Боленосный трагизм Ф.М. Достоевского

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

Введение

Глава 1. Проблематика эстетики в романе «Братья Карамазовы»

1.1 Система образов романа «Братья Карамазовы»

1.2 Проблема хаоса

Глава 2. Боленосный трагизм Ф.М. Достоевского

2.1 Болевой эффект как предельная эстетическая реакция

2.2 Сцены «болевого эффекта» в романе «Братья Карамазовы»

Заключение

Список использованной литературы

Введение

Братья Карамазовы" Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1991. Далее по тексту произведения Достоевского цит. по данному изданию с указанием в скобках номера тома и страницы, при ссылке на тот же том указывается только номер страницы -- своего рода итог творчества Достоевского, и потому образы этой книги естественно и постоянно перекликаются с его более ранними произведениями. Не раз указывалась перекличка с "Хозяйкой" (Катерина -- Грушенька), с "Селом Степанчиковым и его обитателями" (Фома Опискин -- Федор Карамазов, лакей Видоплясов -- Смердяков), с "Двойником" (двойники Ивана Карамазова), с "Бесами" (в журнальной редакции романа Ставрогина посещает Черт, Ставрогин -Петя Верховенский -- Федя Каторжник и двойники Ивана Карамазова), с "Идиотом" (Мышкин -- Алеша, Настасья Филипповна -- Грушенька), с "Преступлением и наказанием" (Раскольников -- Иван Карамазов) и т. д Мелетинский Е.М.Заметки о творчестве Достоевского. М.: РГГУ, 2001. С.150.

Во многих произведениях изображены страдающие от бедности униженные семьи, обстоятельства семейного разлада, образы злых или добрых шутов и юродивых, сложные отношения поколений, типы "мечтателей" или "хищников", общая ситуация социального хаоса. В какой-то мере Достоевский продолжал следовать замыслу "Великого грешника". Особо следует отметить связь Ивана Карамазова с Раскольниковым: бунтарь раздвоился, и теоретик несколько отделился от практика, архетип "благородного разбойника" был оттеснен образом фаустианского типа. Грушенька сохранила в своем образе "магдалинический" элемент Настасьи Филипповны, но гордыня последней оказалась уже ближе Катерине Ивановне; в Грушеньке был подчеркнут национальный колорит, характер страсти и т. д. Семейный разлад в "Братьях Карамазовых" совсем иной, чем в "Подростке" (где незаконный сын страдает от амбивалентных отношений с отцом, ср. в отдаленной мере незаконность Смердякова) и тем более в "Бесах" (где изображаются отношения двух поколений "диссидентов", ср. "Отцы и дети" Тургенева). В далеком архетипе враждебные отношения отца и сына объяснялись либо их принадлежностью к различным военным союзам (тема "боя отца с сыном" в эпосе, ср. "Тарас Бульба" Гоголя), либо борьбой за власть сменяющих друг друга поколений (с включением инцестуального любовного соперничества, столь несхожего с соперничеством Федора и Дмитрия Карамазовых).

Авторская тематизация эстетики как комплекса представлений о прекрасном и возвышенном, комическом и трагическом, страшном и гротескном в жизни и искусстве может быть сведена к аспектуальной формуле: «судьба красоты в обезбоженном мире». Великий Инквизитор негативно-прекрасен в своей добровольно-трагической обреченности быть «давно уже не с Тобою, а с ним» [Достоевский 15, 234]. Возвышенно велик лакей Смердяков со своей мерзкой самодовольной «философией»; ему в масштабе псевдоюродского самовозвеличивания и самоуничижения не уступает Фома Опискин; демонически прекрасны черные «лики» Ставрогина и Свидригайлова; «дьявольски хорош» Дмитрий Карамазов в буйстве своем и в неуемности беспокойного сердца. Негативная энергетика этих героев имеет свои степени напряжения, глубины и продолжительности. Святость не имеет глубины и степеней (если отвлечься от догматического ее толкования и от соответствующих маркировок, применяемых при канонизации). Она либо есть, либо нет, либо утрачена. Грех бывает маленький и большой, про святость такого не скажешь. Грех имеет вес, глубину и масштаб - по этим параметрам герои «Ада» Данте обретают свое место в инфернальном девятикружии первой части «Божественной Комедии».

Целью данной курсовой работы является описание проблематики «болевого эффекта» в "Братьях Карамазовых.

Для достижения этого необходимо решить несколько задач:

1. Сформулировать и исследовать в необходимом и достаточном объеме круг вопросов, относящихся к эстетической категории душевной боли у Ф.М. Достовеского.

2. Систематизировать картину современного состояния изучения наиболее острых вопросов, связанных с проблематикой болевого эффекта в произведениях Ф.М. Достоевского.

3. Показать значимость художественного приема болевого эффекта в художественном мире Достоевского в их взаимосвязи с другими компонентами поэтики.

4. Продемонстрировать своеобразие приема «болевого эффекта» у Достоевского в романе «Братья и попытаться разобраться в его идейном значении и возможных источниках влияния.

Глава 1. Проблематика эстетики в романе «Братья Карамазовы»

1.1 Система образов романа «Братья Карамазовы»

Начнем с "отца семейства" Федора Карамазова, главного представителя "карамазовщины" (сладострастники, стяжатели, юродивые), отчасти передавшего ее особенности, в разной степени и по-разному, своим сыновьям. Лично Федор Карамазов "дрянной и развратный бестолковый но умеет обделывать свои делишки". "Бестолковость" его "национальная", но обделывать делишки, быть беззастенчивым стяжателем он научился у евреев. Это противоречие свидетельствует отчасти о его деклассации. Действительно, он помещик (т. е. маркирован как аристократ), но самый маленький, не жил в своем поместье и в молодости вел себя как приживальщик, а потом занялся бизнесом, прежде всего ростовщичеством, открывал кабаки, т. е. выбрал самый грязный вариант "обуржуазивания". Но коренная его черта -- развратность и сладострастие ("сладострастнейший человек"). Он не признает никаких "дурнушек", и все женщины кажутся ему привлекательными, вплоть до Лизаветы Смердящей, которую он, по-видимому, изнасиловал, вследствие чего появился на свет Смердяков. Сладострастие, доминирующее над всеми другими чувствами, главенствует и в его отношении к Грушеньке, что и приводит к любовному соперничеству с сыном Дмитрием,который в общем унаследовал от него это сладострастие. Не забудем, что сладострастие есть негативная трансформация жизнелюбия, которое в какой-то мере присуще всем его сыновьям (даже Ивану с его "клейкими листочками"). У Дмитрия жизнелюбие не эгоцентрично и сливается с горячей любовью к Божьему миру, с любовью к земле-почве.

Другой важной чертой Федора Карамазова, как мы знаем, было "злое" шутовство. Кроме того, он был зол, равнодушен к людям, хотя мог проявить и сентиментальность.

Все сыновья заражены "карамазовщиной", но по-разному и в разной степени. Меньше других -- Алеша, усвоивший наследие матери и как бы являющийся духовным сыном старца Зосимы. Зосима любил называть Алешу "сынок", а в черновых записях Алеша называет Зосиму и "другом", и "отцом". В известном смысле Федор Карамазов и старец Зосима противостоят друг другу как физический и духовный отцы Алеши.

Обратимся к Ивану Карамазову. Он внешне меньше других затронут "хаосом" и долгое время ведет себя нормально и как бы разумно. В отличие от большинства окружающих, он -- теоретик. В нем прорывается естественное молодое жизнелюбие (в то время как его отец сохраняет жизнелюбие до старости и смерти). Он признает "исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни <...> Черта-то она отчасти карамазовская <...> Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике <...> дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек" (209). "Клейкие весенние листочки... Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь" (210). Однако, в отличие от отца и старшего брата, он умеет эти естественные порывы подчинить "уму" и "логике", интеллектуальным теориям и идеям. Правда, Ракитин думает, что главное для Ивана -- это отбить невесту с приданым у Дмитрия. Но Алеша, которому это говорится, справедливо возражает: "...душа его бурная <...> В нем мысль великая и неразрешенная". Впоследствии Смердяков выражает уверенность в том, что Ивана может прельстить получение богатого наследства в случае, если брак Федора Павловича с Грушенькой не состоится и Федор Павлович будет убит. Однако идеи для Ивана на самом деле гораздо существеннее практических вопросов. Параллельно подчеркивается его отрыв от "почвы": "Я хочу в Европу съездить... на самое дорогое кладбище" (210; ср. с ненавистью Мити к Америке). То, что Иван Карамазов интеллектуальный герой, -- это его основная характеристика. В отличие от отца и брата Дмитрия он также и "до трактиров не охотник". Более того, повторяя снова слова Алеши, -- "душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, кому не надобно миллиона, а надобно мысль разрешить" (76). Он чужд шутовства, но он "эксцентрик и парадоксалист" в интеллектуальной сфере. Хаос "карамазовщины" проявляется у него в виде "духовного безудержа". Так выразился прокурор на суде и впоследствии добавил: "...у тех Гамлеты, а у нас еще пока Карамазовы" (XV, 145).

Отдавшись интеллектуальным мечтаниям, Иван не только заслоняет свое естественное жизнелюбие, но делается равнодушным к людям, весьма холодно относится к Дмитрию, втайне ненавидит отца, умеет сдерживать в известных рамках свою страсть к Катерине Ивановне.

Хотя Иван "с отцом уживается как нельзя лучше" и "из всех детей наиболее на него похожий", отец Федор Карамазов признается: "Я Ивана больше, чем того (т. е. Дмитрия. -- Е. М.) боюсь" (XIV, 130), и впоследствии замечает: "и никого не любит, Иван не наш человек", что, конечно, в устах такого крайнего эгоиста звучит тоже достаточно парадоксально. Иван сам признается, что "никогда не мог понять, как можно любить своих ближних Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое -- пропала любовь" (215). Когда Дмитрий чуть не прибил отца, Иван произносит: "Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога" (129). Уже обезумев, Иван восклицает: "Кто не желает смерти отца?" (XV. 117).

Иван Карамазов со своим "двойником" Смердяковым резко противостоят Дмитрию Карамазову, который хотя и погружен по уши в хаос, но умеет найти выход из него. Контраст этих двух братьев всячески акцентирован.

"Брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя было и придумать двух человек несходнее между собой" (30). Их противоположность, хотя и в несколько искаженном виде, была еще подчеркнута Федором Карамазовым, когда он их, пусть несправедливо, представлял в качестве шиллеровских Карла и Франца Мооров. Выше уже приводилось множество цитат, характеризующих Дмитрия Карамазова, в образе которого и погружение в русский хаос, и стремление выйти из него, спастись, очиститься выражены наиболее полно. В отличие от Ивана, Дмитрий бесконечно далек от всякого рационализма и представляет крайне непосредственную натуру. Он был "легкомыслен, буен, со страстями, нетерпелив". Молодость его, как мы знаем, протекала беспорядочно, он был страшный "кутила". Дмитрий признается сам: "...я Карамазов <...> если уж полечу в бездну, то так-таки прямо... падаю и считаю это для себя красотой" (99). "Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве я не клоп, не злое насекомое? Сказано -- Карамазов!" (100), "а пока кутеж и погром". Дмитрий в большей мере, чем другие сыновья, унаследовал от отца сладострастие: "Пусть он и честный человек <...> но он -- сладострастник" (74), но, во-первых, сладострастие у него не сочетается со стяжательством ("у меня деньги -- аксессуар, жар души, обстановка"), а во-вторых, и жизнелюбие у него гораздо шире ("Я жить хочу, я жизнь люблю" или -- "какая жажда существовать") и включает в себя любовь к Божьему миру, к земле, к почве, к русскому Богу, к России (в сочетании с ненавистью к Америке), сострадание к ближнему. Характерна его реакция на то, что "дитё плачет" (ср. с этим своего рода философскую демагогию Ивана о "слезинке ребенка", которой нельзя покупать мировую гармонию, и вообще детскую тему в "Братьях Карамазовых").

Как мы видели, Дмитрий постоянно сознает свою "низость" ("из всех я самый подлый гад") и в то же время выражает желание исправиться, обновиться, пострадать (см. цитаты выше, там, где говорится о противоречиях в душе героев Достоевского). Дмитрий приводит слова Шиллера о глубоком унижении человека и о необходимости для избавления от унижения вступить в союз с "землей" (почвой). Все время идет разговор о его "жажде воскресения и обновления". На суде он заявляет: "Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!" (458; ср.: "воскрес во мне новый человек!" -- XV, 30). В отличие от Ивана, он горячо верит в Бога ("Да здравствует Бог и его радость!" -- 31), готов признать себя самым виноватым и пострадать за других, даже вместо других. Он представляется именно тем образом кающегося грешника, который так люб Богу и старцу Зосиме.

Дмитрий ненавидел отца, о чем потом пожалел; казалось, был близок к отцеубийству ("может быть, не убью, а может, убью") -- так сильно мучила его ревность и приводило в отчаяние безденежье, однако глубоко заложенное в его сердце добро помешало ему совершить преступление. Он сам считал, что его спасли Бог и его ангел-хранитель. Характеристика Дмитрия должна включать и ту обиду, которую он в состоянии распоясанности и "безудержа" нанес бедному капитану Снегиреву. Впоследствии Алеша сделал все необходимое, чтобы изгладить эту обиду.

Младший Карамазов -- Алеша -- противостоит и отцу, и обоим братьям. Как уже говорилось, родному отцу он противостоит отчасти как духовный сын старца Зосимы. Иван -- его полноценный родной брат, но Иван больше впитал наследие отца, а Алеша -- матери. Алешу смущало известное равнодушие к нему Ивана: "не было ли тут какого-нибудь презрения к нему, к глупенькому послушнику, от ученого атеиста В противность сластолюбивому развратнику и денежному стяжателю Федору Карамазову у Алеши -- "дикая исступленная стыдливость" и целомудрие (не имеющие ничего общего с сухим скопчеством Смердякова), а также полная беззаботность в отношении денег. Он "не заботился, на чьи средства живет", а попади ему "вдруг целый капитал, то он не затруднится отдать его". Вместе с тем он не "созерцатель" (как, например, Смердяков), а "деятель", хотя еще "неопределенный и непрояснившийся".

В этом плане заслуживает внимания детская тема в "Братьях Карамазовых" и образы школьников, начиная с впавшего в ярость Илюши, оскорбленного за отца, и кончая школьным лидером Колей Красоткиным, который "знал меру", но многое делал "из самолюбия и гордого самовластия", боялся быть смешным и, отчасти под влиянием Ракитина, тянулся в сторону либерального атеизма, называл Алешу Карамазова мистиком, а затем сам подпал под благородное влияние последнего. Юный возраст во многом порождает и психологические метания Лизы Хохлаковой. Мы уже упоминали выше о метаниях Лизы между заботой о несчастных и демоническим желанием ("Бесенок") "делать зло", добиться "беспорядка" и хаоса, "бранить Бога", быть несчастной, "себя разрушать", садистически наслаждаться видом распятого ребенка, кушая при этом ананасный компотик и т. п. (ср. садизм Смердякова по отношению к животным). Бунт Лизы -- своеобразная параллель к бунту Ивана Карамазова, и неудивительно, что он, услышав о компотике, как бы одобрил Лизу. Алеша замечает на это: "он сам, может, верит ананасному компоту". Не случайно Лиза выбирает Ивана как своего мучителя.

Переходим к другим женским персонажам. В этой области начнем, как и роман начинается, с противопоставления первой и второй жен Федора Карамазова. Первая, Аделаида Ивановна, -- "из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых", "из бойких умниц" -- выходит за Федора Карамазова "из капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию"; поступок этот был "отголоском чужих веяний", а узнавши ближе своего супруга, убегает с бедным семинаристом-учителем. Перед нами тип дворянской интеллигентной девушки, воспитанной в западном духе. Вторая жена, Софья Ивановна, как мы знаем, безродная сиротка, жертва старухи-самодурки, безответная "кликуша", вроде юродивой, исступленно молящаяся Богородице. Тип безусловно демократический и сугубо русский. Но обе эти фигуры относятся к предыстории, не фигурируют в основном сюжете.

В основном сюжете главную оппозицию составляют образы Катерины Ивановны и Грушеньки, в какой-то мере ведущие борьбу между собой из-за Мити Карамазова. Обе они мечутся в противоречиях, о чем выше уже говорилось. Как буквально все женщины в романе (ср. Лизу и ее мать), они переменчивы и истеричны, "инфернальны", "великого гнева" (Катя) и "неистовства" (Грушенька), но при этом составляют четкую оппозицию, аналогичную противопоставлению Ивана и Дмитрия Карамазовых. Публика на суде воспринимает отношения соперниц как отношения аристократической гордой девушки и "гетеры". Разумеется, Грушенька не гетера, хотя и была некоторое время содержанкой богатого купца и подавала надежды как Дмитрию Карамазову, так (ради забавы) и его отцу. Но социальная разница между ними действительно существует. У Катерины Ивановны "аристократические связи", а Грушенька -- "дочь какого-то заштатного дьякона", она была когда-то "обиженной и жалкой сироткой" -безусловно демократического происхождения, не только в прошлом содержанка, но в какой-то мере занимающаяся и "гешефтом", чем напоминает, как это ни парадоксально, Федора Карамазова. Впрочем, в отличие от последнего, она и к деньгам не очень привязана. Катерина Ивановна -- "красивая, гордая и властная девушка", "надменная девушка", "институточка", которой свойственны "потребность риска", "вызов судьбе, вызов в беспредельность", казалось бы, подходит Ивану Карамазову, которого она действительно любит, хотя и мучает, но она нарочно, из какой-то игры, из "надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности» (XIV, 170), "из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет".

В свое время облагодетельствованная и униженная предложением денег со стороны Дмитрия якобы ради спасения чести ее отца, Катерина Ивановна испытывает к нему любовь-ненависть, колеблется между тем, чтобы быть его "спасительницей" (обратиться в "средство для его счастия", "быть богом его") или "губительницей". Из любви к Ивану она предает Дмитрия на суде, а затем во время свидания с ним чувствует на мгновение воскресшую к нему любовь. На минуточку ложь стала правдой. Известная аналогия между Катериной Ивановной и Иваном Карамазовым заключается в том, что при всем благородстве, порядочности, приличии и возвышенности она, так же как Иван, может стать "роковой". Как и в Иване, в ней меньше стихии русского хаоса. Как Иван исходит из надуманной любви к человечеству (ср. инквизитора, который, не любя людей по-настоящему, хочет их осчастливить), так Катерина Ивановна из надуманной любви, в большой мере основанной на самолюбии, хочет насильно сделать Дмитрия навсегда счастливым.

Другое дело Грушенька, "самая фантастическая из фантастических созданий", "яростная" и "неистовая", переменчивая, отчасти из своеволия, она отдается своим чувствам и порывам, не останавливается перед тем, чтобы подразнить и взбесить Катерину Ивановну, завлекает и дразнит влюбленных отца и сына, даже задумала "проглотить" Алешу, но не совершает серьезных дурных поступков. Разумеется, в ее жизни больше "хаоса" и она в этом смысле ближе к Дмитрию Карамазову, И что самое главное, она, так же как и он, готова признать себя самой худшей ("Я сердцем дурная, я своевольная", "зверь я", "я низкая", "я виноватая"), но верит в Бога, хочет молиться, готова к жертвам и страданиям. В ней тоже совершается после ареста Дмитрия "некоторый переворот духовный" -- Грушенька хочет теперь "трудиться", "землю пахать". Она отмечена "русской красотой" и, так же как Дмитрий, всячески воплощает русское начало. Не случайно разлаживается любовь с "полячком", с "прежним, бесспорным". Разумеется, ни о какой "русскости" при описании красоты Катерины Ивановны речь не идет.

В сущности, в "Братьях Карамазовых" вырисовываются три пары: Иван--Катя ("благородные" мечтатели), Дмитрий--Грушенька (связанные с народной почвой "грешники", способные покаяться и вырастить в себе нового человека), Алеша--Лиза (еще не до конца определившиеся по молодости, особенно она).

болевой эффект достоевский эстетика роман

1.2. Проблема хаоса

"Братья Карамазовы" рисуют картины русского хаоса на всех уровнях и пути выхода из него, правда, едва намеченные, хотя и прогнозируемые с большой настойчивостью. Кульминацией хаоса является изображение семейного разлада и отцеубийства. Хаосу противостоит церковь как центр космоса. Что касается нерусского (в основном -- западного) мира, то там только безнадежная "могила". "Россия не Россия" -- одна из важнейших оппозиций. Уже на первых страницах появляется "просвещенный, столичный, заграничный европеец", хранящий память о парижской революции, живущий преимущественно в Париже и ведущий "нескончаемый процесс против монастыря", против "клерикалов", и он -- даже на фоне все время его "передразнивающего, дрянного, развратного" и "бестолкового", "сладострастнейшего" "злого шута" Федора Карамазова, крайнего представителя русского хаоса, -- кажется еще неприемлемей. Федор Карамазов дразнит и высмеивает достойных монахов, но даже самый гнусный "анекдотец" его (о святом, который лобызал свою голову) оказывается заимствованным у "европейца" Миусова. В сущности, Федор Карамазов только дразнит монахов, а Миусов ведет против них процесс и почитает за честь бороться с "клерикалами". И это при том, что Федор Карамазов заявляет: "Россия свинство <...> как я ненавижу Россию" (XIV, 122). Соответственно и реальный отцеубийца Смердяков восклицает: "Я всю Россию ненавижу" (205). Даже в речи защитника на суде упоминается о том, что Смердяков "Россию проклинал". Известно, что он мечтал об эмиграции, учил для этого французский язык. Соседская дочка говорит, что он "точно иностранец". Замечу в скобках, что русские черты находят и у Смердякова. И Федор Карамазов вынужден признать то же и про себя, что он "русский человек".

На другом полюсе -- мнимый отцеубийца Дмитрий Карамазов, который признается: "Россию люблю, Алеша, русского Бога люблю, хотя сам и подлец...", "Америку ненавижу", "не мои они люди, не моей души". И Алеша ему горячо сочувствует, в то время как Иван Карамазов мечтает "в Европу съездить... на самое дорогое кладбище". Дмитрий Карамазов предлагает поляку, приехавшему сватать Грушеньку и обрисованному крайне неприязненно, выпить за Россию, но тот отказывается, ибо не признает ее нынешних границ. Отвратительный "полячек" противостоит глубоко русскому Дмитрию Карамазову. Отношение к России и Западу оказывается, таким образом, лакмусовой бумажкой, разделяющей относительно положительных и относительно отрицательных персонажей. Не случайно и главной положительной героине Грушеньке приданы черты "русской красавицы" ("русская красота" -- темно-русые волосы, бела лицом, серо-голубые глаза, взгляд ее веселил душу). Так же не случайно Федор Карамазов по внешности сравнивается с римлянином эпохи упадка, а его бизнесменство -- следствие учебы у евреев. Русский народ сохранил веру в Бога, именно в живого "русского Бога", и сам является богоносцем. Зосима вещает: "Берегите же народ... ибо сей народ -- богоносец", "неустанно еще верует наш народ в правду", "кто не верит в Бога, тот и в народ Божий не поверит". Даже "русские преступники еще веруют" -- говорится в другом месте (60). Понятие "русскости" неотделимо от понятий "народности" и "веры в Бога". Эти три элемента, тесно связанные между собой, определяют некий позитивный "спасительный" комплекс. Поэтому наряду с оппозицией русское / нерусское в "Братьях Карамазовых" и вообще у Достоевского -- в его мироощущении, реализованном в произведениях, -- имеет место оппозиция вера в Бога / безверие, определяющая возможность спасения души, преодоления хаоса, а также оппозиция народный / ненародный, в том числе аристократический и интеллигентский.

Вера / безверие также противопоставляет положительных и отрицательных персонажей. О Федоре Карамазове сказано, что "сам он был далеко не из религиозных людей"; когда он спрашивает у своих сыновей, есть ли Бог, то Иван отвечает -- нет, а Алеша -- да. Разумеется, не верят в Бога ни "западник" Миусов, ни лицемерный семинарист-карьерист с социалистическим душком Ракитин ("Ах, не любит Бога"). Дмитрий Карамазов, какими бы не были его недостатки, поет "славу высшему на свете, славу высшему во мне", "Бога и его радость" он любит, как мы знаем, "русского Бога", и обращается к нему со словами: "пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын. Господи, и люблю Тебя" (99), "люблю Тебя, Господи" (377). Дмитрий не убил отца, потому что "Бог сторожил меня тогда" (355).

На уровне поступков святые люди Достоевского унылы и бледны на фоне яркого разнообразия его грешников. В святости есть некая жертвенно-нудительная обреченность Кашина Н.В. Эстетика Ф.М. Достоевского. М.:Высшая школа,1989 С.150.. Так, князь Мышкин «предчувствовал, что... непременно втянется в этот мир безвозвратно, и этот же мир и выпадет ему впредь на долю» [Достоевский 8, 256]. В грехе есть свобода гибельного восторга. Всемирная гармония и мировая Красота как онтологические итоги положительного бессмертия в дольнем своем самопредъявлении - всего лишь «дьяволов водевиль» и гротескная дьяблерия самообмана. Подпольный человек Достоевского - это разочарованный человек, он прошел путь от очарования к разочарованию, и в обоих состояниях не нашел искомой полноты прекрасного. Его эстетика жизни - это эстетика не находок и благодатных трофеев обещанной гармонии, а эстетика ее поисков, самоценного и чреватого греховными приключениями. Эстетический авантюризм в этом смысле сближает Раскольникова, Ставрогина и Фёдора Павловича Карамазова. Они метафизически родственны в том убеждении, что эстетически оформленный грех уже и не грех вовсе, не «проступок», а «поступок», которым, конечно, гордиться не стоит, но зато он дарит ощущением внутренне состоявшейся личности. Это попытка войти в Рай с черного входа, минуя ангела-сторожа с пылающим мечом. Но у Рая нет черной лестницы, и Петр Золотые ключи твердо знает свои обязанности.

Если мир устроен подло («водевиль»), то подлость, не становясь добродетелью, претендует на роль естественной меры злой жизни по условиям «общественного договора». Этот руссоистский термин по закону нравственного перевертыша маркирует теперь принятый людьми закон жизни: война всех против всех, эстетика соблазна и «троглодитство». Так «общественный договор» (плод утопической веры в доброе человечество) обратился в общественный зaговор, т.е. в глобальное взаимоумышление всех единиц социума в самом «умышленном» городе на свете.

Красота в дольнем мире - и тварная, и творимая, и сотворенная, и творящая - это красота, отягощенная всеми следствиями первородной греховности, т.е. той исходно-исконной порчи, которой подвержена вся онтология непрерывно стареющего мира. Вот почему красота почти всегда метафизически соседствует смерти как мировой человеческой неудаче (Бог смерти не создавал, как не создавал времени) и сближена с образами тления и разложения в плане вполне физическом. Можно сказать: «Смерть прекрасна!», но нельзя - «прекрасное есть смерть».

В определениях красоты Достоевский поддавался порой гипнозу нормативной эстетики демократов, невольно переходя на понятный для них язык. Вот одна из таких формул, где один термин (`красота') определяется через его категориальные соответствия (`гармония', `идеал'): красота «есть гармония; в ней залог успокоения; она воплощает человеку и человечеству его идеалы» . В этой фразе лишь словечко `успокоение' работает на авторский смысл: оно ведет за собой значимую для религиозной эстетики Достоевского цепочку: `вера', `надежда', `любовь', `тайна Христа', `спасение', `искупление' и т.д. В семантической ауре этих слов-сигналов становятся внятными черновые маргиналии и фрагменты записных книжек, например: «Прекрасное в идеале недостижимо по чрезвычайной силе и глубине запроса. Отдельными явлениями. Оставайтесь правдивыми. Идеал дал Христос. Литература красоты одна лишь спасет» [167]. В материалах к «Бесам»: «Эстетическое начало зависит от религии. Религия от себя самой, от откровения и непосредственного вмешательства Бога. Тайна Христова».

Схожим образом и `святость' получает специфическое наполнение: слово это применяется не к персональной характеристике (пусть и косвенным образом), а выступает термином национального самоопределения: «Общечеловечность есть... самое важнейшее и святейшее свойство нашей народности» [62]. `Эстетическое начало', `литература красоты', `прекрасное' входят в терминологический и архетипический антураж христологии и философии религии в целом, что и позволяет говорить о наличии у Достоевского особого рода богословия культуры и религиозной концепции творчества.

Любовь к людям должна переходить в любовь к жизни, к ощущению земной жизни раем. Зосима учит, что "жизнь есть рай <…> рай в каждом из нас" (275). О Ракитине говорится как об эгоисте, у которого "сухо в душе".

В силу вышесказанного прощупываются оппозиции: деятельная любовь / равнодушие (допускающее претензию на абстрактную любовь к человечеству), индивидуализм ("отъединенность") / коллективизм, жизнелюбие / отсутствие жизнелюбия, приоритет рационализма вплоть до отказа от мировой гармонии. Любовь к жизни, радость жизни всячески утверждаются в "Братьях Карамазовых". "Какая жажда существовать!" -- восклицает Дмитрий Карамазов. И даже Иван Карамазов, отказавшийся от мировой гармонии, не может устоять перед "клейкими листочками" и радостью жизни до тридцати лет. Любовь к жизни, в частности, проявляется в радости, веселье, смехе. Любовь к живой жизни "прежде логики", о чем говорит Алеша и на что намекает Зосима, отчетливо противопоставляется всякой рационалистической "арифметике". Границу жизнелюбия ставит только "сладострастная" "карамазовщина", которая в полной мере и в отвратительной форме проявляется у "отца семейства", но элементы которой знакомы и его сыновьям, особенно Дмитрию. Ракитин и Ивана квалифицирует как сладострастника. Общему карамазовскому "сладострастию" лишь отчасти противостоит "целомудрие" Алеши и мнимо противостоит "брезгливость", любовь к чистоте, скопческий вид Смердякова.

Все указанные выше оппозиции представляют собой частные проявления общей оппозиции добро зло.

Со времен известной книги М. М. Бахтина о Достоевском принято всячески подчеркивать "многоголосие" как творческий принцип Достоевского Бахтин.М.М.Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994.. Нисколько не отрицая этого "многоголосия", хочу одновременно отметить, что мировоззренческие постулаты при этом формируются весьма отчетливо и даже навязчиво, что эти постулаты легко могут быть представлены в виде набора оппозиций и что этот набор оппозиций прямо используется при построении системы образов. Отсюда, однако, не следует, что персонажи слишком строго делятся на положительных и отрицательных. Такое строгое разделение противоречило бы установке Достоевского на описание диалектики души (см. ниже). Только самые маргинальные фигуры сохраняют ничем не колеблемую ценность. Но Иван Карамазов не окончательно утвердился в своем неверии, хотя это неверие составляет основу его мировоззрения, он "не совсем шутил", когда писал свою статью о церковном суде; в конце концов в нем заговорила совесть, хотя он не изменил явным образом своего мироощущения. При отказе от Божьего мира он сохранил юношеское жизнелюбие. Атеист Смердяков все-таки допускает существование единиц, способных верой сдвигать гору. Наоборот, столь решительно им противопоставляемые и твердо верующие Алеша и Митя в какие-то минуты сами испытывают сомнение в религиозной вере. Алеша, при всем своем целомудрии, способен в определенные минуты ощутить в себе "карамазовщину". "Схождения" между персонажами бывшей семьи неожиданные. Пусть неудивительно, что Федор Карамазов отказывается в разговоре с Алешей от рая, а Иван строит на таком отказе целую теорию. Но ведь с "бунтом" Ивана Карамазова перекликается маленький "бунт" Алеши, травмированного тем, что тело Зосимы стало издавать запах. И даже невинная девочка Лиза в какой-то момент бунтует тоже и истерически отворачивается от Божьей гармонии.

Глава 2. Боленосный трагизм Ф.М. Достоевского

2.1 Болевой эффект как предельная эстетическая реакция

Болевой эффект - предельно острая эстетическая реакция (на грани антиэстетизма), которой целенаправленно добивался Ф.М. Достоевский, строя свою эстетику "режущей правды". О глубокой продуманности этой техники свидетельствует одно замечательное место в "Зимних заметках о летних впечатлениях", где Ф.М. Достоевский цитирует диалог Софьи и Бригадирши из комедии Фонвизина "Бригадир" и особенно "удивительное репарти" Бригадирши: "Вот, матушка, ты и слушать об этом не хочешь, каково ж было терпеть капитанше?" Ф.М. Достоевский восхищается меткостью и гуманностью (пусть даже неосознанной) этого ответа: долг гуманиста -- будить совесть людей при посредстве жесткой правды, какую бы боль она ни причиняла Достоевский: Эстетика и поэтика. Словарь-справочник /Научный редактор доктор филологических наук, профессор Г. К. Щенников . Челябинск "МЕТАЛЛ" 1997. С.73.

Термин "Болевой эффект " введен Р. Г. Назировым в 1966 г. Однако в описательной форме этот эффект давно отмечался русской критикой. Еще Белинский, рецензируя роман "Бедные люди" в ст. "Петербургский сборник", выделил сцену с оторвавшейся пуговицей Макара Девушкина: "Всякое человеческое сердце судорожно и болезненно сожмется от этой (…) страшной, глубоко патетической сцены". Добролюбов в ст. "Забитые люди" впервые употребил слово "боль". В произведениях Ф.М. Достоевского он находит общую черту -"боль о человеке, который признает себя не в силах или, наконец, даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным". Несколько ниже Добролюбов характеризует тем же словом читательское восприятие произведения Ф.М. Достоевского: "Самый тон каждой повести (…) так и вышибает из сердца раздражительный вопрос, так и подымает в вас какую-то нервную боль…" И далее критик язвительно отчитывает тех, кому не нравится "подобное впечатление" и кому хочется видеть в русской литературе "рассказы веселенькие, грациозные, розовые".

Однако гиперболизация страстей и страданий, боленосный трагизм Ф.М. Достоевского, сцены оскорблений человеческий личности, вызывающие болевый эффект, находили резкую критику у тургеневской школы и связанной с ней народнической литературы. Сам Тургенев в своей переписке не раз сравнивал Ф.М. Достоевского с маркизом де Садом, а Н. К. Михайловский объявил отличительной чертой таланта Ф.М. Достоевского его "бессмысленную жестокость", самоцельную страсть к мучительству. Позитивизм конца XIX -- нач. XX вв. прямо говорит о садизме Ф.М. Достоевского, объясняя его эпилепсией писателя и сводя все его великое искусство к паталогии автора, личности (трактовка гениальности как болезни). Этот примитивный подход по сей день еще не преодолен до конца. Болевой эффект есть этико-эстетический диссонанс, возникающий вследствие заострения или торможения сцен, в которых подвергается оскорблению наше нравственное чувство: например, сон о забитой лошади в "Преступлении и наказании", психологические издевательства Фомы Опискина, заушения, пощечины, публичные посрамления в "Скверном анекдоте", "Идиоте", "Подростке", оскорбление женщины деньгами ("Игрок"), наконец, сексуальное оскорбление ребенка. Изображение убийства не порождает болевой эффект. Мучительные сцены в произведениях Ф.М. Достоевского могут вызывать неудовольствие, однако это тоже эстетическая реакция, как и удовольствие. Но болевой эффект может быть и прямо антиэстетичным: это происходит, когда Ф.М. Достовский допускает (довольно редко и осмотрительно) элементы унизительного натурализма, как, например в сцене ареста и обыска Мити Карамазова. Глубокий анализ соотношения боли и скорби при восприятии трагического был дан С. Кьеркегором в книге "Или -- или" (1843 г.): "Чем острее сознание вины, тем глубже боль, тем меньше скорбь…" Ф.М. Достовский при помощи болевого эффекта заставляет каждого читателя ощутить его личную вину за царящее в мире зло, постоянно бередит нашу совесть, воспитывая в своих читателях свободу и ответственность. Этому и служит заострение стыда и боли в произведениях писателя.

Надо признать большим преувеличением то что писал Гессен об этических взглядах Достоевского См. его статьи "Трагедия добра в "Бр. Карамазовых" (Совр. Записки 1928, т. 36) и "Трагедия зла" (Путь 1932, № 36). См. также упомянутую выше статью о Достоевском и Вл. Соловьеве. . Неверно то, что Достоевский отвергал не только этику рассудочности, но и этику автономизма, что он сознательно защищал этику мистическую . Прежде всего это означало для Достоевского, что моральные движения определяются не чувствами, не рассудком, не разумом, а прежде всего живым ощущением Бога, - и где выпадает это ощущение, там неизбежен или не знающий пределов цинизм, ведущий к распаду души, либо человекобожество. С другой стороны, Достоевский (и здесь он примыкал к учению славянофилов) очень глубоко чувствовал не правду самозамыкающегося индивидуализма ("обособления", по его любимому выражению). Достоевскому принадлежит формула, что "все виноваты за всех", что вое люди связаны таинственным единством, потенциально заключающим в себе возможность по длинного братства. Достоевский горячо принимал идеи Н. Ф. Федорова (см. о нем во II томе гл. V) о духе "небратства" в современности - достаточно вспомнить его беспощадные слова в "Зимних заметках о летних впечатлениях". Вот эти слова: "Кто, кроме отвлеченного доктринера, мог бы принять комедию буржуазного единения, которую мы видим в Европе, за нормальную формулу человеческого единения на земле?" Да, идея подлинного братства была в основе раннего социализма у Достоевского, она продолжала жить всю его жизнь,- и она определяла собой ту религиозную утопию, которой окрашено было мировоззрение Достоевского (утопию превращения государства, то есть всего земного порядка в церковь).

Система персонажей в "Братьях Карамазовых" представляет целый веер характеров, находящихся в сложном, но весьма продуманном и четком соотношении друг с другом, начиная от антиподов и вплоть до "двойников". Борьба добра и зла имеет место и между персонажами, и в душе большинства персонажей. Как уже сказано выше,мир "Братьев Карамазовых", как и некоторых других произведений того же автора, -- это мир русского хаоса и попыток наметить пути его преодоления. О самих Карамазовых Алеша говорит: "тут земляная карамазовская сила <...> земляная и неистовая, необделанная" (201). "Необделанная" карамазовская сила прямо указывает на хаос, но и одновременно на связь с землей, которая подает надежду на преодоление хаоса. Сама земля мыслится и как некоторое хтоническое начало, и как национальная почва, столь дорогая Дмитрию Карамазову и самому Достоевскому.

Вообще персонажи Достоевского легко впадают в истерику, в экстаз, отдаются всевозможным нервным проявлениям, вступают в противоречия с самими собой. Эти противоречия, столь характерные для героев Достоевского, в том числе и персонажей "Братьев Карамазовых", также проявление хаоса и одновременно борьбы разных эмоций, настроений, психологических тенденций и, в конечном счете, добра и зла в душах людей. В крайней форме это проявляется в поведении женских персонажей. Приведу примеры. О Грушеньке говорится, что она "сама находится в какой-то борьбе". Лиза мечтала садистически насладиться видом распятого мальчика с обрезанными пальчиками, а перед тем предлагала Алеше посвятить себя заботам о несчастных людях. Катерина Ивановна любит Дмитрия, колеблется между тем, чтобы быть "спасительницей" или "губительницей" Дмитрия. И действительно, в своем поведении она меняет эти позиции: спасительница -- потом губительница (на суде) -- снова спасительница (думает о его побеге). В отношениях с Иваном они -- "два влюбленные друг в друга врага". Алеша говорит ей: "...вы мучаете Ивана, потому только, что его любите", а "Дмитрия надрывом любите... внеправду любите". Хохлакова говорит о них: "оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это, и сами наслаждаются этим".

Иван Карамазов "любил и в то же время ненавидел Дмитрия". Федор Карамазов после смерти жены одновременно "плакал и смеялся", он был "зол и сентиментален".

О Смердякове говорится, что он, может, "уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит". Ракитин характеризует статью Ивана Карамазова о церковном суде: "с одной стороны, нельзя не признаться, а с другой -- нельзя не сознаться". Особенно много говорится в связи с Дмитрием Карамазовым, прежде всего -- им самим: "...низость люблю, но я не бесчестен" (101); "...я человек хоть и низких желаний, но честный" (105); "Господи <...> Мерзок сам, а люблю тебя" (372). "Пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын. Господи, и люблю тебя" (99). "Беспутен был, но добро любил" (XV, 175). "Зверь я, вот что. А молиться хочу <...> Скверные мы и хорошие". Соответственно и Грушенька ему говорит: "ты хоть и зверь, а благородный" (XIV, 397, 398). Итак: "и дурно оно было, и хорошо оно было", и Дмитрий Карамазов обсуждает проблему противоречий даже как бы теоретически: "Влюбиться можно и ненавидя"; "Красота -- это страшная и ужасная вещь <...> Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут <...> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским" (100). Дмитрий это отчасти объясняет тем, что "широк человек, даже слишком широк". Эта "широта" как бы является одной из предпосылок русского хаоса.

Прокурор на суде говорит, что "добро и зло в удивительном смешении", "натуры широкие, карамазовские <...> способные вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны" (XV, 129). На протяжении романа часто говорится о разных "ужасных противоречиях", "нелепости и путанице" и т. п. (см., например, XIV, 170). Внутренняя борьба, можно сказать, превалирует над внешней в этом великом "романе-трагедии". Кроме того, даже сугубо положительные или сугубо отрицательные персонажи очень часто таят в себе какие-то потенции прямо противоположного свойства. Как уже упоминалось, даже Алеша Карамазов в какой-то момент способен сказать: "...и сам я Карамазов <...> я в Бога-то, может быть, и не верую" (201), и это парадоксальное высказывание соответствует неосуществленному замыслу Достоевского превратить Алешу во втором томе "Братьев Карамазовых" в революционера или даже преступника, впоследствии, конечно, кающегося.

Алеша, столь резко противостоящий по всем пунктам отцу, впрочем, как говорит Ракитин: "по отцу сладострастник, а по матери юродивый", "тихий мальчик", по мнению своего отца, похожий на мать "кликушу", однако выросший в то же время "не болезненным, не экстазным", даже своеобразным "реалистом", -- даже он охарактеризован повествователем как "странный, даже чудак". О нем говорится, что он "из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг... целый капитал, то он не затруднится отдать его" (20), т. е. его "юродивость" выражается в бескорыстии (а также можно добавить -- в "дикой, исступленной стыдливости и целомудренности"), и в этом смысле его юродивость прямо противоположна "злому" шутовству и "сладострастию" его отца Федора Карамазова. Заметим также, что, пусть несправедливо, Катерина Ивановна бросит ему слова: "Вы маленький юродивый, вот вы кто" (175).

Ни шутовства, ни юродства (ни, добавим, сладострастия) нет в Иване Карамазове, хотя он, по общему мнению, походил на отца. Но шутовская стихия прорывается в изображении черта, который представляется ему на пороге безумия и как бы оказывается его двойником, сконцентрировавшим некоторые черты его подсознания, его "чувств, только самых гадких и глупых". Черт Ивана оказывается таким же "приживальщиком", каким был отец его в молодости; он пародийно выпячивает мысли, бродящие в голове Ивана.

На ином, социально более низком полюсе юродство и шутовство, проявленные от унижения бедным капитаном Снегиревым. Шутом и паяцем называет его дочь. Он кончает свою речь "злым и юродливым вывертом". Жена его просто сумасшедшая, впавшая в инфантильное состояние и, собственно, тоже не лишенная черт юродства. Алеша так характеризует этих людей: "Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, кому в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними" (483).

Дмитрия Карамазова, несмотря на всю эксцентричность его поведения, нельзя назвать юродивым; он прямо и непосредственно выражает стихию хаоса. То же самое в значительной степени относится и к Смердякову с его странностями, надменностью, нелюдимостью, столь отличными от характера Дмитрия; то же -- и к Лизе Хохлаковой и другим. Некоторую близость к шутам проявляет и Максимов, "приназойливый старикашка", "скитающийся приживальщик", который нарочно врет, чтоб доставить удовольствие окружающим.

Что касается Зосимы, воплощающего религиозно-нравственную программу Достоевского, то он как раз совершенно лишен юродства, хотя в свое время, когда он отказался от поединка в полку и от обязательных офицерских бытовых норм, его посчитали юродивым. В этом плане отцу Зосиме противостоит юродивый фанатик, "несомненно юродивый" монах-аскет Ферапонт, который всюду усматривает бесов и претендует на общение с Богом и ангелами.

Юродство ряда персонажей в романах Достоевского несомненно ассоциируется с русским национальным типом юродивого, но Достоевский рисует и гораздо более разнообразную картину "смеховых" отклонений, которые все вместе как-то увязаны с изображением русского хаоса и охватывают целый веер вариантов -- от крайне отрицательных до достаточно положительных. Говоря о различных проявлениях хаоса в "Братьях Карамазовых", надо, разумеется, помнить, что в плане действия высшими его проявлениями становятся любовное соперничество братьев, отца и сына и отцеубийство, вокруг которого развиваются основные события и складывается взаимодействие характеров и идей персонажей.

2.2 Сцены «болевого эффекта» в романе «Братья Карамазовы»

Важный фрагмент "Книга третья. Сладострастники" для понимания болевого эффекта у Ф. М. Достоевского -- исповедь Дмитрия Алеше ("Исповедь горячего сердца. В стихах", "Исповедь горячего сердца. В анекдотах", «Исповедь горячего сердца. "Вверх пятами"»). Дмитрий признает свою двойственность, то, что он одновременно "идет за чертом" и любит Бога, признается в своем сластолюбии, "широкости", включающей "идеал Мадонны" и "идеал содомский", красоту и падение в бездну; он цитирует Шиллера и мечтает о том, чтобы падший человек поднялся из низости, заключив союз с матерью-землей (любимая идея Достоевского). Далее он рассказывает историю о том, как принудил юную Катерину Ивановну прийти к нему за деньгами для спасения чести отца, о помолвке с Катей, которая, по его признанию, "свою добродетель любит, а не меня", о влюбленности в нее Ивана и о своей неожиданной любви к Грушеньке, о соперничестве с Федором Карамазовым, который зовет ее и оставляет для нее пакет с тремя тысячами. Дмитрий теперь сторожит Грушеньку и допускает мысль, что убьет отца: "Может быть, не убью, а может, убью". Здесь новый намек на возможность убийства Дмитрием отца и одновременно известная неопределенность. Напряжение, таким образом, нагнетается.

Далее тема Дмитрия Карамазова временно отодвигается темой Смердякова (т. е. поставлены рядом характеристики будущих мнимого убийцы и настоящего убийцы). Мы узнаем о нелюдимости Смердякова, молчаливости, надменности, любви к чистоте, сходстве со скопцом, чертах созерцателя и т. п. Потом следует его спор с прямолинейно верующим Григорием о пленном солдате, вынужденном принять мусульманство и не совершающем при этом греха, о горе, которую большей частью никакая вера не сдвинет с места. Федор Карамазов называет его "иезуитом" и "казуистом", но здесь главное -- смердяковский хитроватый, однако примитивный рационализм, который впоследствии не может не ассоциироваться с умным и ученым рационализмом Ивана. Вся эта сцена, если выразиться фигурально, является своеобразной "предпародией" на позднее высказанные взгляды Ивана Карамазова. Впрочем, уже на этом этапе Иван, по-видимому, выказывает известное внимание Смердякову. Далее, в беседе Федора с сыновьями на вопрос о существовании Бога Иван уже дает отрицательный ответ, тогда как Алеша, конечно, положительный. При этом Федор начинает подозревать, что Иван его не любит, и за ним подсматривает. Это -- новые подозрения в отношении Ивана, все еще остающегося таинственным. Вскоре Федор Карамазов признается: "Я Ивана больше, чем того, боюсь", хотя перед отцом является ищущий Грушеньку Дмитрий, и не только является, но избивает и проклинает отца, отрекается от него. Любопытна известная реакция Ивана: "Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!" (129). Иван и Дмитрий все время мелькают в известном сопоставлении, причем Иван, как выше было сказано, долго остается таинственным, в то время как Дмитрий уже чуть было не убил отца и не раскаивается в этом. Иван между тем подозревает, что Алеша считает и его способным пролить кровь презираемого им отца, и Иван обещает защитить отца.

В сценке "Обе вместе" сопоставляются уже не Иван с Дмитрием, а Катерина Ивановна с Грушенькой. Самая "фантастическая", несколько изнеженная, с детским простодушием, с глазами, "веселящими душу", русская красавица Грушенька стоит против властной, гордой и надменной Катерины Ивановны, упорно желающей вопреки всему устроить счастие Дмитрия "навеки". Грушенька, только что успокоившая ревность Катерины Ивановны, рассказав о приезде своего "первого, бесспорного", и вызвавшая умиление ее, затем в присутствии Алеши отрекается от своих обещаний, отказывается со своей стороны "поцеловать ручку" Катерине Ивановне ("вдруг он опять мне понравится", "Вот я какая непостоянная"), провоцируя страшный гнев своей соперницы.

"Книга третья" и вся "Часть первая" кончаются признанием Дмитрия, что он, потратив половину денег, данных ему Катей для пересылки в Москву, сохранил их вторую половину, имея в виду планы с Грушенькой ("Да, я подлец"), а также получением Алешей любовного письма от Лизы Хохлаковой. Любовная истерическая диалектика подростка Лизы -- юношеская параллель к метаниям Катерины Ивановны.