Языковая личность Петра Великого (Опыт диахронического описания)

Тонкое чувство слова, свойственное Петру I, особенно ярко проявляется в тех случаях, когда он обыгрывает в каламбуре звуковой, лексемный его состав. Тогда даже серьезные, реальные ситуации предстают в его дискурсе совершенно в ином семантическом и эмоциональном ключе, чем если бы он выразил это сухим, протокольным языком донесений. Так было, когда в 1704 году он одержал одну из важных и очень трудных для русских победу над шведами - под Нарвой. Если учесть, что Нарва была взята не сразу, что сначала было тяжелое, позорное поражение в 1700 году, затем долгая подготовка армии и флота к новому походу, то становится особенно понятным экспрессивное каламбурное выражение в связи с взятием Нарвы, которое запечатлелось в письме к А.В.Кикину от 14 августа 1704 года:

Iнова не могу писать, толко что Нарву, которую 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало, о чем пространне скажу самъ (III, 124).

Здесь прием парономазии, связанный с игрой звуковым составом слова «Нарва» (нарывало, прорвало), наиболее точно передает чувства адресанта.

Подобное состояние аффектации радости и гордости создателя оригинального для начала XVIII века дискурса, расцвеченного многообразием красок, найденных его творцом в недрах русского языка, находим и при характеристике других подобных ситуаций и жизненных вех, так богатых победами Петра I над шведами в длительной Северной войне.

В частности, судьбоносное значение для России начала XVIII века имело взятие другого древнего русского города - Орешка (Нотебурга) у истоков Невы на Ладожском озере. Это была сильно укрепленная крепость, бой за которую, согласно историческим сведениям, продолжался 12 часов. Об этой трудной победе только такая яркая языковая личность, как Петр I, могла сказать неповторимо образно, в полном соответствии с его индивидуальной картиной мира, новым видением окружающей действительности и новыми, свободными от устоявшихся канонов церковнославянского письменного языка подходами к выбору языковых единиц:

... Крепость сiя... здалась на акортъ. Правда, что зело жестокъ сей орехъ былъ, аднако, слава Богу, счастливо разгрызенъ (А.А. Виниусу. II, 92. 1702).

Как видим, в речевом построении частного дружеского письма обыгрывается имя собственное 'Орешешек' путем перевода его в номинативный план, поддержанный прямым же значением глагольной лексемы 'разгрызть'. Результатом выступает окказиональное значение общеупотребительного слова, в тексте воспринимаемого двупланово и тем самым достигающего своей семантической достаточности.

Эта исключительная способность Петра I каким-то внутренним зрением видеть в слове то, что до него, как правило, никто не замечал, четко проявилась в обыгрывании не только фонетической оболочки слов исконно русского, но и иноязычного происхождения. Такую речевую особенность исследуемого периода также следует признать необычной для начала XVIII века для русского языка вообще и отнести ее пока что к индивидуально-авторской манере отдельной языковой личности, демонстрировавшей безграничные возможности языка своего времени и способствовавшей в дальнейшем становлению новых норм русского литературного языка нового же, национального типа в его полифункциональном проявлении. Ассоциативные возможности языковой личности Петра I в таких случаях представляются просто безграничными, о чем свидетельствует целый ряд примеров подобного виртуозного манипулирования иноязычными неологизмами своего времени, которые мы не отметили ни у одной другой языковой личности начала исследуемого века. Сравним совершенно необычные каламбуры в его дискурсе, построенные на сопоставлении-обыгрывании лексем король - кролик в следующем контексте:

Король Полской побилъ ихъ в Варшав и взялъ генерала-порутчика Горна, купно и съ двмя послами отъ него къ новоприборному кролику (Ф.М. Априксину. III, 196. 1704).

Здесь каламбур Петра построен на звучании старого заимствования король, образованного от имени Карла Великого (Karal, Karl), названия короля у поляков в форме krol, род. krola и заимствования кролик от пол. krolik, являющегося его калькой со значением 'маленький король' (см.: Фасм., II, 333; 380). Такая игра формой слов, объединенных этимологически, к тому же получает в устах Петра I ироническое звучание (см. определение к нему 'новоприборный'). Это становится понятным, если учесть экстралингвистические культурно-исторические коннотации, связанные с описываемым в письме фактом, а именно: не сумев подчинить себе всю Польшу, чему мешала анархия в этом раздираемом борьбой за власть государстве, Карл XII с помощью некоторой части польской верхушки низложил саксонца Августа II и провозгласил королем неугодного другой части польской шляхты Станислава Лещинского, что привело к еще большей политической неразберихе. Этим и вызваны отрицательные коннотации в каламбуре Петра I, который обыграл звуковую форму обыденного наименования кролик (с оттенком нерешительности, трусости) - и король, которому не подобает иметь подобные качества, выразив таким образом свои знания о мире и фактах действительности и вложив их в необычное употребление известного лексического факта.

Талант Петра I к созданию каламбуров подобного рода, свидетельствующих об интеллектуальном, тезаурусном уровне его языковой личности, подтверждается и тем, что в его дискурсе такие примеры не единичны. Потрясающее чутье к слову в его семантических и формальных (звуковых) проявлениях можно проиллюстрировать и другими случаями их использования. Сравним обыгрывание омонимов иноязычного происхождения кур от гол. cur ('лечение' и его ассоциацию с общеславянским кур в значении 'петух' (ср.: кура, курица) (Фасм., II, 422). Последнее, т.е. значение 'петух', поддерживает данный каламбур в следующем контексте:

... но надеюсь, Богу изволшу, дней в де(с)ять вас видеть; ибо по трех днях кур или петух окончаетца (ПРГ I, 47. 1716), - пишет Петр I Екатерине Алексеевне из Перемунда, где он принимал как раз курс лечения минеральными водами.

Или еще пример, где отмечается игра слов эрмитаж в значении 'сорт вина' и Эрмитаж (Армитаж) - имя генерала русской армии, иностранца:

Господин Армитаж к нам вчерашнего дня прибыл, да тески своего не привез, но отпустил в Питербурх. Того ради прошу оного (т.е. тезку, вино «Эрмитаж». - Н.Г.) прислать к нам; а вести вели ш(х)ерами. Петр (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 90. 1719).

О том, что речь идет о вине сорта «Эрмитаж», свидетельствует записка государыни, приложенная к этому же письму:

Капитан Армитаж, которой с кораблем Эсперанцом посылан был в Гамбурх к Говерсу за винами деревьями (Там же).

Или другой пример из инициативного письма Екатерины к Петру, которое в совокупности с данной запиской и вызвало указанный его каламбур, а также засвидетельствовало известность данного сорта вина у русских начала XVIII в.:

... токмо посылаю армитажу и протчего ко употреблению. Дай Бог во здоровье кушать (ПРГ I, 96. 1719).

А вот каламбур, построенный на омонимии иноязычных инноваций Петровской эпохи пистоль - 'старинная золотая монета' (от фр. pistole, ит. pistola) (Сл. ин. сл., 538) и пистоль - вариант к 'пистолет' (через стар. нем. Pistolet или непосредственно из фр. pistolet от ит. pistola. - Фасм. III, 267):

... и ныне изволь послать нарочитое число оных (подарков. - Н.Г.) тем же образом, чтоб их (турок. - Н.Г.) подмягчить. А оружие сие каково силно сам ваша милость разумеешь, ибо сии пистоли и в Европе много ползуют, не так что у сих варваров (Ф.М.Апраксину. II, 76. 1702).

Любопытно, что и Екатерина весьма тонко воспринимала манеру Петра I выражаться и иногда в тон ему каламбурно использовала отдельные иноязычия. Так, в одном из писем она замечает:

Особливо доношу, что время здесь обстоит благополучное, какого чрез три года не бывало... и всякими фруктами, особливо которые жалуете; винные ягоды, клубники - очень доволно. Боже, помози нам свободитца тех фруктов, по которые вы поехали (ПРГ I, 103. 1719).

В этом тексте после номинативного употребления лексемы 'фрукты' дан неожиданный поворот ее семантике, ассоциативно связываемой с предстоящими сражениями, трудностями и горестями, которые обычно сопровождали каждый военный поход русского царя (Петр в это время был в Ингермонландии, где России снова предстояли бои со шведами за северные земли). Окказиональность употребления слова 'фрукты' усиливается еще и тем, что в его семантической структуре очень сложно определить потенциальную сему, выраженную в тексте. Она явилась плодом авторских ассоциаций и авторского видения фрагмента окружающего его мира, поэтому на шкале оценки занимает самое высокое место, тем самым определяя и экспрессивность отрезка текста.

Вообще наблюдения над лингвистикой текста переписки Петра I и Екатерины Алексеевны дают возможность предположить, что Екатерина Алексеевна была не менее интересной языковой личностью, о чем говорит не единичный случай игры словом, который приведен выше, а и другие оригинальные контексты, которые находим в их переписке. Сравним для примера тонкий переход от прямого значения к переносному в слове лев, ассоциированного у нее с именем собственным Лев в следующем отрывке из ее письма к Петру:

Присланной от милости вашей Лев зело чюден ко мне приехал, и сей не лев, но от дарагова лва шелудивая кошка (писмо привезла, что мне угодно), которую во всем наряде к милости вашей с сим посылаю, чтоб изволили прислать тово, которого я лвом называю (т.е. самого Петра. - Н.Г.) (ПРГ I, 124. 1720).

Такая двойственность семантики выражает индивидуальное видение описанного явления Петром I и Екатериной и их знания, выводимые из собственной картины мира. Причем, из-за своей «картинности» такого видения смысловые границы используемых словесных знаков представляются размытыми, что усугубляется индивидуальными коннотациями, которые, как правило, эксплицируются в синтагматическом окружении. С позиций диахронного адресата они в основном детерминированы культурно-исторически, поэтому могут быть адекватно интерпретированы современным адресатом письменной культуры начала - первой четверти XVIII в. только с помощью привлечения экстралингвистических данных биографии создателя эпистолярия либо эпохи в целом. Особенно это касается различных шуток Петра, запечатленных в его дискурсе и представленных в форме его индивидуально-авторских каламбуров.

Наиболее типичной и оригинальной представляется использование внешней формы традиционного начала официального письма с обязательным указанием всех титулов государя. В подобных случаях Петр каламбурно, с оттенком иронии или насмешки наполняет ее таким лексическим составом единиц стилистически противоположного, сниженного характера, под которым подразумевается обыденное, бытовое содержание. Столкновение такой обязательной, с коннотацией возвышенности формулы зачина письма со сниженным содержанием и порождает шуточный, комический эффект. Подобному обыгрыванию в языковой личности Петра I подвергается тема церкви, церковников, их недостатки и даже пороки, которые Петр ненавидел, поскольку они, по его мнению, мешали самому для него святому и важному - строительству новой жизни, ориентированной на более продвинутые западноевропейские образцы. Сравним стилизованное под старую форму письма с главными его формальными маркерами, но лексически соответствующее реалиям конца XVII - начала XVIII вв. послание Петра I Ф.Ю.Ромодановскому:

Сего мсяца въ 14 д. отецъ твой великiй господинъ святеший киръ Ианикита, архиепискупъ Прешпурскiй и всея Яузы и всего Кокуя потриархъ, такожде и холопи твои, генералы Автомон Михайловичь и ранцъ Яковлевичь, пришли в добромъ здоровиi и со всми при нихъ будущими и сегожъ мсяца 19-го числа изъ Паншина пошли въ путь свой въ добромъ же здоровиi.

Нижайшиi услужники пресвтлого вашего величества: Ивашка меншой Бутурлинъ, Яшка Брюсъ, Фетка Троекуров, «Петрушка Алексеевъ» Ивашка Гумертъ чоломъ б(ь)ютъ» (Ф.Ю. Ромодановскому. I, 32. 1695).

Судя по кавычкам источника, в письмо, написанное под диктовку, царь дополнительно и собственноручно вставил обращение и (что очень существенно) свое имя в молодости - «Петрушка Алексеев», чем подчеркнул как бы свое равное положение с остальными членами компании. Здесь же в насмешливой форме обыграны формы челобития и самоуничижения (Ивашка, Яшка, Петрушка и т.п.), а также культуремы, связанные с церковной сферой, номинативно и исторически в менталитете русского человека предполагавшие коннотации со знаком плюс. Однако при текстообразовании Петр I, исходя из своей концепции церкви и ее роли в государстве, наполняет эти лексемы противоположными, амбивалентно представленными оценками, что и позволяет отнести данный прием литературной пародии к каламбуру. Поддерживается такая каламбурность и зависимыми лексемами «Кокуй», «Прешбурский», «всея Яузы», которые являются сигналами знания о том, что именно в Кукуе жили немцы (иноземцы), которых любил Петр, но ненавидели другие члены царской семьи, его враги, простые люди, видевшие в них неудачное и нежелательное сравнение со своим образом жизни. Именно эти знания в тезаурусе Петра I вкладываются в приведенные языковые элементы его дискурса.

Сравним подобную же лингвистическую организацию другого письма:

При сем писавый преосвященный Гедеон Киевский и Галицкий благословление посылаю.

Федька Троекуров, Федька Плещеев, Ермошка Мешюков челом бьют.

Один брат Гашка, Алексашка Менщиков, Гумарт Алешка пителин, Оська Зверев, варной Мидкин (Ф.М.Апраксину. Апр., I, 155), где, как видим, снова каламбурно сталкиваются архаичные либо книжные формы выражения с просторечием. Происходило то, что Б.А.Успенский назвал «переименованием в рамках уже существующего культурного кода» (Успенский 1994, 63).

По словам В.О. Ключевского, Петр «сделал предметом шутки и собственную власть», что также нашло отражение (а с позиций языковой личности вызвало соответствующее словоупотребление и текстообразование) в его эпистолярном наследии. Об этом говорит такой экстралингвистический факт, как то, что Петр I, выезжая за пределы Москвы, нередко оставлял своим представителем князя Ф.Ю. Ромодановского. Тем не менее полной власти он ему не давал, хотя иронично в своих письмах называл его «вашим пресветлейшим царским величеством». Разумеется, с учетом внешних обстоятельств, такое «величание» звучало, по крайней мере, как шутка. Сравним:

Писание ваше всемилостивейшего государя... к нашему недостоинству милостивъно писанное, принялъ, за которое неiзчетно благодарствую... (III, 378. 1705).

Будучи человеком прогрессивных взглядов, реформатором и воином, наделенным тонким чувством слова, Петр и здесь оказался на передних позициях культуры своего времени. Его эпистолярий свидетельствует о том, что он обладал мощным творческим, художественным по своей речевой манере потенциалом, реализовать который до конца он не смог по объективным причинам. Такие образцы смеха, шутки мы рассматриваем в общем русле новых тенденций в жизни русского общества, когда смех в нем реабилитировался, когда настойчиво стала укрепляться мысль о том, что смеяться могут не только скоморохи и юродивые, нов все, любой человек. Более того, этому способствовал и заимствованный с запада жанр фацеций. Под его влиянием, как утверждают исследователи, рождались новые светские жанры литературы, в частности новелла. Человеку начала XVIII века постепенно привычной становилась мысль, что чтение может быть не только душеполезным, может приносить не только пользу, но и наслаждение (Панченко 1974).

Как видим, и здесь личность homo sapiens и языковая личность (homo linqua), сливаясь воедино, демонстрируют виртуозное владение словом при создании писем не только тогда, когда нужно было раздвинуть семантические его рамки, чтобы выразить свое знание о мире, но и тогда, когда можно было с этой целью использовать все многообразные возможности языка своего времени, используя и семантику, и форму слова, более того - даже форму документа или любого называемого факта действительности.

В связи с этим интересен пример каламбура, в котором отразилось несоответствие слова каролище (кстати, тоже окказионализм Петра I) с увеличительным суффиксом -ищ- и содержания реального факта, согласно которому каролище - это семилетний король Франции Людовик XV. Петр I встретился с ним во время одного из своих путешествий в 1717 году и описал эту встречу с присущим ему чувством юмора и владения словом, за которым он видел больше, чем в общепринятом, узуальном его употреблении.

Сравним:

Объявляю вам, что в прошлой понедельник визитировал меня здешний каролище, который палца на два более Луки, дитя зело изрядная образом и станом и по возрасту своему доволно разумен, которому седмь лет (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 67).

Как видим из лингвистической организации текста, эффект от такого каламбура усиливается и дополнительными указателями-маркерами семантических несоответствий слов, употребленных в тексте (оппозиция «каролище - дитя», реализующая антонимичные семы 'много - мало'), а также фоновых культурно-исторических знаний, известных Петру и использованных им с экспрессивным заданием (Лука - это карлик, всегда сопровождавший царя для «комнатных утех», как это было принято при царских и королевских дворах в прошлом, когда держался целый штат шутих, шутов, карликов, дураков и дурок) (см. об этом, например: Забелин 1981).

Такие каламбуры и шутки отражали в языковой личности Петра общую для его времени тенденцию в обществе к секуляризации, освобождению (вернее, первые попытки к освобождению) человека от власти церкви, препятствовавшей движению вперед. Как государь, глава церкви, как рядовой прихожанин, Петр был благочестивым человеком, соблюдал все церковные обряды, знал до тонкостей церковную службу. Но как частный светский человек он сделал смех «непременным ингредиентом церковного обихода» (Панченко 1974, 126), создав свой «всешутейший собор».

Эта тенденция к раскованности в формах выражения и в выборе лексических средств языка захватила в этот период не только светских лиц, но даже коснулась представителей церкви, в частности таких, как Феофан Прокопович, который, по словам академика А.М.Панченко, «в частной жизни.... писал шутливые эпитафии... Он не стеснялся пародировать писание...» (Панченко 1974, 126). Зная о дружбе Петра I и Феофана, мы вправе предположить и здесь коммуникативное лидерство Петра, влияние его языковой личности на другую, не менее сильную и яркую языковую личность, каковой был Феофан Прокопович. Такое свойство языковой личности Петра I, думается, во многом и определило основные направления в развитии русского литературного языка в начале - первой четверти XVIII в. и далее, когда наблюдается активный процесс взаимодействия книжно-славянских, собственно русских и западноевропейских лексических элементов, теснейшим образом связанный с наметившимися сдвигами в стилистической системе русского литературного языка и формировании в нем новых отношений между этими генетически и историческими разными пластами, на базе которых постепенно складывалась новая стилистическая система в языке национального типа.

Смелую реализацию подобных сдвигов мы и отмечаем в идиолекте Петра Великого, запечатленном в его обширнейшем эпистолярии, позволяющем увидеть не отдельные элементы новизны, а четко выраженные тенденции, стратегии в развитии русского литературного языка на начальном этапе его формирования как национального. О закономерности подобного понимания роли отдельной языковой личности, в частности языковой личности Петра I, в истории русского литературного языка говорят и факты дальнейшей его истории, в которой отмечается способность влияния индивидуального стиля и манеры письма на русский язык со стороны таких выдающихся личностей, как М.В. Ломоносов, Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов и другие, хорошо изученные в филологической науке как художественные языковые личности, запечатленные в их художественном творчестве. Что же касается реальных языковых личностей, оставивших свой собственный след в истории становления национального русского литературного языка, то эта тема пока что остается открытой, а наша скромная работа - попытка определить подобную роль отдельной языковой личности на переломном этапе истории и Российского государства, и русского языка.

Таким образом, нарочитая или невольная двусмысленность, лежащая в основе каламбуров, в дискурсе Петра Великого занимает существенное место и находит разнообразные формы выражения, среди которых ведущими у Петра I выступают обыгрывание формы слова-полисеманта, слов-омонимов, слов-паронимов, в орбиту которых вводятся и имена собственные, и даже обыгрывается формуляр частного письма, который постепенно ломался самим же Петром Великим и быстро архаизировался в языковом сознании прежде всего представителей того социума, который возглавлял сам Петр I. Такие лингвистические формы организации его эпистолярия отражают во многом субъективированный взгляд на мир, поскольку за каждым необычно употребленным словом, за каждой нарушенной, авторской сочетаемостью слов как вариантом узуальной сочетаемости стоит личностная, индивидуальная картина мира отдельной личности, отражающая конкретно-личностные представления об описываемых фактах действительности в дискурсе Петра Великого. Современный же носитель русского языка начала XXI века, выступая в роли диахронного адресата его эпистолярия, вынужден декодировать содержание прочитанного с учетом культурно-исторических реалий того времени, чтобы, пропустив через свой тезаурус, адекватно понять содержание прочитанного, выявить знания исторического (диахронного) адресанта, кроющиеся в его индивидуальной картине мира.

Не последнюю роль в этом процессе играют многочисленные устойчивые сочетания слов (фразеосочетания, по терминологии М.М.Копыленко и З.Д.Поповой), пословицы и поговорки. Избирательный подход в их употреблении также позволяет лучше понять и представить тезаурус Петра Великого.

3. Пословицы, поговорки, устойчивые сочетания слов в языковой личности Петра Великого

Устойчивые сочетания слов XVIII века уже неоднократно были предметом специального изучения в научной литературе. В этом ряду достаточно назвать такие известные имена, как: Бабкин 1948; Берков 1949; Горшков 1949; Князькова 1965; Малиновский 1995; Ожегов 1951; Ходакова 1968; Шахов 1952; Филиппова 1968 и др. Однако, как можно заметить, основное внимание ученые при их изучении уделяли таким лингвистическим характеристикам фразеологизмов, как их состав, структура, типология, семантика. Менее затронутыми либо находившимися на периферии описания были вопросы их функционирования в тексте. И уж совсем не попали пока в поле зрения исследователей проблемы функционирования таких клишированных лингвистических форм выражения в дискурсе отдельной языковой личности с позиций новых антропоцентрических подходов к изучению языка вообще и в диахроническом плане в частности, что делает данный аспект исследования весьма актуальным и своевременным. Не случайно при изучении языковой личности Петра I они привлекли наше внимание как весьма оригинальная составляющая этой уникальной языковой личности наряду с рассмотренными выше формами реализации языковой личности, передающая элементы его знаний о мире, его картины мира в форме таких генерализованных в его дискурсе высказываний.

Отличительной особенностью языковой личности Петра Великого является широкое включение в свою речетворческую деятельность фразеосочетаний различных структурных типов. Основная их функция в дискурсе Петра I - экспрессивная. Он использует их в тех случаях, когда нужно эмоционально воздействовать на адресата. Отсюда индивидуальная предпочтительность в выборе фразеологизмов, имевших, как правило, коннотацию разговорности, устной сферы применения. Такие фразеологизмы обладали сильным зарядом экспрессивности, чем и определялась, на наш взгляд, избирательность их употребления в речи Петра.

При изучении языковой личности интересно ответить на такие вопросы: где чаще всего употреблял устойчивые сочетания слов Петр I; почему он оказывал предпочтение одним и не включал в свой лексикон другие? Ответы на эти вопросы, как правило, находим в экстралингвистике, в тех внешних условиях и обстоятельствах, которые породили соответствующие тексты, и в том эмоциональном и психологическом состоянии, которое при этом испытывал создатель текстов. Так, в бытовых письмах к близким Петр I прибегает к фразеологизмам типа пить - есть, ошить и обмыть, куды ни есть, косточки болят (ср.: 'ломят') и т.п., т.к. они объяснимы в его речи доверительностью отношений с адресатами и фреймами определенных ситуаций, которые включаются в значения таких узуальных устойчивых сочетаний, знанием того, что его поймут и даже пожалеют либо проявят сочувствие, соответственно оценят заложенный в подобных выражениях смысл. При таком подходе в выборе регулярных устойчивых сочетаний последние адекватно выполняют свою номинативную функцию, указывающую на подобные элементы (фрагменты или ситуации) внеязыковой действительности у каждого члена языкового коллектива. Сравним:

...а камвою со мною только 16 человек и с офицеры поспели скоро; только косточки горазда болят (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 133. 1722); Еще же объявляю свою нужду здешнею: ошить и обмыть некому, а вам ныне вскоре быть, сами знаете, что нельзя (А.К.Толстой и Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 3-4. 1708); Iзъ Немецкой земли получена вЂдомость, что бутто иранцузоиъ на голову побили (Ф.М. Апраксину. VIII, 1, 77. 1708); оного неприятеля сломив побили на голову (Ф.Ю.Ромодановскому. VIII, 1, 169. 1708); I чтоб горазда тово смотрЂть, что препорциею так были, чтоб слово в слова, как образцы посланы (Ф.Ю. Ромодановскому. XII, 1, 45. 1712); Еще на память пришло: … изволь взять корпус князь василья долгорукова … (А.Д. Меншикову. IX, 1, 175. 1709); Припало мне на ум, что в Прилуках гетманских единомышленников … многих есть жены и дети (А.Д. Меншикову. VIII, 1, 272. 1708) и др.

Знание о фактах жизни Петра позволяет объяснить выбор фразеологизма 'ошить и обмыть' для ситуации, описанной в письме, т.к. государыня в это время ожидала ребенка и не могла находиться рядом с мужем. Отсюда чувство заброшенности, которое Петр оптимально выразил с помощью устойчивого сочетания.

Предпочтения другим фразеологизмам также объяснимы теми отношениями, которые связывали Петра I с его окружением. Добрые или недобрые, эти отношения останавливали выбор автора писем на самом, с его точки зрения, точном выражении, которое мы и находим употребленным в созданных им текстах. Например, о ком-то нежелательном в окружении Екатерины Алексеевны он говорит в резких тонах, включая в свой дискурс наиболее точное фразеосочетание 'чорт принес':

Доволно у матки (т.е. его супруги. - Н.Г.) быть и одной тетке, а другую зачем чорт принес? (Екатерине Алексеевне и А.К.Толстой. VII, 1, 88. 108).

Сложные отношения с сыном, известные нам из биографии Петра I (см.: Буганов 1989; Князьков 1914; Павленко 1976 и др.), постоянное уклонение царевича Алексея от выполнения поручений отца объясняют резкость выражений последнего в письмах к сыну:

Так остаться, как желаешь быть, ни рыбою ни мясом, невозможно... (1715 г. Пример взят из: Буганов 1989, 156).

Семейные и дружеские отношения не исчерпывают индивидуальное предпочтение тех или иных форм выражения в письмах Петра I. Знания об окружающем его мире и людях, связанных с ним, были, как видим, четко закреплены за соответствующими номинациями в лингвистике текстов писем. Петр придавал особую значимость устойчивым выражениям в силу их точности и экспрессивно-эмоциональных качеств, порожденных общенародным опытом их употребления. Такие особенности фразеологизмов использовались тогда, когда на страницах писем обсуждалась их ключевая тема - военная либо тема, в целом связанная с судьбой его страны. В этих случаях Петр I находил именно то выражение, которое с максимальной степенью полноты и точности передавало его мысли и чувства. Ср.: ...а естьли гораздо будет опасно (от чево, Боже, сохрани), и все готовы противу тех адских псов с душевною радостию (Ф.М. Апраксину. II, 115. 1702) (о врагах. - Н.Г.).

Большая часть фразеологизмов в дискурсе Петра I наделена особой функцией концентрации мысли. И хотя не все они в функциональном отношении равноценны, тем не менее на фоне наиболее существенных и маркированных в тексте, к тому же в комплексе с ними они характеризуют его как богатую и своеобразную языковую личность. Достаточно привести примерный перечень узуальных фразеологизмов, разбросанных в текстах писем Петра, чтобы представить тот фразеологический фон, на котором с наибольшей степенью экспрессии проявилась его языковая личность, запечатленная в эпистолярии: выморить голодом (III, 152); ставить точку (прешкоды, т.е. беды, вреда. - Н.Г.) (III, 155); побить на голову (VIII, 169); куды позовет случай (VII, 1, 154); положить в долгий ящик (VIII, 123); искать (над неприятелем) счастья (IX, 25); пустить голос (т.е. слух. - Н.Г.) (IX, 25); земля обетованная (ПРГ I, 89); пить-есть (III, 83); око иметь (т.е. иметь своего человека, который следит за ситуацией. - Н.Г.) (VI, 149; VII, 134) и многие другие.

На этом так называемом фразеологическом фоне в дискурсе Петра Великого особую функциональную значимость приобретает употребление пословиц и поговорок, буквально рассыпанных по всей переписке и даже деловым бумагам, вышедшим из-под его пера и принадлежащим именно ему (дневники, резолюции, заметки на полях, приписки к основному тексту документа и т.п.). Их экспрессивная насыщенность, умение автора писем выбрать из множества аналогий того времени самый необходимый вариант, который соответствовал бы внеязыковой ситуации и характеру события или факта, делает данный коллективный опыт народа, огромный пласт народной мудрости, запечатленный в паремиях и унаследованный языковой личностью Петра Великого от предшествующих поколений, особенно функционально значимым и существенным в его дискурсивной письменной продукции. В связи со сказанным представляет интерес замечание Ю.Н. Караулова о том, что в дискурсе отдельной языковой личности «слова, фразы и тексты неравноценны: среди них есть более значимые и есть самые главные, определяющие, существенные» (Караулов 1987, 170). Именно такими функционально значимыми и существенными выступают в речи Петра I пословицы и поговорки как разновидность устойчивых (фразеологических) сочетаний.

Индивидуальной особенностью дискурса Петра Великого является своеобразный прием включений пословиц и поговорок в текст писем. С этой целью он регулярно применяет такую маркирующую их вводящую конструкцию, которая «от автора» указывает на характер устойчивого фразеосочетания: сие старое слово; понеже пословица есть; тому есть пословица; как говорят; по старой пословице и под. Указанные маркеры в какой-то мере можно отнести к формальным способам разграничения пословиц и поговорок, как их себе представлял сам пишущий, т.е. Петр. Соответственно в лингвистической организации текстов его писем находим по-разному оформленные вводящие конструкции. Так, типичной для поговорок является выражение-маркер как говорят; старое слово. Ср.:

... и о том предлагаю, что сiе кажетца лутче: понеже как говорятъ, пшiи конному не товарищъ и есть розница межъ конными и пшими... (А.Д. Меншикову. III, 297. 1705). Или : Сей ответ ваш умедлился за тем, понеже, как говорят, где Бог зделал церковь, тут и диявол олтарь... (Г.И. Головкину. VII, 1, 125. 1707) и др.

Соответственно пословицы в языковом сознании Петра I определяются совершенно четко, как, видимо, они определялись и в языковом сознании его современников. Среди данного пласта устойчивых сочетаний слов, употребленных в его речевой практике, их больше, чем поговорок. Об отнесенности их к данной категории языковых средств свидетельствует само слово-маркер пословица в выражениях пословица есть; есть пословица; по пословице; как говорит пословица и т.п.

Ср.: Понеже пословица есть: два медвдя в одной берлуге не уживутца (Екатерине Алексеевне. XII, 2, 279. 1712);... всего окрещено пять человек, и то из низких (как пословица есть: на тебе Боже, что мне не гоже) (Ф.М.Апраксину. Берх, 28-29) и др.

Используемые Петром I пословицы позволяют говорить о национальном видении мира его языковой личностью, ибо в таких «языковых афоризмах» (Фелицына, Прохоров 1979, 5) представлены детали жизни и быта русского человека в прошлом. Отсюда конкретность и образность картины мира Петра I, выраженные через избирательный подход к пословицам в его дискурсе, пословицам, в которых национально-культурная семантика запечатлела особенности общественного и бытового устройства, окружающую природу, занятия русского человека и т.д. и т.п. Ср.:

«На 1-ю»

Понеже государство сие не есть в состоянии з двемя сими главънейшими непъриятели, офензиве (наступательно. - Н.Г.) воевать (к тому ж есть пословица: хто за двемя зайцы гонит, ни одного не поймает) того ради по нынешним конюкътуром зело полезнее с турками дефензиве (оборонительно. - Н.Г.) поступать... (Резолюция на донесении Б.П. Шереметева. XII, 1, 182. Собственноруч.).

Такое употребление пословицы в сугубо деловом документе отражает способность языковой личности Петра I видеть ситуацию конкретно и единственно верно, трезво оценивая ее и выражая эту оценку с помощью единственно верно избранного «общеязыкового афоризма», в сжатой, краткой форме передающего основную мысль создателя текста. В таких случая автором именно пословица предпочитается слову в силу ее обобщающего и сжатого до предела смысла, что, несомненно, понимал Петр как языковая личность, склонная к лаконичной форме выражения вообще. Не случайно так часто он прибегает к пословицам не только в бытовом, но и деловом документе и письме. Если учесть, что содержание делового письма или документа в силу его близости к официальным бумагам не предполагает по нормам языка употребления пословиц и поговорок из-за чаще всего устной сферы их бытования, что было свойственно и языку Петровской эпохи, то подобная особенность дискурса Петра I должна, на наш взгляд, восприниматься как индивидуальная черта его языковой личности. Сравним для примера весьма характерные в этом отношении другие отрывки из его писем:

Нын надлежитъ чаще подтвержать Матвеву и Литу, чтоб они дла свои как возможно съ помощiю Божiею скоре къ доброму концу приводили понеже тогда ковать желзо, как кипитъ (Г.И. Головкину. VI, 102. 1707).

Здесь употреблен современный вариант пословицы «куй железо, пока горячо», которая, выражая активность и инициативу, была весьма созвучна такой же инициативной и активной натуре, каковой был Петр I, что и объясняет его когнитивные возможности при выборе подобной единицы для употребления в конкретном тексте, отражающем с помощью языковых средств конкретный же фрагмент действительности.

Образ кузнеца, кузницы, железа и его обработки в кузне, требующей высокого мастерства, упорства и осторожности, привлекается в письмах не один раз, отражая как ментальные особенности самой личности Петра I, так и его оригинальную языковую личность. Ср.:

Естьли за тмъ, что учинитца худа, то самъ iзволишь разсудить, от ково то будетъ. А мн болше нечего писать, толко что кузнецу без клещей работать нельзя (Ф.Ю. Ромодановскому. III, 304. 1705).

Здесь использован авторски трансформированный вариант издавна известной пословицы «Для того кузнецъ клещи куетъ, чтобъ рукъ не ожечь» (Даль, II, 212). И опять ее выбор при порождении текста мотивирован когнициями Петра, продиктованными фоновыми знаниями, выражающими осторожность, так необходимую и адресату, и адресанту в описываемой военной ситуации. Это его, Петра I, фрагмент картины мира, репрезентированный с помощью устойчивого сочетания-пословицы. Так же употреблял Петр и другие пословицы, реализуя свою языковую личность в многочисленных письмах и бумагах. Ср.:

Прускому отвтствовать: понеже онъ желаетъ, когда мы возмемъ, чтобъ отдали; но у меня на сие старое слово, что не убиъ медвдя, отнюдь кожи сулить не надлежитъ (О предложении прусского посланника Кайзерлинга занять Курляндию. - Н.Г.) (Ф.А. Головкину. III, 418. 1705), - где также трансформирован смысл пословицы «Не продавай шкуры, не убивъ медвдя» (Даль, II, 311) (ср. совр.: «Делить шкуру неубитого медведя». Жуков 1994, 107).

Можно привести и другие устаревшие для современного русского языка пословицы, старая форма которых запечатлена в письмах Петра I:

... также чтоб з добром возвратитца по старой пословице: хотя не скоро да здорова (Екатерине Алексеевне. ПРГ I, 80. 1718); Сим действом пословица ваша збылась: отроду впервые сафьянныя кривыя (Ф.М. Апраксину. XII, 2, 94. 1712) и др.

Исключительный интерес представляет такая когнитивная сторона коммуникативной деятельности Петра I, как его знания о действительности, полученные в результате контактов с другими народами. Особенности и характер деятельности этих народов нашел отражение в его дискурсе через употребление иноязычных пословиц, что было совершенно необычным и новым явлением для русского языка данного времени. Эта оригинальная для начала XVIII века черта русского языка и отдельной языковой личности пока что представляется нам как несомненно индивидуально-авторская на фоне эпохи в целом и в то же время свидетельствует о Петре I как коммуникативном лидере. О таком коммуникативном лидерстве можно говорить не только применительно к конкретным речевым ситуациям, отраженным в его переписке с конкретными же синхронными адресатами, но и применительно к истории русского литературного языка своего времени, ибо это коммуникативное лидерство, как показало время, заметно повлияло на процессы развития русского литературного языка в переломный период его истории и реально раздвинуло практические возможности использования языковых богатств не только родного, но и других языков, которые Петр I активно приспосабливал к многообразным нуждам строившегося им государства нового типа. Русский язык петровского времени в письмах его лидера предстает своеобразной лабораторией, в которой переплавлялись накопленные веками богатства исконного и мирового, в частности западноевропейского и классического, лингвистического опыта, одновременно свидетельствовавшие и о расширении границ в картине мира русского человека этого времени, смело входившего в мировое культурное пространство. Сравним отдельные образцы подобного включения пословиц иноязычного происхождения в дискурс Петра, отраженный в его эпистолярии:

Датской флот всегда былъ славен, а ныне тому противъно, iбо не шведы бегают, но они от шведоф, iбо i ныне шведской транспорт пропустили въ 10 000 человек, а шведы только время iх сильнее были. И так збылась голанская пословица: «тюсхен дун эн зеге фюль гого берге леге» (К.И. Крюйсу. XII, 2.155. 1712. Собственноруч.).

За данным текстовым образованием скрывается целая область знаний продуцента текста, связанная с деятельностной стороной жизни Петра I, который, как известно, значительный ее отрезок провел в Голландии, где учился кораблестроительному делу и, естественно, осваивал голландский язык. Как и любой другой, голландский язык имеет собственный фонд устойчивых сочетаний, в том числе и паремий. Одну из них употребил в данном речевом отрезке Петр, считая ее в смысловом отношении оптимальной формой выражения заложенной в нем мысли. Эта пословица является транслитерированным воспроизведением орфоэпической оболочки голландского фразеологического прототипа «Tushen doet en zegge vuele hoge herge legge», известной с XVII в., что дословно переводится: «Между делом и словом лежит много высоких гор» (см. подобное пояснение: XII, 2, 415. 27 сентября 1712 г. Примеч.). По своему содержанию, на наш взгляд, она соответствует русским фразеологическим эквивалентам «От слов до дела целая верста», отмеченному в (Жигулев 1962, 48) или «Отъ слова до дела сто перегоновъ», зафиксированному в (Даль, I. 510). Выбор же именно голландского по происхождению варианта, думается, характеризует конкретную языковую личность Петра I, свидетельствуя о такой его когнитивной способности, которая позволяла ему в процессе речетворческой деятельности свободно переходить с одного языка на другой, демонстрируя широту образованности и знаний о мире, т.е. свою собственную, оригинальную картину мира, в которой естественно переплелись исконные и неисконные образы и представления. Подтвердим данную мысль другим контекстом, в который включена та же пословица, но уже к другому адресату, Екатерине Алексеевне, и в другое время (27 октября 1712 года):

Посл ваших писем, что непъриятели намрились отаковать, по ся поры ничего нт поновъки; знать у них тверда голанская пословица: тюсхенъ дун энъ зеге енель гого берге леге (XII, 2, 192. 1712. Собственноруч.).

Такой вариантный выбор фразеологических номинаций определяется широтой знаний и картины мира Петра I, которая складывалась не только под влиянием русского образа жизни, но впитала в себя и часть картины мира других народов. И это очень существенный признак языковой личности Петра Великого.

Любовь Петра к пословицам и поговоркам, как и многие другие функциональные черты его языковой личности, судя по всему, была семейной чертой Романовых, если иметь в виду такой исторический факт, как то, что отец Петра, царь Алексей Михайлович, написавший Устав соколиной охоты, также предварил его пословицей, сути которой следовал сам: «Делу время, а потехе час» (см.: Россия под скипетром Романовых: 1613-1913. - М., 1990. С. 59).

Таким образом, в картине мира Петра I через язык реализованы основные смысловые установки, связанные с личностным опытом, отраженным в его дискурсе. Лингвистические способы генерализации таких представлений имеют наиболее типичные индивидуальные формы репрезентации.

Дискурсивная продукция Петра I в виде огромного эпистолярного наследия выявляет на тезаурусном уровне необычайно богатую языковую личность с широчайшими знаниями об окружающем мире, построенными (выражаясь словами В.И.Постоваловой, сказанными по другому поводу) на «безудержном процессе ассоциаций» (Постовалова 1982, 38).

Исследование вербальных средств организации дискурса Петра Великого выявляет его необычайно богатую образную картину мира, запечатленную в словах и устойчивых сочетаниях слов в его языковой личности. Его тезаурус наполнен яркими метафорами, в орбиту которых автор вовлекал не только вербально-семантическое богатство собственного, родного языка. Его интеллектуальная деятельность, его знания о мире были существенно расширены за счет новых лексических и фразеологических заимствований, ибо он был носителем новых понятий на когнитивном уровне его языковой личности. Его творческая натура дополнительно пропускала их через индивидуально-образное восприятие таких явлений, порождая при текстообразовании индивидуально-авторские метафоры и обогащая за их счет коммуникативные возможности русского языка своего времени. Эти особенности языковой личности Петра Великого подтверждают высказанную Ю.Н. Карауловым мысль о том, что «корни языковой образности лежат не в семантике..., а в тезаурусе, системе знаний» (Караулов 1987, 176). Ассоциативные переходы от одного явления к другому, выраженные в текстах через слово или устойчивое сочетание слов, и представляют порождение таких знаний. При этом семантика играет своеобразную подсобную роль в выявлении когнитивных знаний о мире, а сами когнитивные способности Петра I как бы подтверждают известное классическое выражение французского философа XVI в. Декарта - «Cogito, ergo sum» («Я мыслю, следовательно, существую»).

Не случайно в творческой лаборатории Петра Великого отмечается и такая, с одной стороны, индивидуальная, а с другой - эпохальная черта русского языка, как широкое использование языковых единиц в целях каламбура, шутки, смеха, что также свидетельствует о необычных когнитивных способностях этой удивительной личности и необычности его взгляда на мир. Отсюда, как следствие, его умение через слово выразить свои знания о мире, свои собственные концепты при конструировании текстов. В этих целях Петр виртуозно кодифицирует как семантику слова, так и его форму. Последнее обстоятельство, безусловно, представляется приоритетом Петра I как оригинальной языковой личности, так как его корреспонденты, если судить по их письмам к государю, в этом отношении подобной оригинальности пока еще не проявили и для выражения своих понятий об окружающем их мире использовали в основном вербально-семантическую сеть языка этого времени с ее прямыми номинативными значениями, явившимися продуктом коллективного, национального, базового опыта коммуникации русского народа.

Активное порождение окказиональных семантических приращений и различные способы обыгрывания звуковой и смысловой форм русских и иноязычных слов с целью создания каламбура, шутки и иронии в дискурсе Петра Великого выступают существенной чертой русского языка начала XVIII века, если учесть, что словесная игра создавала представление о новом взгляде на язык как средство эмоционального воздействия на человека. В условиях религиозного аскетизма предшествующих эпох, когда столетиями слово выполняло функцию назидания, учения и поучения, слово в Петровскую эпоху приобретает самостоятельную эстетическую ценность, связанную с эмоциональным состоянием человека, создателя тех или иных текстов, в которых он может играть этим словом либо его значением.

По выражению акад. А.М.Панченко, «новой русской литературе (читай - и любому человеку, носителю языка. - Н.Г.) предстояло научиться смеяться. И она училась этому быстро, охотно и успешно» (Панченко 1984, 114). Это было сказано о русской литературе и русском языке в «канун петровских реформ» (Панченко), когда появилась русская демократическая сатира и заимствованные фацеции. Как продолжение данной тенденции дискурс Петра I оказался на передовых позициях развития русского литературного языка своего времени. Своим гениальным чутьем к слову Петр внушал и практически демонстрировал своим современникам идею о том, чего можно достичь с помощью слова. Он открывал безграничные горизонты для использования этого тонкого инструмента коммуникации. В сферу новых возможностей использования языковых единиц он включил и мощный арсенал генерализованных устойчивых сочетаний, пословиц и поговорок исконного и заимствованного происхождения, также свидетельствующих о необычном тезаурусном уровне этой неординарной языковой личности, показавшей своим современникам, как точно, образно и экспрессивно можно применять данный фонд языка в оптимальных коммуникативных целях. Подобные лингвистические стратегии также были новациями своего времени. В совокупности рассмотренных особенностей когнитивного уровня индивидуального «я» Петра I со страниц его обширного эпистолярия встает образ широко образованной, талантливой, неординарной личности (homo sapiens), интеллектуальный уровень которой представляется почти безграничным. Судить об этом позволяет его языковая личность (hono lingua), воплощенная в лингвистической организации текстов эпистолярия на переломе истории русского государства и истории русского литературного языка в конце XVII - первой четверти XVIII вв.

Глава II. Прагматический уровень языковой личности Петра Великого

Вводные замечания

эпистолярный языковой личность петр

Языковая личность Петра Великого представляется неполной, если оставить в стороне многие другие лингвистические особенности его дискурсивной деятельности, в совокупности с когнитивными возможностями помогающие более полно и объективно восстановить наиболее характерные ее черты как homo lingua.

Поскольку в науке второй половины XX века, вслед за В.Гумбольдтом, установилось понимание языка как деятельности, то можно сказать, что речевая деятельность Петра I отразила его деятельность как индивида, закрепленную в текстах обширного эпистолярия. Эти тексты являются своеобразным «автопортретом», в котором мы, его диахронические интерпретаторы, в состоянии проследить движение мысли их создателя, характер его рассуждений, особенности его эмоций и оценок называемых явлений, что в совокупности помогает восстановить уникальность, неповторимость (либо обычность, обыденность) личности пишущего, а также уникальность, неповторимость (либо обыденность, усредненность) языковой личности создателя дискурса. Одной из важных обусловливающих сил при этом выступают такие внеязыковые, исходные для создания речетворческой продукции (в том числе и частного письма) факторы, как цели и задачи, движущие развертыванием мысли при текстообразовании, а также основные мотивы, управляющие текстопроизводством субъекта, характер ценностей, присущих носителю языка соответствующего времени в истории русского литературного языка и формирующих, как правило, его индивидуальную модель мира. Иными словами, на втором, более высоком по отношению к лингво-когнитивному, уровне анализа языковой личности доминирующими выступают иные категории, необходимые для понимания языковой личности, - это индивидуальные мотивы и цели языковой (речевой) деятельности при конструировании текстов (в частности, писем). Именно они определяют коммуникативные потребности создателя текста, который через лингвистические средства реализует такие мотивы и цели, которые у каждого носителя языка оказываются своими, отличными от целей и мотивов других носителей языка. Именно они определяют специфику речевого поведения человека. И эта специфика тем необычнее, чем значительнее личность создателя соответствующих текстов.