX в1.

Для более подробного изучения данного перехода необходимо осмыслить, в зависимости от каких особенностей социального подтекста и самого индивида этот переход оказывается возможным или невозможным; как в процессе этого перехода меняется и индивид; каковы были пределы таких изменений в разных обществах, как менялись стереотипы и т.д. Изучение необычных казусов открывает новые возможности для решения таких вопросов. Именно такие казусы могут продемонстрировать взаимодействие индивидуального выбора и принятых поведенческих стереотипов. Саму суть поведения человека здесь составляет индивидуальная интерпретация массовых стереотипов.

Казусы, по своему содержанию, могут быть достаточно разнообразны. В своей статье, Ю.Л. Бессмертный перечисляет такие виды казусов: «Одни из них относятся к сфере повседневной жизни, другие - к политическим событиям, третьи - к правовым конфликтам, четвертые - к научной практике самих историков» и делает вывод: «При всей неоднородности этих случаев во всех них речь идет о поступках конкретных людей. Сосредоточение внимания именно на поступках и действиях индивидов составляет, пожалуй, еще одну из отличительных особенностей нашего общего подхода»2.

При характеристике так называемых «открытий» индивида и индивидуальности в современной историографии наибольшее внимание стараются уделять аспектам самоидентификации и самосознания. Их анализ выступает в качестве способа изучения места и функций индивида в самых различных обществах. Такой метод показывает различия в возможностях выбора решений, характерных для различных исторических эпох, разных регионов, разных типов индивида. Таким образом, нетрудно заметить, что новый подход в исторической науке открывает широкие возможности историко-сравнительных сопоставлений и может быть ориентирован на реализацию принципа взаимодействия микро- и макроанализа.

Глава II. Горчаков и Бисмарк: эволюция взаимоотношений

2.1 Характеристика личных отношений Бисмарка и Горчакова

Середину XIX века в истории дипломатии и международных отношений обычно описывают как кризисный период Венской системы международных отношений. Волна революций, за короткий срок прокатившихся практически по всем европейским странам, оставила свой отпечаток на развитии международных отношений. Начинающийся национальный подъем в германских княжествах, итальянских государствах, провозглашаемый Наполеоном III «принцип национальностей» свидетельствуют о постепенном отходе от основных принципов Венской системы и становлении нового европейского порядка.

Именно в этот период на дипломатическом поприще появляются Отто фон Бисмарк и Александр Михайлович Горчаков, которые впоследствии не только поспособствуют перекройке карты Европы, но сойдутся не в одном дипломатическом поединке, хотя поначалу их взаимоотношения будут иметь дружелюбный и открытый характер. Как начались складываться личные отношения между двумя канцлерами и во что они эволюционировали - этому и будет посвящена данная глава.

А.М. Горчаков поступил на службу в Министерство иностранных дел в далеком 1817 году, когда юному Отто Бисмарку исполнилось всего 2 года. По-настоящему проявить себя как дипломат Александру Михайловичу удалось только лишь когда он был назначен уполномоченным от России при Союзном сейме во Франкфурте-на-Майне в 1854 году, где он собственно и познакомился с прусским представителем Бисмарком. Такое медленное продвижение по карьерной лестнице сам Горчаков объяснял личной неприязнью к нему занимавшего в то время пост министра иностранных дел К. Нессельроде1. Как писал С. Н. Семанов «независимость Горчакова, самостоятельность его мнений, отсутствие подобострастия не могли расположить к нему правителей николаевской России»1. Не один лишь Нессельроде недолюбливал Горчакова: похожую неприязнь испытывал к нему и шеф жандармов Бенкендорф. В своих записках Александр Михайлович писал, что в записках третьего отделения он значился как «не без способностей, но не любит Россию»2.Способности молодого дипломата долгое время оставались незамеченными до такой степени, что Горчаков рисковал вообще закончить свою дипломатическую карьеру, когда его руководство неожиданно для самого Горчакова приняло отставку в 1838 году. И только лишь женитьба будущего канцлера на вдове графа Мусина- Пушкина, имевшей влиятельных родственников, помогло Горчакову возвратиться к большой дипломатической деятельности, заняв пост чрезвычайного посланника и полномочного министра в Вюртембергском королевстве в 1841 году.

Похожая ситуация складывалась и в карьере Отто Бисмарка.

«Бешенный юнкер», обладавший взрывным характером, честолюбивый и «дикий», не раз сталкивался с вышестоящим начальством по мере продвижения по службе, что не могло не сказаться на его дипломатической карьере. И хотя род Бисмарков три столетия «поставлял» мальчиков для военной службы, и предки Бисмарка участвовали во всех войнах с Францией, сам Отто поступил именно на дипломатическую службу (хотя впоследствии он жалел, что не стал военным, и винил в этом свою мать, вышедшую из чиновничьей семьи)3. Переломным моментом в его жизни стала революция 1848 года, которая показала Бисмарка как ультрароялистом, что отпугнуло даже короля, Фридриха Вильгельма IV.

Тем не менее, именно в это время у Бисмарка сформируются те черты, которые впоследствии станут для него характерными: уверенность, ненависть к бюрократии и чиновникам, умение точно оценить силы противника, а также тезис о том, что в силе есть «альфа и омега политического и дипломатического успеха»1. Позднее, уже в должности министра-президента Пруссии выступая с речью во время заседания бюджетной комиссии Бисмарк сформулирует этот тезис в своей знаменитой фразе: «не речами и постановлениями большинства разрешаются великие вопросы времени, а железом и кровью»2.

Но до этого момента еще далеко, а пока Бисмарка отправляют посланником при франкфуртском сейме, где он через три года познакомится с А. М. Горчаковым. Здесь Бисмарк успеет совершить не одну выходку, направленную против Австрии и покажет себя как непримиримый соперник австрийского посланника

Как мы видим, некоторые обстоятельства жизни Бисмарка и Горчакова имеют много общих черт. Оба были честолюбивыми, оба были упрямы и настойчивы в своих стремлениях, обоим приходилось сталкиваться не с одним препятствием на карьерном пути. Теперь - во Франкфурте-на-Майне - им предстоит встретиться и оставить первые впечатления друг о друге.

В политике личные взаимоотношения - дело второстепенное, и зачастую такие отношения подчиняются политической необходимости и тем целям, которые она диктует. Не исключением стали и личные отношения между Бисмарком и Горчаковым. Первоначально и Бисмарк и Горчаков прониклись друг к другу уважением, однако постепенно их личные отношения эволюционировали от первоначальной и взаимной симпатии к сильной и стойкой неприязни и даже вражде.

Тем не менее, к началу 50-х гг. XIX в. оба князя оказались во Франкфурте в качестве посланников своих монархов. Франкфурт сблизил их, и, как позднее признавал Бисмарк, здесь Горчаков многому научил своего младшего прусского коллегу. Позднее Бисмарк даже говорил, что считал

Горчакова единственным действительным государственным деятелем в Европе1.

Тем не менее в письмах министру-президенту Мантфейлю Бисмарк давал несколько иную характеристику Горчакову. Так в 1854 году прусский посланник называл Горчакова излишне болтливым «тщеславным и церемониальным господином»2. В других письмах можно встретить еще более резкую оценку: «Горчаков кажется мне утомительным, неловким шутом, лисицей в башмаках»3.Своему другу Герлаху он говорил, что Горчаков является «негибким церемониальным Гансом-дураком»4. Роль Горчакова в решении прусско-австрийского конфликта Бисмарк тоже недооценивал, отмечая, что конфликт закончился еще до приезда Горчакова, однако последний все равно «полагает, что своим личным вмешательством способствовал полному примирению между Пруссией и Австрией».5Бисмарк также обвинял Горчакова в том, что он смотрит на данный конфликт «через австрийские очки»6. Однако, к чести Александра Михайловича стоит отметить, что отстоять собственную позицию (а Горчаков относился к Австрии так же, как и Бисмарк) в то время, как официальный Петербург занимал дружелюбную позицию по отношению к Вене, было затруднительно.

В отечественной историографии мало сведений об оценке Бисмарка Горчаковым. Однако, в опубликованной еще в 1926 году в Берлине издании «Бисмарк и Россия. Откровения об отношениях между Германией и Россией от 1859 г. до наших дней»7 содержатся сведения о похожих чувствах со стороны Горчакова: идеи Бисмарка он считал «политическими шатаниями», а манеры и высказывания прусского посланника позволял себе публично высмеивать1.

Более близкие отношения у Горчакова и Бисмарка складываются во время пребывания последнего в качестве прусского посланника в Петербурге с 1859 по 1862 гг. Этому периоду жизни Бисмарка посвящено множество исследований, однако в данной работе будет рассматриваться исключительно аспект личных и профессиональных отношений между двумя канцлерами, а также определенные эпизоды жизни Бисмарка в этот период.

Будучи официальным посланником в Петербурге Бисмарк конечно же по роду службы часто встречался лично с Горчаковым и имел возможность лучше узнать своего русского коллегу. Доверие, установившееся в то время достигло такого уровня, что Горчаков позволял читать Бисмарку тайную дипломатическую переписку.

Сам Бисмарк поначалу не мог объяснить такое поведение русского министра, принимая его за чистую монету. Он признавал, что «те формы, в каких выражалось неограниченное к нему доверие переходило дозволенные между дипломатами границы» и эта практика «не имела для себя никакого разумного оправдания»2.Но после своей отставки Бисмарк находит иную причину для такого поведения: тщеславие Горчакова. Бисмарк также отмечал несколько иное политическое воспитание своего старшего коллеги, что породило в свою очередь психологические мотивы такого поступка. По мнению некоторых исследователей, таким образом Горчаков пытался найти в Бисмарке потенциально союзника.3 С этим мнением нельзя согласиться, учитывая про французскую позицию Горчакова, которую тот не скрывал сам, и о которой так часто упоминает Бисмарк в своих мемуарах и письмах. Тем не менее, Бисмарк также объяснял данный казус еще и тем, что таким образом Горчаков доводил до прусского посланника сведения, которые невозможно было передать другим путем1.

Известны сведения, что Горчаков считал себя учителем Бисмарка, его наставником. Корни этих сведений кроются в дневнике военного министра, противника Д.А. Милютина. Во-первых, Милютин, как и Бисмарк, отмечает излишнюю хвастливость и тщеславие русского канцлера: «Кн. Горчаков вошел в самые откровенные объяснения своих соображений относительно программы предстоящих совещаний в Берлине и дал мне прочесть секретную записку, составленную им по этому предмету для государя»2. Во-вторых, в своем дневнике Милютин также приводит сведения о некотором городском слухе, согласно которому «будто кн. Горчаков, расставаясь с Бисмарком, (который как известно, иногда выражал, будто считает себя учеником Горчакова) отпустил ему такую остроту «J'esperequemoncher Raphaeln'oublierapasson Perugin» («Я надеюсь, что мой дорогой Рафаэль не забудет своего Перуджино»)3. Это подтверждается и уже упомянутым немецким изданием, где Горчакову предписывают следующие слова: «Herr Bismarck noch nennt sich mein Jьnger? Nun, wenn ich sein Lehrer gewefen bin, dann wie Pietro Perugino war der Lehrer von Raphael Santi» (Господин Бисмарк называет все еще себя моим учеником? Ну, если я был его учителем, то таким, как Петро Перуджино был учителем Рафаэля Санти)4.

Тем не менее, в целом Бисмарк отмечал благожелательное отношение к себе со стороны Горчакова, более чем доверительное, что вполне соответствовало действительности. Сам же Бисмарк, с точки зрения большинства исследователей, лишь разыгрывал перед Горчаковым «почтительного ученика»5, не проявляя к нему особой симпатии и искренности. Это продолжалось пока Бисмарк был заинтересован в хороших отношениях с Горчаковым, с отъездом же из Петербурга такая надобность отпадает, а вместе с ней исчезает и подобострастное уважение. И действительно, сразу после отъезда из Петербурга отношения между двумя канцлерами начинают охладевать, а под конец 60-х гг. и вовсе перерастают в настоящую вражду. Бисмарк дает этому следующее объяснение: «Пока, претендуя на участие в моем политическом воспитании, он видел во мне только младшего сотоварища, благоволение его было безгранично, причем формы, в которые выливалось его доверие, выходили за пределы, допустимые для дипломата; возможно, он делал это с предвзятой целью, а возможно - из потребности покичиться перед коллегой, сумевшим убедить его в своем преклонении перед ним. Подобные отношения стали уже немыслимы, едва я в качестве прусского министра принужден был рассеять иллюзии, которые он питал насчет своего личного и политического превосходства. Hinсirae [отсюда гнев]. Едва я как немец или пруссак или как соперник начал выдвигаться на самостоятельное [место] в признании Европы и в исторической публицистике, как его благоволение ко мне превратилось в неприязнь»1. Таким образом, по мнению Бисмарка, главной причиной такого резкого ухудшения отношений является тщеславие Горчакова, который не сумел принять возвышение своего «ученика». Однако причина могла бы скрываться совсем в другом: противоречия между прусско-германской и русской политикой были более определяющим фактором, нежели высокомерие Горчакова. Ориентация на Францию Горчакова, вопреки прусским симпатиям императора Александра II, никак не могла соотноситься с намерениями прусской дипломатии, что и привело к дальнейшему разладу двух канцлеров.

Тем не менее, покинув Петербург, Бисмарк остался хорошего мнения о Горчакове. За три года пребывания в русской столице, Бисмарк пересмотрел свою прежнюю оценку личности князя. Теперь он уже не называл Александра Михайловича «Гансом-дурачком» и «лисицей в деревянных башмаках, когда пытается схитрить», а давал уже более взвешенную оценку.

Бисмарк отмечал более хитрую политику Горчакова и более тонкое и искусное поведение. Прусский посланник сумел лично убедиться в больших способностях князя, его одаренности в политическом ремесле и дипломатическом мастерстве1.

Подтверждением этим фактам служит письмо Горчакову от апреля 1862 года, еще до отъезда из Петербурга: «Намереваясь завтра уехать, я хотел сегодня иметь честь проститься с Вами, мой высокочтимый друг и покровитель. Я страдаю, однако, от столь сильного lumbago, что вынужден, в конце концов, примириться с тем, что я болен, и отложить свой отъезд. Я надеюсь к понедельнику достаточно оправиться, если до тех пор спокойно буду сидеть дома. Как только я буду чувствовать себя способным к путешествию, разрешите мне попрощаться с вами лично и еще раз сердечно поблагодарить вас за всю дружескую доброту и снисходительность, с которыми связаны неизгладимые воспоминания о здешнем моем пребывании и без которых представляется мне затруднительным пост посла во всяком другом месте. Верьте, что я имею благодарную память и что в меру моих сил я и за границей докажу те чувства привязанности, какие воодушевляют меня, помимо всех политических связей, лично по отношению к его императорскому величеству и его любезнейшему министру. Итак, до свидания, до того времени, когда я оправлюсь достаточно для того, чтобы проститься с вами».2 И подпись: «Всегда неизменно преданный вам фон Бисмарк».3Можно конечно утверждать, что в этом письме кроется и лесть, и показательное уважение, чтобы умаслить тщеславие русского министра, что особенно видно из подписи к письму. Однако если взглянуть на характер следующего письма, написанного уже в ноябре 1862, то можно увидеть, что Бисмарк не только делится новостями о своих делах и положении, но и всячески выражает свое уважение и почтение Горчакову1. То же самое можно сказать и про Горчакова: в своем прощальном письме он выражает свое почтение и уважение прусскому коллеге, прося его о «только об одном - вложите в Редерна [кандидата на пост посланника - С.Г.] столько от Бисмарка, сколько сможете»2.

По возвращению в Пруссию, Бисмарк продолжает писать Горчакову. И некоторые из его писем красноречиво показывают атмосферу их личных отношений: «Отнеситесь, глубокочтимый друг, снисходительно к этой доверительной форме моего письма, которое я пишу Вам в условиях - физически очень неблагоприятных. Меня зовут к королю, и я должен кончать: но если бы даже я и использовал остающиеся пустыми три страницы для выражения чувств, которые связывают меня лично с Вами, я все же не мог бы сказать ничего иного, как то, что я во всякое время с искреннейшим почитанием и благодарной памятью о Петербурге остаюсь всем сердцем Вам преданным»3. Написанное осенью из Берлина письмо показывает, что уважение и теплые чувства к своему коллеге Бисмарк все еще сохраняет. Однако, что насчет Горчакова? Какие чувства он испытывает к своему «ученику»?

Личных писем Бисмарка, адресованных Горчакову сохранилось немного. Еще меньше сохранилось писем Горчакова адресованных Бисмарку. Тем не менее, совсем недавно было опубликовано одно из ответных писем Горчакова, датированное 1865 годом:

«Дражайший и почтенный друг!

В соответствии с положением, которое Вы соблаговолили выразить, я положил Ваше письмо на стол так, чтобы оно бросилось в глаза Императору.

Позвольте мне остановиться в тот момент, когда Вы принимаете на себя столь серьезные и многочисленные обязанности, на одном личном вопросе, на новом доказательстве того значения, которое мы оба придаем поддержанию близких личных отношений, столь счастливо существующих между нашими государями.

Со своей стороны, я был этим искренне тронут, хотя в этом отношении не заметил ни малейшего темного пятнышка на горизонте.

Мой августейший повелитель ни единого мгновения не сомневался в Ваших наилучших намерениях касательно Пруссии. Его Величеству известно, сколь велико то доверие, коим Вас дарит Король и которое является залогом нерушимой сохранности отношений, полезных нашим обеим странам и действенных в деле поддержания всеобщего мира, которого мы оба столь сильно жаждем.<…>

Вы бы нас искренне огорчили, более того, Вы свершили бы несправедливость, если бы в предположении, которое, повторяю, не согласуется с действительными поступками, Вы внесли какой-либо новый оттенок в Ваши нынешние отношения с министром Императора.

Я бы искренне пожалел об этом вначале потому, что невольно сам этому бы способствовал, затем потому, что это могло бы нанести ущерб тем интересам, которые столь дороги нам обоим.

Соблаговолите, мой дражайший друг, признать, что эти слова не имеют под собой основания, что это лишь эхо тех обсуждений, которые мы с Вами вели, когда я имел счастье принимать Вас в моем кабинете.

Ваш Горчаков»1.

Стиль этого письма вполне соответствует духу эпохи, манерам и установившимся поведенческим нормам. Этикет письма и обилие в нем комплиментов позволяют понять ту атмосферу, которая царила в отношениях между канцлерами.

В последующих письмах Бисмарк обращается к Горчакову не иначе как «глубокочтимый друг». Однако к концу 60-х гг. в своих обращениях он использует сдержанную формулировку «дорогой мой князь» и просто «дорогой князь», что, возможно, говорит о некотором ухудшении их личных отношений. Тем не менее, в письме Бисмарка, датированным 1872 годом, еще можно встретить слова, выражающие уважение и преклонение перед Горчаковым.

Но постепенного ухудшения отношений между канцлерами избежать не удалось. Оба канцлера следовали своим целям во внешней политике, которые у России и Пруссии были несколько разные. В первую очередь это связано с конвенцией Альвенслебена, «детищем» Бисмарка. Горчаков был категорически против этого документа, поскольку определенные его статьи позволяли другим европейским странам вмешиваться во внутренние дела России и, в частности, польский вопрос. Тем не менее, Александр II подписал документ и Александру Михайловичу Горчакову пришлось долго и упорно выдерживать натиск западноевропейских держав. Это ему удалось и наиболее опасные статьи конвенции были отменены. Но на личных отношениях между Бисмарком и Горчаковым это не могло не сказаться. Раздражение своим «глубокочтимым другом» Горчаков не скрывал даже в официальных документах.

Причиной ухудшения личных отношений Бисмарк, помимо тщеславия, называл зависть Горчакова. В своих мемуарах прусский канцлер не преминул об этом не раз упомянуть: «В России личные чувства императора Александра II, не только его дружеское расположение к своему дяде [Вильгельму I - С.Г.], но и антипатия к Франции, служили нам известной гарантией, значение которой могло быть подорвано французистым (franzosirende) тщеславием князя Горчакова и его соперничеством со мной»1. Написаны были эти слова в контексте той «услуги», которую предоставил Бисмарк России для отмены унизительных статей Парижского трактата. Продолжая тему доверия Александра II к Пруссии Бисмарк снова винит Горчакова в попытке подорвать это доверие: «Горчаков старался тогда доказать своему императору, что моя преданность ему и мои симпатии к России неискренни или же только «платоничны»; он старался поколебать его доверие ко мне, что со временем ему и удалось»1.

Еще больше разлад в личные отношения Бисмарка и Горчакова внесла так называемая «военная тревога 1875 года». Разразившийся франко- прусский кризис в Европе, грозивший перерасти в очередную франко- германскую войну (если вообще не общеевропейскую) поставил перед русской дипломатией задачу вмешательства в назревающий конфликт и остановки возможного кровопролития. Официальный Париж обратился к Петербургу за помощью и в результате нескольких встреч Александра II со своим дядей Вильгельмом I и Горчакова с Бисмарком напряженность спала.

Позиция Петербурга была ясна - мир должен быть сохранен2.После отъезда из Берлина, где и происходили встречи, Горчаков разослал по всем русским представительствам при европейских дворах депешу, в которой сообщал, что царь покидает Берлин, полностью убежденный в том, что в германской столице все настроены на мирный лад3. Текст депеши не был предназначен для широкой огласки, но тем не менее он проник в прессу с несколько искаженным переводом: «Теперь[то есть после вмешательства России - С.Г.] мир обеспечен». Это вызвало бурю гнева у Бисмарка, который не смог смириться с таким поражением. В его мемуарах эта вспышка ярости нашла такое отражение: «Я резко упрекал князя Горчакова и говорил, что нельзя назвать поведение дружеским, если доверчивому и ничего не подозревающему другу внезапно вскочить на плечи и за его счет инсценировать там цирковое представление; подобные случаи между нами, руководящими министрами, вредят обеим монархиям и государствам. Если ему так уж важно, чтобы его похвалили в Париже, то ни к чему портить для этого наши отношения с Россией, я с удовольствием готов оказать ему содействие и отчеканить в Берлине пятифранковые монеты с надписью «Горчаков покровительствует Франции». Мы могли бы также устроить в германском посольстве в Париже спектакль и с той же надписью представить там перед французским обществом Горчакова в виде ангела-хранителя, в белом одеянии с крыльями, освещенного бенгальским огнем»1. Как бы то ни было, но нескрываемое раздражение Бисмарка говорило о том, что в данном дипломатическом «поединке» он проиграл и теперь пытался обвинить во всем Горчакова. На самом деле, почувствовав серьезные намерения России, Бисмарк еще во время встречи с русским коллегой свалил всю вину за создание напряженности на газеты, «на которые он не имел влияния»2, «военную партию», французские биржи и даже своего фельдмаршала Мольтке, называя последнего «молокососом»3. Таким образом, отношения между двумя канцлерами достигли «точки невозврата».

На Берлинском конгрессе 1878 года, «честный маклер» Бисмарк смог отплатить своему бывшему «учителю». Собравшиеся для пересмотра положений Сан-Стефанского договора европейские страны намеревались лишить Россию лавр победы над Турцией в только что закончившейся русско-турецкой войне. Бисмарк предложил свое посредничество в этом вопросе. В своих мемуарах он говорит о том, что личное недоброжелательство Горчакова по отношению к Бисмарку мешало активной помощи России со стороны Германии на конгрессе. Тщеславие Горчакова и зависть по отношению к прусскому канцлеру, по мнению Бисмарка, были сильнее его патриотизма, а реакция русской прессы на результаты конгресса была организована Горчаковым, который был подстрекаем «злобой и завистью к своему бывшему коллеге, германскому имперскому канцлеру»4. Бисмарк «умывал руки», считая, что русские делегаты не высказали ни одного пожелания, которого бы не добилась Германия.