Языковая личность Петра Великого (Опыт диахронического описания)

Так, метафоричность языковой личности Петра помогает понять его внутреннее состояние, которое он передает через описание тех или иных событий военной жизни. И именно метафора в его коммуникативном пространстве оказалась способной выразить азарт бойца, радость от удачно законченного сражения, гордость за свою армию, которая, несмотря на ее молодость, смогла победить сильного и организованного врага в лице шведского короля «брата Карлуса». Более того, метафора в языковой личности Петра I в отдельных случаях смогла передать даже бесшабашность поведения ее создателя во время сражений, воспринимавшихся этой эмоциональной и бесстрашной личностью весьма образно и ярко, в виде определенной игры. Эти и другие особенности человеческой натуры автора огромного эпистолярия постоянно присутствуют на его страницах. К подобным особенностям можно отнести и способность его автора к созданию эмоционально-экспрессивного эффекта через различные приемы использования слова, в том числе и через метафору.

Петр I последователен в выборе слов, употребляемых им метафорически: это слова, как правило, общеупотребительные, номинативно называющие каждодневные явления окружающего его мира, обычные, стилистически нейтральные единицы. Но тем он и оригинален как языковая личность, что в его речи они выполняют стилеобразующую функцию, отличая его языковую личность от любой другой языковой личности современников, не обладавших подобным тезаурусом и подобной творческой мыслительной способностью. Подтверждением этого служат и другие многочисленные в речи Петра случаи метафорического использования обычных, нейтральных, общеупотребительных слов, пропущенных сквозь призму оригинального восприятия действительности и получивших в его дискурсивной продукции дополнительные семантические оттенки и модификации. К ним можно отнести, в частности, лексему игрушка и производные от нее, которые встречаются у него в эпистолярии несколько раз в качестве индивидуально-авторских семантических неологизмов и которые он использует для передачи понятия боя. Ср.:

Шведы воистину о походе к Москве не думают, сколь долго король хотя еще и в самой малой силе обретаетца, но ежели бы он, - что сохрани, Боже, - весма упасти имел, тогда паче всего истинно, что после сего Москва в танец приведена будет, и может быть, что к сей игрушке многие нечаемые игрецы сыщутца (Резолюция на пункты, представленные генерал-майором Арнштадтом. IV, 197. 1706).

Через два года в письме к царице Екатерине Алексеевне и тетке Анисье Кирилловне Петр I вновь обращается к этому образу, рисуя одно из сражений со шведским королем Карлом:

Матка и тетка, здравъствуйте!... того ради мы вчерашнего утра резелвовались и на пъравое крыло караля Шведского с осмью баталионами напали и... с помощию Божиею с поля збили... Правда, что я как стал служить, такой игрушки не видалъ (XVIII, 1, 110. 1708).

Образ сражения-игры в картине мира Петра I, несмотря на окказиональность в семантике слова 'игрушка', вполне объясним с позиции культурно-исторического компонента в семантической структуре лексемы `игра`. История формирования внутрисловной его парадигмы свидетельствует о том, что, кроме ЛСВ `игра с объектом`, у слова игра к XVIII веку постепенно сложилось другое значение, предполагающее направленность на участника игры. Это привело к появлению лексико-семантического варианта 'зрелище, представление' (см. о семантической истории этого слова: Астахина 1991: 88). Именно данное, к началу XVIII века уже ставшее базовым, знание использовал Петр I при создании семантического неологизма игрушка со значением 'сражение', которое его эмоциональной натурой в его картине мира воспринималось как театральное представление, 'зрелище'.

В основном метафорическому переосмыслению в дискурсе Петра I подвергается лексика, генетически представляющая фондовый слой исконного лексикона русского языка. Поэтому особенно экспрессивны контексты писем, в которых находим подобные единицы, неожиданно маркированные новыми, не свойственными им в языке этого времени оттенками смысла, появляющимися только в конкретном синтагматическом окружении в функции авторских семантических неологизмов Петра. Сравним такие неожиданные употребления лексических единиц, характеризующих творческую языковую личность их создателя:

Объявляю вам, что вчерашнего дни городъ Выборхъ здался, и сею доброю ведомостию (что уже крепкая падушка Санктъ-Питербурху устроена чрез помощь Божью) вам поздравляю (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 14. 1710).

Здесь с помощью бытовизма великолепно передана конкретная военная семантика слова. О ее окказиональности говорит факт отсутствия подобного значения в «Словаре русского языка XI-XVII вв.», хотя переносное значение 'перекладина, на которой висит колокол' (подушка колокола) здесь отмечается (СлРЯ XI-VII, XVI, 70).

Или другой пример подобного рода из языковой личности Петра: известен биографический факт о том, что в детстве (11-ти лет от роду) он много занимался так называемыми «военными забавами», а товарищи его «забав» назывались «потешными». Но время шло, «потешные войска» Петр оснащал всем необходимым для ведения военных действий (оружием, артиллерией и т.п.), что впоследствии привело к рождению Преображенского и Семеновского гвардейских полков, первыми солдатами которых были товарищи Петра по военным «потешным» играм. Эти «игры», как известно, постепенно вырабатывали воинское мастерство, несмотря на восприятие их окружающими как «забав». Одним из таких забав были устроенные осенью 1694 года большие маневры под деревней Кожухово, где «потешное» войско Петра было разделено на две части - «русских» под командованием Ф.Ю.Ромодановского (там был и Петр Алексеев, бомбардир) и «поляков» со своим «королем» И.И.Бутурлиным. Победили, конечно, «русские», хотя, как свидетельствуют историки, в этой «игре» не обошлось без раненых и даже убитых. Именно данный факт образная натура Петра I со своей своеобразной картиной мира через метафорическое восприятие событий жизни обыгрывает в связи с неудачным походом под Азов в 1696 году в своих письмах, в которых запечатлены новые походы русских на юг страны с целью завоевать выход к морю. И тогда снова тема войны, военной «игры» реализуется в дискурсе Петра, когда он в одном из писем репрезентирует потенциальную сему 'шутить' в слове-дескрипторе 'потешный' и актуализирует ее в метафорическом использовании глагольной лексемы 'шутить'. В результате находим в его дискурсе афористически звучащее выражение: Шутили под Кожуховом, а теперь под Азов играть едем (1696).

Эти метафоры выполняют в лингвистике текста писем Петра функцию стилем и, следовательно, характеризуются стилеобразующим эффектом, с помощью которого из лингвистической организации его писем возникает натура активная и деятельная, азартная и талантливая, предстающая перед читателем его писем в разных ипостасях, главными из которых все-таки следует признать его талант полководца и флотоводца. Не случайно его картина мира рисовалась ему как постоянное сражение-игра. Все остальные явления и события его жизни проверялись сквозь призму такого восприятия, так как и войны, и сражения на море, и дипломатическая его деятельность, и даже новый быт и культура с ориентацией на Запад репрезентированы в его языковой личности в виде звеньев одной цепи, как элементы многообразной и богатой картины мира этого удивительного человека в истории русской культуры. Этим и определяется индивидуальный выбор лексических средств выражения, отражающий личное, авторское видение мира, пусть даже этот выбор средств количественно находится в нешироких пределах и, как правило, ограничен общеупотребительной лексикой. Тем большее воздействие она имеет как на синхронного (его современники), так и диахронного (носители современного русского языка) адресата в познавательном и экспрессивном отношении, будучи абсолютно понятной, несмотря на свою хронологическую удаленность от нас, адресатов его писем. Сравним без комментариев другие примеры использования вторичных (как правило, метафорических и некоторых метонимических) номинаций в письмах Петра I, содержание которых весьма прозрачно и говорит само за себя:

Хотя правда есть, что Стральзунтъ i Риген суть ключем Померании i лутче б оной иметь прежде, чем Стетин, но никоим образом ныне возможно есть оной прежде Стетина дастовать последующих ради причин («Разсуждение» о Померанской компании. XII, 2, 37. 1712. Собственноручный черновик); Два ваши писания вчерась (я получил), ис которых видел, что с помощию Божиею две наши партии зело счастливо гостили; которою викториею вас поздравляем...(А.Д.Меншикову. VII, 1, 84. 1708); Из Ништадта благоприятны ветры нам дуют, - писал Петр I о готовящемся договоре о мире со Швецией в Ништадте в 1721 году (Буганов 1989, 173);...полковник Яковлев запорожцов штурмовал и... проклятое их гнездо - Сечю взял и оных порубили. И тако последней корень мазепин, с помощию божиею, выкоренен (А.В.Кикину. IX, 1, 193-194) и др.

Как правило, с функциональных позиций такие вторичные номинации, являясь результатом переносного употребления известных слов, в языковой практике Петра носят индивидуально-авторский характер. Однако он так же виртуозно пользуется и общеязыковыми переносами, в синтагматике его текстов приобретающими существенный элемент экспрессивности на общем фоне их стилистики. Ср.:

Зело удивляется господин фельтмаршал, что такия запросы чинятся от коменданта, когда уже солдаты его величества у них в воротах обретаются... (Ответ от имени Б.П.Шереметева на предложения Дерптского коменданта Скитте. III, 99. 1704); На торговыхъ, которых отпустили воры из Астрахани, изволте опасное око иметь, дабы из них ничего не выросло (Т.Н.Стрешневу. III, 488. 1705); Эх, голова, голова! Не быть бы тебе на плечах, если-бъ не была так умна (Слова Петра Великого, сказанные графу П.А.Толстому. Изреч., 8); Меншиков в беззаконии зачат, во грехах родила мать его, и в плутовстве скончает живот свой, и если он не исправится, то быть ему без головы (Изреч., 9); Понеже господа шведы нам очей своих показать не изволили, тото (того? - Н.Г.) для я поехал от флота к вам (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 49. 1716); Другое: что сия провинция (Ингермонландия. - Н.Г.) - суть титькою Швеции, как сам ведаешь... (Ф.М.Апраксину. XII, 2, 197) и мн. др.

Во всех приведенных словоупотреблениях значения выделенных слов обусловлены их синтаксической функцией, а выбор их в соответствующих коммуникативных актах - личностной, индивидуальной способностью и потребностью создателя текста. Тем не менее, избирательность в применении лексем на уровне текста свидетельствует о закономерностях употребления их в Петровскую эпоху в целом. Поэтому через индивидуальные пристрастия к слову диахронному адресату (т.е. нам, носителям современного русского языка) можно судить о состоянии словаря соответствующего синхронного среза, в частности первой четверти XVIII века.

В этом отношении интерес для историка русского языка представляет употребление в качестве вторичных номинаций, используемых для названия явлений окружающего Петра I мира, иноязычных заимствований. Способность к семантическому варьированию в его дискурсе обнаруживают многие заимствованные слова, хотя известно, что в момент заимствования иноязычное слово заимствуется в одном из своих значений, даже если оно в языке-источнике представляет полисемантическую единицу (ср.: Ефремов 1959; 1969; 1970, а также лекции Л.П.Ефремова, прослушанные автором данной работы в 1961-1962 учебном году в Казахском государственном университете им. С.М.Кирова, ныне - им. аль-Фараби. Данные идеи учителя мы развили в своей кандидатской диссертации «Заимствованная лексика в «Письмах и бумагах императора Петра Великого» (к проблеме освоения слов иноязычного происхождения в Петровскую эпоху»: КД, рукопись и АКД, Алма-Ата, 1973, а также в учебном пособии «Лексикология русского языка (Социолингвистический аспект)». Алматы: Казахский университет, 1999).

К.П.Смолина, автор раздела «Развитие лексики русского литературного языка в Петровскую эпоху (конец XVII - начало XVIII в.)» в коллективном академическом труде «История лексики русского литературного языка конца XVII- начала XVIII века» (1981, 25-115), отмечает низкую способность к переосмыслению неологизмов иноязычного происхождения в исследуемый период, подчеркивая, что «у большинства заимствований в Петровскую эпоху отсутствуют переносные значения» (Там же, 102). И действительно, четыре лексических единицы, приведенные в данной работе, - фортеция (правды), атаковать (словами), горизонт (высокоумия), театр (войны, славы) - на фоне тысяч заимствований эпохи представляются почти случайными. Однако взгляд на данное явление резко меняется, когда оно отмечается в дискурсе одной языковой личности, в частности Петра I. И здесь когнитивные возможности отдельной личности homo sapiens в совокупности с ее видением мира, ее картиной мира оказываются спроецированными на возможности выбора языковых единиц, в том числе и иноязычного происхождения, в процессе его речетворческой деятельности. Многосторонняя натура русского царя, обогащенная знаниями об особенностях жизни других народов, оказалась способной адаптировать и новые названия новых для русского человека вещей к своей речевой практике, активно переосмысляя неологизмы иноязычного происхождения не менее регулярно, чем и обычные, узуальные единицы исконно русского лексикона. Такое семантическое переосмысление иноязычий у него носит хотя и индивидуально-авторский, но регулярный характер, свидетельствуя о богатстве его языковой личности. Именно как личностную, индивидуальную черту коммуникативной практики Петра I мы и рассматриваем активное вовлечение в процесс переосмысления лексики иноязычного происхождения. На фоне такого же активного использования переносов наименования в сфере исконной общеупотребительной лексики образно-переносные значения заимствованных слов выступают в качестве индивидуально-стилистической особенности языковой личности Петра Великого, подтверждая нашу мысль о том, что Петр I тонко чувствовал слово, обладая творческой способностью виртуозно манипулировать им в речи, актуализируя то, что потенциально было в нем заложено. Однако такая актуализация представляется продуктом его необычных когнитивных способностей, позволивших ему с помощью слова передать его видение мира.

Как и в случае с переосмыслением исконно русских слов, особенностью языковой личности Петра I является еще одна необычная для этого времени черта: его дискурс демонстрирует регулярное использование вторичных значений заимствованных слов, ассоциированных в его картине мира с концептом война. Причем, это, как правило, не наименования военной лексики, а словарные единицы, которые Петр берет из других сфер функционирования словарного состава своего времени и переносит их в иное семантическое поле, ассоциативно связанное в его картине мира с концептом 'война'. Так, например, известно, что слово школа в значении 'училище, учебное заведение' (Фасмер, IV) в Петровскую эпоху раздвигает рамки семантического использования под влиянием новых языковых контактов (фр. ecole) (Очерки, с. 330) и закрепляется в своем применении за сферой искусства - школа, манера в живописи (Там же). Петр I идет дальше в своих представлениях о семантических возможностях данной лексической единицы, референциально соотнося ее с военной областью собственной деятельности. В результате он индивидуально-авторски смещает сему 'обучение в училище, в учебном заведении', перенося ассоциативно такое обучение в военное пространство. Поэтому в его дискурсе данная сема как бы выходит за пределы привычной денотативной направленности, что и придает экспрессивность соответствующим контекстам ее использования и в то же время отражает концептуально новую направленность данного слова. Ср.:

Как ваша милость сие получишь, изволь не помедля еще салдат, сверх коих отпущены, тысячи три или больше прислать в добавку, понеже при сей школе много учеников умирает (Т.Н.Стрешневу. II, 153. 1703).

Конечно, в таком применении у слова 'школа' коннотативным фоном проступает чувство горечи, которое царь испытывал, требуя пополнения в армию. Кроме того, на контекстную семантику накладывались и другие культурно-исторические коннотации, отражающие экстралингвистическую ситуацию этого времени (постоянные войны), почему война и стала своеобразной школой жизни для целого поколения русских людей. Без учета таких коннотаций до конца не будет понята оригинальность речетворческой деятельности и, следовательно, языковой личности Петра Великого.

Сравним другие примеры употребления данной лексемы в его дискурсе, оказавшиеся за пределами исследованных нами источников в ПБП: (О войне со шведами, первых неудачах, преодолении трудностей и победах над врагом Петр I с горечью писал сыну Алексею Петровичу в 1715 году):

Горестию и терпением сию школу прошли... неприятель, от которого трепетали, едва не вящшее от нас ныне трепещет (Буганов 1989, 154).

Или в связи с заключением в Ништадте долгожданного «вечного» мира со Швецией Петр сказал, обращаясь к В.В.Долгорукому, послу во Франции:

Все ученики науки в семь лет оканчивают обыкновенно; но наша школа троекратное время была (21 год); однакож, слава богу, так хорошо окончилась, как лучше быть невозможно (Там же, 153).

Эта сквозная метафора в дискурсе Петра I не единственная. Так же активно и постоянно он использует иноязычную лексему танец для выражения своих образных впечатлений от сражений с врагом в разные годы военной жизни. Сравним:

...тотчас трактован ис пяти мартиров непрестанно от 5 часов по полудни до 6 по утру: которой танец, знатно, им не полюбился (А.Д.Меншикову. III, 436. 1705); (Об одном из сражений с королем шведским): Правда, что я как стал служить, такой игрушки не видал. Аднакож сей танец в (о)чах горячего Карлуса изрядно станцовали (Екатерине Алексеевне и Анисье Кирилловне Толстой. VIII, 1, 110. 1708):... но ежели бы он (король шведский. - Н.Г.), - чего сохрани боже, - весма упасти имел, тогда паче всего истинно, что после сего Москва в танец приведена будет (Резолюция на пункты, представленные генерал-майором Арнштедтом. IV, 197. 1706) и др.

Известно, что Петр I во всех превратностях своей судьбы интересы государства ставил выше личных и сам считал себя первым слугой государства. Отечество - это было для него не просто слово, а смысл, суть его жизни, его существования. Об интересах Отечества, если судить по его письмам и иным высказываниям, он не забывал ни на минуту и ни при каких обстоятельствах: «За мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалю» (Изреч. Предисл., с. IX). Не случайно поэтому образная картина мира Петра I вполне естественно коррелирует с его такой же образной языковой картиной мира и всегда находит форму выражения, достойную концептуального предмета мысли.

Отечество в картине мира Петра Великого предстает перед адресатами его обширного эпистолярия в виде живого организма, пронизанного многочисленными - мелкими и крупными - кровеносными сосудами, от которых зависит жизнь этого организма. Так в его дискурсе естественным образом появляется метафорически переосмысленная иноязычная лексема артерия (ср. разные мнения о ее происхождении: «допетровское заимствование», Очерки: 311; заимствование петровского времени: Смирнов 1910: 46). Наряду с основным значением 'биючая жила (анат.)' (Сл. 1847: 13) в ней переносно реализовалась также потенциальная сема 'канал', 'путь', о чем говорит толкование, которое находим в известном труде Н.Смирнова: Артерия, пол. arterja, дыхательный канал (Смирнов 1910, 46). Именно эту сему Петр I активно ввел в свое употребление, образно и экспрессивно применяя данное иноязычие в своей речетворческой практике. Ср.:

...второе (для чего готовят и держат флот. - Н.Г.), какое достояние имеют государства, которыя имеют пристани, ибо чрез сию артерию может здравее и прибыльнее сердце государственное быть (Ответ на мемориал Прусского посланника Кейзерлинга. III, 31. 1704);...после умерших выморочные денги, пожитки и письма тако сохранили дабы в руки посторонним не достались, ибо денги суть артерие войны (В.Н.Зотову. X, 434. 1710); Денег, как возможно, збирать, понеже денги суть артериею войны (Указ Сенату. XI, 1, 102. 1711), - настойчиво, из года в год повторял Петр I, закрепляя своей речевой практикой вторичное значение иноязычного неологизма, дошедшее до настоящего времени и превратившееся из авторского, окказионального в узуальное. Ср.: Артерия - 2. перен. Путь сообщения (особенно водный) (МАС I, 46).

Интересно, что такие метафоры выполняли, на наш взгляд, как минимум, двойную функцию: а) они с идеальной точностью передавали смысл сказанного, добавляя к нему образность и выразительность, и б) выступали адаптирующим фактором при ассимиляции заимствованных русским языком слов на первом этапе их вхождения в новую лексико-семантическую систему.

Неожиданный поворот, как и во всех приведенных других примерах, в семантике более раннего заимствования оргбн (Фасм., III, 149) находим в письмах Петра, где он реализует трудно уловимую, но тем не менее актуализированную потенциальную сему в этом слове - 'люди, на которых можно положиться', как можно положиться на музыкальные инструменты разного устройства и назначения в оркестре. Именно так воспринимает своих соратников Б.П. Шереметева, П.А. Апраксина, Ф. Шаховского, как следует из письма Т.Н. Стрешневу, русский царь - частью огромного организма-государства, ассоциированного с оркестром, где каждый инструмент важен и нужен и должен выполнять свою функцию: Пожалуй, отпиши, что мои любезнйшие органы станут играть и какiя танцы (Т.Н. Стрешневу. II, 59. 1702).

Итак, для языковой личности Петра I в его концептуальной картине мира доминантной выступает тема войны, для выражения и определения которой он использует разнообразные формы ее репрезентации с целью более многосторонне и многообразно передать, выразить свое видение окружающей действительности, свою картину мира. Такие лингвистические средства помогают, в свою очередь, составить мнение об интеллектуальных возможностях и способностях этого человека. Последние, безусловно, определяются самыми высокими мерками, поскольку языковые формы выражения в дискурсе Петра Великого как создателя обширного эпистолярия выходят далеко за рамки обычных, за пределы обыденного, общепринятого узуального употребления и связываются, говоря словами Ю.Н. Караулова, с «надтекстовым и затекстовым» их содержанием. Именно так в языковой личности Петра Великого можно оценить факты свободного перемещения исконных и иноязычных лексем из бытовой сферы в военную и обратно, что, как правило, не свойственно языку его корреспондентов. Такой прием номинирования явлений окружающего мира характеризует образную картину мира этого гениального человека, умевшего за обыденным фактом увидеть то, что не видели другие, и выразить это так, как не могли выразить другие. При этом высокая степень экспрессии еще достигалась и тем, что часто выбор падал на лексические единицы, только что появившиеся в языке своего времени, о чем свидетельствуют не только приведенные выше, но и многие другие случаи вовлечения в дискурсивную деятельность автора эпистолярия новых иноязычных заимствований. Ср.:

Алтилерия наша пришла, и чаем с воскресенья, то есть во второй день будущаго месяца, оным (т.е. шведам. - Н.Г.) контровизит отдавать (А.Д. Меншикову. III, 433. 1705), где «контровизит отдавать» в речи Петра означает вступить в сражение, что нарушает семантическую валентность неологизма иноязычного происхождения, заимствованного со значением ?посщенiе; провдка; утреннее навщенiе знаковых? (Даль, I, 204).

Или другие примеры:...за что (за победу. - Н.Г.) вам благодарствуем, и ожидаем с великим апетитом уже не о партии, но ташаменте вашем сему подобное слышать (Б.П. Шереметеву. IX, 1, 103. 1709); Также i к Москв от нихъ станитца с опъравданиемъ с отпискою. Аднако сему в поткоп лежащему итилю врить не надобно (А.Д. Меншикову. VII, 188. 1708), где «фитиль» означает возможные ложные, непроверенные слухи, могущие взорвать (как фитиль) ситуацию.

Так же виртуозно и свободно Петр, наоборот, применял военные наименования для обрисовки бытовой ситуации. Ср.:

Въ протчемъ, слава Богу, здсь все здорово и добро, толко я от Дунеля (домашний доктор. - Н.Г.) въ жестокомъ обретаюсь арест (Ф.М. Апраксину. VII, 163. 1708); Зело радостное твое писание вчера чрез Мавърина получил, в котором объявляешь, что Господь Бог нас так обрадовал, что и другова рекрута даровал... (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 58. 1717) и др.

На некоторые подобные переносы наименований иноязычного происхождения указывал в свое время В.В.Виноградов как на интересное явление Петровской эпохи, отразившее глубокое воздействие светско-деловых стилей на церковнославянский язык, в котором (в частности, в проповедях) допускались выражения типа фельдмаршал войска Давыдова (Виноградов 1982, 97). Практически не изученный феномен эпитолярия Петра Великого свидетельствует о том, что данное явление в языке его эпохи было представлено не единичными, разрозненными фактами, а выступало характерной чертой эпохи бурных преобразований, нашедших выражение в языке в виде вторичного использования не только исконных, но и только что заимствованных лексических единиц, расширившее функциональные и выразительные возможности русского языка в начальный период формирования его как национального. Русский язык начала XVIII века находил внутри себя и под влиянием смены культурно-исторических парадигм колоссальные потенциальные возможности для реализации расширившихся коммуникативных потребностей. И отдельная личность (в частности такая, как Петр I) оказывала при этом огромное воздействие на общие процессы становления норм русского языка своего времени, демонстрируя высшие образцы его обогащения и использования, как бы выполняя своеобразный социальный заказ, явившийся естественным и логичным следствием общественных преобразований. Материалы огромного эпистолярного наследия Петра Великого являются документальным подтверждением этой мысли.

Другая характерная сфера функционирования вторичных номинаций в дискурсе Петра Великого - бытовая. В лингвистическом отношении она является неотъемлемой частью языковой личности Петра. В ней на концептуальном уровне также отразились отдельные индивидуальные приоритеты, объясняемые социально-историческими условиями, в которых протекала личная жизнь русского императора.

Новое поколение во главе с Петром I в начале XVIII века сильно выделялось на фоне общего социума, в который оно входило. Петр I сколотил вокруг себя «компанию», во взглядах которой на жизнь отразились основные веяния эпохи, составлявшие базовую, инвариантную часть картины мира этой эпохи. Особенно заметно были нарушены традиционные языковые приоритеты в бытовом общении, как раз и нашедшие наиболее яркое выражение в эпистолярии Петра I. В этом отношении характерными представляются дружеские письма государя к членам своей «компании», а также интимные письма его к жене, на страницах которых с предельной полнотой откровенности обсуждались и такие темы, как тема употребления хмельного, вообще выпивок, а точнее сказать - попоек. Не случайно в научной литературе чаще всего членов его «компании» называют «собутыльниками» (см.: Серман 1974), а историческим этот кружок со слов самого Петра - «всешутейшим и всепьянейшим собором». Данный факт биографии Петра I и его соратников имеет более глубокие внеязыковые корни, объясняемые учеными постепенным разрывом, в первую очередь, самого Петра I с церковью и отделением церкви от государства, вызванным историческими причинами, сформулированными историками так: «Церковь, как носитель нравственных начал в жизни государства, перестала существовать, не будучи въ состоянiи сама поддерживать себя и свое достоинство» (Князьков 1914, 430-431). Кроме того, нельзя не учитывать, что издавна известна такая национальная ментальная черта русского народа, как необходимость в многочисленные праздники принимать крепкие напитки и напиваться допьяна (ср. у Ричарда Джеймса в Словаре-дневнике: «во время (поста) они (русские. - Н.Г.) приготовляются к нему, напиваясь до пьяна и угощая друг друга» (Волков 1993, 77. Выделено нами. - Н.Г.). Этот ритуал (обязательное наличие хмельного даже во время обычных обедов) был свойствен и быту русских царей. Вот как, например, известный русский историк И.Е. Забелин описывает «обыкновенный стол государя» Алексея Михайловича: «...за обыкновенным столом государя в мясные и рыбные (выделено автором. - Н.Г.) дни подавалось около семидесяти блюд... Порядок и обряд комнатного стола заключался в следующем: стол накрывал дворецкий с ключником; они настилали скатерть и ставили судки, т.е. солоницу, перечницу, уксусницу, горчичник, хреноватик. В ближайшей комнате пред столовою накрывался также стол для дворецкого, собственно кормовой поставец, на который кушанье ставилось прежде, нежели подавалось государю. Обыкновенно каждое блюдо, как только оно отпускалось с поварни, всегда отведывал повар в присутствии самого дворецкаго или самого стряпчаго... То же самое соблюдалось и с винами (выделено нами. - Н.Г.): прежде, нежели они доходили до царскаго чашника. Их также несколько раз отливали и пробовали, смотря по тому, через сколько рук они проходили...Для вин перед столовою устроивался также особый питейный поставец, т.е. особый стол с полками (выделено нами. - Н.Г.) (Забелин 1993, 9-10). Не был исключением в подобном отношении и Петр I, особенно когда он находился дома либо устраивал официальные обеды. Но, кроме того, тема питья занимала в его жизни и более важное место, коррелируя с его национальным менталитетом, что нашло яркое выражение и в его языковой личности. Об этом говорят многие места его переписки, где сам ее автор признавался в пристрастии к спиртному. Ср.:

P.S. Я николи в сей день так обидим не был, всегда вина много пивал; а ныне воду, толко мало вина (ПРГ I, 46. 1716), - писал Петр Екатерине с одного из курортов, куда периодически уезжал лечиться минеральными водами.

Об обыденности данного «действия» говорят и другие примеры номинативного использования лексических единиц из указанной ЛСГ в письмах Петра:

Пили про ваше здоровье, покрыв вашею табакеркою (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 129. 1710); Хотя ты меня и не любишь, аднако ж, чаю... рюмку выпьешь купно со своими столпами (Екатерине Алексеевне. Там же, с. 43. 1716) («Столпами» Петр называл окружение царицы);... едим сей час и про ваше здоровье при рюмке ренскова (А.Д. Меншикову. IV, 369. 1706); Присем со святейшим и протчими пьем про ваше здоровье (А.Д.Меншикову. V, 223. 1707);... при самом сем писме пьем про ваше здоровье, о чем и вам просим там тоже учинить... (А.Д. Меншикову. V, 168. 1707) и мн. др.

Как видим, ментальная особенность русского человека гипертрофированно проявляется в натуре и языковой личности Петра, запечатленной в его дискурсе. Вместе со своими «компанейцами» (новообразование самого Петра) оно сопровождало и, видимо, как-то скрашивало его жизнь после многочисленных сражений, удачных и - иногда - неудачных, на торжествах по разным случаям, после рождения детей, приема новых кораблей и т.п. И во всех таких случаях к номинированию того или иного явления Петр I подходит весьма оригинально, выбирая из своего обширного тезауруса и в соответствии со своей картиной мира различные семантически близкие, а нередко и далеко не близкие лексические варианты из базового запаса русского языка своего времени, придающие его манере письма, его стилю, его дискурсу неповторимость и экспрессию. Это нашло отражение в письмах в богатом наборе контекстуальных синонимов - существительных и глаголов - объединенных семантическим идентификатором 'питье, пить'. В результате в его языковой личности находим следующий индивидуально-авторский синонимический ряд: Бахус, Бахусов дар - лекарство - болезнь - зелье, зельная печаль - житкое веселье - славленье - забава - и, соответственно, глагольный ряд: веселиться - славить - радоваться с общей семой 'питье, пить'. В каждом конкретном индивидуально-авторском словоупотреблении можно отметить актуализацию разных потенциальных сем, заложенных в семантической структуре слов 'питье', 'пить' - 'любить хмельные напитки' (Даль III, 115). Причем, если судить именно по приведенным синонимическим рядам, у Петра I - это целый пучок смыслов, отразивших различные культурно-исторические коннотации, возникающие при реализации соответствующих эквивалентов к лексемам 'питье', 'пить': Бахус вм. 'вино', 'хмельное питье' сигнализирует о новых межъязыковых контактах русского языка начала XVIII века, отразивших заимствование имени бога виноделия, которое нередко и заменяло в дискурсе Петра исходную лексему 'питье', а 'дар' - благодарение пьющего за посланную «благодать»; забава, веселье, веселиться, радоваться в языковой личности Петра актуализируют потенциальную сему, названную этими лексическими единицами, вытекающую из внеязыковой ситуации, связанной с застольями, в которых процесс принятия хмельного, действительно сопровождался радостью и весельем, шумом и криками, а русские люди, как известно, всегда любили веселье и умели его выражать (см.: Лихачев, Панченко 1976, 57-104; Панченко 1984). Для Петра I, кроме того, оказалось возможным назвать хмельное зельем, т.к. чаще всего после попоек он (как, впрочем, и вообще пьющие люди) болел, о чем нередко говорится в письмах; поэтому в начале приятное занятие («лекарство») превращалось в свою противоположность - «болезнь», зелье (т.е. яд).

Такой огромный лексико-семантический диапазон одного и того же денотата в эпистолярии Петра I делает исключительно экспрессивной, «эмансипированной» лингвистическую организацию его писем, особенно важную для истории русского литературного языка в условиях последнего этапа распада двуязычия, которое характеризовало русский язык в предпетровский XVII век. В то же время подобная лингвистическая особенность писем Петра I отразила его понятийный, концептуальный мир в рассматриваемом фрагменте действительности. Ср.:

... в том же курении и Бахус предпочтен был довольно (А.А. Виниусу. I, 22. 1694);... а ныне, обвеселяся, неудобно пространно писать, пачеже и нельзя, понеже при таких случаях всегда Бахус почитается, которой своими листьями заслоняет очи хотящим пространно писати (А.А. Виниусу. I, 23-24. 1694);... а иному хотя не пиво, ин табак, однакож вся компания от Бахуса не оскорблена (Ф.М.Апраксину. I, 27. 1694); Я как поехал от вас, не знаю, понеже был зело удоволен Бахусовым даром (Ф.М. Апраксину. II, 134. 1703; тот же пример: Апракс. I, 204); Благодарствую за присылку партреты..., такъже и за лекарство (в письме речь идет о крепыше, т.е. хлебной водке. - Н.Г.) (ПРГ I. 68-69. 1717); У нас слава богу еще въсе благополучно. Датчане i сасы с нами случились. Славъленья наше не так как дома, аднакож более здесь от серца оного славим, а чаю, что iныя увидят i самого Христа - добрыя (т.е. уже хорошо выпившие. - Н.Г.) (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 29-30. Или то же письмо: XII, 2, 279-280. 1712); А что сумневаешься о мне: слава Богу, здоров и не имел болезни, кроме обыкновенной, с похмелья (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 131. 1721); а понеже во время пития вод домашней забавы дохтора употреблять запрещают, я матресу свою отпустил к вам (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 70. 1717) и др.

Как языковая личность Петр I обладал удивительной способностью выбирать из множества словарных единиц русского языка самое удачное, самое оптимальное и емкое для соответствующего контекста слово, на первый взгляд, совсем семантически не связанное с рассматриваемой ЛСГ 'хмельное питье', демонстрируя своим современникам буквально безграничные возможности в использовании богатств русского языка своего времени. В таких контекстах подобные лексемы выступают у него своеобразными эвфемизмами по отношению к основному семантическому эквиваленту-доминанте, а их употребление в лингвистической организации текста писем достигает стилистической достаточности. В функциональном отношении в структуре текста они представляются индивидуально-авторскими, окказиональными синонимами к известным единицам языка. Ср.:

Не покручинься, что пишу худо: вчера корабли посещали (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 131. 1721), где семантика основной лексемы 'хорошо выпили, напились' метонимически включается в семантику глагольной лексемы 'посещали', которая и становится семантически двуплановой, полисемичной. Особую экспрессивность такое словоупотребление получает в силу его неожиданности, что и придает ему индивидуальную маркированность, не свойственную узуальному употреблению. На фоне основного лексического варианта 'пить' (хмельное) все указанные вариантные (переменные) тезауруса дают более полное представление о необычной, яркой картине мира Петра I. При этом он, как свидетельствует переписка, выступает коммуникативным лидером, особенно в отношении Екатерины Алексеевны, которая во многих случаях восприняла его манеру использования вторичных значений слов и в тон ему могла так же эвфемистично написать:

Мы и третьяго дня, то есть в русское воскресенье здесь были доволны (ПРГ I, 94. 1719).

Такие семантические приращения в конкретных текстах являются своеобразной «скрытой цитацией». Видимо, данную манеру Петра I и его супруги следует отнести к своеобразию стиля их переписки. Эта манера (дословно либо близко к тексту) повторять слова адресанта в ответном письме к нему выступала и своеобразным способом наведения контакта с адресатом. Она же делала манеру письма похожей на диалог в коммуникативном акте «адресант - адресат», имитирующий устное, спонтанное общение. Подобная индивидуальная стилистика частного письма давала большую свободу для неожиданного метафорического и метонимического использования лексики в сравнении с традиционными формами письма в эпистолярии прошлого, допетровского времени. Думается, что подобный прием «скрытой цитации» в ответном письме петровского времени можно считать новым в его стилистике в ряду многих других элементов новизны, вырабатывавшихся в частной переписке этого периода и постепенно приводивших к разрушению «жанрового языкового мышления» (Панов 1990, 323).

На лингво-когнитивном уровне языковой личности Петра I достаточно обнаруживается и других форм выражения, представляющих лексические варианты общепринятым словам и их смыслам. Не закрепленные тематически, они, тем не менее, в совокупности с рассмотренными выше являются, с одной стороны, индивидуальной чертой его языковой личности, представляя ее как реальную творческую языковую личность, а с другой - свидетельствуют о новых тенденциях в развитии русского литературного языка своего времени, когда личность в большей степени стала оказывать влияние на выбор коммуникативных единиц, вырываясь за пределы традиционных канонов, вырабатывавшихся столетиями. И опять здесь следует подчеркнуть огромную роль отдельной языковой личности в этих процессах, в частности - языковой личности Петра I. Об этом говорят и многочисленные примеры других случаев свободного использования вторичных номинаций в его речетворческой деятельности, результатом которой стал его неповторимый, яркий, красочный дискурс. Ср.:

Мы вчерашнего дни зачали пить воду в сей яме (Екатерине Алексеевне. XII, 2, 175) (О Карлсбаде, где Петр лечился. - Н.Г.);... понеже время есть и фортуна сквозь нас бежит, которая никогда так к нам блиско на юг не бывала (Предложения боярской Думе, касающиеся завоеванной крепости Азова. I, 112-113. 1696);... зело ретко случаетца, дабы кто из младых, оставя в компаниях забавы, своею волею шуму морского слушать хотел (К.Н.Зотову. VI, 85-86. 1707); Врачую тло свое водами, а подданныхъ - примрами; и въ томъ, и въ другомъ изцленiе вижу медленное (Изреч., 11); Сии мужи верностию и заслугами вечные въ России монументы. Я соединю по смерти героевъ моихъ вместе подъ покровительство героя святого князя Александра Невского (Изреч., 15) (О Б.П.Шереметеве, Лефорте, Шеине и Гордоне. - Пояснение - зд. же, в сноске. - Н.Г.) и мн. др.

В совокупности с рассмотренными выше они рисуют неординарную языковую личность Петра I, тонко чувствующего Слово и умеющего поставить его на службу точного выражения мысли и своих знаний о мире. Через такие метафоры и метонимии синхронный и диахронический адресат его писем вместе с ним постигал и воспринимал его картину мира, предстающую весьма своеобразно, образно и в то же время конкретно. Не случайно известный русский историк В.О.Ключевский, много занимавшийся Петровской эпохой, не будучи специалистом-лингвистом, не мог не обратить внимания на то, что Петр I «несомненно был одарен здоровым чувством изящного... Он обладал сильным эстетическим чутьем; только оно развивалось у Петра несколько односторонне, сообразно с общим направлением его характера и его образа жизни» (Ключевский 1958, 42-43). Исследование дискурсивной деятельности Петра I с позиций теории языковой личности подтверждает многие интуитивные догадки наших предшественников относительно языковой манеры великого русского императора и дает объяснение подобным попутным суждениям неспециалистов, открывая новые направления в изучении языка других видных представителей русской культуры прошлого.

2. Каламбур как форма проявления тезауруса Петра Великого

Каламбур как стилистический прием, заключающийся в «игре слов, основанной на нарочитой или невольной двусмысленности, порожденной омонимией и сходством звучания» (ССИС: 253), неоднократно был предметом специального рассмотрения и изучения в науке (см.: Бартенев 1888; Биржакова 1981; Булаховский 1939; Виноградов 1953; Гамбург 1974; Костюков 1966, 1967; Ходакова 1968; Щербина 19581, 1982, и др.). Такое пристальное внимание к данному функциональному явлению высветило многие проблемы, связанные, однако, в основном с синхронным состоянием языка.

В частности, были установлены основные жанры, в которых чаще всего используется каламбур. К ним относят: эпиграммы, афоризмы, скороговорки, пословицы, поговорки, прибаутки. Как видим, частное письмо как жанр в этот перечень не входит. Однако эпистолярное наследие Петра Великого дает полное основание для присоединения его к числу жанров, служащих полем для создания и использования каламбура.

Достаточно разработанной можно считать и проблему лингвистической природы каламбура. На наш взгляд, наиболее полный набор структурных приемов создания каламбура с проекцией на диахронию дан в научно значимой, академической статье Е.П.Ходаковой «Каламбур в русской литературе XVIII века». К ним относятся:

столкновение антонимов и омонимов;

столкновение двух значений одного слова;

разрушение фразеологизмов;

сближение сходно звучащих слов;

намеренное присоединение к одному многозначному слову нескольких синтаксически однородных, но семантически одноплановых слов;

включение (в диалогической речи) в уста одного из собеседников обычного, шаблонного вопроса, а в уста другого - неожиданного, непривычного для данной речевой ситуации ответа;

столкновение совпадающих или близких по звучанию имен собственных и нарицательных (Ходакова 1968, 217).

Такой солидный перечень приемов создания каламбура оказался возможен на основе анализа огромного фактического материала, извлеченного ею из текстов различных жанров, включая переписку писателей XVIII века, и выводов других исследователей. Естественно, основное внимание автором было уделено лингвистической природе каламбура и его стилистическим функциям - создание комического, сатирического и юмористического в тексте. Однако личность создателя каламбура, истоки, причины и время появления каламбура как стилистического приема автором остались не затронутыми. Да это и не было, судя по всему, целью работы. Поэтому указанные аспекты проблемы пока остаются открытыми. Если их кто-то из исследователей и касался, то только фрагментарно, попутно и вскользь, что существенно обедняет наше представление о каламбуре как важном экспрессивном средстве коммуникации в диахронии, а также об истоках его зарождения. В связи с этим нельзя не согласиться с мнением казахстанского ученого В.М. Костюкова, который в своей кандидатской диссертации подчеркивал, что «дело не в том, что лежит в основе каламбура - омонимия, полисемия или случайное звуковое совпадение слов... Для понимания сущности каламбура как явления речи, как индивидуально-стилистических образований... главными... особенностями каламбура как такового являются особенности его семантической структуры» (Костюков 1967, 5). Это замечание было актуально для науки 60-х годов прошлого века, однако с позиций науки конца XX века такие семантические особенности каламбура хотя и интересны, но далеко не достаточны для понимания его функциональной значимости, так как их следует, на наш взгляд, связывать с особенностями отдельной языковой личности, прибегающей к каламбуру для выражения своих представлений о мире, своих знаний о нем и его устройстве. И в этом плане семантика каламбура, независимо от формы и приема его создания, всегда, на наш взгляд, экстралингвистична и связана с когнициями и прагматическими установками его создателя. Поэтому наука последнего десятилетия, серьезно поставившая во главу угла проблему языковой личности, дает возможность в ином ракурсе посмотреть на проблему каламбура, опираясь на достижения в других областях знаний о языке. Тем более эта проблема интересна для истории русского литературного языка и, в частности, для выявления такой экстраординарной личности, какой является личность Петра Великого.

Несомненным является то, что хронологические истоки каламбура уходят в глубь веков, к шуткам скоморохов, к устному народному творчеству, то есть каламбур - это порождение прежде всего народного языка. Появление его в речи представителей светского общества связывается с началом XVIII века, когда стала культивироваться занимательная беседа как реакция на новые секулярные установки русского общества в период Петровских реформ. Поэтому не случайно отмечается его бытование в таких жанрах XVIII в., как дневники, письма, мемуары, зарождение которых связано с трансформацией статейных списков конца XVI - начала XVIII вв., также происходившей под влиянием смены культурно-исторических парадигм этого времени (см.: Юрицына 2000). Именно диахронический взгляд на проблему каламбура позволяет раздвинуть жанровые рамки его бытования и снять гипотетические утверждения 60-х годов XX в. о том, что в конце XVII - начале XVIII вв. «по-видимому,... употребление каламбуров не было распространено. (...) Употребление каламбуров возрастает во второй половине XVIII в.» (Ходакова 1968, 204).

Исследование дискурса Петра I в значительном объеме, представленном тысячами страниц «Писем и бумаг императора Петра Великого» (в 13-ти томах) и «Писем русских государей» (в 2-х томах), позволяет утверждать, что бытование каламбура в первой четверти XVIII века было активным и исключительно действенным в функциональном отношении речевым фактом в дискурсе лучших представителей нарождавшейся русской нации. Мы допускаем, что это связано опять же с оригинальной языковой личностью Петра, в которой, тем не менее, как в капле воды, отразились общие тенденции в развитии русского литературного языка, в частности, тенденция к свободе выбора языковых средств при текстообразовании, отразившая усилившиеся тенденции к демократизации языка на уровне речевой коммуникативной деятельности отдельных его представителей. Не случайно поэтому в дискурсе Петра I мы находим отражение этих тенденций через такое творческое начало в его языковой личности, как создание каламбуров.

Как и в других особенностях его идиостиля, каламбуры Петра I запечатлели его собственную картину мира, особенности его знаний о действительности, которые находили оптимальные - образные - формы выражения в лингвистике текста его писем. Момент актуализации всех потенциальных возможностей, заложенных в семантической структуре слов, употребленных Петром I, и следует рассматривать как отражение и вербализацию знаний о мире в тезаурусе языковой личности. Проявляется оно и в склонности Петра I к шутке, острому словцу, которое любил и он, и его супруга. Судя по их переписке, шутки были одной из характерных ее признаков, о чем говорит, например, замечание следующего содержания:

Сего утра Андрей от вас письмо мне отдал, что ты в старое здоровье пришла. Дай, Боже, оное видеть и шутку вашу разтолковать (Петр Екатерине. ПРГ I, 146-147. 1724).

Как раз многие такие шутки и были представлены в форме каламбуров, порожденных разными экстралингвистическими обстоятельствами их жизни. Не случайно они чаще всего встречаются в бытовой и дружеской переписке. Так, в ответ на опасения сестры Натальи Алексеевны о том, что его могут убить, Петр, используя прием олицетворения, метафорически строит следующий ответ в письме за 1696 год:

А я, слава Богу, здоровъ. По письму твоему я къ ядрамъ и пулькам близко не хожу, а они ко мне ходят. Прикажи им, чтобъ не ходили, однако хотя и ходятъ, только по ся поры вежливо (I, 77).

Такое столкновение в одном контексте прямого (я хожу) и переносного (пульки и ядра ходят) значений приводит к возникновению каламбура, который, думается, вполне соответствовал целевому его назначению - успокоить близкого человека, снять напряжение у сестры от сознания грозившей ему на полях сражений опасности. Для понимания необычности языковой личности Петра важно то, что в данной ситуации он находит наиболее удачный способ выражения мысли для снятия такого напряжения.