Принцип изображения советского солдата в военной прозе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Принцип изображения советского солдата в военной прозе

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. «ЛЕЙТЕНАНТСКАЯ» ПРОЗА КАК ОСОБОЕ ЯВЛЕНИЕ В ВОЕННОЙ ПРОЗЕ 40-60 ГГ.

Выводы

ГЛАВА 2. ПРИНЦИП ИЗОБРАЖЕНИЯ СОВЕТСКОГО СОЛДАТА В ПРОИЗВЕДЕНИИ В.НЕКРАСОВА «В ОКОПАХ СТАЛИНГРАДА»

2.1 Образ главного героя лейтенанта Керженцева

2.2 Типичное и неожиданное в изображении советских солдат на примере образов второстепенных героев

Выводы

ГЛАВА 3. ПРИНЦИП ИЗОБРАЖЕНИЯ СОВЕТСКОГО СОЛДАТА В ПРОИЗВЕДЕНИИ Ю.БОНДАРЕВА «ГОРЯЧИЙ СНЕГ»

3.1 Принцип изображения советского солдата у Ю.Бондарева: от генерала до лейтенанта

3.2 Психологичность изображения в произведении на примерах образов Кузнецова, Уханова, Дроздовского

Выводы

ГЛАВА 4. СХОДСТВО И РАЗЛИЧИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ СОВЕТСКОГО СОЛДАТА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ В.НЕКРАСОВА И Ю.БОНДАРЕВА

Выводы

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

БИБЛИОГРАФИЯ

ВВЕДЕНИЕ

Данная работа посвящена исследованию принципа изображения советского солдата в русской военной прозе 40-60 г.г. на примерах В.Некрасова «В окопах Сталинграда» и Ю.Бондарева «Горячий снег».

Актуальность данного исследования заключается в том, что в настоящей работе будут рассмотрены принципы изображения советского солдата в «лейтенантской» прозе, как особом явлении в русской военной прозы 40-60 г.г.; показаны сходство и различие данного принципа у В.Некрасова и Ю.Бондарева, чем это обусловлено и как выражено.

Основной целью данной работы является раскрытие принципа изображения советского солдата в русской военной прозе 40-60 г.г. на примерах В.Некрасова «В окопах Сталинграда» и Ю.Бондарева «Горячий снег». Достижение поставленной цели требует решения следующих частных задач:

- показать особенность «лейтенантской» прозы в рамках военной прозы 40-60 гг.

- рассмотреть главные и второстепенные образы произведений В.Некрасова и Ю.Бондарева;

- провести сопоставительный анализ принципа изображения советского солдата в произведениях В.Некрасова и Ю.Бондарева.

Основная цель и задачи работы определили структуру данного исследования. Работа состоит из введения, четырех глав и заключения.

В качестве материала исследования использовались произведения В.Некрасова («В окопах Сталинграда») и Ю.Бондарева («Горячий снег»), критические статьи.

Во введении определяется общее направление работы, формулируются основная цель и задачи исследования, устанавливается научная новизна и практическая значимость работы.

В первой главе рассматривается лейтенантская проза как особое явление в военной прозе 40-60 г.г. Центральной проблемой второй и третьей глав становится исследование принципа изображения советского солдата в произведениях В.Некрасова «В окопах Сталинграда» и Ю.Бондарева «Горячий снег». В четвертой главе проводится сопоставительный анализ принципа изображения советского солдата в произведениях В.Некрасова и Ю.Бондарева. В заключении подводятся итоги исследования, формулируются основные выводы.

Прошлое не отяжеляет рассказ о настоящем, а сообщает ему большую драматическую остроту, психологизм и историзм. Так поступает Юрий Бондарев со своими персонажами: внешний облик и характеры его героев показаны в развитии и только к концу романа или со смертью героя автор создаёт его полный портрет. Подобное изображение требует от автора особой зоркости и непосредственности в восприятии персонажей, ощущения их реальными, живыми людьми, в которых всегда остаётся возможность тайны или внезапного озарения, тем более в таких резких, грубо, подчас бесповоротно меняющих психику человека обстоятельствах, каковым является война.

Виктору Некрасову оказался ближе толстовский подход к изображению войны: без лакировки и пафоса, но со «скрытой теплотой патриотизма». Поскольку повествование «В окопах Сталинграда» ведется от первого лица, то все события, происходящие в повести, увидены глазами главного героя - Юрия Керженцева. Тем не менее нельзя назвать изображение персонажей излишне личностным, переданным лишь сквозь отношение к ним главного героя. Некрасов показывает солдат и через отношение их друг к другу, и по их поведению в бою и на отдыхе, и в тылу, в относительно мирной жизни, сталкивая их порой с людьми, хоть и не далекими от войны, то, во всяком случае, не настолько к ним приближенными, как его герои.

Глава 1. «Лейтенантская» проза как особое явление в военной прозе 40-60 гг.

Еще до войны литература стала средством пропаганды. Перед войной многие верили, что победа достанется «малой кровью, могучим ударом». Несмотря на то, что и во время войны идеологические стереотипы и принципы тоталитарной пропаганды в годы войны остались такими же жесткими, как в довоенное время, людей, сплотившихся ради спасения Родины охватило чувство общности, которое позволило Б.Пастернаку назвать этот трагический период в истории страны «живым». Писатели и поэты приняли участие в народных ополчениях, оказались в действующей армии.

Великая Отечественная война отражена в русской литературе XX века глубоко и всесторонне, во всех своих проявлениях: армия и тыл, партизанское движение и подполье, трагическое начало войны, отдельные битвы, героизм и предательство, величие и драматизм Победы. Авторы военной прозы, как правило, фронтовики, в своих произведениях они опираются на реальные события, на свой собственный фронтовой опыт. В книгах о войне писателей-фронтовиков главной линией проходит солдатская дружба, фронтовое товарищество, тяжесть походной жизни, дезертирство и геройство. На войне разворачиваются драматические человеческие судьбы, от поступка человека зависит порой его жизнь или смерть. Писатели-фронтовики - это целое поколение мужественных, совестливых, многое испытавших, одаренных личностей, перенесших военные и послевоенные невзгоды. Писатели-фронтовики являются теми авторами, которые в своих произведениях выражают точку зрения, что исход войны решает герой, сознающий себя частицей воюющего народа, несущий свой крест и общую ношу.

В это время в литературу пришли те, кто сам воевал, сидел в окопах, командовал батареей, бился за "пядь земли", побывал в плену. Литературу этого периода называли "литературой лейтенантов" (Ю.Бондарев, В.Быков, Г.Бакланов, К.Воробьёв, В.Астафьев, Б.Васильев, В.Богомолов). Их крепко били. Били за то, что они "сузили" масштаб изображения войны до размеров "пяди земли", батареи, окопа, леска… Писатели-лейтенанты писали не о победах на фронтах, а о поражениях, окружении, отступлении армии, о неумном командовании и растерянности в верхах. За образец писателями этого поколения был взят толстовский принцип изображения войны - "не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой… с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а … в крови, в страданиях, в смерти". Аналитический дух "Севастопольских рассказов" вошел в отечественную литературу о войне двадцатого века.

"Литература лейтенантов" - лейтенантская проза - сделала картину войны всеохватной: передовая, плен, партизанский край, победные дни 1945 года, тыл… Лейтенантская проза стала необходимым основанием всего накопленного культурного, нравственного, социального опыта людей, прошедших через Великую Отечественную войну и вынесших из неё уроки таких необходимых для существования человека качеств, как надежда, мужество и толерантность, которые помогали воспринимать человечество в целом и каждую личность в отдельности. Лейтенантская проза», войдя в состав «военной прозы», задала главные ориентиры художественных поисков для этого жанра. В «лейтенантской прозе» очень ясно прозвучала тема судьбы и нравственного выбора. На войне, перед лицом постоянно ожидаемой смерти, человек просто вынужден делать свой нравственный выбор: сказать правду или солгать, струсить и предать или же погибнуть, но остаться верным долгу.

Первой в ряду подобных произведений стала повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (1946). Ее отличала достоверность. В ней отразился дорогой ценой оплаченный опыт офицеров с передовой, безымянных защитников Сталинграда, которые, не жалея себя, сражались за каждый клочок родной земли. Именно эта повесть и стояла у истоков «лейтенантской прозы», более чем на десятилетие опередив последующие за ней «Горячий снег» (1965 - 1969) Ю. Бондарева, «Навеки девятнадцатилетние» (1979) Г. Бакланова, «Убиты под Москвой» (1961) К. Воробьева.

Эта книга была опубликована сразу же после войны в журнале «Знамя» (1946, №8-9) под названием «Сталинград» и лишь позже ей дали название «В окопах Сталинграда». Ее появление заставило растеряться литературную общественность: никому неизвестный автор, простой офицер, повесть написана простым, не возвышенным (в духе «за Родину, товарищи!») стилем, ни слова о партии, всего несколько мелькнувших упоминаний о Сталине. На всевозможных обсуждениях звучали стереотипы: «взгляд из окопа», «автор дальше своего бруствера не видит». Но «В окопах Сталинграда» - книга не только о военных действиях. Она прежде всего о людях, о тех, кто сумел выстоять и победить. В условиях войны, как страшного испытания душевных и физических сил человека, характеры людей проявляются по-разному. На первый взгляд кажется, что писатель не дает оценок происходящему (в самом деле, его герой осторожно дает оценки окружающим его людям, неприязнь и симпатию объясняя только личными причинами, не осуждая и не применяя мораль партийца и коммуниста, что для того времени - удивительная редкость), но сама интонация некрасовского текста расставляет все на свои места.

Юрий Васильевич Бондарев, бывший офицер-артиллерист, воевавший в 1942 - 1944 годах под Сталинградом, на Днепре, в Карпатах. Одно из достоверных произведений, написанных Бондаревым о войне - роман «Горячий снег» о Сталинградской битве, о защитниках Сталинграда, для которых он олицетворял защиту Родины. Его военные произведения пронизаны романтическими сценами. Герои его повестей и романов - мальчики, вместе с совершаемым героизмом ещё успевающие подумать о красоте природы. Например, горько плачет по-мальчишечьи лейтенант Давлатян, считая себя неудачником не потому, что его ранили и ему больно, а оттого, что он мечтал попасть на передовую, хотел подбить танк. В романе Ю. Бондарев попытался развить традиции «лейтенантской прозы» (тем более что она к этому времени переживала определенный кризис). Герои романа гибнут, не дожив, многого не узнав. Но (и это самое важное) они узнали главное: истинную ценность дружбы и любви, каждого мига жизни, прошли проверку на человечность через испытание огнем.

Бондареву уже нельзя приписать тот «взгляд из окопа», в котором обвиняли Некрасова. Герои Бондарева - не только офицеры и рядовые, но и высшие чины - воюют, как в окопах и у орудий, так и чертя стратегические планы на картах. Среди образов Бондарева - как бывший в плену Чибисов, так и Главнокомандующий. Произведение Ю.Бондарева, в сравнении с повестью В.Некрасова, охватывает больше «областей» войны, показывает нам войну во всех ее проявлениях, с разных ракурсов, как «сверху», так и из окопа. При этом Бондарев не разделяет взгляд на войну на «окопный» и «генеральский», смешивая и сталкивая ситуации и сближая образы, заставляя читателя проводить аналогии между генералом и лейтенантом, между рядовым и офицером.

Выводы

Война, прокатившаяся по людям и судьбам, оставила нам неизгладимый след и немалое наследство в литературе. И особняком в военной литературе выделяется проза «лейтенантского поколения». Поколения, чью молодость забрала и безжалостно искалечила война. Поколения, ушедшего на войну детьми, а вернувшегося стариками.

"Литература лейтенантов" показала нам войну во всех ее проявлениях: передовая, плен, партизанский край, победные дни 1945 года, тыл… Лейтенантская проза стала тем самым необходимым основанием всего накопленного культурного, нравственного, социального опыта людей, переживших такое тяжелое событие, как Великая Отечественная Война, и сумевших вынести из неё уроки таких необходимых для существования человека качеств, как надежда, мужество и толерантность, опытом, который было важно, не растеряв ни крупинки, передать следующим поколениям, ради которых они сражались и погибали. Войдя в состав «военной прозы», «литература лейтенантов» задала главные темы художественных поисков для этого жанра.

В «лейтенантской прозе» особенно ясно прозвучала тема судьбы и нравственного выбора. На войне, перед лицом постоянно ожидаемой смерти, человек просто вынужден делать свой нравственный выбор: сказать правду или солгать, струсить и предать или же погибнуть, но остаться верным долгу. И от его выбора зависит, останется ли он человеком или лишь сломанной войной бездушной марионеткой.

«Лейтенантская проза» из всей военной литературы стала наименее агитационной, беспристрастно судя не рядовых и офицеров, не трусов и храбрецов, не патриотов и предателей, даже не советских солдат и немецких, а лишь Человека, как он есть. Ибо на войне человек становится тем, что есть на самом деле, без единого слоя наносной фальши.

Глава 2. Принцип изображения советского солдата в произведении В.Некрасова «В окопах Сталинграда»

2.1 Образ главного героя лейтенанта Керженцева

Повествование в повести В.Некрасова ведется от первого лица: это делает ее похожей на дневниковые записи, очерки. Вообще очерк был излюбленной формой писателей военного времени. Описывается почти каждый день пребывания военного инженера лейтенанта Керженцева на фронте. Кроме описаний боев, в повести много воспоминаний героя, его размышлений о пережитом, о том, как изменила его война. Стыд, неловкость испытывает Юрий за то, что он, командир, «не знает, где его взвод, полк, дивизия». А ведь казалось, что самое страшное - отступление под Москвой - уже позади. Но наши войска снова отходят. Юрий чувствует свою вину перед мирными жителями, которых они не могут защитить. Он чувствует свою ответственность за то, что кажется ему самым страшным - «бездеятельность и отсутствие цели».

Война - это трудная работа, это не только бои, но и тяжелый физический труд. Кем только не приходится быть порой бойцу на войне: и столяром, и плотником, и печником. Кроме боевых качеств, на фронте еще ценится умение выжить, приспособиться к условиям.

Кровь, пот, окопы, смерть... К этому, казалось, давно должен был привыкнуть Юрий. Но не может. Нельзя привыкнуть к тому, что смерть все время рядом... Хотя в повести нет трагического тона, но главный герой каждый раз ощущает смерть товарищей как личную трагедию, при этом говоря об этом спокойно и без надрыва. Но это спокойствие - кажущееся, спокойствие мужчины, офицера, держащего себя в руках, несмотря на весь окружающий его ужас.

«…Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы.

- Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. …Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать.

Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.

Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях…».

«…Через два часа раненый умер. Его фамилия Фесенко. Я узнаю это из красноармейской книжки…

…Перебираемся в соседний блиндаж, где лежат раненые. Их четыре человека. Один бредит. Он ранен в голову. Говорит о каких-то цинковых корытах, потом зовет кого-то, потом опять о корытах. У него совершенно восковое лицо и глаза все время закрыты. Он, вероятно, тоже умрет.

Убитых мы не закапываем. Мины свистят и рвутся кругом без передышки…».

Главный герой повести Юрий Керженцев, кажется, менее всего подходит для военной жизни. Архитектура, живопись, музыка, книги - вот что интересовало его до войны. Не зря же разведчик Чумак говорит ему: «А я думал, Вы стихи пишете. Вид у Вас такой, поэтический». Но его отношение к Юрию меняется от полного пренебрежения до глубокого уважения и признания его мужества.

Керженцев малоразговорчив, хотя его нельзя назвать замкнутым и не общительным. Он старается найти общий со всеми, он недоумевает над необщительностью и отчужденностью Фарбера. Но при этом мы редко слышим от героя каких-либо пространных рассуждений вслух. В диалогах со второстепенными персонажами главный герой немногословен и краток. Однако его внутренний монолог непрерывен, именно на нем построено все повествование.

Юрий Керженцев рассуждает о природе русского патриотизма, о том самом «русском чуде», о «скрытой теплоте патриотизма», о которой писал еще Л. Толстой, о том, что это сильнее, чем немецкая организованность и танки с черными крестами.

«…спроси его, что такое социализм или родина, он, ей-богу ж, толком не объяснит: слишком для него трудно определяемые словами понятия. Но за эту родину - за меня, Игоря, за товарищей своих по полку, за свою покосившуюся хибарку где-то на Алтае - он будет драться до последнего патрона. А кончатся патроны - кулаками, зубами... вот это и есть русский человек. Сидя в окопах, он будет больше старшину ругать, чем немцев, а дойдет до дела - покажет себя…».

Керженцев не спорит яростно, как Игорь Свидерский, о невозможности победы немецкой армии, но чувствуется его внутреннее несогласие с Георгием Акимовичем, утверждающим, что по всем правилам войны немцы должны победить, скрытое возмущение словами Калужского. Но именно что скрытое и внутреннее - вслух и громко выражать оценку и мнение о чем-либо автор предоставляет второстепенным героям.

Керженцев не кричит о защите Родины, бия себя в грудь, не бросается словами о непобедимости советской армии, но чувствуется, что мысли о вынужденном отступлении терзают его, что беспокойство за судьбу сданных городов не отпускают его.

«…Неужели немец так глубоко вклинился? Воронеж... Если он действительно туда прорвался, положение наше незавидное... А по-видимому, прорвался-таки, иначе не отводили бы нас без боя. Да еще с такого рубежа, как Оскол. А до Дона, кажется, никаких рек на нашем участке нет. Неужели до Дона уходить…».

Мы чувствуем его боль из-за того что пришлось сдать оборону, оставить немцам еще один рубеж, еще одна часть родной земли будет осквернена захватчиками. Его мучает мысль о том, что отступление - бесславное, без боя, без борьбы, без попытки отстоять святое - родную землю. Но приказ - это приказ.

«…Обороны на Осколе более не существует. Все, что вчера еще было живым, стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось маленькими красными дужками, зигзагами и перекрещивающимися секторами, на что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками,- все это уже никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в заплывшее илом жилище лягушек, заполнится черной, вонючей водой, обвалится, весной покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут бродить по тем местам, где стояли когда-то фланкирующего и кинжального действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без боя, без единого выстрела...».

Взгляд главного героя (автора?) напряженный и изучающий. Специфика условий войны заставляет замечать каждую мелочь, вглядываться в людей, запоминая каждую черту лиц и характеров. Глазами Керженцева мы выхватываем из хаоса войны разрозненные картинки: сколько мин и пулеметов осталось, как застегнут на все пуговицы начштаб Максимов, как вьются оводы над рекой, в небе - немецкие бомбардировщики, в подвале - кошка с котятами, раненная осколком.

Но Керженцев, инженер, выполняя обыденную военную работу (минируя берег, копая окопы), мыслями то и дело переносится к довоенной жизни, к родному городу, к родному дому, перебирая в памяти каждую мелочь, каждую деталь: от киевских каштанов и Крещатика до усов старого кота и бабушкиных пилюлей. Он словно находит спасение в этих воспоминаниях от бесконечных ужасов войны, от нечеловеческой усталости.

«Вспоминается наша улица - бульвар с могучими каштанами; деревья разрослись и образовали свод. Весной они покрываются белыми и розовыми цветами, точно свечками. Осенью дворники жгут листья, а дети набивают полные карманы каштанами. Я тоже когда-то собирал. Мы приносили их домой целыми сотнями. Аккуратненькие, лакированные, они загромождали ящики, всем мешали, и долго еще выметали их из-под шкафов и кроватей. Особенно много их всегда было под большим диваном. Хороший был диван - мягкий, просторный. Я на нем спал. В нем было много клопов, но мы жили дружно, и они меня не трогали. После обеда на нем всегда отдыхала бабушка. Я укрывал ее старым пальто, которое только для этого и служило, и давал в руки чьи-нибудь мемуары или "Анну Каренину". Потом искал очки. Они оказывались в буфете, в ящике с ложками. Когда находил, бабушка уже спала. А старый кот Фракас с обожженными усами жмурился из-под облезшего воротника... Бог ты мой, как все это давно было!.. А может, никогда и не было, только кажется...».

Казалось бы, мелочи, обычные, малолиричные воспоминания, перебирающие обыденные бытовые детали, а сколько тоски и боли! Герой думает о потерянном родном городе, о друзьях - кто-то уже погиб, а о чьей-то судьбе ему неизвестно, остается лишь надеяться на лучшее. И все это сквозь то же упорное, монотонное выполняемое дело - для жизни, для смерти, для войны. А поверх только одна мысль - отступление, отступление. И тяжелое чувство вины. «Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает. Спят. А завтра проснутся и увидят немцев. И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь...».

Керженцева мучает мысль о том, что в ходе отступления за ними остаются мирные села, мирные жители. Хоть он и не размышляет о том, как им придется с немцами, но эти мысли висят в воздухе, свербят душу. Глазами героя мы видим лица жителей оставляемой территории, чувствуем его мучительную вину перед ними, вину невольную, но от этого не менее тяжелую. Керженцев чувствует, что как офицер, несет большую ответственность за все происходящее, чувствует вину от того, что находится не на своем месте, не выполняет свой долг перед Родиной, не может ответить в эти испуганные лица хоть что-то обнадеживающее и вынужден опускать глаза и отмахиваться от вопросов.

«…Я не могу смотреть на эти лица, на эти вопросительные, недоумевающие глаза. Что я им отвечу? На воротнике у меня два кубика, на боку пистолет.

Почему же я не там, почему я здесь, почему трясусь на этой скрипучей подводе и на все вопросы только машу рукой? Где мой взвод, мой полк, дивизия? Ведь я же командир...».

Хотя война, и работа, и ответственность офицера и инженера, однако Керженцев внимателен к окружающим его людям: к своему другу Ширяеву и ординарцу Волегову, к инженеру Георгию Акимовичу, к замкнутому, молчаливому Фарберу. Это не какая-то особая душевность героя или сентиментальность. Это суровое бытие войны, сближающее людей, заставляющее приглядываться к ним, быть теплым с близкими - завтра ты можешь это не успеть. Главный герой подчас груб с товарищами, раздражителен и малообщителен, но в душе он испытывает сильную привязанность, нежность к многим из них - не только к своему ординарцу, которого любит как брата, но и к Игорю, тяжело переживая то, что война их разделяет, испытывая страх от мысли, что он может больше никогда не увидеть его; к Ширяеву, которого он уважает как хорошего бойца и умного командира, и просто как веселого товарища, с которым легче делить тяготы войны; к Чумаку, с которым вначале он вступает конфликт, но впоследствии начинает испытывать симпатию, уважая и ценя в нем его задиристость, легкую, ненатужную смелость, его острый язык и умение пошутить в тяжелый момент, даже его взрывную вспыльчивость, от которой сам же вначале не раз страдает.

Однако отчасти в этом и заслуга главного героя. Керженцев - явно интеллектуальный тип человека с тонкой душевной организацией, человека размышляющего. Но при этом, сталкиваясь с людьми менее интеллигентными, менее образованными, он умеет видеть в них что-то лучшее, чего он, возможно, сам лишен: практичность, хозяйственную сметку и безупречную преданность своего ординарца, отчаянную храбрость Седых, дальновидность Пилипенко. И видя в них это, он учится ценить в людях что-то иное, чем то, что ценят люди его круга, его типа.

«…Ведь у меня и раньше были друзья. Много друзей было. Вместе учились, работали, водку пили, спорили об искусстве и прочих высоких материях... Но достаточно ли всего этого? Выпивок, споров, так называемых общих интересов, общей культуры? Вадим Кастрицкий - умный, талантливый, тонкий парень. Мне всегда с ним интересно, многому я у него научился. А вот вытащил бы он меня, раненого, с поля боя? Меня раньше это и не интересовало. А сейчас интересует. А Валега вытащит. Это я знаю... Или Сергей Веледницкий. Пошел бы я с ним в разведку? Не знаю. А с Валегой - хоть на край света. На войне узнаешь людей по-настоящему. Мне теперь это ясно. Она - как лакмусовая бумажка, как проявитель какой-то особенный…».

Но при этом герой не судит других людей, тех, кто, возможно, не «вытащил бы с поля боя». Не судит он и Калужского, во всяком случае, мы не слышим из его уст слов осуждения. Если герой выражает свое недовольство, то делает это через действие, как и положено партийцу, что можно увидеть в эпизоде с разведчиком, снимающим часы с убитого немца. Но и возмутившись этим, восстав, герой постепенно приходит, хоть и не к принятию подобных вещей, то, по крайней мере, к пониманию и неосуждению. И в ситуации с Абросимовым мы почти не слышим слов осуждения, хотя без сомнения осуждение со стороны автора тут есть - он выражает его словами Ширяева и Фарбера, майора Бородина. Единственное реакция Керженцева на недопустимое поведение Абросимова - уход, отстранение.

«В армии не договариваются, а выполняют приказания,- перебивает Абросимов.- Что я вам утром приказал? …И, вдруг опять рассвирепев, машет в воздухе пистолетом.- Шагом марш в атаку! Пристрелю, как трусов! Приказание не выполнять!..

Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.

- Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу я вам, как свою шкуру спасать...

Я больше не могу слушать. Поворачиваюсь и ухожу…».

Попав в горящий Сталинград, Керженцев вдруг ощущает весь груз ответственности, возможно, потому что остался на какое-то время без друзей (не считая своего ординарца), возможно, потому что оказался среди незнакомых людей, многие из которых ждут его офицерского приказа. Но растерявшись поначалу, он приходит в себя - среди боя и смуты, среди сменяющих друг друга кадров войны, как страшных, так и курьезных даже в своем ужасе.

Стычка с Чумаком показывает читателю, чего стоит главный герой не только как командир и боец, но и просто как мужчина, как человек с сильной волей. Разговор с Фарбером окончательно убеждает нас, что герой - человек образованный, интеллигент. Однако интеллигент, умеющий найти общий язык со всеми, понять не только себе подобных, но и людей иного типа, иного склада характера.

Но главный герой у Виктора Некрасова - не идеальный образ непогрешимого русского офицера, или бесстрашного коммуниста «чистые руки - горячее сердце». У него есть свои слабости и человеческие привычки. Он любит лимон, он раздражается, чувствуя себя виноватым перед своим людьми, его самолюбие задевает вызывающее поведение Чумака. Но при всем этом ему чужд снобизм и высокомерие офицера - то, что мы увидим у героев Бондарева. Он не пачкает рук случайной наживой и мародерством (позорными и неизбежными спутниками любой, самой священной войны). Он сдерживает свое самолюбие ради дисциплины в батальоне. Он весь светлый и чистый, но при этом живой, без нимба и прикрас. Керженцев чужд ложного героизма, он признает, если не знает, как можно выполнить задание. Но при этом понимает, что сделать нужно и придется. «И что такое вообще храбрость? Я не верю тем, которые говорят, что не боятся бомбежек. Боятся, только скрыть умеют. А другие - нет. Максимов, помню, говорил как-то: "Людей, ничего не боящихся, нет. Все боятся. Только одни теряют голову от страха, а у других, наоборот, все мобилизуется в такую минуту и мозг работает особенно остро и точно. Это и есть храбрые люди".

Мы видим, как сменяется настроение героя: он то настроен на работу, на деятельность, то предается воспоминаниям, не отрываясь от основного потока войны. А то мы видим, как его одолевает усталость, то, что Борис Слуцкий позже назовет в своем стихотворении «усталая ранняя старость», старость юноши, видевшего слишком много, испытавшего слишком страшное для своего «возраста радости». «Люся спрашивала тогда, люблю ли я Блока. Смешная девочка. Надо было спросить, любил ли я Блока, в прошедшем времени. Да, я его любил. А сейчас я люблю покой. Больше всего люблю покой. Чтоб меня никто не вызывал, когда я спать хочу, не приказывал...». Усталость человека, долгое время живущего тяжелой жизнью, с частыми нервными напряжениями. Если, конечно, можно назвать «тяжелой жизнью» жизнь в аду, которым является любая война. В данном контексте это звучит скорее эвфемизмом.

Что касается образа главного героя в непосредственно батальных сценах, в самой гуще событий войны, то нельзя сказать, что он как-то особенно изменяется или выделяется автором. Вообще эти страницы произведения наиболее «очерковые», если можно так выразиться. Фразы короткие, сухие, рубленые, но выразительные и четкие. Герой делает то, что положено делать на войне - он атакует, он стреляет, он помогает товарищам, его ранят. Но при этом параллельно идет поток сознания. Обостренные чувства отмечают все вокруг: холод, от которого мерзнут пальцы, выстрелы, стоны, серое небо, пули, снег. Кадры и детали мелькают как вокруг, так и в сознании героя, заставляя нас ощущать эту обостренность восприятия во время боя.

Мы не слышим от главного героя жалоб или возмущения во время и после сцен сражения и атак. Однако мы чувствуем его боль и горечь, когда он говорит о погибших и раненных товарищах, о Карнаухове, чье тело остается у немцев - его не забрать и не похоронить. Керженцева ужасает это простота смерти на войну, хотя, казалось бы, он уже давно должен к этому привыкнуть. Но главный герой каждый раз заново ощущает трагедию смерти таких юных, еще ничего, кроме войны не успевших в этой жизни ребят.

«…Всего батальон потерял двадцать шесть человек, почти половину, не считая раненых.

Простые гробы из сосновых необструганных досок. Темнеют три ямы.

Просто как-то это все здесь, на фронте. Был вчера - сегодня нет. А завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на крышку твоего гроба. А может, и гроба не будет, а занесет тебя снегом и будешь лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится.

Три маленьких рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушанки. Три колышка. Салют - сухая, мелкая дробь автомата. Минута молчания. Саперы собирают лопаты, подправляют могилы.

И это все. Мы уходим.

Ни одному из них не было больше двадцати четырех лет…».

С болью Керженцев думает о погибшем Карнаухове, о том, каким он его видел последний раз, о том, что Карнаухов так и не успел прочесть ему свои стихи, о том, что, возможно, Карнаухов предчувствовал свою смерть.

Подобные мысли преследуют каждого на войне, и главный герой не исключение. В мирной жизни нормальный человек избегает мыслей о смерти, живет так, словно в его распоряжении вечность. Иное дело - на войне. Смерть окружает людей, она везде и всюду, и невозможно игнорировать ее присутствие, забыть о ней. Человек на войне остро ощущает свою смертность, понимает, что каждую минуту, каждую секунду он может больше не увидеть своих близких, не успеть улыбнуться им, не успеть выполнить свою задачу. Смерть повсеместна и вездесуща, не спрятаться и не укрыться, да и невозможно - долг воина как раз в обратном.

Керженцев редко размышляет о своей смерти, о том, что возможно, он больше не увидит своих родных, друзей. Но чувствуется, что эти мысли неотступно преследуют его, прорываясь сквозь привычные размышления и воспоминания. Однако главный герой гонит их от себя, понимая, что может поддаться панике, позволить ужасу войны навалиться на разум, погасить его. А этого нельзя допустить - он офицер, он командир, его долг служить примером бойцам, держать голову ясной.

Главный герой как воин и офицер - явно человек действия. Ему нестерпимо быть без дела в общей деятельности войны. Он чувствует себя потерянным, не имея боевой задачи. По тону повествования мы можем ощутить как он напряжен вне военных действий и как собран, сосредоточен, находясь на передовой. Война, сражение - для него не повод отличиться, сделать военную карьеру, получить орден. Война - дело, ради которого он здесь находится, дело, которое он старается выполнить на совесть, и герой невыносимо страдает, когда вынужденно отстранен от него.

«…Да, самое страшное на войне - это не снаряды, не бомбы, ко всему этому можно привыкнуть; самое страшное - это бездеятельность, неопределенность, отсутствие непосредственной цели. Куда страшнее сидеть в щели в открытом поле под бомбежкой, чем идти в атаку. А в щели ведь шансов на смерть куда меньше, чем в атаке. Но в атаке - цель, задача, а в щели только бомбы считаешь, попадет или не попадет…».

В этой устремленности к действию Некрасов вовсе не хочет показать какую-то особенную, необычайную смелость главного героя. Нет, Керженцев открыто признает, если испытывает страх, растерянность, тяжесть груза ответственности командира и офицера. Но это не мучает его, это лишь преодолимые трудности. А бездеятельность пугает его, заставляет испытывать чувство неполноценности и вины.

Главный герой у Виктора Некрасова - наиболее устраненный от какой-либо политики и пропаганды персонаж. Если мы и слышим какие-либо политические рассуждения, то, как правило, от второстепенных героев (Ширяев, Фарбер). Почти все упоминания, могущие быть отнесенными к этой области - либо обычные военные шутки («посадим Гитлера в бочку со вшами и руки свяжем, чтоб чесать не мог»), либо разговоры простых, далеких от политики бойцов (Седых, Лазаренко).

Единственное серьезное упоминание Гитлера - в конце повести, когда герой читает Чумаку речь фюрера о взятии Сталинграда и после размышляет, каким образом пришли к победе советские войска, не будучи подготовлены к войне лучше, чем немецкие, не имея лучших боеприпасов и немецкой организованности. Но и тогда он не дает никакой оценки этому, не говорит о патриотизме и силе духа. Мы слышим только радость от победы, упоение бойца, отстоявшего свою Родину. «…А за теми вот красными развалинами,- только стены как решето остались,- начинались позиции Родимцева - полоска в двести метров шириной. Подумать только - двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров... Хо-хо!

А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. …Эх, Чумак, Чумак, матросская твоя душа, ну и глупые же вопросы ты задаешь, и ни черта, ни черта ты не понимаешь. Иди сюда. Иди, иди... Давай обнимемся. Мы оба с тобой выпили немножко. И Валегу давай. Давай, давай... Пей, оруженосец!.. Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали... Кирпич, и больше ничего... А мы вот живы. А город... Новый выстроим. Правда, Валега? А немцам капут».

Единственное упоминание Сталина (что так удивило и возмутило литературную общественность того времени) - от второстепенного героя - от второстепенного героя, при этом главный герой не высказывается в ответ никакого связного мнения. И хотя, высказывание о Главнокомандующем - положительное (а какое оно могло еще быть от партийца и сталинградца Некрасова), но как это далеко от «железобетонных» образов Сталина в других произведениях военной прозы, хотя бы у Бондарева.

«…- А все-таки воля у него какая...- говорит Ширяев, не подымая глаз. - Ей-богу...

- У кого? - не понимаю я.

- У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только! В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать. Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми своими "юнкерсами" и "хейнкелями". И это после прорыва, такого прорыва!.. После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку тянем. А главнокомандующему за весь фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как думаешь, Керженцев, успевает или нет?

- Не знаю. Думаю, все-таки успевает.

- Успевает, думаешь? Ой, думаю, не успевает. Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезешь, матюком покроешь, ну иногда там пистолетом пригрозишь... Да и всех наперечет знаешь,- и каждый бугорок, каждую кочку сам лично облазишь. А у него что? Карта? А на ней флажки. Иди разберись. И в памяти все удержи - где наступают, где стоят, где отступают. "Нет, не завидую я ему. Нисколечко не завидую...".

И хотя главный герой не любит упоминаний о важности выполняемой им и его бойцами задачей, чувствуется, что он хорошо это понимает, и, посмеиваясь над Ипполитом Астафьевым с его «исторической миссией», Керженцев в душе признает частичную его правоту. Война будто бы соединяет советских солдат, оставшихся наедине со смертью, с остальным миром, так же воюющим с фашизмом», как и они, здесь, на Сталинградской земле.

«…Авиация союзников совершила небольшие налеты на Лаэ, Саламауа, Буа на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с японцами в секторе Оуэн-Стэнли стали несколько более интенсивными. В Монровию, столицу Либерии, прибыли американские войска.. А здесь, на глубине четырнадцати метров, в полутора километрах от передовой, о которой говорит сейчас весь мир, я чувствую себя так уютно…»

Подводя итог, можно сказать, что образ лейтенанта Керженцева в повести - это образ не бойца и не коммуниста как таковых. Это образ прежде всего Человека. Человека, такого же, как все, не лучше и не хуже. Человека, имеющего семью, родных, друзей, курящего, имеющего предпочтения в еде, знающего немецкий, любящего музыку Чайковского и читающего поэзию, самолюбивого, но сдержанного, молчаливого, но проницательного. Все эти мелкие детали делают образ главного героя человечным, а не агитационно-патриотичным. Но при всем том этот «обычный» человек, там, в горящем Сталинграде, сотворил Подвиг. Подвиг ради жизни на земле.

2.2 Типичное и неожиданное в изображении советских солдат на примере образов второстепенных героев

Типичного в изображении советского солдата в произведении В.Некрасова мало. Да и как могло быть иначе, ведь «В окопах Сталинграда» стало «первой ласточкой» в прозе «поколения лейтенантов». Некрасов первым увел изображение войны от политики и агитации, и простым, четким языком военного рассказал - просто то, что было с ним и его товарищами, предоставив судить и оценивать читателю. В повести «В окопах Сталинграда» не чувствуется надрыва и боли, свойственным произведениям Васильева, Бакланова и даже (пусть не столь сильно) Бондарева. Но писал-то человек, воевавший на одной из самых страшных передовых, участвовавший в боях, где вершилась история! Тем не менее, осознание этого хоть и есть у Некрасова, но он не делает акцент на этом.

Повесть больше всего похожа на дневниковые записи, и второстепенные персонажи порой кажутся более ярким, чем главный герой - ведь мы видим их его глазами, его напряженным взглядом человека на войне, взглядом, ухватывающим каждую деталь. Второстепенные персонажи обрисованы как внешне, так и с познанием их характеров. При этом автор рассказывает о них тепло и с нежностью, либо с легкой неприязнью и насмешкой, но всегда очень человечно. Сильно чувствуется автобиографичность, тот факт, что эти образы не просто литературные персонажи - это люди, которых писатель любил или знал.

Самые яркие образы среди второстепенных персонажей - это ординарец Волегов и друг Керженцева Игорь Свидерский. Менее яркие, но все же запоминающиеся - комбат Ширяев, разведчик Чумак, начальник штаба Абросимов, командиры рот Фарбер и Карнаухов. Впрочем, все персонажи в произведении, даже эпизодичные, обрисованы коротко, но ярко и четко, что, видимо, объясняется ранее упоминавшимся нами феноменом взгляда человека на войне, взгляда, ухватывающего каждую мелочь.

Образ Игоря Свидерского, друга главного героя, сразу же вызывает симпатию у читателя. Это интеллигентный парень, дипломант художественного института, и чувствуется, что возмужал он только на войне. Но в нем нет ни капли слабины или томности, которую невольно ожидаешь от первоначального впечатления обрисованного образа. Он ярый патриот, горячо защищающий Родину не только с оружием в руках, но и в спорах, готовый кинуться на каждого, кто посмеет усомниться в победе советских войск. Он резко и грубо обрывает Калужского, говорящего, что, возможно, вскоре, немцы победят, и мы видим, что он горд, вспыльчив, склонен к максимализму, и - вместе с тем - как он горячо любит Родину, не может смириться даже с предположением, что захватчики могут победить. «…Игорь подымает вдруг голову. Похудевшее, небритое лицо его стало каким-то бурым под слоем загара и пыли…

- Знаешь, чего сейчас мне больше всего хочется, Калужский?

- Вареников со сметаной, что ли? - смеется Калужский.

- Нет, не вареников... А в морду тебе дать. Вот так вот размахнуться и

дать по твоей самодовольной роже... Понял теперь? …Командир тоже называется... Я вот места себе найти не могу от всего этого. А ты - "мы еще можем пригодиться родине". Да на кой ляд такое дерьмо, как ты, нужно родине!..»

В целом образ Игоря Свидерского светлый и ясный. Веселый, общительный, самолюбивый, неравнодушный к женской красоте, он словно менее «военный», что ли, по сравнению с другими героями повести.

Но при этом он сильнее Керженцева переживает их вынужденную бездеятельность, отступление войск. К войне он относится, в отличие от главного героя, не как к тяжелой работе, которую необходимо выполнить и выполнить хорошо, а как к личной драме, личной своей обиде от немцев, которые задолжали ему бой чести. Он словно носит войну в себе, не забывая о ней ни на минуту, в контраст Керженцеву, который на войне лишь телом и разумом, сердцем же весь в довоенной мирной жизни.

Образ ординарца Волегова, Валеги - самый яркий и самый лиричный из второстепенных персонажей в повести. Автор изображает его с нескрываемой нежностью, с братским, даже в чем-то отцовским, чувством. Главный герой не раз и не два восхищается жизненной хваткой и сметкой своего ординарца, его предусмотрительной заботой о Керженцеве, его ненавязчивой преданностью, его спокойным мужеством. «…У Валеги характер диктатора, и спорить с ним немыслимо. А вообще это замечательный паренек. Он никогда ничего не спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела…».

Но не только восхищение испытывает Керженцев к своему ординарцу. Юный, но не по годам умный и сметливый, смелый Валега дорог Керженцеву как брат.

Однако хотя Керженцев относится к своему ординарцу, как к не по годам разумному младшему брату, ординарец к нему относится как заботливая нянька к непослушному, но любимому малышу. Чувство братской любви связывает этих двух героев. Человеку необходимо любить, чтобы чувствовать себя живым, и это вдвойне относится к человеку на войне. Там, где смерть тебя подстерегает со всех сторон, любовь вдвойне ценнее и нужнее. Валега не только заботливо опекает Керженцева, но и предан ему всей душой, по-детски ревнует его к Седых, готов рисковать жизнью ради Керженцева, при этом считает, что не более чем выполнение его долга перед лейтенантом. И Керженцев платит ему взаимностью, хотя не отдает себе отчета, в том насколько ординарец ему дорог.

«..Привык я к тебе, лопоухому, чертовски привык... Нет, не привык. Это не привычка, это что-то другое, гораздо большее. Я никогда не думал об этом. Просто не было времени…».

Насколько ординарец чувствует себя ответственным за иной раз непрактичного, забывчивого и рассеянного своего лейтенанта, настолько и Керженцев чувствует свою ответственность за него, считая, что взял на себя ее в тот момент, когда попросил Валегу разделить его судьбу на войне, стать его ординарцем.