Принцип изображения советского солдата в военной прозе

Не раз Керженцев думает о возможной смерти товарищей, друзей, но не позволяет себе даже думать о том, что Валега, его такой родной, юный, но не по годам взрослый ординарец может погибнуть. А ведь это война, где все может случиться и в любой момент. Тем более что рисковать своей жизнью ради Керженцева Валега считает чем-то самим собой разумеющимся. Это единственный раз, когда Керженцев упоминает о такой возможности - в разговоре со своим другом Игорем:

«…А с ребятами что делать будем?

- С какими? С Валегой и Седых?

- Их ведь надо на пересыльный отправлять.

- Ни на какой пересыльный не пойдут. Мы сами с тобой сдадим повозку и лошадей. А их я не отдам. Я с Валегой девять месяцев воюю. И до конца войны будем вместе, пока не убьет кого-нибудь…».

Похожие отношения офицер - ординарец можно увидеть в романе Владимова «Генерал и его армия», но у В.Некрасова эта дружба-служба изображена лучше, ярче, без истового поклонения как у Владимова, что объясняется как спецификой героев (персонажи Некрасова моложе, ближе друг к другу по возрасту и чину, чем у Владимова) так и разницей эпох, в которые жили авторы, писавшие об одной и той же страшной войне.

Валега не только преданный ординарец, он и храбрый солдат, расторопный, умный, флегматичный, выполняющий свой долг перед Родиной, как что-то само собой разумеющееся. Уважение - вот что вызывает это образ у читателя с первых же строк. Ум, сметливость, заботливая опека «своего» лейтенанта делают этот образ таким зрелым, что с трудом верится, что герою всего восемнадцать лет.

В каком-то смысле называть образ Валеги второстепенным будет не совсем точно. Своей цельностью, приземленностью и в то же время поэтичностью, он дополняет и оттеняет образ главного героя. Офицер, интеллигент, инженер, образованный Керженцев и - ординарец, рабочий, неграмотный Валега. И в то же время - непрактичный, порой растерянный, подчас страшащийся ответственности, подчас сомневающийся в себе лейтенант и - сметливый, хозяйственный, безоговорочно преданный, расторопный Валега. Эти образы построены на контрасте, но не противопоставляются, а дополняют друг друга и дополняют удачно.

С Ширяевым мы сталкиваемся с первых же страниц произведения, но до самого конца повести образ будет дополняться все новыми и новыми чертами. Автор сразу же набрасывает четкий внешний портрет: «лихой, с золотым чубом и в залихватски сдвинутой на левую бровь пилотке... В полку у нас его называют Кузьма Крючков». Казалось бы, сразу же такая типичная характеристика - лихой комбат, веселый и ладный. Но перелистнув несколько страниц, мы видим и другую сторону - Ширяев не зря комбат, он строгий и резкий командир, и это неожиданно в нем даже для автора, выражающее свое удивление устами главного героя. «…Ширяев слушает молча, плотно сжав губы. Смотрит куда-то в сторону. Не вставая и не глядя на командиров рот, говорит медленно, почти без выражения:

- Если потеряется еще хоть один человек - расстреляю из этого вот пистолета.- Он хлопает себя по кобуре.- Понятно? …Глаза у него узкие и колючие. Я никогда не видал его таким…».

Позже мы увидим Ширяева в бою, отважным бойцом и умным стратегом, имеющим понятие о дисциплине. И в то же время он - легкий, веселый собеседник, умеющий посмеяться с товарищами не хуже, чем умеющий отдавать приказы и подчиняться им. Образ Ширяева - самый светлый и оптимистичный в повести.

Не менее яркий и запоминающийся образ - разведчик Чумак. При первом появлении в произведении у него происходит столкновение с главным героем, и первое впечатление, что создается у читателя - отрицательный персонаж, мародер и нарушитель дисциплины. Но всегда необходимо помнить, что у В.Некрасова нет отрицательных персонажей как таковых. А образ Чумака постепенно вырисовывается все ясней и четче, и предстает уже в ином свете. При этом отрицательные черты, замеченные вначале, никуда не деваются - Чумак действительно задира и грубиян, неохотно подчиняющийся военной дисциплине, он действительно не брезгует мародерством. Но он честный и щедрый по отношению к своим товарищам парень, отважный и дерзкий, и уважает смелость в людях. Хулиган и задира в довоенной жизни, он и на войне остается таким. Однако под прессом войны он меняется, как и другие, мягчеет душой (как это ни странно), начинает понимать ценность истинной дружбы.

Хоть подчиненный из Чумака неважный, однако командир своим разведчикам он образцовый: знает каждого из своих людей как свои пять пальцев, готов при необходимости отдать жизнь за каждого из них, и не задумываясь, вступается за них перед начальством, из-за чего и происходит их с Керженцевым столкновение. Нежность и сентиментальность проступает в образе Чумака, когда говорит о своих разведчиках, и грубый, порой развязный Чумак, вначале производящий впечатление опасного и неуправляемого человека, предстает перед нами уже в другом свете. «…Понимаешь, до войны для меня ребята были, ну, как бы это сказать, ну, чтобы пить не скучно одному было. А сейчас... Вот есть у меня разведчик один. Да ты его знаешь, комбат, тот самый, из-за которого мы с тобой поругались вроде. Так я за него, знаешь, зубами горло перегрызу. Или Гельман - еврей. Куда хочешь посылай, все сделает.

Он прерывает себя на полуслове и, круто повернувшись, выходит из блиндажа…».

При всех своих недостатках, Чумак - человек беспрецедентного мужества, ни в чем не уступающий главному герою. Даже перед самим лицом смерти, когда герои уверены, что им не вырваться из окружения, Чумак не проявляет ни капли трусости или слабости.

«…Он смотрит мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках свое собственное изображение.

- Не уйдем, лейтенант? - Губы его почти не шевелятся. Они сухие и совсем белые.

- Нет! - говорю я.

Он протягивает руку. Я жму ее. Изо всех сил жму…».

Особняком в повести предстает образ начштаба Абросимова. Абросимова до сцены с атакой мы видим лишь мельком. Только оценка Лисагора дополняет первое мимолетное впечатление Керженцева. Но после ошибки, допущенной им в атаке, нарушения приказа и превышения власти, что на войне может привести (и приводит) к пагубным последствиям, у читателя может сложиться отрицательное мнение об этом образе, что будет так же неверно, как и в случае с Чумаком.

Пусть впечатление от этого образа и не сглаживается последующими положительными характеристиками, но и однозначным подлецом В.Некрасов его не делает. Понятно, ведь в его поведении нет злого умысла или осознанного желания смерти своим бойцам. Жажда победы, пьяное бешенство боя, собственная опасная несдержанность, и (что уж греха таить) осознание своей власти, права отдавать приказы - вот что толкает Абросимова, заставляет сделать ту непоправимую ошибку. Но все же это не Зло. И автор не судит сурово Абросимова, как не судит его и главный герой. И все же бросает ему жесткий упрек устами Фарбера.

Образ Фарбера, на наш взгляд, один из самых интересных среди образов второстепенных персонажей. Поначалу он обрисован лишь с первого впечатления главного героя, обрисован достаточно четко и резко: «Я до сих пор не могу раскусить его. Впечатление такое, будто ничто на свете его не интересует. Долговязый, сутуловатый, правое плечо выше левого, болезненно бледный, как большинство рыжих людей, и страшно близорукий, он почти ни с кем не разговаривает. До войны он был аспирантом математического факультета Московского университета. Несколько раз я пытался завести с ним разговор о прошлом, о настоящем, о будущем, старался расшевелить его, возбудить какими-нибудь воспоминаниями. Он рассеянно слушает, иногда односложно отвечает, но дальше этого не идет. Все как-то проходит мимо, обтекает его, не за что зацепиться. Чувство любопытства, так же как и чувство страха, у него просто атрофировано…».

Непривлекательный на первый взгляд образ, тем не менее, с самого начала вызывает интерес - настолько разительно он отличается от образов других персонажей, даже от главного героя, наиболее близкому ему по типу и по духу.

Позже мы увидим этот образ еще четче, когда он раскроется в сцене разговора с Керженцевым и сцене суда над Абросимовым. Образ человека думающего, постоянно погруженного в свой внутренний мир, в свои мысли, человека, склонного к самоанализу и даже к самоосуждению (процесс, вызванный условиями войны) - вот каким В.Некрасов изображает Фарбера. Однако при всей какой-то почти расслабляющей интеллигентности, некой отрешенности, в глазах других офицеров, граничащей с расхлябанностью, этому образу не откажешь в обаянии. Фарбер неоспоримо смел, как военной отвагой, так и личной духовной храбростью, но при этом сам себя считает почти трусом. Он хороший командир, но считает себя малополезным и никчемным в военной деле человеком.

В разговоре с Керженцевым Фарбер открывается нам как на редкость умный, с высоким интеллектом, глубоко мыслящий человек, который, однако, мучается сознанием своей неполноценности, бесполезности (что совершенно необоснованно, так как в «батальных» сценах Фарбер предстает перед нами как ответственный командир, знающий свое дело). Он склонен сравнивать себя с другими людьми, и сравнение это он делает не в свою пользу, несмотря на очевидное свое превосходство в интеллекте и образовании. Он корит себя (совершенно на наш взгляд, необоснованно) за то, что мало занимался военным делом, целиком посвящая себя науке. «…кто во всем этом виноват? Кто виноват?... Я сам виноват. Мне просто было до войны неинтересно заниматься военным делом. На лагерные сборы смотрел как на необходимую - так уже заведено, ничего не поделаешь,- но крайне неприятную повинность. Именно повинность. Это, видите ли, не мое призвание. Мое дело, мол, математика и тому подобное. Наука...».

Фарбер горько упрекает себя, считая, что таким поведением он наносил, а возможно, и продолжает наносить вред делу Победы. Он тяжело переживает свою замкнутость, отчужденность от других людей, свою неприспобленность интеллигента. И сравнивая себя с ладным, все умеющим, открытым и обаятельным Ширяев, Фарбер острее чувствует свою неполноценность.

Однако в беседе с Кереженцевым, Фарбер приоткрывается перед ним, видимо, устав от постоянного душевного одиночества, растревоженный вопросами Ширяева. И этот разговор идет на пользу обоим героям - между ними протягивается ниточка понимания.

Не менее ярки и другие, не столь важные, даже эпизодичные образы: жизнерадостного Седых, безупречного Максимова, поэтичного и скромного Карнаухова и других.

Выводы

Таким образом, мы выяснили один из главных принципов изображения людей на войне в произведении В.Некрасова - не судить. Некрасов в своей повести не осуждает никого, но и не оправдывает. Он лишь беспристрастно показывает образы и события войны, изредка давая неназойливую оценку устами главного героя, тем не менее, незаметно подчеркивая, что эта оценка - вовсе не истина в последней инстанции, и не обязана приниматься читателем. Морали как таковой, в повести почти. Некрасов, как и Бондарев, предоставляет читателю самому делать выводы и расставлять акценты.

Героев В.Некрасова лишь условно можно разбить на положительные и отрицательные. Никого Некрасов не показывает «черным» подлецом, намеренно несущим гибель, совершающим предательство. Никого не изображает этаким образцом советского солдата, «без страха и упрека» идущего на подвиг.

Образы в повести живые, человечные. Герои боятся, совершают ошибки, имеют личные неприязни и симпатии. Но их личные человеческие качества почти никак не отражаются на их боеспособности (не считая эпизода с Абросимовым). Порой даже кажется, что война сама по себе, а люди сами по себе. Это происходит от того, что о самих военных событиях и заданиях В.Некрасов рассказывает как бы мимоходом, между делом, не заостряя внимания читателя, говоря о смертях и сражениях спокойным обыденным тоном, смешивая страшные события с курьезными и бытовыми.

А вот образы своих героев В.Некрасов выписывает очень внимательно. Каждый, даже самый эпизодический герой, даже набросанный мельком, видится ясно и четко, не менее ярко, чем герой главный. Эта яркость образов, присущая многим произведениям «лейтенантской прозы», происходит, как мы уже выше упоминали, из особенно усиленных реакций человека на войне.

Глава 3. Принцип изображения советского солдата в произведении Ю.Бондарева «Горячий снег»

3.1 Принцип изображения советского солдата у Ю.Бондарева: от генерала до лейтенанта

Диалектика души, величайшее художественное открытие Льва Толстого, плодотворно разрабатываемое последующими поколениями писателей, не предполагала анализа характеров в отъединенности от окружающей среды и ее воздействий. Напротив, только обстоятельства, в которые поставлен жизнью человек, вызывали в нем движение к духовности.

Возникало взаимодействие объективного и субъективного, наиболее благоприятное для индивидуализации персонажей, с одной стороны, и для соединения в общее целое всех разрозненных и разнонаправленных элементов художественной структуры - с другой. Развертывалась своего рода цепная реакция, в которую вовлекались все без исключения лица, детали внешнего и внутреннего мира. Сверхзадача писателя получала импульс для самосильного воплощения в действии.

В диалектике характеров и обстоятельств открывается главный принцип художественной типизации в творчестве Юрия Бондарева: коллизия характеров служит средством сцепления особенного и общего. Источником движения при этом становится единство и борьба противоположностей, а результатом - качественное преобразование индивидуальности.

Этот революционно-преобразующий психологический процесс протекает у Бондарева в каждом отдельном случае по-своему.

Человек, вполне уже сложившийся и достаточно определенный, оставаясь самим собою, мог при этом открыться с неведомой и непредполагаемой полнотой, как это было с Бессоновым. В трагическую минуту он обнаружил такую, казалось бы, не свойственную ему сторону характера, которая как раз и была необходима для постижения его истинной глубины. Оказалось, что Бессонов - человек, которому не чужды естественные человеческие переживания и душа его не защищена от сострадания, что он вовсе не «железный» генерал со стальными нервами, закалившимися от войны и права распоряжаться чужими жизнями, а такой же человек, как все, тяжело переживающий смерть Веснина, даже не бывшего его близким другом.

Как обычный человек, не чуждый слабостям, Бессонов открывается, находясь в лоне семьи, провожая на войну любимого сына. И характерно, что Веснин и еще немногие видят и понимают эту внутреннюю, глубоко скрытую уязвимость Бессонова, и стараются скрыть от него горестную правду о его сыне не только для того, чтобы ему иметь светлой голову во время боя, но и для того, чтобы не надломить хрупкий стержень его души, держащийся только ради понимания того, что он, Бессонов, необходим сейчас Родине, необходим в этой войне здесь и сейчас.

Или по-другому: характер, не совсем еще определившийся, но по своему ясный, стремительно и резко обретал нравственно-психологическую монолитность. Так случилось с Кузнецовым, повзрослевшим на двадцать лет в ходе трагического, скачкообразного познавания мира, потерявшим свою юношескую мягкость и ломкость, почерствевший и ожесточившийся, но не душой, а характером, приобретя в этом стремительном, анормальном взрослении одновременно и силу, и слабость.

Часто характеры, с виду понятные, неожиданно менялись, становились сильнее или наоборот надламывались. Слетели внешняя, напускная бесшабашность и безответственность с Уханова; Дроздовский, выглядевший таким прямым и прочным, как тугая струна, надорвался, сдал. Обстоятельства между жизнью и смертью не терпели ничего фальшивого, иллюзорного, искусственного. Война испытывала каждого, молола своим жерновом, жевала, выплевывая уже иного человека - или закаленного воина, или сломанного и потерянного.

Потому-то, пройдя сквозь одни и те же испытания, Уханов и Дроздовский, сбросившие внешнюю мишуру, открылись по-разному, соответственно своей истинной сущности. Уханов не потеряв своей резкости и смелости, скинул с себя маску удалой бесшабашности и развязности. Дроздовский, растеряв всю свою показную подтянутость, открылся слабым и безвольным, к тому же стратегически неграмотным командиром.

При кажущейся аналогии нельзя не уловить коренного различия в поведении Дроздовского и Бессонова. Все здесь прямо противоположно и с точки зрения военной целесообразности, и с точки зрения человечности. Оба они видели свою задачу в сохранении командирской твердости и дистанции. Но Бессонов пережил душевное потрясение, когда эта его предопределенная его положением дистанция уничтожилась, соединив его с людьми, чьей жизнью он распоряжался.

В этом смысле командарм как бы сделает шаг в сторону людей типа Деева, который открыто и жарко любит своих разведчиков, пехотинцев, артиллеристов. Бессонов не уподобится Дееву, но поймет и оценит его не только как отличного командира дивизии, но и прекрасной души человека.

Дистанция же, отделяющая Дроздовского от артиллеристов батареи, - придуманная, нарочитая, лишенная смысла. И за свою душевную глухоту Дроздовский горько заплатит. Стоя в стороне, он лишился силы и доверия своих бойцов и подчиненных ему офицеров. Стена отчуждения, которой он себя окружил, вскоре будет выстроена и со стороны бойцов, осудивших своего командира за бездушие и жестокую опрометчивость, с которой он посылает на верную, а главное - бесполезную смерть Сергуненкова. Конечно, потери на войне неизбежны, и командиру часто приходится принимать жестокие решения, распоряжаться чужой жизнью и смертью.

Но это оправданно лишь в том случае, если подобные вещи случаются не напрасны, если это необходимо для победы, для обороны, для конечного результата сражения. В противном случае же - это преступная халатность если даже исключить сантименты, факт жизни и смерти человека, остается небрежность по отношению к человеку, как военной единицы, решающей возможный исход сражения. Единицы, бойцы, пары рук у орудия - как это не назови, но бросаться зря этим нельзя.

И ошибка Дроздовского не в том, что он посылает на смерть человека - это право командира в страшных условиях войны, а в том, что он неправильно оценивает ситуацию, неверно рассчитывает шансы на успех предприятия, и из-за его ошибки Сергуненков гибнет зря. Именно это не может простить ему автор, в то время как главный герой не руководствуется разумными доводами, а просто ненавидит в Дроздовском бездушие и жестокость.

Бондарев не торопится подсказывать читателю искомое решение, заставляя самостоятельно вглядываться в характеры персонажей и побудительные мотивы их действий. Никогда не пользуется Бондарев приемом авторских отступлений. Таким образом, мы вовлекаемся в движение повествования, становясь не просто свидетелями, но и своего рода соучастниками изображенных событий и судеб. Благодаря этому нам становится яснее диалектика характеров и обстоятельств, их внутренняя логика и закономерность, мы пробиваемся к познанию внутренней борьбы характеров. Даже таких, казалось бы монолитных, как Бессонов.

Когда танковые немецкие части прорвали первую линию обороны и вышли на южный берег Мышковой, ситуация повернулась так, что если бы оборона была прорвана на всю ее глубину, успех ноябрьского наступления был бы сведен на нет, все пришлось бы начинать заново, подорвался бы боевой дух, поддерживающий армию. И Бессонов командует, «словно свинцово вбивая взглядом каждое слово: - Полкам драться в любых обстоятельствах. До последнего снаряда. До последнего патрона.... Без моего личного приказа ни шагу назад! Отходить права не даю! Это прошу помнить ежесекундно!». Командарм не хотел успокаивать или обманывать себя и своих подчиненных. Он шел на высоту к Дееву с уже обдуманным и твердым решением, представляя, чего будет стоить выполнение его приказа, какие потери понесут полки. И все-таки шел, понимая, что это его долг и крест.

Жестокость и жалость как разные проблемы гуманизма в годы Отечественной войны не раз вставали перед командирами различных рангов и положения. Выбор требует от командира, принимающего жестокое решение, высочайшего чувства ответственности, силы духа и ясного понимания цели.

Бессонов бросает навстречу немецких танкам полки и бригады, ясно отдавая себе отчет в неизбежности больших потерь. Но не отступает от принятого решения ни на шаг, потому что думает о том же, о чем думал Веснин: «… иначе к черту надежды на поворот в войне, иначе опять все сначала».

При этом командарм ведет себя как лично храбрый человек, готовый разделить общую участь. Он не покидает НП дивизии, даже когда командующий фронтом пришлет за ним полковника Осина с предложением вывести командарма из боя. Он остается на переднем крае, рискуя своей жизнью в такой же мере, в какой рискуют люди, выполняющие его приказ.

По видимости ситуация и поступки Бессонова и Дроздовского могут показаться в чем-то сходными: и тот, другой, выполняя задачу, проявляют непреклонность граничащую с жестокостью. Но это только видимость. По сути же поведение Дроздовского во всем противоположного бессоновскому и представляет собой акт бессмысленной жестокости. Бессонов находит себя в единении с другими - с теми, кто в силу своего положения был бесконечно удален от командарма и по его приказу бился до последнего во имя общей цели. Дроздовский переживает трагедию отчужденности от тех, с кем так близко свела его жизнь, не только с подчиненными, но и с товарищами, отчужденность, которую он сам и создал, соблюдая свою надуманную «дистанцию командира».

Подобно Бессонову, но по иным мотивам - эгоистическим и тщеславным, Дроздовский устанавливает дистанцию, отделяющую его от товарищей по батарее. Свой командирский долг он превратил в догму, в абстрактное понятие, лишенное самого главного - гуманистического долга. И это обернется против него самого: Дроздовский надломится под тяжестью своей отчужденности от людей, неразделимости своего одиночества.

И автор показывает нам это в финале повествования, сводя, сближая образы, и не только Бессонова с Кузнецовым, подчеркивая их сходство, проявившееся сейчас, после победного боя, но и Бессонова с Кузнецовым, подчеркивая их различие, тоже проступившее ясно только к финалу, но уже назревавшее. Мы видим, как Дроздовский отстранен от своих оставшихся в живых бойцов, как дистанция, которую он так заботливо соблюдал для лучшего

Сложноразвитая система художественных образов и конфликтов в военной прозе Юрия Бондарева подчинена разработке и анализу характеров, их внутренним коллизиям, обусловленным обстоятельствами военной жизни.

Сражение на реке Мышковой, создавая общие для всех обстоятельства, стимулировало одновременно и драматизм индивидуальной психологии, и разностороннее развитие богато выраженного морально-этического содержания «Горячего снега».

Единство и борьба таких тесно сплетенных на войне противоположностей, как жизнь и смерть, бесстрашие и малодушие, становилось почвой для качественного обновления характеров главных героев - людей во всех отношениях различных и в силу этого различия как бы поляризирующих два источника драматического развития фабулы.

Один из ее полюсов - это Ставка, командующий армией, определяющие задачи глобального масштаба, предрешающие дальнейшую судьбу войны; другой - артиллерийская батарея, практически выполняющая эту общую задачу на своем огневом рубеже, батарея, которой командуют совсем юные лейтенанты.

И генералы, и лейтенанты представлены в романе как живые характеры, со своей системой жизненных представлений, связей и чувств. Вначале мы еще не очень ясно представляем, что получится из молодых героев романа, как сложится их судьба и как развернутся их характеры в трагических обстоятельствах, так же как не можем предугадать, как отразится достижении поставленной цели на душевной диалектике и поступках командующего армией. Но уже на первых страницах видим каждого из героев отчетливо и динамически-перспективно. Правда характеров является основным условием нашего доверия к дальнейшему развитию событий.

Бессонов охарактеризован очень скупо и на первый взгляд однокрасочно. Он молчалив, замкнут, резок, требователен. Глубина и сложность его душевного склада откроются только в трагически ошеломляющей тишине бывшего переднего края, не позволившей на этот раз сдержать поток чувств, идущих из самого сердца. Однако и раньше мы можем видеть намеки на то, что командарм - не просто застывший в своем мундире генерал, обнаруживающий какие-то чувства лишь за разрабатыванием стратегии боя.

Именно за ходом мыслей Бессонова и Кузнецова (и изредка Веснина) мы можем следить на протяжении повествования, все остальные герои выражают свои мысли в основном вербально. У Бессонова же и Кузнецова процесс мышления непрерывен, даже в горячке боя - как у Бессонова в НП, так и у Кузнецова на передовой. При этом Бондарев часто пользуется выражениями типа «мысль не выходила», «кружилось в голове» «в голове мелькнуло». Он словно пытается передать особенность мышления человека на войне, в сражении.

Мы замечаем это уже в эпизоде с танкистом, в горячке боя поддавшимся страху смерти и совершившим военное преступление. Одним приказом Бессонов почти обрывает его жизнь, чтобы не заразить паникой войска, но заметив его молодость, прислушавшись к словам Веснина, дает ему шанс искупить свою вину, вспоминая при этом своего сына, пропавшего без вести, возможно, находящегося в плену.

Бессонов - жесткий, резкий командир, склонный к твердым решениям, но порой он сам страдает от своей жесткости, страдает от того, что его считают жестоким. Он думает с горечью, что его, наверное, считают излишне жестким, несправедливым, в чем нет его вины - ведь война, ее ужас, ее непреклонные требования заставляют быть подчас жестоким, обрекать людей на смерть, требовать от них того же самопожертвования и несгибаемости, какой война требует от него самого.

Однако, даже испытывая горечь от уверенности в том, что его считают «бездушным», хладнокровным генералом, он упрекает мысленно своих подчиненных в том же - в сокрытии истинных чувств, в подобострастии перед вышестоящим, в желании показать перед ним свое мнимое бесстрашие. Мнимое не потому, что Бессонов считает своих соратников трусами, а потому, что по его мнению они проявляют показное чувство храбрости в ненужный момент, делая его бесполезным. «Бессонов смотрел из-под век в одну точку перед собой…и странная, раздражающая мысль не выходила у него из головы: «Почему нередко хотим выглядеть в неестественном свете глупого бесстрашия, пускаем пыль в глаза? Почему скрываем нормальное, человеческое? Что они думают обо мне? Машина власти без сердца и нервов? От моего мнения зависит военное счастье каждого и даже опасность смерти не может нас уравнять? Так они думают обо мне или не так…»

Кузнецов, напротив, по-юношески открыт, порывист, доверчив, искренен той естественной и подкупающей искренностью, какая свойственна только очень молодым и очень добрым людям. Он застенчив и самолюбив, и часто страдает от своей неуверенности и неопытности, от того, что ему, такому юному, приходится командовать людьми старше и опытнее его. К своему офицерскому положению он еще не привык, и «поминутно помня о двух новых кубиках в его петлицах, сразу обременивших его ответственностью, все же каждый раз чувствует свою неуверенность», разговаривая с солдатами старше его годами и опытом.

Во взводе это уже поняли и потому относятся к Кузнецову хорошо и доверчиво, но без положенного чинопочитания. Увидев его утром на маленькой степной станции перед опустевшим вагоном «солдаты, не переставая толкаться, притоптывать валенками, не вытянулись в уставном приветствии («Привыкли, черти!» - подумал Кузнецов), лишь прекратили на минуту разговоры». Было в нем, как видно, что еще очень домашнее, не военное, вроде «школьного голоса», каким подавал команды его лучший друг, командир второго взвода Гога Давлатян, чей образ еще более детский и «домашний», чем образ Кузнецова. Образ Давлатяна оттеняет Кузнецова, делая его менее «домашним», более зрелым, так же как образ мягкого, человечного Веснина оттеняет образ Бессонова, но не только выделяя его жесткость и непреклонность, а и наоборот - открывая другую сторону души генерала, особенно после гибели Веснина, в которой Бессонов невольно и безосновательно винит себя, горько жалея, что не позволил себе впустить в душу чувство дружбы и привязанности к человеку, который (как Бессонов сейчас осознает) был ему, оказывается так дорог, не дал развиться их отношениям. А теперь уже поздно - нет человека, и не будет ничего, что могло бы случиться, что могло бы появиться между ними.

Именно тогда достигает наибольшей высоты этическая, философская мысль романа, а также его эмоциональная напряжённость, когда происходит неожиданное сближение Бессонова и Кузнецова. Это сближение без непосредственной близости: Бессонов наградил своего офицера наравне с другими и двинулся дальше. Для него Кузнецов всего лишь один из тех, кто насмерть стоял на рубеже реки Мышкова. Их близость оказывается более возвышенной: это близость мысли, духа, взгляда на жизнь. Например, потрясённый гибелью Веснина, Бессонов винит себя в том, что из-за своей необщительности и подозрительности он помешал сложиться между ними дружеским отношениям ("такими, как хотел Веснин, и какими они должны быть"). Или Кузнецов, который ничем не мог помочь гибнущему на его глазах расчёту Чубарикова, терзающийся пронзительной мыслью о том, что всё это, "казалось, должно было произойти потому, что он не успел сблизиться с ними, понять каждого, полюбить...".

В этом сближении генерала, ответственного за операцию, могущую переломить ход всей войны, и лейтенанта, выполняющего со своими бойцами эту операцию, видится особый ход мыслей автора. Бондарев словно хочет еще раз выделить извечные идеи того, что перед лицом смерти все равны, и для защиты Родины все в одном строю, и неважно, генерал ты или рядовой - долг у всех один, смерть для всех одна, посылаешь ли ты людей на нее во имя победы, или сам идешь, не склоняя головы.

Разделённые несоразмерностью обязанностей, лейтенант Кузнецов и командующий армией генерал Бессонов движутся к одной цели -- не только военной, но и духовной. Ничего не подозревая о мыслях друг друга, они думают об одном и в одном направлении ищут истину. Оба они требовательно спрашивают себя о цели жизни и о соответствии ей своих поступков и устремлений. Их разделяет возраст и опыт, и роднит, как отца с сыном, а то и как брата с братом, любовь к Родине и принадлежность к народу и к человечеству в высшем смысле этих слов.

3.2 Психологичность изображения в произведении на примерах образов Кузнецова, Уханова, Дроздовского

война проза советский солдат

Тот самый ураган чувств, позволивший преодолеть самого себя, который возник естественно, стал как бы рефлексом человеческого поведения. Он сделал очень молодых людей героями, способными на великий подвиг. Степень их причастности к событию, решающему судьбы народов, о чем они не рассуждают в эти страшные часы и минуты единоборства со смертью, уже не поддается рациональным мотивировкам, расчленяющему анализу. Ведь человек предстает перед нами, таким, какой он есть. И этот самый обыкновенный человек, преодолевший в какую-то минуту себя, уже забывает о себе.

Кузнецов не анализировал, что с ним произошло, но ощутив в себе неудержимую злость боя, он вроде бы потерял особую и единственную ценность своей жизни, которая как бы не принадлежала ему и значительность которой даже тайно от всех не сумел бы взвесить в своем сознании. Он потерял чувство обостренной опасности и инстинктивного страха перед танками, перед смертью или ранением, «перед всем этим стреляющим и убивающем миром, как будто все на земле зависело от его действий, от его решительной неосторожности, от странной звенящей невесомости во всем теле».

И важно, что забыв о себе, Кузнецов продолжал оставаться самим собою - человеком в высшем значении этого слова. Не придатком к орудию, из которого он стрелял, не думая больше о цене своей жизни, а человеком, выше всего ценящим человека и его жизнь. Поэтому эта «батальная» сцена романа, написанная исключительно точно, одновременно и самая его лиричная.

« - В землянку»!...Слышишь, ты? - кричал Кузнецов Зое. - Я не хочу видеть, как тебя убьют! - Но в чудовищно приближенном к глазу калейдоскопе, сквозь ринувшиеся в перекрестие прицела дымы, он различал тупые лбы танков и снова нажимал ручной спуск, посылая снаряд».

«Ударом сбоку Кузнецова отбросило от панорамы, прижало к земле, комья земли обрушились на спину. И когда он уже лежал, в голове мелькнула злорадно-счастливая мысль, что его и сейчас не убило. И другая мысль - как вспышка в мозгу:

- Зоя! В ровик! В ровик!

И он поднялся возле станицы, чтобы увидеть ее, - где она, - но сейчас же его снова ослепило вторично разорвавшейся молнией.

Что-то толкнуло его в грудь: Зоя упала около него на бок, цепко двумя руками, схватила его за борта шинели, дыша в потное его лицо, прижимаясь к нему так тесно и плотно, что он почувствовал боль и увидел ее прижмуренные глаза, ее веки, черные от пороха; ищущее защиты ее тело замерло, вжавшись в его тело.

- Только бы не в живот, не в грудь… Я не боюсь… если бы сразу… Только бы не это!...

А он едва слышал, что говорила она, губами почти касаясь его губ, слабо улавливал этот, как в полусне, заклинающий шепот под вращающими жерновами грохота. При каждом разрыве ее тело вдавливалось еще плотнее в ее тело - и тогда он, стиснув зубы, обнял ее с инстинктивной последней защитой перед равной судьбой, соединившей их, простившей все, с последней помощью, как взрослый ребенка, притиснул ее голову к своей потной шее. И так, накрепко обняв, ждал последней секунды, чувствуя, как взрывной волной Зоины волосы кидало ему на лицо, удушая горячим запахом сгоравшего тола… «Сюда, к колесу орудия… прижать ее спиной к колесу! Он защитит от осколка, если…».

Именно эта мысль - о необходимости защитить перед страшным ликом войны живое, не чужое существо, еще более беззащитное, чем он сам, помогает Кузнецову обрести силу духа в смертельном хаосе сражения. Конечно, мысль о том, что здесь, среди страха и смерти он защищает Родину, живет в Кузнецове, но эта мысль абстрактна, эфемерна, полное ее осознание приходит лишь после боя, после победы. А сейчас рядом - слабое существо, просящее защиты, пощады. И это заставляет Кузнецова ежеминутно помнить, ради чего он сражается, ради чего подвергает себя смертельной опасности. Благодаря этому в нем окончательно формируется мужчина-защитник, мужчина-воин.

И Кузнецов и Давлатян, ничем не походили не только на Бессонова, но и на своего товарища и командира батареи лейтенанта Дроздовского. «Еще в училище он выделялся подчеркнутой, будто врожденной своей выправкой, властным выражением тонкого бледного лица - лучший курсант в дивизионе, любимец всех командиров-строевиков».

Когда после долгой, утомительной ночи в холодной, насквозь продуваемой теплушке солдаты поеживались и толкались, стараясь разогреться, Дроздовский, «голый по пояс, играя крепкими мускулами гимнаста, молча и энергично растирался снегом… и в том, как он умывался и растирался пригоршнями снега, было что-то демонстративно-упорное».

Обычно, как корсетом, затянутый ремнем, новой портупеей, Дроздовский двигался гибкой, упругой походкой, и «перед ним расступались, замолкали от одного его вида, а он шел, словно раздвигая всех взглядом, в то же время отвечая на приветствия коротким небрежным взмахом руки». С самого начала в образе Дроздовского, казалось бы, таком привлекательном, подтянутом, истинном офицере чувствуется некое неприязненное отношение автора. В изображении словно усилена резкость, все черты заострены и чуть утрированы, что наводит на мысль о фальши, о натянутости этого образа. И верно, в конце мы видим, что этот образ был ложен, был своего рода маской для истинного Дроздовского. Но война не терпит масок и фальши.

Кем он станет к концу войны - Иверзевым или Бессоновым? Наверно, Иверзев в молодости был таким же, мелькнет невольное сравнение читателя. А может, таким был и молодой Бессонов? Однако безукоризненная выправка и парадность, чем так бравирует Дроздовский, мало вяжутся с образом командующего, резко обрывающего Скорика, выкатывающего глаза, стараясь показать свою военную подтянутость, правильность. «…Зачем уж так по-фельдфебельски?».

Зато Кузнецов уж наверняка не обещал ничего похожего. Он стесняется отдавать приказы резким командирским тоном, он не умеет заставить своих людей беспрекословно выполнять приказы. В нем не чувствовалось командирской «струнки», и трудно было предположить, что именно он окажется в сердцевине драматического сюжета «Горячего снега».

Пройдут сутки, и мы подобно, Бессонову, узнаем и не узнаем в этом мрачно-сероглазом «с запекшимися губами, обострившимся на исхудалом лице носом лейтенанте, с оторванными пуговицами на шинели, в бурых пятнах снарядной смазки на полах, с облетевшей эмалью кубиков в петлицах» того, прежнего Кузнецова.

Голос его по-уставному силился набрать бесстрастную и ровную крепость, и услышав этот голос, Бессонов ощутил «сухую судорогу в горле», не нашел в себе силы спрашивать о чем-либо. «Ожигающий ветер неистово набросился на огневую, загибая воротник, полы полушубка, выдавливая из воспаленных век слезы, и Бессонов, не вытирая этих благодарных и горьких ожигающих слез, уже не стесняясь вниманием затихших вокруг командиров, тяжело оперся на палочку…». Крайне важно, что все связи Кузнецова с людьми, и прежде всего с подчинёнными ему людьми, истинны, содержательны и обладают замечательной способностью развития. Они на редкость не служебны - в отличие от подчёркнуто служебных отношений, которые так строго и упрямо ставит между собой и людьми Дроздовский. Он проявляет снисхождение к Уханову, нарушающему военную дисциплину, он не любит быть излишне резким с расхлябанным, трусоватым Чибисовым. Во время боя Кузнецов сражается рядом с солдатами, здесь он проявляет своё хладнокровие, отвагу, живой ум. Но он ещё и духовно взрослеет в этом бою, становится справедливее, ближе, добрее к тем людям, с которыми свела его война.

Отдельного повествования заслуживают отношения Кузнецова и старшего сержанта Уханова -- командира орудия. Как и Кузнецов, он уже обстрелян в трудных боях 1941 года, а по военной смекалке и решительному характеру мог бы, вероятно, быть превосходным командиром. Но жизнь распорядилась иначе, и поначалу мы застаём Уханова и Кузнецова в конфликте: это столкновение натуры размашистой, резкой и самовластной с другой -- сдержанной, изначально скромной. Уханов смел и бесшабашен, даже подчас во вред военной дисциплине. С первого взгляда может показаться, что Кузнецову предстоит бороться и с бездушием Дроздовского, и с анархической натурой Уханова.

Но на деле оказывается, что, не уступив друг другу ни в одной принципиальной позиции, оставаясь самими собой, Кузнецов и Уханов становятся близкими людьми. Не просто людьми вместе воюющими, а познавшими друг друга и теперь уже навсегда близкими. А отсутствие авторских комментариев, сохранение грубого контекста жизни делает реальным, весомым их братство.

Образ Уханова, поначалу противоречивый, раскроется окончательно лишь к концу повествования, как многие из образов в «Горячем снеге». В первых главах мы видим грубовато-резкого, вызывающе недисциплинированного сержанта. И, однако, этот образ даже в первых главах нельзя назвать однозначно отрицательным. Уханов не развязен как Нечаев, не высокомерен, как Дроздовский, но ясно дает понять, что не разрешит кому-либо собой командовать, унижать свое человеческое достоинство. В иных обстоятельствах это было бы только похвально, но не на войне. На войне нарушение дисциплины ведет за собой хаос, которого и так более чем достаточно. На войне хороший боец забывает о достоинстве человека и помнит только о воинском долге, как это показывает Некрасов в поведении Керженцева, Ширяева, Валеги.

Чем-то образ Уханова напоминает образ Чумака, но и тут персонаж повести В.Некрасова выглядит иным, в лучшем свете. Ведь, несмотря на вызывающее поведение разведчика с Керженцевым, в целом он подчиняется военной дисциплине, да и после того, как убеждается в мужестве Керженцева, начинает подчиняться и ему. Кредо Чумака можно выразить так: ты не можешь мной командовать, если ты ничего не стоишь. Кредо же Уханова: никто не может мной командовать. И, конечно, для условий военного времени подобное поведение недопустимо. Однако именно из-за военного времени Уханов чувствует некую безнаказанность своего поведения. «Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут». У героя словно идет неслышный нам внутренний разговор, отголоски, которого отдаются в его поведении. Уханов ведет себя так, видимо, потому что отчаянно боится смерти, но из стыда, из мужской гордости заставляет себя перебороть этот страх, что выливается в такое вызывающее отношение к окружающей его действительности: а нам все равно умирать, так чего еще бояться. Мы ведь не видим, как ведет себя Уханов в эпизоде с налетом на поезд. Мы видим других героев, испытывающих страх смерти, чувство унижения, досаду, а Уханов показывается нам лишь впоследствии, когда разыскивая его, Кузнецов встречает сержанта в деревне, преспокойно грызущего семечки. Но не бравада ли это? Почему Уханов скрылся после налета, рискуя быть заподозренным в дезертирстве? Не потому ли, что пережил большее потрясение, чем другие и не хотел, чтобы кто-либо видел его слабость? Но мы можем лишь предполагать это. Автор не дает однозначного ответа.

Однако постепенно образ Уханова раскрывается и с лучшей стороны. Он, несомненно, смел и незауряден, он верный товарищ, несмотря на всю свою безответственность и бесшабашность. Если сравнить его с другими офицерами и бойцами батареи, он производит впечатление самого зрелого и опытного из них. Он уже сложившийся человек, он имеет опыт общения с людьми разного типа и склада характера и легче ориентируется в различных жизненных ситуациях. Именно он успокаивает заистерившего Чибисова, разбирается в ситуации с разведчиками, при этом деликатно переадресовывая окончательное решение к Кузнецову, что явно свидетельствует о его уже начинающем появляться уважении к командиру взвода. И если ранее Уханов, третируя грубовато-дружески Кузнецова, всячески демонстрировал свою независимость от подобного командира, которого в душе явно считал не слишком подходящим для этого дела, то в бою, увидев, как Кузнецов держится перед лицом смерти, он начинает соблюдать субординацию, основанную с его стороны на искреннем уважении.

И теперь всю неприязнь, все высокомерно-снисходительное отношение Уханов переносит на Дроздовского, поведшего себя, по его мнению, недостойно командира и воина. И если в начале произведения мы видим лишь банальное хулиганское полу-неповиновение, то в финале это вырастает в злобное презрение со стороны Уханова, и в почти ненависть со стороны Кузнецова.

Но сам автор не до конца осуждает поведение Дроздовского. Ведь на войне такое может случиться с каждым, а Дроздовского еще окончательно подламывает гибель Зои. В самом финале мы видим Дроздовского уже как трагичную фигуру, вызывающую жалость, а не неприязнь.

Как мы узнаем из разговора Уханова с Кузнецовым, до войны он работал в уголовном отделе, и именно этим объясняется его опытность и проницательность. При этом умея видеть всех насквозь, он не позволяет никому заглянуть в свою душу, частично раскрываясь лишь перед Кузнецовым, да и то лишь после того, как Уханов увидел, что этот хрупкий лейтенантик сражается как герой, и не раскисает в самых страшных ситуациях (здесь можно сразу провести параллели со сходной ситуацией в повести Некрасова в отношениях Керженцева и Чумака).

И сразу становится заметно, как меняется сам Уханов в бою, в деле, как слетает с него маска бесшабашной удали, мнимой развязности, как сосредоточен и собран становится он, забывая о грозящей со всех сторон смерти.

Выводы

Итак, мы можем сказать, что основной принцип изображения советских солдат (от рядовых и до генералов) у Юрия Бондарева основан на контрастности и динамичности.

Образы у Бондарева не статичные, не застывшие. Они развиваются в ходе развертывания повествования, раскрываются полнее, больше, и иной раз совсем с неожиданной стороны, сбрасывая маски и фальшь, представая перед читателем в другом свете.

Контрастность в изображении Бондарева состоит в его принципе сводить противоположные на первый взгляд образы, сталкивать их, но из этого сталкивания выводить не противопоставление, а наоборот, сближение. Из различий образов Бондарев выводит их конечное сходство и сближает то, что, казалось бы, сближенным быть не может.

Динамика образов у Бондарева - тоже несомненный факт, хотя это касается не всех героев. Давлатян, к примеру, никак не развивается в ходе повествования, не меняет своей сущности, как это случается с Дроздовским.

А вот где динамика образов, несомненно, проявлена, так это в изображении Кузнецова, Уханова, Бессонова, Дроздовского, Зои, Рубина. Все эти образы меняются, порой полностью и бесповоротно. Они контрастируют и оттеняют друг друга, как Кузнецов и Бессонов, они сталкиваются автором в конфликтах, чтобы ярче выделить ту или иную черту характера героев, показать их в развитии.

Иные из образов, поначалу кажущиеся монолитными, впоследствии тоже будут увидены развивающимися, предстающими перед читателями с иной, неожиданной стороны. Так, к примеру, это происходит с образами Бессонова и Дроздовского. И те из героев, чьи образы статичны и неизменны, служат, однако, чтобы оттенять и помогать большем раскрытию и развитию динамичным образам (Давлатян, Сергуненков, Скорик).

Глава 4. Сходство и различие изображения советского солдата в произведениях В.Некрасова и Ю.Бондарева

Особенность изображения персонажей у В.Некрасова в том, что давая внешнюю характеристику персонажу, он немедленно проводит параллели с характеристикой внутренней. Так чаще всего и бывает в жизни: наружность человека, как правило, совпадает с его внутренним содержанием. Однако писатели часто поддаются соблазну выделить контрастом разницу между внешним поведением и внутренним истинным «я» героя, как это можно увидеть в образах героев в произведении Ю.Бондарева «Горячий снег». В этой особенности прозы В.Некрасова чувствуется как его большая искренность как писателя, так и его большая проницательность как человека. Он не делит героев на хорошие и плохие персонажи. Те из героев, которых можно условно отнести к отрицательным, тем не менее, вряд ли тянут на «злых гениев». К примеру, недостойно себя поведший Абросимов с точки зрения В.Некрасова - просто человек, совершивший ошибку. Ужасную ошибку, повлекшую за собой трагедию, но, тем не менее, ошибку, а не намеренное зло.

Герои Бондарева, напротив, права на ошибку не имеют. Совершивший похожую трагическую промашку Дроздовский сурово осуждается автором, беспощадно отвергается своими товарищами.

Бондарев, чтобы показать своих героев в развитии, чуть злоупотребляет, на наш взгляд, той самой контрастностью характера с внешностью. Дроздовский, выглядящий истинным офицером, безупречным и подтянутым, оказывается на поверку слабым и глупым; бесшабашный, подчас грубый и резкий Уханов - смелым и организованным бойцом, не растерявшимся в хаосе сражения. Застенчивый, неуклюжий, неопытный Кузнецов в бою проявляет себя героем.

Конечно, и у Некрасова проявляется эта контрастность, хотя бы в образе Чумака, первоначально производящем плохое впечатление. Но Некрасов не злоупотребляет эти приемом. Он вообще воздерживается от окончательной оценки своих персонажей. И если даже образ персонажа меняется, то не резко, не контрастно. Черты образа не искажаются, не меняются полностью, лишь дополняются новыми деталями, вырисовывая образ точнее и полнее.

Однако и у Некрасова, и у Бондарева образ солдат и офицеров аполитичен (не считая высших чинов в «Горячем снеге»), лишен ложного героизма, пафоса и налета ура-патриотичности.

Но у Некрасова образы бойцов все же более светлые, поднимающие дух. Герои Бондарева, при несомненном таланте писателя и уникальности произведения, кажутся мрачными и унылыми: вечно погруженный в самокопание Кузнецов, неприятно грубый и резкий Уханов, жалкий, пришибленный войной Чибисов, развязный Нечаев, надменный Дроздовский. Однако никак нельзя упрекнуть в этом автора - это тоже было, и было правдой. При том, что ужас войны одинаково сильно изображен у обоих писателей, у Некрасова все более светло и чисто, хотя ни в коем случае не приглажено или смягчено. Образы в повести «В окопах Сталинграда» более ясные, менее трагичные, менее надрывные.