Лагерная проза А.И. Солженицына

Размещено на http://www.allbest.ru/

ОГЛАВЛЕНИЕ

• ВВЕДЕНИЕ
• ГЛАВА 1. ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
• ГЛАВА 2. ШАРАШКА - ЗОЛОТАЯ КЛЕТКА
• ГЛАВА 3. ГЕРОЙ ИЛИ ПРЕДАТЕЛЬ?
• ЗАКЛЮЧЕНИЕ
• СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
• ВВЕДЕНИЕ
• Антитоталитарная тема в русской литературе, возникшая во второй половине 50-х годов прошлого века, не потеряла своего значения в наше время, хотя личности писателей, трудившихся в этом направлении, порой вызывают больше интереса, чем их произведения. Несомненным лидером среди писателей-диссидентов является фигура поистине культовая - Александр Исаевич Солженицын. В антитоталитарной прозе Солженицын занимает такое место, какое занимал Пушкин среди поэтов Золотого века: из множества талантливых людей только он стал ассоциироваться со своей эпохой. К этому человеку никто не мог остаться равнодушным - ни почитатели, ни критики.
• Солженицын даже не был первооткрывателем темы человеческой трагедии в условиях несвободы. Еще раньше об этом с болезненной выразительностью успели написать Иван Солоневич и Варлам Шаламов, чей лагерный опыт был гораздо тяжелее. Но именно «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» произвели настоящий фурор как в Советском Союзе, так и за его пределами. Жестко и решительно писатель сорвал завесу с того, что прежде являлось тайной. Эта бескомпромиссность пугала и шокировала тех людей, которые были рады поскорее забыть свое страшное прошлое и снова шагать вперед к светлому будущему. Солженицын же предпочел поступить иначе. Он всегда был по натуре борцом, к тому же перфекционистом, всегда стремился к совершенству.
• Солженицын - человек действия. И ему удалось довести борьбу с тоталитарным коммунизмом до победного конца, хотя цена этого была достаточно высока - преследования, травля, высылка из СССР, да и разрыв отношений с некоторыми товарищами. Так распалась, едва успев начаться, дружба с Варламом Тихоновичем Шаламовым, который считал неправильным добиваться мировой славы за счет личной трагедии.
• У этих лагерных летописцев часто случались разногласия, особенно когда дело касалось различных литературных тонкостей. Например: стоит ли использовать средства художественной выразительности при описании будней за колючей проволокой? О таком явлении следовало бы рассказывать беспристрастно. Для чего подробно выписывать человеческие характеры? Гулаговская мясорубка перемалывает каждую личность, оставляя жалкий остаток мышц и костей, обтянутых кожей с незаживающими цинготными язвами. Как заметила И.П. Сиротинская, исследователь творчества Шаламова, «если бы Солженицыну пришлось описывать толпу, стоящую перед газовой камерой Освенцима, то он бы и тогда тщательно прописал каждый характер»[7]. Слишком разными оказались подходы у двух авторов к изображению лагерной жизни. Каждый описывал то, что видел. Если у Солженицына неволя - это чистилище, способное возвысить дух, то у Шаламова - страшный ад, где пропадают последние остатки веры.
• Даже у самых близких друзей Солженицын не всегда мог найти поддержку. Как и любой яркой индивидуальности, писателю часто приходилось сталкиваться с непониманием окружающих. Но это не ослабило его внутренней энергии. Старые лагерники, отсидевшие по десять, пятнадцать, а то и двадцать пять лет, недоумевали: почему этот человек не может смириться с тем, что уже прошло? Тем более, срок у него был относительно небольшой по тем временам - 8 лет. Однако не в характере Солженицына было смиренно нести свой крест. Его упрекали в чрезмерном самолюбовании, истеричности, неуемной жажде славы, но только такой человек - беспощадный к проявлениям любого рода несправедливости - сумел стать вестником, сказать всему миру слово правды.
• Вскоре к Александру Исаевичу приходит всемирная известность - он становится нобелевским лауреатом. Расплатой за это оказалась депортация из родной страны и насильственная эмиграция. В СССР любое упоминание о Солженицыне носило исключительно негативный характер.
• Лагерную прозу Александра Исаевича исследовали многие литературоведы, но очень редко уделяется внимание драматургии Солженицына. Трагедия «Пленники» или трагикомедия «Пир победителей» уступают по своей выразительности таким шедеврам, как роман «В круге первом» или повесть «Один день Ивана Денисовича», однако тоже имеют свои достоинства. В них есть яркие, запоминающиеся персонажи, им присущи колоритный язык, неожиданные повороты сюжета, и, конечно, важная тема нравственного выбора при сложных жизненных обстоятельствах.
• Актуальность и научная новизна данной работы определяются тем, что в работе затрагивается малоизученная драматургия Солженицына.
• Практическая значимость работы заключается в том, что полученные данные могут быть использованы в преподавании дисциплины «История русской литературы ХХ века»
• Цель работы - на примере персонажей лагерной прозы и драматургии Солженицына раскрыть тему нравственного выбора в условиях несвободы;
• Задачи работы:

1. Дать общую характеристику времени тоталитарного режима в СССР;

2. Определить вклад Солженицына в антитоталитарную литературу

3. Проанализировать образы ведущих персонажей Солженицына.

ГЛАВА 1. ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

солженицын лагерный проза

Изображая человека в условиях несвободы, Солженицын восходит к традиции европейской литературы девятнадцатого века. Для него лагерь - это не только место растления. Оставив восемь лет своей жизни в гулаговских застенках, писатель, тем не менее, сумел найти в своем незавидном положении светлые стороны. Солженицын считал, что в лагере может наступить духовное пробуждение человека. При этом он отнюдь не идеализировал неволю, в его произведениях нет ни малейшего намека на тюремную романтику. Так, в повести «Один день Ивана Денисовича» автор совершенно беспристрастно описывает рабочий день заключенного от подъема до отбоя со всеми его трудностями, хотя Шаламов считал, что Солженицын в этом произведении сильно смягчил реальность: «В настоящем лагере ложка - лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что их легко выпить через борт миски. Около санчасти ходит кот - невероятно для настоящего лагеря - кота давно бы съели. Махорку меряют стаканом! Не таскают к следователю. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да еще набитом! Да еще и подушка есть! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок посидеть там в свое время»[15]. Но Солженицына никак нельзя обвинить в искажении фактов, достаточно вспомнить, что его осудили почти сразу после окончания войны (июль 1945). Тем людям, которые начинали свой срок именно в это время, не пришлось в полной мере испытать на себе ужасы печально известного тридцать восьмого года, когда гулаговский режим ужесточился до предела, чего не мог осознать Шаламов, утверждавший, что «Солженицын не знает лагеря». Кроме того, очень многое зависело от направления этапа. Да, разница между условиями жизни зэка в Казахстане и в Магаданской области была очень велика. Если у солженицынских героев тридцатиградусный мороз вызывал тоску, то шаламовские, напротив, были ему безмерно рады. Для обитателей Колымы это значило, что наступает долгожданная весна.

Помимо Шаламова, на Колыме отбывал срок еще один известный литератор - поэт Анатолий Жигулин, которому довелось провести десять лет в Бутугычаге, а это был самый тяжелый лагерь на всей территории Советского Союза. Урановый рудник, где вероятность выжить была ничтожно малой. Много опасностей таил Бутугычаг (само слово «бутугычаг» переводится с местного наречия как «долина смерти»), и это не только постоянные голод, холод и радиоактивное излучение. Здесь проводились сверхсекретные медицинские опыты на человеческом мозге. Подопытным материалом для этих преступных действий служили беззащитные зэки. По официальным данным, с 1937 по 1956 год в Бутугычаге было уничтожено 380 тысяч человек. Численность населения современной магаданской области почти в три раза ниже показателей того времени. Однако Жигулин, как и Солженицын, не терял надежды на лучшее даже в таких страшных условиях.

Многие критики разделяют точку зрения Шаламова: в нечеловеческих условиях заключения быстро стирается грань между добром и злом, измученные доходяги превращаются в полузверей, живущих одними инстинктами. Здесь нет и не может быть такого понятия как «личность». Человек за две недели становится тенью в бушлате. Иногда бушлат с номером. Как отмечал Шаламов, «на Колыме глаза ни у кого не имеют цвета»[14]. Это выражение позже встретится у Солженицына при описании Натальи Герасимович, героини романа «В круге первом». Ее глаза также не будут иметь цвета.

Очень быстро люди расставались с чувством собственного достоинства, за триста граммов хлеба они терпели всякие унижения. Голод затмевал сознание даже самых гордых лагерников.

Но нельзя не вспомнить пронзительные строки Жигулина:

« О люди!

Люди с номерами,

Вы были люди, не рабы!

Вы были выше и упрямей

Своей трагической судьбы.

Я с вами шел в те злые годы,

И с вами был не страшен мне

Жестокий титул «враг народа»

И черный

Номер

На спине»[1].

Как свидетельствует лирический герой стихотворения, невозможно до самого конца уничтожить человеческое в человеке.

По свидетельству Солженицына, началом подавления личности в лагере был номер, который присваивался заключенному вместо имени. Это обычай немецких концлагерей, который со временем перешел в ГУЛАГ. Все начинается с малого, не случайно знаменитая повесть Солженицына называется «Один день Ивана Денисовича», хотя изначально планировалось название «Щ-854». Есть имя - есть живая душа, а значит, есть и надежда на спасение. Если человек не забыл самого себя, то у него еще найдутся силы побороться за свои права. Так, кавторанг Буйновский реагирует на голос надзирателя только тогда, когда слышит собственную фамилию. Некоторые персонажи этой повести носят номера Щ-311, Щ-854, Ю-81. Буквы, которые стоят почти в конце алфавита и трехзначное число говорят о невероятных масштабах сталинских репрессий. В своем документально-художественном исследовании «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын ссылается на статистику профессора И.А. Курганова: «…От 1917 до 1959 года без военных потерь, только от террористического уничтожения, подавлений, голода, повышенной смертности в лагерях и включая дефицит пониженной рождаемости - оно обошлось нам в… 66,7 миллионов человек (без этого дефицита - 55 миллионов). Шестьдесят шесть миллионов! Пятьдесят пять! Свой или чужой - кто не онемеет? Мы, конечно, не ручаемся за цифры профессора Курганова, но не имеем официальных»[8]. Эти огромные числа не удивляют. Людям приходилось заниматься непосильным физическим трудом на холоде по 12-16 часов в сутки при постоянном недосыпании. Рацион заключенных был скудный и однообразный, отсутствие витаминов влекло за собой цингу и пеллагру. Особо мучительным было постоянное недоедание, за которым неизбежно наступала дистрофия. А зимой - серьезные обморожения. Очень часто люди намеренно сами себе наносили телесные повреждения, чтобы хоть на один день освободиться от тяжелых работ. Иногда это помогало, иногда нет. Можно было на всю жизнь остаться калекой и при этом продолжать трудиться. Относительно благополучно проживали отведенный срок те, кто сумел устроиться на более легкую должность вроде нормировщика или парикмахера. Но это было непросто. Многие умирали, даже не ступив на территорию лагеря. В тюремных камерах, где находились арестанты до отправления на этап, была ужасающая скученность. Как свидетельствует Солженицын, в камеру на 25 мест могли поместить 80 человек, и это не предел. Невозможно было лечь, вытянуть ноги. В этой давке не сразу обнаруживались трупы. То же самое было и при транспортировке в вагонах, люди быстро задыхались, а в пути они могли провести месяц, не меньше. Месяц без света и воздуха, а часто и без воды. Тех, кто пытался бежать, расстреливали конвоиры. Неважно, в какой части страны располагался лагерь, ведь опасности, подстерегавшие заключенных, везде были одинаковыми. Но разные люди и относились к ним по-разному.

Центральный персонаж вышеупомянутой повести, сорокалетний крестьянин Иван Шухов сидит уже почти восемь лет. Со своим положением Шухов давно свыкся и старается соблюдать все лагерные законы. Главная для него задача - выйти на волю с наименьшими потерями. Срок Ивана Денисовича подходит к концу, но он знает, что за малейшую провинность вполне реально получить еще один, и потому не радуется преждевременно. К серьезным жизненным испытаниям Шухову не привыкать, во время войны он прошел немецкий плен, за что и был осужден у себя на родине. Шухов отлично разбирается в людях, с начальством держится вежливо, но не заискивающе. Может пуститься на небольшую хитрость, если это будет ему выгодно, но старается особо не выделяться. Однако высокая степень приспособляемости Шухова не имеет ничего общего с унизительным лакейством. Как в свое время высказался Чуковский, «Шухов - обобщенный характер простого русского человека: жизнестойкий, «злоупорный», выносливый, мастер на все руки, лукавый - и добрый»[16].

Полной противоположностью Шухова является капитан Буйновский. Он сидит совсем недолго (меньше трех месяцев из присужденного ему двадцатипятилетнего срока) и еще не успел адаптироваться, по-прежнему чувствует себя властным морским офицером, с однобригадниками разговаривает резко и называет их «краснофлотцами». Когда конвоиры собираются конфисковать его жилет, Буйновский кричит на них - он еще не знает, какие последствия может повлечь за собой прямое сопротивление режиму. А теми последствиями были десять суток карцера, что значило подорванное на всю жизнь здоровье: верное приобретение туберкулеза. Некоторые критики считали поступок Буйновского героическим, сопереживали данному персонажу и осуждали автора за то, что он не оставил никакой надежды этому отважному человеку. Так, В. Лакшин, сотрудник журнала «Новый мир», изложил свои взгляды по этому поводу в статье «Иван Денисович, его друзья и недруги»: «Попадая в лагерь и не зная сосвежа всей меры произвола и своей беззащитности перед ним, считая происшедшее с тобой лично недоразумением, ошибкой, люди могли, как кавторанг Буйновский, горячо возмущаться происходящим. Вместе с Иваном Денисовичем мы сочувствуем этому взрыву протеста кавторанга, ощутившего в себе оскорбленное достоинство советского гражданина. Но вместе с волной горячего сочувствия к этому чистому, идейному человеку приходит и острое чувство жалости. На Волкового выкрики кавторанга не производят впечатления, а сам Буйновский еще отсидит за это в БУРе. При всем благородстве его порыва есть в нем что-то беспомощное. Тут даже не наказание горько, а полная бесцельность и бессмысленность протеста... Солженицын не был бы Солженицыным с его жестокой реалистической правдой, если бы не сказал нам о том, что кавторанг - этот властный, звонкий морской офицер - должен превратиться в малоподвижного, осмотрительного зэка, чтобы пережить отверстанные ему двадцать пять лет срока. Неужели так? Как мучительно верить этому. Ах, как хотелось бы нам, чтобы он протестовал каждый день и каждый час, без устали обличая своих тюремщиков, не думал бы о холоде и о миске с кашей, сжался бы в один комок нервов - и все-таки продолжал борьбу»[3]. Солженицын же в разговоре с Лакшиным и Твардовским ясно дал понять, что полюбившийся многим читателям капитан, резкий внешне и чувствительный изнутри человек, просто обязан «нарастить шкуру», так как это единственная возможность выжить в нечеловеческих лагерных условиях. И чем скорее он это сделает, тем будет лучше для него: «Это же самое главное. Тот, кто не отупеет в лагере, не огрубит свои чувства - погибает. Я сам только тем и спасся. Мне страшно сейчас смотреть на фотографию, каким я оттуда вышел: тогда я был старше, чем теперь, лет на пятнадцать, и я был туп, неповоротлив, мысль работала неуклюже. И только потому спасся. Если бы, как интеллигент, внутренне метался, нервничал, переживал все, что случилось - наверняка бы погиб»[9]. А Шаламов и вовсе считал образ капитана Буйновского неправдоподобным для своего времени, о чем он написал Солженицыну в письме: «Кавторанг - фигура тридцать восьмого года. Вот тогда чуть не каждый так кричал. Все, так кричавшие, были расстреляны. В 1951 году кавторанг так кричать не мог, каким бы новичком он ни был. С 1937 года в течение 14 лет на его глазах идут расстрелы, репрессии, аресты, берут его товарищей, и они исчезают навсегда. А кавторанг не дает себе труда даже об этом подумать. Он ездит по дорогам и видит повсюду караульные лагерные вышки. И все-таки ни о чем не подумал. Он не мог этого знать при двух условиях: или кавторанг четырнадцать лет пробыл в дальнем плавании, где-нибудь на подводной лодке, четырнадцать лет не поднимаясь на поверхность. Или четырнадцать лет сдавал в солдаты бездумно, а когда взяли самого, стало нехорошо»[15]. Также Шаламов утверждал, что отчаянные смельчаки, подобные капитану, быстрее всех погибают в лагере, если не физически, то морально: «Кавторангу - две дороги: или в могилу, или лизать миски, как Фетюков. Кавторанг - будущий шакал»[15]. Впрочем, реальный прототип Буйновского, капитан второго ранга Борис Васильевич Бурковский, которому в свое время тоже пришлось пройти испытание карцером, выдержал его с честью. Дальнейшая судьба капитана (не персонажа) сложилась вполне благополучно.

Шухов приучил себя жить по принципу «кряхти да гнись, а упрешься - переломишься». Буйновский уже согнут, а еще один заключенный по фамилии Фетюков сломлен окончательно. Это опустившийся человек, который не брезгует шарить по помойкам и вылизывать чужие миски, за что периодически бывает избит. Он часто плачет и не скрывает своих слез. Фетюков - это фигура по-своему трагическая. Данный образ совсем не похож на солженицынских «благородных» зэков. Его легко представить на месте героев «Колымских рассказов», где такие фетюковы были обычным явлением. Они отрубали себе пальцы, надеясь попасть в лазарет, рыдали, получив к завтраку миску кипятка и ничего больше, смиренно прислуживали уголовникам, чтобы получить вознаграждение в виде куска хлеба или папиросы. На Колыме подобное поведение было нормой, и слезы лагерников не считались постыдными. Но если шаламовским героям искренне сопереживаешь, то Фетюков вызывает жалость, смешанную с презрением. Автор дает читателям сведения о биографии героя, из которых можно узнать, что на воле он занимал некую крупную должность и создавал жесткие условия своим подчиненным. Падение Фетюкова в лагере часто трактуется литературоведами как закон бумеранга, акт возмездия.

Среди лагерников выделялась отдельная категория, более известная как «придурки». Это банщики, парикмахеры, хлеборезы, повара, кладовщики, нормировщики, фельдшеры - те, кому не приходилось заниматься тяжелым физическим трудом наравне со всеми. В лагере они считались почти элитой. «Придурки» значительно влияли на жизнь «рядовых» заключенных. Есть «придурок» и в бригаде Шухова - это помощник нормировщика Цезарь Маркович, очень неоднозначный персонаж. Бывший кинорежиссер, он поддерживает в лагере отношения лишь с образованными людьми, со всеми остальными держит дистанцию. Это роднит его с Дмитрием Сологдиным, героем романа «В круге первом». Цезарь еще молод, и лагерный быт не стер лоска с его лица. Он часто получает посылки с воли, имеет возможность носить гражданскую одежду вместо тюремной. Цезарь Маркович не скупой, он щедро угощает своего друга Буйновского, к которому не приходят посылки, отдает ужин с хлебом Шухову. Старается отгородиться от жестоких реалий мыслями об искусстве. Но есть у Цезаря недостаток, который роднит его с капитаном Буйновским и не позволяет считаться истинным интеллигентом - барственная снисходительность к людям «из народа», которые уступают ему по уровню интеллекта и образованности. На людей, подобных Шухову, он обращает внимание только тогда, если ему требуется их помощь. Когда Иван Денисович приносит Цезарю в контору обед (общей столовой Цезарь принципиально никогда не посещал), тот молча протягивает руку за миской, не глядя на человека, который ее принес. Вроде бы мелочь, но говорит о многом. Лагерный аристократ принимает услуги простого работяги как нечто само собой разумеющееся. Конечно, он не забывает их оплачивать продуктами или сигаретами, но все же такое поведение не красит Цезаря. Однако незлобивый Шухов не осуждает его, а напротив, даже немного жалеет.

Каждый выбирал свой путь выживания по мере сил, и совсем особым был этот путь у бригадиров. Они не имели таких привилегий, за которые цепко держались «придурки», но их влияние на жизнь заключенных было ничуть не меньшим. Вот как описывает Солженицын образ идеального бригадира в «Архипелаге ГУЛАГ»: «В меру жестокий, хорошо знающий все нравственные (безнравственные) законы ГУЛАГа; проницательный и справедливый в бригаде; со своей отработанной хваткой против начальства - кто хриплым лаем, кто исподтишка; страшноватый для всех придурков, не пропускающий случая вырвать для бригады лишнюю стограммовку, ватные брюки, пару ботинок. Но и со связями среди придурков влиятельных, откуда узнает все лагерные новости и предстоящие перемены, это все нужно ему для правильного руководства. А в бригаде он всегда знает, кого взглядом подбодрить, кого отматерить, а кому дать сегодня работу полегче. И такая бригада с таким бригадиром сурово сживается и выживает сурово. Нежностей нет, но никто и не падает»[8, с.155-156]. Это описание вполне применимо к Андрею Прокофьевичу Тюрину, бригадиру Шухова: «В плечах здоров, да и образ у него широкий. Смехуечками он бригаду свою не жалует, а кормит - ничего, о большой пайке заботлив»[11, с.33]. Тюрина ценят и уважают все заключенные. Это суровый, но справедливый человек, который никогда не станет требовать от обессиленного доходяги выполнения запредельных норм. Он способен постоять за себя и не дать в обиду своих подчиненных. Тюрин демократичен, он откровенно рассказывает бригаде историю своей непростой жизни, стараясь поддержать зэков, среди которых были новички.

Образ Тюрина высоко оценил Шаламов, хотя он всегда был принципиально против самой должности бригадира как таковой:

«Очень хорош бригадир, очень верен. Художественно этот портрет безупречен, хотя я не могу представить себе, как бы я стал бригадиром (мне это предлагали неоднократно), ибо хуже того, что приказывать другим работать, хуже такой должности, в моем понимании, в лагере нет. Заставлять работать арестантов - не только голодных, бессильных стариков, инвалидов, а всяких - ибо для того, чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти-шестидесятиградусном морозе надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в «фитиля», надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Я видел десятки примеров, когда при работе со слабым начальником сильный просто молчал и работал, готовый перенести все, что мог. Но не ругать товарища. Сесть из-за товарища в карцер, даже получить срок, даже умереть. Одного нельзя - приказывать товарищу работать. Вот потому-то я и не стал бригадиром. Лучше, думаю, умру. Ни Шухов, ни бригадир не захотели понять высшей лагерной мудрости: никогда не приказывай ничего своему товарищу, особенно - работать. Может, он болен, голоден, во много раз слабее тебя. Вот это умение поверить товарищу и есть самая высшая доблесть арестанта. В ссоре кавторанга с Фетюковым мои симпатии всецело на стороне Фетюкова»[15].

Мы говорим об арестантах, но были также и арестантки. Солженицын свидетельствует, что у женщин было больше шансов выжить в тяжелых условиях, если они становились сожительницами надзирателей или даже высокопоставленных «придурков»: «Если ты приехала в лагерь физически сохраненной и сделала умный шаг в первые дни - ты надолго устроена в санчасть, в кухню, в бухгалтерию, в швейную или в прачечную, и годы потекут безбедно, вполне похожие на волю. Случится этап - ты и на новое место прибудешь вполне в расцвете, ты и там уже знаешь, как поступать с первых же дней»[8, с.224]. Красота заключенной - это палка о двух концах: «Только явная старость или явное уродство были защитой женщины - и больше ничто. Привлекательность была проклятьем, у такой непрерывно сидели гости на койке, ее постоянно окружали, ее просили и ей угрожали побоями и ножом, - и не в том уже была ее надежда, чтоб устоять, но - сдаться-то умело, но выбрать такого, который потом под угрозой своего имени и ножа защитит ее от остальных…»[8, с.227]. Красота могла одновременно спасти и погубить женщину. Самые гордые арестантки быстро уступали тем, к кому испытывали отвращение, просто чтобы сохранить жизнь и здоровье. Остальных ждали тяжелые физические работы на лесоповале и медленное умирание. Но даже в гулаговском аду порой встречалась истинная любовь, это можно рассмотреть подробнее на примере главной героини драмы «Олень и шалашовка».

Люба Негневицкая - молодая привлекательная женщина, арестованная по политической 58-ой статье и осужденная на десять лет. В лагере она вызывает интерес у начальства и умеет пользоваться этим. Но под маской циничной «шалашовки» скрывается утонченная душа, которую еще не раздавил ГУЛАГ, что сумел разглядеть заключенный Глеб Нержин, бывший завпроизводством лагеря. Однако Люба, которая еще до заключения многое пережила, настороженно относится к искреннему чувству Глеба:

«Нержин: Я сразу заметил, что вы…

Люба: А на лесоповал зачем посылали?

Нержин: Но им нужен был парикмахер!

Люба: А я должна страдать?

Нержин: Вы… Не только страдать… Вы должны быть одеты в легкое белое платье… а вот здесь, на груди, приколоть… Но даже и в лагерной телогрейке вы… Дайте мне ваши руки!

Люба: Зачем?

Нержин: Я их еще поцелую!

Люба: Кто же целует - руки?

Нержин: Я больше не смею.

Люба: Какой ты чудак»[12].

Люба рассказывает Нержину свою историю: жизненные трудности Любы начались с того момента, когда ее семья была раскулачена. Девочка рано осиротела и жила в семье старшего брата на положении типичной бедной родственницы: « А как мы жили потом! Комнаты не было, пять лет в темных проходных сенях, нет даже окна, чтобы готовить уроки. В школу всегда иду одетая, как нищая, есть хочется. И нельзя жаловаться, нельзя просить помощи, чтоб никто не узнал, что мы раскулаченные. А одеваться хочется! И в кино хочется! Брат женился, свои дети… И в четырнадцать лет меня выдали замуж». Негневицкая была замужем дважды, оба раза - неудачно. Мягкий, интеллигентный, романтично настроенный Нержин, который находится в лагере недавно, понимает, что любит эту женщину с тяжелой судьбой: «Ты - просто отчаянная какая-то… Ты меня - выпиваешь всего. Я… теперь не буду без тебя, слышишь? Я не могу без тебя! Я - полюбил тебя, Любонька. Не по-лагерному, по-настоящему. После твоего поцелуя мне - хоть и не жить…»[12]

Люба тронута, она и сама проникается теплыми чувствами к Нержину. Но по жестоким лагерным законам у этой чистой, искренней любви не было продолжения. Люба понимает, что не может отказаться от тех немногих благ, которые сулит ей связь с врачом Тимофеем, Глеб же не хочет делить свою любимую с «придурками». Кончается все тем, что Люба отправляется по этапу. Как отметил Солженицын, «кто-то шел содержанками придурков без любви, чтобы спастись, а кто-то шел на общие и гиб - за любовь»[8, с.233].

ГЛАВА 2. ШАРАШКА - ЗОЛОТАЯ КЛЕТКА

Известно, что Солженицын получил Нобелевскую премию за свой роман «В круге первом», в котором затрагивается тема «шарашек» - научно-исследовательских спецтюрем особого назначения. Писатель разъясняет: «Все эти шарашки повелись с девятьсот тридцатого года, как стали инженеров косяками гнать. Первая была на Фуркасовском, проект Беломора составляли. Потом - рамзинская. Опыт понравился. На воле невозможно собрать в одной конструкторской группе двух больших инженеров или двух больших ученых: начинают бороться за имя, за славу, за сталинскую премию, обязательно один другого выживет. Поэтому все конструкторские бюро на воле - это бледный кружок вокруг одной яркой головы. А на шарашке? Ни слава, ни деньги никому не грозят. Николаю Николаевичу полстакана сметаны и Петру Петровичу полстакана сметаны»[10].

Название романа имеет отсылку к «Божественной комедии» Данте. ГУЛАГ в целом символизирует ад с его девятью кругами, а подмосковная шарашка, где происходит действие - это высший, лучший, первый круг, почти рай. Туда попадали ученые, представители техно-элиты, которые занимались разработкой секретной техники по заказу Сталина.

Шарашки как вершина ГУЛАГА упоминаются и в трагедии «Пленники»:

« Рублев: … Поручаю вам проследить, чтоб он был отправлен на этап со спецуказанием: в Заполярье, с использованием исключительно на физических работах. Но умереть мы ему не дадим. Когда он окончательно дойдет, его выхватят, доставят на Лубянку, какой-нибудь солидный генерал выразит глубочайшее соболезнование, что ничего не знал об аресте и не мог своевременно защитить маститого ученого и с величайшим почтением попросит профессора вернуться к научным занятиям, мирясь со стеснениями колючей проволоки вокруг лаборатории. И Мостовщиков, которого незадолго любой последний конвойный солдат бил по шее, будет испытывать блаженство, второе рождение. За право не долбать землю тундры, за кубик сливочного маслица к завтраку - он сделает нам больше, чем за золотое море американцам.

Камчужная: Как это глубоко!

Рублев: Опыт уже имеется. Подобные учреждения работают уже лет пятнадцать - и с большим успехом»[13].

Расчет был предельно прост: сначала заставить человека годами жить без элементарных бытовых удобств, а затем частично вернуть их, чтобы заключенный при этом считал своих мучителей благодетелями и всегда был готов исполнить любое требование со стороны начальства. Умные, честные люди скрепя сердце работали на благо ненавистного режима, чтобы не потерять относительный комфорт и стабильность своего существования. Еще бы: спать можно было на кроватях, застеленных простынями, а не на голых досках, питаться лучше, чем некоторые граждане на воле. Не приходилось задумываться о хлебе, который в лагере был единственным источником калорий и ради получения которого требовалось трудиться по 12-16 часов в день - его можно было запросто брать со стола в неограниченном количестве. Как свидетельствует Лев Зиновьевич Копелев, прототип Льва Рубина, одного из героев романа, «шарашечные харчи в первые послетюремные дни казались нам роскошными. За завтраком можно было иногда даже выпросить добавку пшенной каши. В обеденном супе - именно супе, а не баланде - попадались кусочки настоящего мяса. И на второе каша была густая, с видимыми следами мяса. И обязательно давалось третье блюдо - кисель»[2]. На шарашке рабочий день длился не меньше, но то был исключительно умственный труд в теплом помещении. Кроме того, менялось отношение начальства к заключенным: не оскорбляют, вежливо именуют по имени-отчеству. Потому и не было ничего удивительного в том, что для заключенных, прежде отбывавших свой срок в каком-нибудь заполярном лагере, все это являлось настоящим чудом:

« - Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Черный хлеб - на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я - в раю!

- Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший, высший круг - в первый»[10, с.17].

Сравнение комфортабельной тюрьмы с первым кругом ада мы встречаем дважды, в начале и в конце романа:

« - Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь - на шарашке? По коридору идешь - на Сиромаху наступишь. Воскресений уже два года нет, сволочи. Двенадцать часов рабочий день! За двадцать грамм маслица все мозги отдай. Переписку с домом запретили, драть их вперегреб. И - работай? Да это ад какой-то!

- Нет, Илья Терентьич, это - не ад! Это - не ад! В ад мы едем. В ад мы возвращаемся. А шарашка - высший, лучший, первый круг ада. Это - почти рай»[10, с. 762].

Заключенный Нержин, прототипом которого являлся сам автор, очень метко выразился: «почти рай». Почти - это значит ненастоящий, поддельный. Первый круг ада, пусть лучший, но все же еще не истинный рай, а лишь отдаленное подобие, суррогат, который вводит людей в заблуждение, медленно иссушая их сердца. Принять дары шарашки - значило переступить через нравственные принципы, отдать свои силы, знания и способности на укрепление Системы, которая и создала эти позолоченные тюрьмы.

Только очень сильный человек мог устоять против соблазнов шарашки, понимая, что ни к чему хорошему добровольное сотрудничество с представителями власти не приведет:

«Милое благополучие! Зачем - ты, если ничто, кроме тебя?..

Все доводы разума - да, я согласен, гражданин начальник!

Все доводы сердца - отойди от меня, Сатана!»[10, с.56]

Трудно сделать выбор, когда на карту поставлено многое и почти нет времени на размышления. Однако Солженицын любит ставить своих героев перед дилеммами корнелевского масштаба.

Интересы зэков, населявших шарашку, простирались значительно дальше удовлетворения первичных потребностей в пище и тепле. Этих умных, образованных, начитанных людей занимали глобальные проблемы, одна из которых - судьба человечества в условиях тоталитаризма.

Заключенные зависели от начальников, но и начальники зависели от них, точнее, от результатов их труда. Подневольные рабочие знали это, и потому всегда могли повернуть сложную ситуацию в свою пользу, с определенным риском, конечно, как это сделал талантливый инженер Дмитрий Сологдин, один из самых неоднозначных героев романа, которому очень импонирует автор.

Дмитрий Александрович Сологдин происходил из дворянского рода, за что получил на шарашке прозвище «граф Сологдин». Он красив внешне: высокий, статный, светловолосый и синеглазый, с аккуратной бородкой, очень похожий на древнерусского витязя. Это человек исключительного ума и энергии. Глеб Нержин, близкий друг Сологдина, говорит, что при их первой встрече лицо Дмитрия напоминало иконный лик, но позже Глеб понял, что этот красавец совершенно не святой. И действительно, главными недостатками бравого Сологдина являлись некоторое самолюбование и снисходительно-высокомерное отношение к тем людям, которые были ниже его по уровню интеллекта.

Сологдин любит творчество Достоевского и восхищается некоторыми его персонажами: Ставрогиным, Свидригайловым, Кирилловым. Сам же он напоминает Раскольникова с его антигуманной теорией: Дмитрий иронично относится к народу, называет его «безликим тестом истории» и уверен, что повлиять на ход жизненного развития государства могут лишь немногие одаренные личности, такие, как он сам. Дмитрий любит подчеркивать свою исключительность. Он изобретает Язык Предельной Ясности, суть которого состояла в максимальном ограничении употребления заимствованных слов и заменой их исконно русскими синонимами, Россию он при этом называет «косопузой страной». Кроме этого, негативно относится к идеям православия, заявляя, что «все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства»[10]. Себя гордо сравнивает с рыцарем, идущим на врагов «под закрытым забралом».

Жизнь Сологдина не была легкой. В лагерях он отсидел двенадцать лет, оставалось еще пять. Своего единственного сына никогда не видел - когда Дмитрия арестовали, его жена была беременной. Он надеялся освободиться досрочно, выйти на волю еще не совсем старым и немощным. Дмитрий знал, что если пойдет на контакт с начальством, то его хрупкая мечта вполне может стать реальностью. Но Сологдин ненавидел существующий государственный строй и не желал своими действиями способствовать его укреплению. И в то же время он не хочет жертвовать собой ради людей, которые не вызывают у него ничего, кроме раздражения:

«Этот обезбожевший народ, наделавший столько преступлений, и безо всякого раскаяния, - этот народ рабов достоин ли жертв, светлых голов, анонимно ложащихся под топор? Еще сто и еще двести лет этот народ будет доволен своим корытом - для кого же жертвовать факелом мысли? Не важней ли сохранить факел?»[10, с. 56]

Тогда герой пускается на хитрость - сжигает чертеж одного чрезвычайно важного шифратора и сообщает своему начальнику, полковнику Яконову, что берется восстановить этот чертеж за месяц, хотя на самом деле он может сделать это за несколько часов. Кроме этого, он добивается назначения собственной кандидатуры на место ведущего конструктора, хладнокровно говорит, что «не хотел бы отдать свою свободу ни за так». Отчаянная решительность заключенного производит впечатление на Яконова, он проникается симпатией к Сологдину и соглашается со всеми его требованиями. Для флегматичного полковника этот заключенный являлся воплощением тех качеств, которых так не хватало ему самому. Сологдин не боялся рисковать, хотя в случае неудачи последствия могли быть самыми страшными - третий тюремный срок. Тридцатисемилетний Дмитрий знал, что может не пережить его, однако в глубине души не сомневался в своем успехе, хоть и был немного напряжен при этом:

«Я уничтожу тебя! - налились глаза полковника.

Хомутай третий срок! - кричали глаза арестанта»[10, с.599]. Автор не осуждает этого гордого человека с завышенной самооценкой, напротив, восхищается его тонким умом и цепкой хваткой. Сологдин умеет любую ситуацию провернуть в свою пользу. О дальнейшей судьбе героя писатель ничего не говорит, но читатели поневоле верят, что все у этого человека получится. Литературный образ был максимально приближен к своему реальному прототипу - инженеру, философу и писателю Дмитрию Михайловичу Панину. Сам Панин, в отличие от книжного героя, предпочел тот же путь, что и Солженицын - добровольное возвращение в глубины ГУЛАГа.

Совсем другой путь выбирает филолог Лев Рубин, главный антипод Сологдина. На примере этого персонажа Солженицын показывает, как идеологическая обработка лишает умного человека способности видеть мир таким, каков он есть на самом деле. Коммунист Рубин не разочаровался в своих идеалах, когда сел в тюрьму, он хочет быть полезным для партии, мечтает, чтобы его оценили по достоинству. И вот Рубину поручают очень серьезное и ответственное дело: помочь вычислить «особо опасного преступника». Для этого требовалось сравнить одну запись телефонного разговора с пятью другими и на основании схожести голосов определить главного подозреваемого. Заключенный счастлив, что оказался нужным государству, которое, конечно, заметит и оценит его помощь, Лев Григорьевич был в этом уверен. Но все вышло совсем не так, как думал Рубин. Представители МГБ использовали его в этом деле как элементарную рабочую силу, и они не считали необходимым благодарить заключенного, пусть даже коммуниста, за проявленное усердие. Поутихло после этого прежнее слепое преклонение Рубина перед партией, он уже не и не очень был рад тому, что вычислил преступника. Кроме того, следовало вычислить одного человека, а Рубин подозревал двоих, о чем сообщил генералу Осколупову, которому ничего не стоит арестовать обоих. Если сначала Рубин еще переживал, что подставил под удар невиновного человека, то потом цинично говорит: «история требует жертв». Критик Б. Сарнов отметил, что Солженицын в романе сильно оглупил Рубина[5, с.603] в сравнении с его прототипом. Копелев был того же мнения: « Мой «протагонист» глупее, равнодушнее, а «сам», и Митя, и «синтетические» персонажи - их единомышленники - умнее, благороднее»[2]. В самом деле, назвать Копелева упертым, ограниченным фанатиком никто из современников не мог.

Что еще могли потерять арестанты, кроме бытового комфорта? Здоровье, молодость (самому юному зэку, Ростиславу Доронину, было двадцать три года. А срок его - двадцать пять!) и саму жизнь. Но была ли нужна им такая жизнь? Ведь даже самая благоустроенная тюрьма оставалась тюрьмой. Вышеупомянутый Дмитрий Панин полагал, что у шарашечных зэков меньше шансов дождаться освобождения, чем у лагерных: им были известны многие государственные секреты.

Заключенные у Шаламова, эти истерзанные постоянным голодом и холодом полулюди, часто видели смерть, но не страшились ее, а принимали как избавление от страданий. У Солженицына же равнодушный ко всему арестант с тусклым взглядом, отсидевший лет десять или около того, вздрогнет иной раз от резкого окрика надзирателя: «Расстрелять бы тебя, падло!» Инстинкт самосохранения отмирал последним.

Чего же можно было ожидать от растерянного, напуганного, подавленного новичка, едва-едва переступившего порог следовательского кабинета? Солженицын вывел универсальную формулу того, как человеку пережить страшные перемены в своей судьбе с наименьшими потерями для себя: «Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на гибель - сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня - и я для них умер. Тело мое с сегодняшнего дня для меня - бесполезное, чужое тело. Только дух мой и моя совесть остаются мне дороги и важны. И перед таким арестантом - дрогнет следствие! Только тот победит, кто от всего отрекся!»[8, с.147]

Именно так повел себя Александр Бобынин. Этот мрачный арестант отлично разбирался в человеческой психологии и мог откровенно высказать любому начальнику все, что думает о происходящей действительности. Он держался с таким холодным достоинством, что начальники вроде Яконова в присутствии этого заключенного сразу робели: «Можно построить Эмпайр-стэйт-билдинг. Вышколить прусскую армию. Взнести иерархию тоталитарного государства выше престола Всевышнего. Нельзя преодолеть странного духовного превосходства иных людей. Бывают солдаты, которых боятся их командиры рот. Чернорабочие, перед которыми робеют прорабы. Подследственные, вызывающие трепет у следователей. Бобынин знал все это и нарочно так ставил себя с начальством. Всякий раз, разговаривая с ним, Яконов ловил себя на трусливом желании угодить этому зэку, не раздражать его, - негодовал на это чувство, но замечал, что и все другие так же разговаривают с Бобыниным»[10, с.67]. Даже всевластный министр Абакумов пребывал в растерянности после встречи с Бобыниным. Заключенный сказал сталинскому вельможе честные и простые слова: «…Свободу вы у меня давно отняли, а вернуть ее не в ваших силах, ибо нет ее у вас самих… вообще, поймите и передайте там, кому надо выше, что вы сильны лишь постольку, поскольку отнимаете у людей не все. Но человек, у которого вы отняли все - уже неподвластен вам, он снова свободен»[10, с.104].

Одним из таких людей, кому удалось стать абсолютно свободным внутренне, был физик-оптик Илларион Герасимович. Невысокого роста, щуплый, Герасимович походил «на того из народной пословицы воробья, у которого сердце с кошку»[10]. Тысяча девятьсот тридцатый год в одночасье перечеркнул жизнь Иллариона Павловича. В то время начинались жестокие гонения на инженеров. Герасимович был арестован за «вредительство», свой пятилетний срок отбывал в приамурском лагере. После освобождения женился на любимой девушке, которая прождала его все эти годы. Из-за испорченной анкеты Иллариону не удавалось найти хорошую работу, молодые супруги часто ездили с места на место. Они жили в большой бедности и потеряли двоих детей. Не сумев нигде устроиться, Герасимовичи решили вернуться в родной Ленинград, их возвращение совпало по времени с началом войны. Чтобы выжить, Илларион Павлович был вынужден стать могильщиком. «Но, призрак лабораторный, он не слабел, а сильнел от такой жизни»[10]. Вскоре его снова арестовали - на сей раз за «намерение изменить родине». Жену, Наталью Павловну, арестовать не удалось - болезнь спасла ее, как ни парадоксально. Ничего не осталось от прежнего Герасимовича - мягкого, интеллигентного ученого с неловкой улыбкой. Теперь это был сдержанный хладнокровный, подозрительный и замкнутый человек, переживший на своем веку столько, что хватило бы на несколько биографий. На шарашке Герасимович не нашел близких друзей, но пользовался уважением у тех немногих, с кем обменивался своими взглядами и наблюдениями.

Однажды Герасимовичу довелось попасть на свидание с женой. Вид женщины шокировал заключенного - казалось, что это она сидит в тюрьме, а не он, настолько измученной выглядела Наталья Павловна. Она рассказывает мужу о том, какие издевательства терпит от соседей по коммунальной квартире из-за родства с ним. Герасимович в смятении, он уговаривает несчастную женщину подождать еще немного, но она явно доживает последние недели, и доживает тяжело. Спасти ее может только быстрое возвращение мужа на свободу и восстановление в правах. Это было бы настоящим чудом, поскольку сидеть Иллариону оставалось три года. Однако почти сразу после этого грустного свидания судьба посылает Герасимовичу шанс. У него появляется возможность освободиться досрочно. Все, что требовалось сделать взамен - изобрести прибор для слежки, микрофотоаппарат, который можно вставить в замочную скважину или в дверной косяк. Герасимович переживает тяжелейшую минуту. Согласиться на это жестокое предложение - значило сломать жизнь нескольким десяткам, а то и сотням невинных людей, уподобиться тем грубым чекистам, которых он всю жизнь презирал. Отказаться - добить последнего оставшегося у него родного человека, «единственную женщину на земле, составлявшую половину его самого». Герасимович отказывается, потому что понимает: на чужом несчастье своего счастья не построишь, он не сможет жить с такой тяжестью на душе. «Я не ловец человеков!» - так он объясняет генералу Осколупову свой выбор. - «Довольно, что нас посадили…»[10] Он сам до последнего момента не думал, что произнесет вслух эти слова, с презрением глядя в ненавистное лицо Осколупова. Позже мы поймем, что иначе он и не мог поступить, Илларион Павлович не способен на подлость ни при каких обстоятельствах. Этот субтильный, с негромким голосом человек на какое-то мгновение становится выше всевластных генералов МГБ. Примечательно, что у Солженицына чаще всего проявляют наибольшую отвагу люди, не слишком сильные физически.

Ж. Нива отметил, что «художественный мир Солженицына - мужской, женского начала в нем мало»[4]. В самом деле, женщины в романе предстают как смутные воспоминания. Это и было трагедией героев - сталинский режим разлучил их с любимыми и близкими. Непростой выбор приходилось делать родственницам заключенных: у них тоже был свой круг ада, хоть и без колючей проволоки. Жены «врагов народа» подвергались жесткому остракизму со стороны соседей, коллег по работе, знакомых, а нередко даже близких друзей и родственников, и потому женщинам приходилось жить в постоянном напряжении и по мере возможностей скрывать свое положение, что можно увидеть на примере Нади Нержиной и Натальи Герасимович.

Надя учится в аспирантуре, готовится к защите диссертации. Своим подругам по общежитию она сказала, что ее муж пропал без вести во время войны и что она будет ждать его столько, сколько потребуется. Надя знала, что если кто-нибудь узнает правду, что ее муж Глеб жив, но арестован, то ей не только не позволят учиться дальше, но могут и вовсе выслать из Москвы. Молодой женщине тяжело из года в год поддерживать эту легенду, она прождала мужа пять лет, не поддерживая отношений с другими мужчинами. Поведение Нади вызывает недоумение у соседок по комнате и вскоре начинает раздражать:

« - Как вы думаете, девочки, сколько можно? Ну, пропал без вести. Ну, пошел пятый год после войны. Ну, уж кажется, можно бы и отсечь, а?

… - Я б ей, если б могла, честное слово, сама бы похоронное извещение прислала: что убит, убит, убит и в землю закопали!.. Но вообще у Надюши есть такая тяжелая черта: она любит упиваться своим горем. И только своим. Ей без горя даже чего-то бы в жизни не хватало»[10, с.369].

И чем ближе конец срока, тем труднее. На свидании Надя просит у мужа разрешения на развод и смущенно говорит, что это простая формальность, что они распишутся второй раз после освобождения Глеба. Однако сам Глеб настроен не так оптимистично, он догадывается, что его скоро отправят по этапу в неизвестном направлении и сообщает об этом жене. Подавленная Надя даже не может ни с кем поделиться своим горем: для окружающих ее муж пропал без вести. В тот же вечер она ссорится с некоторыми соседками, которые никак не могут понять причину ее плохого настроения, и, не выдержав несправедливых оскорблений, рассказывает близкому приятелю страшную правду о судьбе Глеба. Свою участь Надя считала хуже смерти: «потому что ей представлялось так: непоправима всякая смерть, но случается она все-таки однократно. Она сотрясает, но - единожды… Неразмычное же надино горе - всегда вокруг, оно - в прошлом, в настоящем, и в будущем. И как не мечись, за что ни хватайся - не выбиться из его зубов»[10].

Тем не менее, жизнь Нади нельзя было назвать безнадежно тяжелой. На свидании молодая женщина с улыбкой демонстрирует мужу-арестанту новые блузку и шубку, рассказывает о своих выступлениях на университетских вечерах. Надя имеет постоянный заработок, пусть небольшой, но все же. Образ Нади дан контрастно Наталье Герасимович, это проявляется в описании внешности героинь, в их поведении перед свиданием и во время него. Еще за день до того подполковник Климентьев, случайно увидев Надю в метро, заметил, что у нее «приятное, только утомленное лицо». Надя старательно одета в самые лучшие вещи, свое положение она воспринимает в романтическом свете, в коридоре Лефортовской тюрьмы, где собирались жены заключенных, немного напыщенно рассуждает о судьбах жен декабристов и утверждает, что готова повторить их подвиг, на что Наталья отвечает с горькой иронией:

« - Милая! Легко было любить в девятнадцатом веке! Жены декабристов - разве совершали подвиг? Отделы кадров - вызывали их заполнять анкеты? Им разве надо было скрывать свое замужество как заразу - чтобы не выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В коммунальной квартире - их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой - шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры - толкали их к трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения высшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах! Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего угла и не задумывались о таких мелочах, как замаранная трудовая книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и черного хлеба нет!.. Это красиво сказать - в тайгу! Вы, наверно, еще совсем недолго ждете!»[10, с.277-278]