Ученые и власть в советской России

Ученые и власть в советской России

Неизбежный конфликт между научной интеллигенцией и Советской властью коренился как в самой природе научного творчества, так и в природе тоталитарного государства.

Научная работа, поиск истины нуждаются в большей степени индивидуальной свободы, чем другие области общественной деятельности, поэтому сама профессиональная деятельность ученых независимо от их субъективных целей и желаний неизбежно вовлекала ученых в конфликт с «власть предержащими». В послереволюционные годы он обострился. С конца 20-х - начала 30-х гг., все более углубляясь, он перешел к концу 30-х годов в фазу истребления научной интеллигенции на классовой и идеологической основе. Степень остроты, формы разрешения конфликта между властью и научной интеллигенцией зависели от многих факторов: прежде всего от политической и идеологической доктрины Советского государства, степени концентрации его власти над обществом, от политики по отношению к научной интеллигенции, степени цивилизованности, просвещенности и культуры руководителей государства, личностных качеств политических лидеров и т. д.

В отечественной историографии науки в течение десятилетий сложилась традиция изучать главным образом достижения и вклад отдельных ученых и научных коллективов в развитие тех или иных отраслей знания, в научно-техническое и культурное развитие страны, в развитие экономики, в укрепление обороноспособности, абстрагируясь от социального контекста или освещая его только в оптимистических тонах. Недостаточное внимание к социальной истории науки, в том числе к взаимоотношениям ученых и власти вне сложившихся стереотипов, стало преодолеваться лишь с конца 80-х гг. Публицистика, использовавшая данные зарубежной историографии, стала заполнять этот пробел, акцентируя внимание главным образом на негативных сторонах развития советской науки. В появившихся позднее исторических публикациях конца 80_-90-х гг. подвергались критике государственный монополизм, бюрократизм в организации научных исследований, внимание концентрировалось на ранее замалчиваемых трагических обстоятельствах жизни и работы ученых. От изучения командно-административных методов руководства отечественной наукой как характерной черты партийного и государственного руководства становлением, развитием и функционированием всей системы науки как науки по преимуществу государственной историки постепенно переходят к более всестороннему и глубокому изучению феномена «репрессированной науки», опираясь на многочисленные и разнообразные публикации исследователей, изучающих отдельные научные направления и судьбы выдающихся ученых, архивные документы и источники личного происхождения, в том числе воспоминания-интервью участников событий.

Изучение архивных документов, устной истории привело исследователей к выводу, что объектом репрессий явилось все научное сообщество в целом, что репрессии нельзя сводить к мартирологам, спискам расстрелянных, заключенных, сосланных, сломанным биографиям выдающихся отечественных ученых и мыслителей, «шарагам» и т.д. Как отметил историк науки М.Г. Ярошевский, объектом репрессий оказалось «научное сообщество в целом, его ментальность, его жизнь во всех ее проявлениях», речь шла не только «о репрессированных ученых, но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, засекреченных архивах. Одни дисциплины запрещались: генетика, психотехника, этология, евгеника, педология, кибернетика. Другие _- извращались. Например, история. А кто возьмется определить ущерб, который нанес сталинский диктат экономической науке? Третьи _-деформировались. Вся физиология была сведена к схоластически истолкованному учению И. П. Павлова, а в психологии было наложено вето на изучение бессознательных душевных явлений. В "незапрещенных" науках каралась приверженность теориям, на которые падало подозрение в идеализме».

Идеологический диктат деформировал все научное сообщество, все, кто не мог выжить под его прессом, эмигрировали, погибали, уходили в более безопасные сферы общественной деятельности, не успев сказать свое слово в науке, создать свою школу, вырастить учеников и последователей. «Одни были сосланы, расстреляны, сгнили в лагерях, другие - затравлены идеологической инквизицией, третьи - загнаны в "шарашки", четвертые оказались без учеников, попавших в несметное число "врагов народа", пятые спасались бегством в эмиграцию». Таким образом, возник невиданный в истории цивилизации феномен репрессированной науки.

Репрессированы были не только люди, книги, рукописи, убеждения, но и научная мораль, гражданственность, ученые были вынуждены приспосабливаться к условиям существования: те, кого миновали прямые репрессии, должны были подчиниться идеологическому и партийно-бюрократическому диктату, исповедовать двойную мораль, жить с расщепленным сознанием. Они также стали своего рода репрессированными. Профессионально присущая ученым критичность ума становилась для них опасным качеством в условиях предписываемого единомыслия.

Наиболее глубокий, на наш взгляд, подход к изучению феномена репрессированной науки проявил независимый ленинградский исследователь, ныне покойный Ф.Ф.Перченок, который одним из первых в зарубежной и отечественной историографии написал ряд исследований, посвященных «Делу Академии наук», в котором, как в зеркале, преломились типичные черты политики руководителей советского государства по отношению к научной интеллигенции.

С конца 80-х - 90-е гг. появилось большое число биографических публикаций (без купюр), посвященных репрессированным ученым, в том числе погибшим в тюрьмах, лагерях, ссылках _-представителям различных научных направлений и школ. В 1990_-1995 гг. появился цикл статей о репрессированных славяноведах, востоковедах, биографических материалов о репрессированных геологах, физиках, биохимиках, представителях аграрной и технических наук, историках, биологах. Проблема «репрессированной науки» присутствует в новейших трудах по истории науки и интеллигенции.

Большую научную ценность для изучения феномена репрессированной науки представляют публикации материалов и документов следственного дела по обвинению академиков С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле, дневников за 1938-1941 гг. академика В.И. Вернадского, писем П.Л. Капицы и сборника воспоминаний, писем и документов, посвященного 100-летию со дня рождения П.Л. Капицы и др.

Все эти публикации восстанавливают ранее малоизвестную нам картину взаимоотношений ученых и власти. В значительной степени эта картина воссоздается благодаря свидетельствам самих ученых. Взаимоотношения науки и власти развивались, изменялись во времени. В 20-е гг., несмотря на трудности и испытания гражданской войны, в среде научной интеллигенции еще были живы революционные традиции, еще не был изжит демократический опыт революции, либеральные идеи предреволюционного времени, ученые были охвачены энтузиазмом преобразования страны, раскрывавшиеся перспективы организованного развития науки вдохновляли их. Они стремились сохранить, развить и приумножить накопленное в течение веков интеллектуальное богатство. Многие крупные ученые, остававшись на родине, избрали патриотическую позицию сотрудничества с советской властью, позицию, которая предполагала непрекращающийся компромисс и уступки как властям, так и позднее новой генерации «красных специалистов», занимавшихся «социалистической реконструкцией науки».

Компромисс ради блага народа, отечества, единства России, сохранения ее исторической духовной мощи, ради развития отечественной науки - таковы были стимулы сотрудничества старой научной интеллигенции с советской властью.

В.И. Вернадский писал своему другу И.И.Петрункевичу 22 июля 1923 г.: «Мое неучастие в политической борьбе основано на моей критике прошлого и на сознании, что всякая культурная и бытовая работа в данный исторический момент гораздо важнее... А сила русская сейчас в творческой культурной работе _- научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства и русской мощи».

Мотивы власти, предложившей сотрудничество старой интеллигенции, были очевидны. Задачи построения современного государства и общества, способных принять вызов времени, в особенности интересы обороны, научно-технического прогресса и сохранения международного престижа России, несмотря на недоверие к старой научной интеллигенции, неприязнь к ней, проистекающую из классового подхода, побуждали власть не только неизменно говорить о поддержке ученых и науки, но и выделять значительные средства на развитие науки в условиях тотального огосударствления всех научных учреждений и вузов, создавать условия для ее развития. Но несмотря на это, в глазах властей ученые, научные работники оставались людьми второго сорта, не заслуживающими доверия, ибо они были связаны тысячью нитей с «эксплуататорскими классами». Как позже замечал в беседе с писателем Феликсом Чуевым «куратор» науки от политбюро ЦК ВКП(б) В.М.Молотов: «Они все сидели, _- говорил он, имея в виду техническую интеллигенцию. - Много болтали лишнего. И круг их знакомств, как и следовало ожидать... они ведь не поддерживали нас... В значительной части наша русская интеллигенция была тесно связана с зажиточным крестьянством, у которого прокулацкие настроения, страна-то крестьянская». Еще более определенно он высказал свое отношение к выдающемуся представителю технической интеллигенции конструктору Туполеву: «Тот же Туполев мог бы стать и опасным врагом. У него большие связи с враждебной нам интеллигенцией... Туполевы _-они были в свое время очень серьезным вопросом для нас. Некоторое время они были противниками, и нужно было время, чтобы их приблизить к советской власти... Теперь, когда Туполевы в славе, это одно, а тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к советской власти! Вот тут надо найти способ как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решетку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями... но не выпускайте! Пускай работают, конструируют нужные для страны вещи, это нужнейшие люди». Т. е. власть рассматривала «старых» ученых как своего рода чужеродное тело в советском обществе, однако их потенциал необходимо было использовать.

Как возникали, протекали и разрешались конфликты между политическим руководством страны и научной интеллигенцией? Это можно проследить по выступлениям, письмам, дневникам, воспоминаниям таких корифеев науки, как И.П. Павлов, В.И. Вернадский, Н.И.Вавилов, П.Л.Капица и др.

Послереволюционную трагедию российской науки предопределили не только политическая доктрина советского государства, стремление его руководителей заставить все слои общества исповедовать единую идеологию - официальную идеологию государства, но и антиинтеллектуализм власти. Последний был в определенной степени производным от состояния российского общества, от традиционного для революционной России разрыва между народом и интеллигенцией, неприятия народом интеллигенции, отождествления в народном сознании интеллигенции с эксплуататорскими классами. Революционная эпоха резко обострила это противоречие. В марте 1918 г. первый демократически избранный президент Российской академии наук академик А.П. Карпинский в письме наркому просвещения А.В. Луначарскому писал: «К несчастью...наступил один из тех разрывов, которые составляют несчастье русской жизни и мешают ей развить настоящую преемственность... глубоко ложное понимание труда квалифицированного как труда привилегированного, антидемократического... легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки». Воцарился культ «мозолистых рук». Наибольшим достоинством научного работника стало происхождение «от сохи», «от станка». Классовый принцип распределения государственных благ («паек»), массовые обыски, реквизиции, выселения, запреты на профессию, бессмысленные с точки зрения здравого смысла аресты, расправы над интеллигенцией закрепили в массовом сознании народа презрение к умственному труду как труду не столь общественно значимому, как труд физический.

Стремление смести институты эксплуататорского государства распространилось и на старую, «буржуазную» науку, не только на ее идейный багаж, но на ее конкретное накопленное веками содержание. Наибольший урон был нанесен гуманитарной науке. Высылка за рубеж в 1922 г. около 200 наиболее выдающихся обществоведов и писателей, ликвидация автономии высшей школы, завоеванной в годы царизма, ликвидация в 20_-30-е гг. «за ненадобностью»* целых научных направлений старой социологии, философии, политэкономии, истории, особенно тех ее разделов, которые были связаны с историей церкви - библеистики, древнейшей истории, славистики, а также отрицание «старой» юридической науки, в частности, высокомерное отрицание советскими юристами таких понятий, как «правовое государство» и «буржуазное право» в целом, закрытие научных, философских и религиозных обществ в 1923 г. в ходе их принудительной «перерегистрации» и массовая эмиграция гуманитариев старой формации, «ненужных советской власти» изменили ситуацию в общественных науках. Каждый шестой из ученых-эмигрантов был правоведом, каждый седьмой - экономистом, и, наконец, эмигрировали почти все русские философы-идеалисты. Поле для победного шествия марксизма неуклонно расчищалось.

Поскольку Петроград, а затем Ленинград был сосредоточением старой интеллигенции, то именно здесь фабриковались ОГПУ дела против нее - «Таганцевское дело» (1921), «дело лицеистов» (1925), «дело правоведов» (1925), «дело кружка историков» (1927), «дело Обновленского» (1928), «дело Космической академии» (1928), «дело кружка "Воскресение"» («дело Мейера») (1928-1929) и др.

Процессы против интеллигенции 20-30-х гг. были и своего рода политическим приемом «канализации» гнева и недовольства народных масс против наступления на права и свободы, завоеванные ими в ходе революции. «Шахтинское дело», процесс «Промпартии», «Дело Крестьянской трудовой партии», дело «Союза борьбы за освобождение России» («Академическое дело»), «Дело российской национальной партии» («Дело славистов») и другие политические процессы 30-х гг. - все эти процессы и политические репрессии в целом были связаны с общим «великим переломом» в развитии страны, с политикой «наступления социализма по всему фронту», с переводом части наиболее квалифицированных «старых специалистов» в категорию «вредителей», с политикой их дискредитации в глазах советской научной общественности, с политикой «сплошной советизации» «научного фронта», в первую очередь Академии наук как высшего научного учреждения Советского государства. Они имели целью создать для народа «образ врага внутреннего» и отвести от правительства недовольство и гнев народный в русло ненависти к «враждебным классам и группировкам», в том числе инженерно-технической, научной, управленческой, гуманитарной, художественной интеллигенции, дать убедительное объяснение крупным просчетам, провалам и ошибкам в экономической и социальной политике правительства, и в конечном итоге, объяснение крушению стратегического курса на мировую революцию и победу социализма во всем мире.

Провозглашая утопические планы переустройства общества, в конце концов, власть вынуждена была считаться и с реальным положением вещей и использовать старые структуры и старые кадры, приспосабливая их к новым условиям и вывешивая новые вывески на старые учреждения.

Несмотря на незатухающий конфликт между учеными и властью, утраты и потери, в 20-е гг. компромисс между властью и учеными так или иначе был достигнут, и наука, воспринявшая импульсы революционной эпохи, развивалась, вопреки тем ограничителям, которые ставило перед ней государство, преследуя свои идеологические и политические цели. «Взрыв творчества», по выражению В.И.Вернадского, захватил примерно два научных поколения. Более «благоприятно, подчеркивал Ф.Ф.Перченок, сложились обстоятельства для наук естественного цикла, имевших прямой выход в технику, военное дело и народное хозяйство... В общем в 20-е годы продолжали существовать некоторые условия для "органического" роста науки и "естественного" самосохранения и самовоспроизводства мысли и знания». Вплоть до 19271928 гг. еще существовала в научной среде здоровая конкуренция. Государство не имело сил монополизировать все и вся, довести идеологизацию, огосударствление и централизацию науки до степени тоталитарности. Однако в первое десятилетие накапливались предпосылки для «великого перелома» и в обществе, и в науке, в том числе в сфере взаимоотношений ученых и власти, в быт все более проникает новая система принуждения, идет саморазвитие репрессивного аппарата.

На рубеже 30-х гг. происходили огромные сдвиги в общественном сознании, общество все более понимало, что оно втягивается в диктатуру одной личности. Разрушение старых форм жизни, старой системы ценностей охватывало все общество целиком, и, прежде всего, социальную сферу, сферу культуры, науки. Насильственное уничтожение в результате «дискуссий» какой-либо отрасли науки, возникшей естественным путем, благодаря логике саморазвития, оказывало влияние на научную среду, на науку в целом. Особенно пагубно сказывалось разрушение традиций в гуманитарных областях знаний. Как эти процессы отражались в сознании крупных ученых эпохи, говорят их дневники и письма.

«Мне кажется, _- писал В.И. Вернадский в дневнике 27 мая 1941 г., _- с 1930 г. в партийной среде впервые осознали силу Сталина - он становится диктатором».

Нарастание деструктивных элементов в области культуры, науки, социально-гуманитарной сфере шло все более быстрыми темпами. Рушились устойчивые связи внутри общества. Шли процессы, гибельные для развития науки. Вернадский писал, что «уничтожение или прекращение одной какой-либо деятельности человеческого сознания сказывается угнетающим образом на другой. Прекращение деятельности человека в области искусства, религии, философии, или общественной жизни не может не отразиться болезненным, может быть подавляющим образом на науке».

Резкое понижение культурного уровня советской власти благодаря притоку в нее выдвиженцев из молодежи породило многие негативные явления и было наруку сталинизму, это не могло не сказаться и на уровне научной полемики, направляемой сверху.

Научные споры вырождались в политические баталии, методы политической борьбы переносились в науку.

О характере научных дискуссий В.И. Вернадский записал в дневнике 15 марта 1932 г.: «Сейчас идет генетическая всесоюзная конференция_- как все вся в скандалах... рознь старых и молодых. Из Москвы все коммунисты - из них серьезный генетик только Серебровский. Борьба против Вавилова. Рассказывали о прошлой конференции зоологов. Там обвинили [М.Н.]Книповича во вредительстве, т.к. он указал на вред для рыбного дела отвода Волги от Каспия. Римский-Корсаков ушел из заседания, когда установили, что наука должна быть партийная [...] Люди и измучились, и отчаялись».

Ученые старшего поколения в неофициальных документах давали резкие оценки действий политического руководства страны, коммунистов, руководивших наукой. 7 октября 1931 г. Н. И. Вавилов, находясь за рубежом, доверительно писал своему зарубежному коллеге: «Эта (прошлая ныне) весна была не очень легка для специалистов СССР. Волна недоверия в связи с процессами Рамзина, Суханова, Осадчего и др. дошла и выразилась недоверием вообще к интеллигенции. Началась суровая и, как правило, несправедливая критика под углом якобы диалектического материализма. Устранено от заведования много специалистов. Часть была даже под арестом в связи с обвинениями в контрреволюции. Это не подтвердилось во многих случаях, но немало людей пострадало зря».

Характерны в этом отношении и высказывания В.И. Вернадского, который неоднократно подчеркивал в своем дневнике, что он очень редко видит идейных коммунистов, что господствующий класс «опустился ниже среднего уровня», что «верхушка ниже среднего умственного и морального уровня страны». «Одно время я думал, _- писал он в апреле 1939 г., _-что происходящий гнет и деспотизм может быть не опасен для будущего. Сейчас я вижу, что он может разложить и уничтожить то, что сейчас создается нового и хорошего. Резкое падение духовной силы коммунистической партии, ее явно более низкое умственное, моральное и идейное положение в окружающей среде, чем средний уровень моей среды, создает чувство неуверенности в прочности создающегося положения. Слишком большое количество щедринских типов сейчас входят в партию и получают власть...

В партию, которая держит диктатуру, пробивается всякий отброс, невежды и преступный элемент проникают в партию»; «все дельцы и воры в ней устраиваются». Вернадский считал, что существует резкое противоречие между реальностью и официальной оценкой положения, ножницы между этими двумя реальностями, всегда в государственной жизни существующие, здесь «резко разошлись и диссонанс чувствуется». 10 ноября 1940 г. он писал: «Последнее время сталкиваешься с работой НКВД. На каждом шагу встречаешься с ее жертвами, бывшими или настоящими. Чувствуешь, как это проникает все».

21 января 1941 г. В.И. Вернадский сетует на бездарность и всесилие государственных чиновников, результатом чего являются гибель научных направлений, страдания ученых: «Лысенко разогнал Институт Вавилова. Любопытная фигура: властная и сейчас влиятельная. Любопытно, что он явно не дарвинист: [но] называет себя дарвинистом, официально [к] таковому приравнен.

Всюду все растущее воровство... Нет чувства прочности режима через 20 с лишком лет [после революции]. Но что-то большое все-таки делается - но не по тому направлению, по которому "ведет власть"».

Не питая никаких иллюзий относительно характера власти и ее методов «руководства» наукой, Вернадский с горечью констатировал методичное «уничтожение научной работы крупнейших советских генетиков», «течения мысли, проводимого Филипченко, Н.Вавиловым и Кольцовым». Он отмечал, что в руках политического и идеологического руководства диалектический материализм служит орудием расправы с инакомыслием в естествознании: «Принципиально натуралист не может отрицать права и полезности в ряде случаев вмешательства философов в свою научную работу, когда дело идет о научных теориях, гипотезах, обобщениях не эмпирического характера, космогонических построениях. Здесь натуралист неизбежно вступает на философскую почву. Но в нашей стране и здесь мысль находится в положении, которое мешает правильной ее научной работе. В этом случае научная мысль сталкивается с обязательной философской догмой... Эта догма при отсутствии в нашей стране свободного и философского искания, при исключительной централизации в руках государственной власти предварительной цензуры и всех способов распространения научного знания - путем ли печати или слова признается для всех необходимой и проводится в жизнь всей силой государственной власти».

Гонения на выдающихся биологов Н.К.Кольцова и Л.С.Берга усилились в результате выступления в «Правде» в 1933 г. в связи с начавшейся кампанией по выборам в АН СССР академиков А.Н.Баха, Б.А.Келлера и др. Н.К.Кольцова критиковали за его работы по генетике человека (евгенике), демагогически связав их с фашистской расистской теорией, проповедуемой идеологами германского национал-социализма. Кампания травли выдающегося ученого закончилась разгромом его школы, его института, его внезапной смертью и самоубийством его жены и сотрудницы.

Сетуя на то, что в результате выборов в 1939 г. в Академию наук СССР не попали достойные ученые, которые в этот момент были арестованы, Вернадский пишет 4 февраля 1941 г. в дневнике: «В общем, надо признать, что выборы дали неправильную картину только благодаря тому, что часть крупнейших ученых - арестована. Среди них такие крупные люди, как Болдырев, Туполев и многие другие, выбор которых [в Академию] был бы несомненным».

Репрессии и аресты ученых нарушили естественное течение событий в науке, опустели кафедры, институты, страдали невинные люди, НКВД разрушала и уничтожала положительную работу «именем "тоталитарного государства", резко отличающегося от Германии и Италии, тем что [его] идеалы - лозунги вселенские». Следовательно, для Вернадского был очевиден тоталитарный характер Советского государства (он сопоставлял его с другими тоталитарными государствами - Италией и Германией), и по этой причине оно враждебно научному творчеству, требующему определенной степени свободы, автономии, невмешательства в специфические проблемы науки.

Если одной из форм вмешательства государства в дела науки были организованные по указке сверху или по инициативе ученых - марксистов научные дискуссии в различных областях науки и техники, то другой постоянной формой вмешательства была цензура, как правило, невежественная и всюду усматривающая «крамолу». Так, например, в работе В. И.Вернадского «Проблемы биогеохимии. Т. IV. О правизне и кривизне» цензура усмотрела какие-то аналогии с политикой. Ему удалось убедить издателей, что это глубокое понятие, выходящее далеко за рамки политики. Цензура не пропускала также и его статьи о А.П.Павлове.

Вернадский вел принципиальную борьбу с цензурой за свободу научной мысли на протяжении десятилетий. 14 февраля 1936 г. он в письме к председателю СНК СССР В. М. Молотову четко сформулировал свою позицию по отношению к цензуре: «Одним из основных элементов научной работы является широкая и быстрая осведомленность ученого о происходящем научном движении и ходе научной мысли. Наука едина, и ученый бесконечно разнообразен по характеру и объему своих интересов.

Только он сам может ставить пределы своей научной мысли. Цензура не может его ограничивать.

Одним из самых основных недостатков научной работы в нашем Союзе, требующих немедленного, коренного и резкого перелома, является ограниченность нашего знакомства с мировым научным движением.

Она не организована и ухудшается. Это большое, но поправимое несчастье...

С 1935 г. (сколько знаю, этого не было и при царской цензуре) наша цензура обратила свое внимание на научную литературу, столь недостаточно - по нашим потребностям и возможностям - к нам проникающую. Целый ряд статей и знаний становятся недоступными нашим ученым. Он сетует, что цензура вырезала статью величайшего ученого и мыслителя Резерфорда, задержала книги сына В.И.Вернадского, профессора Йельского университета в США историка Г.В.Вернадского, чешского философа Радля и др.

Попытки ученого были небезуспешными, он добился возвращения цензурой книг и журналов. Хуже обстояло дело с его собственными книгами. На десятилетие была задержана публикация книги «О живом веществе», которая вышла в 1940 г. под названием, навязанным автору, - «Биогеохимические очерки». Ее выход вызвал у автора грустные размышления, что судьба книги «ярко рисует пренебрежение к свободе мысли в нашей стране. Если это не изменится, - то это грозит печальными последствиями, так как [тем самым будут попраны] принципы высоких идеалов гуманизма, равенства всех, демократии, признания силы научного знания, силы науки, а не религии (причем большевики - ошибочно - не отделяют философии от науки)».

Против цензурных ограничений воевал и академик П.Л.Капица, протестуя против получения зарубежной литературы академиками по третьей категории, предусматривающей цензурные вырезки. И он добился для себя «в виде исключения» возможности получать иностранную литературу без вырезок и штампов Главлита.

Ученые вели борьбу с повсеместно насаждаемым режимом секретности, которая служила прикрытием для полуневежд, шарлатанов, самозванных гениев, ограждая их от профессиональной критики. Под завесой секретности уничтожались научные направления, разрушался естественный, необходимый для роста науки обмен научными достижениями.

Обращаясь к заведующему отделом науки ЦК ВКП(б) С.Г.Суворову, П.Л.Капица писал 19 сентября 1944 г.: «Воображать, что по засекреченным тропам можно обгонять, - это не настоящая сила. Если мы выберем этот путь секретного передвижения, у нас никогда не будет веры в свою мощь и других мы не сумеем убедить в ней».

Секретность сокращала вклад отечественной науки в мировую науку и технику, в культуру, она скрывала и отставание.

Несмотря на непрерывную борьбу за сохранение условий для научного творчества, которую вела научная элита в 30_-40-е гг., она имела достаточно оснований и мотивов для компромисса с властью, для сотрудничества с властью. Ее вдохновляли те возможности преобразования, научного строительства, научного творчества, которые открылись в связи с социальными преобразованиями и модернизацией экономики и культуры. Немалую роль в этом играл патриотизм и надежды на возрождение сильного государства и его достойное место в мире.

Одной из наиболее трагических страниц истории науки являлись жизнь и труд ученых в заключении, в тюрьмах и лагерях, представлявшая собой непрерывную цепь унижений и подавления личности, растрату интеллектуальных и моральных сил ученых. Они описаны в ряде воспоминаний.

Мы остановимся на менее изученной системе «специальных», «особых» КБ и НИИ.

Массовые репрессии против ученых и конструкторов и в то же время необходимость использовать их труд для оборонных и народнохозяйственных целей вызвали развитие невиданной ранее - сталинско-бериевской системы организации научной деятельности. Эти особые НИИ и КБ получили в народе название «шараг». Первый опыт использования труда специалистов в заключении, в том числе и ученых, был приобретен еще в 20-е гг. «Шараги» получили развитие в конце 30-х _- 40-е гг., главным образом в оборонной промышленности, и просуществовали четверть века.

Биограф С.П.Королева Я.К.Голованов, собравший свидетельства ученых и конструкторов, работавших в «шарагах», писал, что отголоском «шахтинского дела» и процесса «Промпартии» было дело о «контрреволюционной», «вредительской» организации в авиапромышленности. Руководители двух из трех крупнейших авиационных КБ страны были арестованы в 19281929 гг.: Д.П.Григорович (специализировавшийся на строительстве гидросамолетов и возглавлявший в Ленинграде Отдел морского опытного самолетостроения) и Н.Н.Поликарпов (в КБ которого были выпестованы многие ведущие авиаконструкторы, создавшие позднее свои КБ). Вместе с ними были арестованы около 20 крупных специалистов в области авиации и вооружения: И.М.Косткин, А.Н.Сидельников, П.М.Крейсон, А.В.Надашкевич, В.Ф.Гончаров, В.В.Калинин, В.А.Коровин и др. На свободе пока оставались сотрудники КБ А.Н.Туполева в ЦАГИ _- третьего крупнейшего КБ.

Эти аресты поставили под угрозу план развития опытного самолетостроения в СССР. Однако ОГПУ нашло выход, образовав в Бутырской тюрьме закрытое КБ «Внутренняя тюрьма», ставшее одной из первых авиационных «шараг». Экономическое управление ОГПУ, начальником которого в то время был Прокофьев, а заместителем Гай, затем реорганизовало КБ «Внутренняя тюрьма» и сконцентрировало инженерные силы в мощном Центральном конструкторском бюро имени председателя ОГПУ В. Р. Менжинского на базе завода «Авиаработник» под руководством чекиста А.Г.Горянова (расстрелянного в 1937 г.). Обязанности главного конструктора этого КБ исполнял Д. П.Григорович.

Заключенные конструкторы работали на территории завода вместе с «вольными» - бывшими сотрудниками КБ Поликарпова и КБ французского авиаконструктора, работавшего в СССР. П.Э.Ришара, сменившего арестованного Д.П.Григоровича. К концу 1931 г. в ЦКБ работало уже 500 чел. ЦКБ начало работу по заданию Сталина над тяжелым бомбардировщиком в конкуренции с пока еще вольным КБ А.Н.Туполева в ЦАГИ. Большими коллективами «вольных» руководили «вредители».

Перестройка структуры оборонной науки вызывалась волнами репрессий, захватившими в 1937_-1938 гг. не только армию, но и связанных с ними руководителей различных отраслей военной промышленности и научно-исследовательских институтов. Аресты и расстрелы работников авиационной промышленности не миновали и головной институт - ЦАГИ, руководителей самолетных КБ и КБ, в которых конструировалось вооружение. Это представляло смертельную опасность для страны, находившейся на пороге войны и остро нуждавшейся в «золотых» головах и руках научно-технической интеллигенции. Поэтому в экономическом управлении НКВД начинает организовываться, особенно с приходом к руководству НКВД Л.П.Берии, система научных учреждений - СпецНИИ и КБ. Наиболее известными из них были авиационные: Особое техническое бюро НКВД в Болшево, под Москвой, организованное в 1938 г., на базе КБ Туполева, авиационная часть которого была позднее переведена в Москву, на улицу Радио, и получило название ЦКБ-29-НКВД, двигательная и ракетная, а также химическая «шарага» на Шоссе Энтузиастов, радиоэлектронная - в Марфино под Москвой. В подневольных НИИ и КБ «спецы» должны были, по замыслу их организаторов, не отвлекаясь, работать с утроенной энергией, мечтая поскорее выйти на свободу.

История самой знаменитой авиационной «шараги» такова. В экономическом управлении НКВД в 1938 г. на базе Конструкторского отдела сектора опытного самолетостроения ЦАГИ была создана специальная организация в Большево под Москвой. В феврале 1939 г. из Бутырской тюрьмы туда был переведен А.Н.Туполев. Именно ему поручили составить списки авиационной элиты - всех «самолетчиков» и специалистов смежных областей. Он составил список из 200 человек. Все они в это время за редким исключением были за решеткой...

Н.Туполев, по словам его сотрудника Л.Л.Кербера, вспоминал: «В конце концов ГУЛАГ извлек из своих кладовых около двухсот самолетчиков (похожие цифры были и по другим областям военной техники)...» Со всего пространства архипелага ГУЛАГ собирались в Большево специалисты. Это был уникальный коллектив замечательных ученых и конструкторов, авторов смелых идей и изобретений, конструкторов артиллерии, танков, самолетов, боевых кораблей, подводных лодок, авиационного вооружения и т.д.

Вскоре авиаконструкторы сектора опытного самолетостроения ЦАГИ и завод № 156 были переведены на улицу Радио, где начала действовать крупнейшая авиационная организация -ЦКБ-29 - НКВД, под крышей которой работали несколько ациационных КБ (А. Н.Туполева,

М.Петлякова, В.М.Мясищева, Д.Л.Томашевича). В ней работали и специалисты иного профиля: бывший начальник Ленинградской политической академии К.Полищук, «подельник» Л.Д.Ландау по «харьковскому делу» математик и физик Ю.Б.Румер, изобретатель, вьщающийся разведчик Л. С. Термен, венгерский физик, родственник знаменитого Лео Сциларда, участника «Манхэттенского проекта» - Карл Сцилард, аэродинамик, член-корр. АН СССР П.А.Вальтер и др. По спискам, составленным А.Н.Туполевым, в тюрьмах и лагерях разыскивались специалисты в области авиации и смежных с ней отраслей. Всем работникам ЦКБ-29 чекисты прямо на месте штамповали стандартный срок заключения 10 лет и 5 лет поражения в правах. 15 лет получил только А.Н.Туполев и 5 лет специалист в области вооружения Б.С.Вахмистров.

Но до того как попасть в ЦКБ-29 А.Н.Туполеву (1880_-1972) _- одному из самых выдающихся авиаконструкторов XX в. пришлось разделить участь многих военных специалистов и ученых-оборонщиков. Его знаменитое КБ, из которого вышли многие советские авиационные конструкторы, было разгромлено в 1937 г. По делу «русско-фашистской партии» проходило более 20 чел. Он был обвинен в ее создании, в связи с профессорами-кадетами, высланными за границу, во вредительстве, внедрении «порочной» американской технологии, срыве строительства ЦАГИ и несовершенстве созданных им конструкций.

Н. Туполев был представителем славной традиции русского авиастроения, бурно развивавшегося в России в начале века. Естественно, он был связан с мировой авиаконструкторской мыслью, был носителем ее лучших традиций. Терпеть этого независимого, с трудным характером «старого спеца», представителя старой русской интеллигенции партийные кураторы науки и техники могли с большим трудом, в силу жесткой необходимости противостояния «буржуазной науке и технике». Поняв, что предъявленные ему обвинения потребуют подтверждения путем выколачивания признаний, получив опыт «конвейера» и угрозу следователя посадить жену, а дочь отдать в детский дом, 50-летний А.Н.Туполев через неделю после ареста «признался» во всех своих мнимых грехах. А когда состоялось постановление о создании особого конструкторского бюро, он был переведен в Болшевскую «шарагу». Именно там он начал обдумывать план создания нового скоростного пикирующего двухмоторного бомбардировщика. В Болшево был построен макет двухмоторного ПБ, а в ЦКБ-29-НКВД, на улице Радио он был воплощен в металле.

В ЦКБ-29 В.М.Петляков работал над двухмоторным высотным скоростным истребителем (проект 100), который затем переделал в бомбардировщик Пе-2 - основной бомбардировщик периода войны, серийное производство которого началось 23 июня 1940 г. 25 июля группа Петлякова вышла на свободу. Конструктор получил Государственную (Сталинскую) премию, а с начала войны - поручение организовать в Казани массовое производство Пе-2.

М. Мясищев спроектировал в ЦКБ-29 дальний высотный бомбардировщик (проект 102). Сюда же был направлен из тюрьмы В. П.Глушко, с Колымы - будущий главный конструктор космических кораблей С.П.Королев. 13 июля 1941 г. ЦКБ-29-НКВД прекращает свое существование. 19 июля 1941 г. по постановлению Президиума Верховного Совета СССР был освобожден А.Н.Туполев и 20 его сотрудников, которые эвакуировались в Омск.

Условия содержания специалистов в ЦКБ-29 были по тому времени хорошими: прямо над КБ помещались спальни с кроватями. В каждой спальне по 30 чел. В спальне, носившей название «Дубовый зал», жил Туполев с ближайшими сотрудниками: С.М.Егером, Л.Л.Кербером, А.Роговым, Н.И.Базенковым, А.В.Надашкевичем, С.А.Вигдорчиком и др. В другой спальне жил С. П. Королев с конструкторами Д. С. Марковым, В.П.Невдачиным и др. В столовой - обильная еда, досыта хлеб, тарелки, вилки, салфетки, что было чудом для зеков. Разрешено курение. Но никакой связи с внешним миром, кроме производственной. После начала войны было запрещено слушать радио, иметь часы. Каждый конструктор был обозначен номером и проходил так по документам. Рабочий день длился 10-12 часов, но работать можно было в любое время, даже ночью. ЦКБ-29 имело производственную базу - завод опытных конструкций ЦАГИ № 156. В ЦКБ-29 по-видимому работало не менее 300 сотрудников, около 100 из них (мозг ЦКБ) - заключенные. Их сопровождали во время передвижения по территории конвойные, на тюремном жаргоне «попки», «вертухаи», «тягачи», «свечки». ЦКБ находилось под двойной охраной - внутри и снаружи. На крыше здания была площадка для прогулок -«обезьянник». Вольным было запрещено общаться с заключенными. Свидания с родными проходили в Бутырской тюрьме. Обращение с заключенными - вежливое. В свободное время от 8 до 11 они занимались каждый кто чем хотел. Много читали книг из одной из лучших библиотек Москвы - библиотеки Бутырской тюрьмы, постоянно пополнявшейся книгами «врагов народа». Многие увлекались музыкой, поделками.

В ЦКБ-29 находились более 20 крупнейших специалистов, 15 профессоров и докторов наук, главных инженеров и главных технологов авиазаводов, 5 начальников серийных КБ, «всего более 150 человек. Помимо нашей в авиапромышленности функционировало две шараги: двигательная и ракетная, - вспоминал Л.Л.Кербер. - Вероятно, мы будем недалеки от истины, если оценим... общее количество специалистов, извлеченных триумвиратом Ягода-Ежов-Берия из нашего министерства в 280-300 человек самой высокой квалификации. Следует преклоняться перед теми, кто все же сумел обеспечить поставку нашей героической армии тысяч и тысяч самолетов в Отечественную войну. Немногие страны смогли бы выдержать подобное».

Каковы были далеко не полные итоги работ ученых в системе НКВД? С 1939 по 1944 г. в 4-ом спецотделе экономического управления НКВД были разработаны конструкции самолетов Пе-2 (проект 100), двухмоторного истребителя, испытанного в 1940 г.; Т-2 (проект 103 ц), прошедшего испытания в 1941 г.; дальнего высотного бомбардировщика В.М.Мясищева (проект 102), испытанного в 1941-1942 гг. Были созданы конструкции авиадвигателей: МБ-100 (под руководством А.М.Добротворского), АРД (РД-1) конструкции В.П.Глушко, прошедшего испытания в 1942 г. Велись работы в области танковой и артиллерийской техники. Броневая башня - БУР-10 конструкции С.М.Лодкина прошла испытания в 1941 г. Под руководством М.Ю.Цирульникова были модернизированы 45-мм противотанковая пушка М-42, 45-мм пушка ВТ-42, принятая на вооружение в1948 г., полковая 46-мм пушка ОБ-25 образца 1943 г., корпусная 152-мм пушка БЛ-7 (проект реализован в 1943 г.).

В 1939 г. была спроектирована В.И.Кудряшовым 130-мм артиллерийская установка Б-2 для кораблей и береговой обороны. Под руководством П.Г.Гоинкиса в 1942 г. спроектированы торпедные катера ТКН-СТКДД; под руководством А.С.Кассациера в 1940 г. - подводная лодка. Также был создан ряд новых технологий производства нитроглицериновых порохов (А.С.Спорциус, А.С.Бакаев. 1940 г.), новый способ производства серной кислоты (С. Д. Ступников), сконструирован ряд приборов для ночного боя (ПНБ) для истребителей, армейская радиостанция «Марс», портативная станция слежения под руководством А.М.Васильева. Всего за 1939 - 1944 гг. выполнено 20 работ оборонного значения.

Научный и производственный эффект «шараг» еще нуждается в более детальном изучении, но ясно, что подобная форма организации научной деятельности была чудовищной растратой интеллектуальных, духовных и моральных сил нации. Она нанесла огромный ущерб не только подготовке страны к войне, укреплению обороноспособности страны, но представляла собой в XX в. своеобразный реликт. Эта система искалечила судьбы тысяч и тысяч научных работников и их семей. Она была к тому же пропитана духом бюрократии и сама задыхалась от объема своей чудовищной работы.

Система же ГУЛАГ в целом использовала тысячи превосходных специалистов, в том числе и ученых, на общих работах в лагерях.

Парадоксально, но факт, что труд ученых и конструкторов в «шарагах» был творческим трудом, в котором причудливо были сплавлены и творческое вдохновение, и бесконечное рабское унижение человеческого достоинства, и высокая цель работы на благо родины, ради своего освобождения. Работа помогала заключенным хоть на время почувствовать себя свободными. В СпецНИИ и КБ, в лагерях бок о бок сосуществовали и истинное благородство, и дружба, и подлость, и предательство, и трусость. Это была жизнь «бездны мрачной на краю».

Научная интеллигенция в заключении и в «шарагах» использовалась в качестве «образованных рабов» государства. Физическое уничтожение многих ученых сопровождалось уничтожением их трудов, рукописей, книг, идей или погребением их в архивах ОГПУ, НКВД и т. д., где они не могли стать достоянием нового поколения. Они «выпадали» из цепи развития отечественной и мировой науки. Их идеи и открытия не дали ростков, своевременно не влились в поток цивилизации.

Таким образом, по мере формирования и созревания системы, негативные стороны политики Советского государства по отношению к научной интеллигенции выдвигались на первый план, под предлогом обострения борьбы с классово-чуждыми элементами уничтожался интеллектуальный и культурный потенциал страны.

Атмосфера недооценки, а порой и презрения к интеллектуальному труду как труду непроизводительному, неприязнь, а порой и ненависть к независимо мыслящим представителям интеллектуальной элиты, сугубо прагматический подход к науке и ученым, недооценка фундаментальных исследований, требование сосредоточения на прикладных исследованиях, имеющих непосредственный выход в практику, некомпетентное вмешательство в творческий процесс, недооценка творческой личности как в науке, так и в историческом процессе в целом -таковы были особенности отношения тоталитарного государства к научной интеллигенции в предвоенные годы.