Идейно-тематическое своеобразие трагедий Озерова

Воспроизводит Озеров и суеверия славян. Одним из таких суеверий была вера в пророческие сны. В.Н. Татищев в «Примечаниях» к главе «О истории Иоакима, Новгородского епископа», содержащей изложение пророческого сна Гостомысла, скептически замечает, что «таковых вымышленных после предзнаменований и провещаний у древних немало находится». В трагедии «Ярополк и Олег» Предслава рассказывает своей наперснице Заиде пророческий сон, предсказывающий гибель Олега. Изложению сна она предпосылает общую оценку подобных сновидений. Она говорит:

Мечта, конечно, сон, но боги иногда

Нас предваряют сном, коль нам грозит беда.

Об этом же сне Предслава говорит потом Олегу. Нужно сказать, что в трагедии Озерова сон этот не сбывается. Хотя у Предславы были серьезные основании треножиться за судьбу любимого ею человека, все оканчивается благополучно. Тем не менее, сон Предславы занимает определенное место в композиции «Ярополка и Олега». Отвечая суеверным представлениям людей изображаемой эпохи, он вместе с тем является своего рода традиционным компонентом классической трагедии, для которой характерны такие сны.

Следует заметить, что наряду с более или менее верным воспроизведением религиозных воззрений и суеверий древних славян в трагедии Озерова встречается произвольное отнесение к славянам религиозных представлений, свойственных древним грекам. Рассказывая о своем сне, Предслава упоминает о Тартаре, образ которого неразрывно связан с греческой мифологией. Подобное смешение элементов древнерусского быта с элементами, заимствованными из античного мира, характерно для драматургической системы Озерова и театра его эпохи. Как отмечают исследователи, оно сказалось на декорациях и костюмах, употреблявшихся при постановке, например, трагедии «Димитрии Донском», а также на характере иллюстраций и виньеток, украшавших тогдашние издания пьес Озерова. Еще большим отступлением от историзма следует признать встречающееся в трагедии приписывание нашим далеким предкам тех религиозных представлений в духе деизма XVIII века, носителем которых в трагедии является Олег.

И все же, трагедия «Ярополк и Олег» является выдающимся и можно сказать, этапным произведением драматургии именно в отношении историзма. Будучи, как мы говорили, последней трагедией XVIII века, она завещала новому XIX столетию определенно выраженное стремление к изучению и, возможно более верному, воспроизведению в литературе исторической действительности.

3.2 Переосмысление мифологического сюжета и античных персонажей в трагедии «Эдип в Афинах»

Пьеса «Эдип в Афинах» (1804) являет собой любопытный образец произведения, в котором античный сюжет трактован в духе своеобразного, исторически характерного направления, объединившего черты политической («вольтеровской») трагедии обновленного классицизма с чертами этико-психологической трагедии сентиментализма. Руководствуясь современными эстетическими требованиями, Озеров переработал мифологический сюжет трагедии Софокла «Эдип в Колоне» и соответственно изменил трактовку некоторых античных персонажей. При этом драматург широко использовал материалы близкого ему по направлению Дюси, давшего новый, также близкий к сентиментализму вариант Софокловой трагедии в своих пьесах «Эдип у Адмета» (Oedipe cbez Admete, 1778 г.) и «Эдип в Колоне» (Oedipe Kolone, 1797 г.).

Несмотря на то, что пьеса Озерова соединила два столь различных источника, с одним из которых (переделкой Дюси) у нее имеется большая текстуальная близость, она свободна от мозаичности и отличается слаженностью сюжета и ясностью идейного содержания.

Рассмотрим идейно-образную концепцию пьесы. Первое действие трагедии почти целиком состоит из разговора Тезея с Креонтом. Некоторые критики отрицали самостоятельное значение этого действия. По их мнению, драматург написал его только для того, чтобы «познакомить наших зрителей с историей Эдипа, и его несчастий», излагаемой в первом акте устами Креокта. А.Ф. Мерзляков полагал даже, что этот акт «совершенно отрезан от всей пьесы». Между тем именно в этом действии четко определяется основная линия идейной борьбы, завершающейся в финале пьесы. Носителями этой борьбы являются Тезей и Креонт.

В образе Тезея Озеров воплотил свои представления об идеальном, добродетельном монархе. В его трагедии этот образ играет несравненно большую роль, чем в пьесе Дюси и даже в трагедии Софокла. Как известно, в последней ярко выражены патриотические чувства автора, обостренные Пелопоннесской войной. Воспользовавшись преданием о смерти Эдипа в предместье Афин, Колоне, т.е. на родине Софокла, драматург восхваляет в связи с этим «человеколюбие и справедливость афинского полиса и его мифологического представителя, царя Тезея»^: Но как бы ни прославлялось в трагедии Софокла «образцовый строй» Афин, в трагедии Озерова это прославление звучит с еще большею силою. Озеров подробно останавливается на раскрытии политической программы Тезея, показывая ее превосходство над противоположными ей принципами деспотизма. Тезей выступает в трагедии как вождь народа, видящий в народе свой естественный «оплот». В трагедии всемерно подчеркивается правосудие Тезея. В его стране никто не смеет безнаказанно нарушать «священнейший закон народных общих пран, гостеприимства, чести». Вместе с тем Тезей является последовательным сторонником политики сохранения мира между Афинами и соседними народами. В трагедии «Эдип в Афинах» осуждается несправедливая, захватническая война. Тезей Озерова выступает против участия в войне под флагом защиты чуждых данному государству интересов. Он говорит, отвечая Креонту:

Но я не для того поставлен здесь владыкой,

Чтоб жизнью жертвовать мне поданных своих,

Чтоб кровь их проливать к защите царств чужих.

Для слипы суетной, мечтательной и лживой

Не обнажу меча к войне несправедливой.

Тезей не спешит искать союзников на случай возможной войны. В конце первого действия он заявляет:

- Мой меч союзник мне

И подданных любовь к отеческой стране.

Где на законах власть царей установление,

Сразить то общество не может и вселена.

В критике не раз высказывалось мнение, что в образе Тезея Озеров аллегорически представил Александра I, прославив тем самым политику последнего. Критики указывали на сходство программы Тезея с гуманными и миролюбивыми заявлениями и декларациями молодого Александра I. Действительно, такое сходство имеет место. Молодой Александр любил похвастать своим «либерализмом». В манифесте о короновании от 15 сентября 1801 года он заявлял, например, что «счастье» вверенного ему народа должно являться «единим предметом всех мыслей» и желаний царя. В рескрипте гр. Завадовскому (от 5 Июня 1801 г.) об устройстве комиссии составления законов указывалось, что «начало и источник народного блаженства» заключается «в едином законе»: «все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки». В манифесте от 4 июля 1801 года Александр I заявлял: «Если я примусь за оружие, так только для защиты моего народа… Я не вмешаюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства».

И все же мы считаем абсолютно недоказанным утверждение, «что в образе Тезея Озеров преднамеренно представил наиболее характерные черты императора первых лет его правления». По нашему мнению, более справедливой является та трактовка образа Тезея, которую дал критик «Северного вестника» в приведенном выше отзыве о трагедии Озерова. В период появления трагедии некоторые заявления озеровского Тезея могли звучать скорее как предостережение царю, нежели как безоговорочное прославление его политики. Например, слова Тезея о его желании сохранить мир явно противоречили тому обороту, который приняла политика Александра 1 к моменту появления трагедии.

К тому же и цели, которые ставила перед собой в это время внешняя политика Александра, весьма плохо согласовались с готовностью Тезея и самого Александра, судя по его заверениям, отстаивать с оружием в руках только непосредственные интересы и права своего собственного народа. С другой стороны, все заявления Тезея, характеризующие его гуманную и либеральную политику, так или иначе повторяли аналогичные заявления положительного персонажа предыдущей трагедии Озерова. Как мы видели, герой этой трагедии древлянский князь Олег тоже выступал в качестве поборника идей миролюбия, законности и справедливости. Как и Тезей, он заботился с своем народе и пользовался его поддержкой. Между тем трагедия «Ярополк и Олег» была создана еще при Павле I и не имеет никакого отношения к личности и правлению его сына. Следует также иметь в виду, что носителями тех же самых черт идеального правителя выступали персонажи целого ряда трагедий, написанных другими драматургами. Мы видим, что «наиболее характерные черты» Александра I, якобы представленные Озеровым в образе Тезея, оказываются чертами, присущими персонажам многих трагедий. Приписывание этих черт Александру I, засвидетельствованное С.П. Жихаревым, характеризует скорее умонастроение современников, которые не умели или не хотели видеть двуличие Александра, скрывавшего за «либеральной» маской свой деспотизм. Значительному переосмыслению подверг Озеров образ Софоклова Креонта. Такое переосмысление диктовалось замыслом драматурга, требовавшим противопоставления образов. В трагедии Софокла Креонту дается довольно сложная характеристика. Он не слишком разборчив в средствах, черств душой, а по временам лукав и жесток. Герой Афин Фесей своей мудростью и справедливостью подавляет фивянина Креонта. В показе Софоклом этого превосходства Фесея чувствуется патриотическая гордость автора. Но Софоклову Креонту чуждо властолюбие. В своей деятельности он руководствуется сверхличными, государственными целями и интересами¹. Обращает на себя внимание и отсутствие резкости в суждениях Софоклова Фесея о фивянах. Он воздает им должное и с полным уважением относится к их гражданским установлениям и законам. Обращаясь к Креонту, он, например, говорит:

Ты был воспитан в Фивах, и не худо, -

Там скармливать не любят нечестивцев.

Фесей хочет поддерживать с Фивами и впредь добрососедские отношения. Ему не верится, что эти отношения могут прекратиться. «Что ж помешает дружбе между нами?» - спрашивает Фесей, имея в виду дружбу между Афинами и Фивам. Совершенно иначе рисуются Креонт и Фивы в трагедии Озерова. Русский драматург изображает Креонта законченным злодеем и честолюбцем. Враждебность Креонта к Эдипу мотивируется в трагедии Озерова тем, что по смерти Лая Эдип помешал ему занять престол. От своих честолюбивых замыслов Креонт не отказывается и в дальнейшем. Узнав о предсказании оракула, что гроб Эдипа «побед залогом станет для той страны, где жизнь скончает сей слепец», Креонт добивается возвращения Эдипа в Фниы. Но если Креонт Софокла и в этом случае руководствуется интересами своей родины, то Креонтом и трагедии Озерова владеют совершенно иные чувества и стремлении. Своему наперснику Нарциссу он говорит:

Эдипа возвратя в отеческие стены,

Рассею хитростью между граждан измены;

В царе все будут зреть гонителя отца,

Во мне защитника несчастного слепца…

Честолюбие, злоба и коварство Креонта поставлены Озеровым в связь с несправедливыми порядками, господствовавшими в Фивах. Порицая закон, существующий в Фивах, Эдип говорит Креонту:

Несправедлив, жесток, бесчеловечен он,

И града вашего достоин сей закон.

Ярко обозначенное в первом действии противопоставление образов определяет в трагедии Озерова и все дальнейшее развитие сюжета. Являясь антиподом Креонта, Тезей берет под свою могучую защиту ненавидимого и преследуемого Креонтом Эдипа. В конце концов справедливость и закон торжествуют над злобой и насилием. Осуществляя свой замысел, Озеров не остановился перед нарушением предания, отраженного в финале Софокловой трагедии. У Софокла, как и у Дюси, трагедия заканчивается смертью Эдипа. У Озерова в конце трагедии умирает пораженный громом Креонт. Чтобы приблизить такой финал к преданию, лежащему в основе трагедии Софокла, Озеров обусловил осуществление пророчества о благодетельном влиянии Эдипова праха на судьбу той страны, в которой умрет этот старец, предварительным принесением в жертву богам человека, принадлежащего к царскому роду. Таким лицом и явился в трагедии Озерова «родственник царев» Креонт.

В «Эдипе в Афинах» в общем довольно слабо проявляется тот присущий лучшим трагедиям русского классицизма дух оппозиционности, который в известной мере сказался и в озеровском «Ярополке и Олеге». Хотя автор «Эдипа в Афинах» и критикует, как мы видели, беззаконие и деспотизм, его трагедия не мобилизует зрителей на активную и непримиримую борьбу с социальным злом. Она не внушает им тревоги за судьбу добра и справедливости. Ее оптимизм пассивен. Он связан, к сожалению, с изрядной долей благодушия и примиренчества. Озеров вообще склонен недооценивать трудную разрешимость» изображаемых им общественных конфликтов. Он иногда разрешает их фальсифицированно, дидактически упрощенно, без достаточной мотивировки, приводя к торжеству добродетели и посрамлению порока».

Ослабление мотива социальной борьбы сказалось на изображении в трагедии народа. В «Эдипе в Афинах» народу уделено довольно большое внимание. Имеется в пьесе и хор, отсутствующий у Дюси. Однако народ играет в этой пьесе довольно странную роль. Опасаясь гнева богов, народ требует принесения в жертву Антигоны. Но это произошло, оказывается, только потому, что Тезея не было в Афинах. С его возвращением все улаживается. Народ в изображении Озерова показан слепым и эгоистичным. Подлинно мудрым и гуманным выступает в трагедии лишь Тезей. Он выступает как усмиритель народа и как истолкователь воли богов.

Боги в трагедии Озерова присутствуют лишь номинально. Драматург явно переносит центр тяжести на людей, истолковывающих «волю богов». Главным таким истолкователем является Тезей. Обращает на себя внимание та смелость, с какою Тезей берется угадывать волю богов. В сущности Тезей действует всегда на свой страх и риск, не сомневаясь в том, что боги непременно одобрят поступки, совершаемые по имя гуманности. Ни минуты не колеблись, он дает приют Эдипу, хотя последний напоминает ему, что «Эдип бессмертными оставлен». Тезей говорит несчастному старцу:

Поверь, бессмертные ко мне не будут строги

За то пристанище, которое Тезей

Доставит нищете и дряхлости твоей!

Иль боги могут быть когда несправедливы?

Нет, нет, умалиться их правда не могла:

Взирают с благостью на добрые дела.

Этой смелости и уверенности в справедливости богов нет и, конечно, не могло быть у Софоклова Тесея. Он тоже дает приют Эдипу, но сопровождает свое гуманное решение словами:

Я - человек, не боле, и на «завтра»

Мои права равны твоим, Эдип!

Интересно отметить в связи с этим важное различие между двумя трагедиями. Софоклов Фесей принимает решение об оставлении Эдипа в Афинах при обстоятельствах, весьма благоприятствующих этому решению. Он уже знает в это время (из уст Эдипа и хора), что по воле богов своим преступлением, самой своей смертью в Афинах Эдип принесет несчастье приютившей его стране. В трагедии Озерова последовательность событий иная. Здесь боги возвещают о своем благосклонном отношении к оставленным в Афинах уже после принятия Тезеем и Эдипом соответсвующего решения. Еще позднее узнается (из прорицания Эвменид), что прах Эдипа принесет счастье и удачу стране, которая приютит старика.

Ослабляя роль фатума, судьбы в трагическом действии, Озеров одновременно усиливает нравственную ответственность человека за совершаемые им поступки. Такое воззрение драматурга сказалось прежде всего на изображении самочувствия Эдипа. В трагедии Софокла Эдип предстает как человек, ужасающийся всему им содеянному. Софоклову Эдипу совершенно чуждо субъективное ощущение своей моральной ущербности или неполноценности, являющееся необходимым ингредиентом охваченного покаянием сознания. К вопиющему нравственному безобразию своих поступков он относится, так сказать, совершенно объективно. Возмущаясь этими поступками, он не теряет собственного достоинства и не спешит признать правоту тех, кто видит в нем преступника и злодея. Хотя в трагедии и признается (устами Тезея и даже Креонта) непреднамеренность преступлений Эдипа и их независимость от его воли,¹ все же акцент здесь сделан на его преступности, на раскрытии переживаний героя, сознающего себя преступником.

В трагедии Озерова Эдип называет себя преступным отцом и чудовищем.² В глазах хора Эдип выступает как «беззаконик». Афиняне' бросают в лицо Эдипу тяжкие обвинения. «Отцеубийца он», «Своим он детям брат», - говорит Первый афинянин. «Он матери супруг», - добавляет Второй. Характерно, что озеровский Эдип не пытается отвечать на эти обвинения словами о невольности его преступлений. Его реакция совсем иная. Обращаясь к Антигоне, он говорит: «Пойдем! Смущаюся от их правдивых слов». Сознание известной своей неполноценности чувствуется в его ответе на приглашение Тезея поселиться в царских чертогах. - «Пещера мрачная одна прилична мне», - говорит он Тезею. Моральные мучения Эдипа усиливаются при мысли, что его преступлениями определен тяжкий жребий его сыновей. «Ах, от меня рожденны, - говорит Эдип, - на преступление они определенны!» Страдания озеровского Эдипа лишены того эпически-величавого характера, какой они имеют у героя трагедии Софокла. Их изоборажению скорее присущ в трагедии Озерова мелодраматизм. В одном месте Озеров рисует, вслед за Дюси, такую неистовую скорбь своего героя и такой наплыв овладевшего им покаянного исступленья, что нервы Эдипа не выдерживают, и он приходит на время «в забвенье страшное ума».

Изображая страдания Эдипа, Озеров подчеркивает их этическую ценность. Чем сильнее и длительнее эти страдания, тем больше может рассчитывать страдающее лицо на сочувствие и прошение.

Выражая точку зрения автора, Тезей говорит Эдипу:

За преступление ужасно, но невольно,

Мучения, Эдип, ты претерпел довольно;

Ты добродетели несчастный нам пример!

Пафос моральных мук и покаяния с особенной силой вытащен Озеровым в образе Полиника. Интересно, что у Софокла и Полиник не винит себя в изгнании отца. Призывая «в заступники» бога, он говорил Эдипу: «Эриния твоя всему виной. Он просит отца прекратить свой гнев не потому, что жаждет прощения, а потому, что хочет заручиться поддержкой отца в военном предприятии. Он просит отца «о помощи». Когда же в ответ он слышит отцовское проклятье, соединенное с пророчеством, оно печалит его:

Раскаянье в душе… ах, что я говорю?

Оно в крови моей, снедаем им, горю! -

заявляет Полиник. И Полиник у Озерова, как и у Дюси, получает прощение от Эдипа. Критики указывали, что этим самым было нарушено древнее предание. Проф. Селин пишет, что «по идее Софокла прощение не зависит от Эдипа». Но, указывая на отступление Озерова от религиозно-этических представлений древних греков, критики не обратили внимания на то, что его позиция отразила эстетические принципы дворянского сентиментализма. Характерный для этого последнего отход от социально-политической трактовки персонажей с особенной наглядностью проявился как раз в озеровском изображении Полиника. Полиник называем себя врагом своих подданных, губителем отечества. И одном месте трагедии он даже назван тираном. Но не этот политический аспект является определяющим в авторской оценке образа Полиника. Пафос этого образа заключается в исступленном покаянии. Если нераскаявшегося тирана Креонта постигает в конце трагедии заслуженная им смерть, то Полиник, как злодей и тиран кающийся, вызывает к себе иное отношение. Его смерть означала бы прекращение тех страданий, которыми он должен искупить свою вину. Первосвященник говорит Полинику:

Нет, боги не всегда дают нам смерть для казни.

Она лишь для того карание небес,

В ком нет раскаянья, свет совести исчез…

Следует заметить, что морализующий подход к поступкам героя не чужд и политической трагедии классицизма, поскольку эта последняя также объясняет поступки и судьбу исключительно его характером, его индивидуальным складом. Чтобы не множить примеров, сошлемся на трактовку образа кающегося злодея Ярополка в трагедии того же Озерова «Ярополк и Олег». Но если в трагедии классицизма характеры проявляются обычно в контексте определенных политических принципов, то в трагедии, ориентирующейся на поэтику сентиментализма, логическим центром становится сама психика страдающего Героя, а идейной доминантой - очищение от нравственной скверны путем страдания. В трагедии «Эдип в Афинах» все кто усиливается изображением психики героев, считающих себя злодеями. Муки героев «Эдипа в Афинах» необычайны, и автор не скупится на многосторонний показ этих мук, развертывая его в сценах между Эдипом и Антигоной (действие 2, явление I), Эдипом и народом (действие 2, явление II), Эдипом и Креонтом (действие 3, явление II), Антигоной и Полиником (действие 4, явление II), Полиником и Эдипом (действие 4, явление IV), Полиником и первосвященником (действие 5, явление II) и т.д. Одним из эпиграфов к трагедии Озерова можно было бы поставить слова Антигоны, сказанные ею по поводу страданий Полиника:

Но здесь я видела несносну грусть порока

Она мучительна, терзательна, жестока!

Озеров уделил значительное место показу моральных мук кающегося злодея Полиника. В 20-40-х годах XIX века появятся драматурги и критики, которые пойдут в этом направлении гораздо дальше Озерова. Они заявят, что герой, запятнавший себя преступлением и стремящийся искупить свой грех подвигом, больше подходит для драмы, чем герой добродетельный.

Отличаясь двойственностью в трактовке героев, трагедия «Эдип в Афинах» характеризуется двойственностью и в отношении своего стиля. Целый ряд признаков связывает ее с драматургией классицизма. Трагедия написана александрийским стихом и разделена на 5 действий. В ее конце, как уже говорилось, торжествует добродетель и наказывается порок. Действующие лица ее принадлежат к избранному «высшему» кругу и т.д. Однако в трагедии немало и отступлений от классицизма. В ней, например, не выдерживается единство места. Если в первом действии «театр представляет поле» в окрестностях Афин, то во втором действии он уже «представляет кипарисную рощу», а в четвертом действии - «чертоги Афинского царя».² Что касается способов характеристики персонажей, то отдельные из этих персонажей, как, например, Креонт, обрисованы автором с той прямолинейностью и односторонностью, которые свойственны драматургии классицизма. Недаром критика, провозглашавшая принципы романтизма, с резким осуждением отнеслась к обрисовке этого образа. Сложнее и тоньше обрисован образ Полиника. Но и здесь еще нельзя говорить о создании характера, свободного от схематизма. Рисуя душевные порывы «чрезмерного во всем: и в злобе, и в любви» Полиника, автор возводит на новую, более высокую ступень художественного отражения традиционную борьбу между «чувством и долгом».

Однако обращения автора трагедии к изображению внутренней жизни персонажей являются столь частыми, а приемы этого изображения столь изощреннными, что в итоге создается все-таки новое качество, достигает относительно более глубокое раскрытие внутреннего мира героев.

Таким образом, сюжет «Эдипа в Афинах» запечатлел канонические черты политической трагедии классицизма, придерживаясь которого драматург пошел на изменение античного мифа. Однако тип политической трагедии подвергся в этом произведении существенному нарушению. Характерный для такого рода трагедий социально-политический подход к изображаемой действительности нередко подменяется у Озерова подходом отвлеченно-моралистическим и психологическим. С этой подменой связано изменение общей идейной направленности трагедии.

3.3 Особенности гуманизма в трагедии «Фингал»

Материалом для создания трагедии «Фингал» послужили так называемые песни Оссиана, изданные в начале 60-х годов XVIII века Макферсоном. На русский язык они были переведены с французского перевода Летурнера известным поэтом Е.И. Костровым.

Озеров взял из третьей поэмы о Фингале эпизод, в котором Локлинский властитель Старн убивает свою дочь Агандеку, влюбленную в его врага Фингала. Озеров глубоко воспринял и проникновенно истолковал фольклорные образы древних шотландцев и скандинавов, преломленные Макферсоном через призму раннего романтизма. Однако в озеровском подходе к героям и сюжетам «оссиановских» поэм сказывается известная односторонность. В поэмах «Оссиана» на первый план выступают воинские подвиги и картины сражений. Любовные сцены занимают здесь в конце концов второстепеннoe место. У Озерова, наоборот, главное внимание уделено изображению любовных сцен и переживаний, а воинская героика отодвинута на задний план. Правда, Фингал здесь характеризуется «как браней божество, которому что бой, то ново торжество». Но о былых подвигах героя лишь упоминается в отдельных рассказах, самым красочным из которых является песня Уллина и бардов в первом действии.

Выдвигая на первый план любовные сцены, Озеров соответственно меняет и психологическое наполнение образов. Если человеческая грусть наличествует и у Макферсона, то у Озерова она становится эмоциональной доминантой всего произведения и окрашивает собою все главные образы. Воинственныйi Фингал говорит, в трагедии, что под влиянием любви к Моине переменился «его «нрав дикий и суровый». Он стал испытывать «страдания любви, уныние, тоску». Автор вкладывает в его уста монологи, напоминающие собой элегии Жуковского и других поэтов карамзинской школы.

Как и другие произведения Озерова, трагедия «Фингал» отличается слабостью драматического действия. В ней нет противостоящих друг другу лагерей, представители которых в жестокой борьбе отстаивали бы свои интересы. Моина и Фингал во всем покоряются Старну, упорно, но не самым коротким путем идущему к достижению своей цели. По справедливому замечанию А.Ф. Мерзлякова, в этой трагедии «невинные творения охотно бегут за своим тираном и ласкают его кровожаждущую руку». При таком построении интриги эстетическим центром произведения оказывается острое чувство жалости, вызываемое в зрителе участью главных действующих лиц. Это чувство еще больше обостряется тем обстоятельством, что безропотной жертвой подготовляемой Старном мести является человек, пользующийся репутацией бесстрашного и грозного воина. Крайней наивностью и доверчивостью отличается и Моина. Когда Фингал, возмущенный поведением верховного жреца, отказывается отправиться на могилу Тоскара, Моина умоляет его смирить свой гнев и, сама того не ведая, посылает его на почти неминуемую гибель. Подчеркивая пассивность Моины и Фингала, не противоборствующих, а помогающих Старну в его стремлении к мести, этот сюжетный ход в свою очередь способствует усилению чувства жалости к герою и героине.

Но не только Фингал и Моина, а и сам коварный Стари вызывает к себе в трагедии Озерова чувство некоторой жалости и сострадания. В поэмах Макферсона этот персонаж изображен законченным злодеем и подлецом. Подлыми и жестокими являются его действия и в трагедии Озерова Если Макферсонов Старн подговаривает, например, своего сына Сварна убить спящего Фингала, то Старн в трагедии Озерова готовит не менее коварное убийство безоружного витязя на могиле Тоскара.

Но Озеров рисует в то же время и переживания Старна-отца, глубоко скорбящего о убитом сыне. В разговоре с Коллой (действие 1, явление III) Старн признается, что он мог бы жить «без грусти».

О Колла, без нее, с того плачевна дня,

Как сын в бою погиб, вкруг Старна, вкруг меня

Безмолвным, мертвым все казалось бы в природе.

С ней прелесть нахожу я в бурях. х, в непогоде;

Со мною говорят и ветров страшных рев,

И моря грозный шум, и томный скрип дерев:

Но всем мне слышатся сыновние стенанья.

В трагедии одному только Старну любовь Моины к Фингалу представляется несовместимой с ее «долгом». Нельзя сказать, что речи Старна, в которых указывается на эту несовместимость, лишены убедительности. По его словам, Моина не должна была любить человека, находившегося ранее во вражде с ее отцом и убившего ее брата. В любой трагедин, полностью основывающейся на принципах классицизма, такая исходная ситуация с недопускающей сомнений и кривотолков ясностью определила бы если не характер действий героини, то, по крайней мере, те требования, которые выдвигаются противостоящим ее «чувству» «долгом». В трагедии Озерова «Фингал» этой ясности нет. Ее здесь нет уже потому, что, как говорилось выше, Старн тщательно скрывает от окружающих его людей свои истинные намерения. С показным радушием он встречает Фингалова посла Уллина, прибывшего к Локлинскому царю «для предложений мирных» Своей дочери он объявляет, что она должна готовиться к вступлению в брак с Фингалом. Никто при этом не догадывается, что все это Старн делает для того, чтобы, заманив в свое царство Морвепского царя, организовать его убийство. Даже собственный наперсник Старна Колла видит в Моине, стремящейся к браку с Фингалом, всего лишь «дочь, родителю покорну». Сетуя на поведение Моины, Старн говорит, что если б она хотела быть достойной отца, она давно сумела бы разгадать его тайный замысел. Но Моина долгое время (до конца второго действия) остается в неведении относительно истинных намерений отца. Правда, она замечает, конечно, его глубокую тоску, вызванную смертью Тоскара. Как нежная дочь, она опечалена тем, что и по прошествии двух лет со дня этой смерти «ничто отца не развлекает муки». Но Моина надеется, что время все же залечит душевные раны Старна. Во всяком случае, она не видит в скорби отца препятствия к своему браку с Фингалом. Но не видит она подобного препятствия и в своих собственных чувствах, вызванных смертью брата от руки Фингала. Конечно, ей больно вспоминать об этом трагическом происшествии. Но Озеров подчеркивает, и в этом сказывается осложнение коллизии между «чувством» и «долгом» Моины, что Фингал не виновен в смерти Тоскара.yбил последнего в открытом честном бою. К. тому же, не знал тогда Моины. Характерно, что не только Моина, видящая в смерти брата «судьбы случайность гневной», но и наперсница Морна, а также бард Фингалов Уллин оправдывают Фингала. Не видит Озеров нарушения долга и в таком поступке Моины, как привод ею войск Фингала на могилу Тоскара для спасения возлюбленного. Совершая это, Моина не только не изменяет своему долгу, по и спасает от позора своего отца, вставшего под влиянием мстительных чувств на путь измены и предательства. На могиле Тоскара Фингал говорит, что «сам, сражаясь, чтил Тоскарово геройство» и даже прослезился, когда Тоскар «погиб под роковым мечом.

Необходимо отметить, что не Старн, а Фингал и Моина являются истинными патриотами. Стремясь к упрочнению мира и дружбы между Фингалом и Старном, Моина клянется не только своей любовью к Фингалу, но и любовью к жаждущей мира отчизне. Фингал, хотевший покончить самоубийством после смерти Моины, внемлет «гласу» «рассудка» и решает жить «для подданных». Таким образом, развертывая сюжетное действие пьесы, Озеров явно принимает сторону Фингала и Моины. Он не наделяет их наибольшей авторской симпатией, но оправдывает поступки Моины, противоречащие стремлениям ее отца. В связи с этим он произвельное преобразование традиционной коллизии между чувством и долгом

Это преобразование свидетельствует об известных сдвигах, происшедших в умонастроении представителей прогрессивной дворянской литературы на рубеже двух столетий.

Если, например, Сумароков ставил своих героев и героинь перед необходимостью подчиниться некоему общему принципу, то Озеров, наоборот, все более и более выдвигал на первый план права отдельной личности, снимая стоящие на ее пути моральные преграды. Перенесение акцента с «общего» на «частное», с «долга» на «чувство» несомненно выражало начавшееся падение авторитета абсолютистского государства, созревание протеста против деспотии в дворянском обществе.

Выражая в трагедии «Фингал» свое сочувствие угнетаемым персонажам и подчеркивая право последних на свободу в области чувства, Озеров выступал в качестве прогрессивного писателя-гуманиста. Однако, прогрессивность автора «Фингала» имеет определенные границы. Гуманизм Озерова является пассивным гуманизмом, что справедливо отмечено Д.И. Бернштейн. Выступая на стороне терпящей насилие человеческой личности, автор «Фингала» ограничивается признанием ее прав или, в лучшем случае, как это имеет место в его трагедиях на античные темы, изображением высокопоставленного защитника этих прав. Он не делает ни единого намека на возможность активной борьбы самих угнетенных во имя этих прав.

3.4 Отображение национальной истории в трагедии «Димитрий Донской»

Трагедия «Димитрий Донской» имеет еще более прочную историческую основу, чем ранняя пьеса Озерова «Ярополк и Олег». В трагедии упомянуты многочисленные исторические, имена, названия рек, областей и т.п. Здесь можно встретить имена предков Дмитрия Ивановича - Иоанна и Симеона, предков князя Тверского, имена татарских деятелей; военачальника Бегича, Батыя, Мамая, Темир-мурзы. В пьесе приводятся названия рек-Дона, Волги, Вожи. В ней фигурируют названия орд - Донской и Кипчакской и т.п. Устами Димитрия в пьесе сообщается о распадении «на части» Кипчакской орды, о возвышении Мамая, о присылке последним послов. Сцена приема послов является одной из самых ярких и колоритных. Драматургу удалось исторически правдиво показать посла «надменнейшего хана», которому дает отповедь великий князь. Содержащиеся в пьесе упоминания об исторических лицах и событиях создают определенную историческую атмосферу, фиксируя момент, к приурочено действие трагедии. В этом отношении «Димитрий Донской» превосходит все ранее написанные русские трагедии. Драматурги XVIII века интересовались в истории не столько событиями, сколько психологическими состояниями исторических лиц. История давала им только импульс к творчеству, а не материал для творчества, служила исходным моментом для создания произведения, не руководящей нитью в процессе его создания. Чаще всего они ограничивались воспроизведением зафиксированных столкновений между историческими лицами, произвольно меняя в угоду своей схеме мотивы этих столкновений и их исход. Нельзя сказать, что Озеров полностью порвал этой традицией, но он заметно отступил от нее в ряде пунктов. Драматург сохранил и воспроизвел основные факты, относящиеся к Куликовской битве. В его трагедии, как и в истории, Димитрий производит разбивку русского войска на правое и левое крылья, большой и передовой полки, а также выделяет засадный полк. Устами Боярина рассказывается о поединке Пересвета с Темир-мурзой. В пьесе отмечены начальный успех татар и последующий полный разгром их русскими войсками. Наконец, в ней говорится о переодевании Димитрия в одежду простого воина-, а Бренского - великокняжескую одежду, о ранении Димитрия, о поисках по окончании битвы и т.д.

Характерно, что Озеров стремится претворить относящиеся к Куликовской битве факты в драматическое действии. Образцом такой драматизации может служить появление в последнем действии воина, несущего «шлем, бармы и цепь великого князя». При виде этих предметов Ксения приходит в отчаяние, думая, что Димитрий погиб. Но воин объясняет, что «между мертвыми лежал в сих знаках Бренский».Вымысел писателя приобретал характер достоверности.

Этой же цели служит то обстоятельство, что характеры исторических персонажей сильно модернизированы. Например, свой «доблественный жар» и страсть влюбленного озеровский Димитрий сочетает с нервической слабостью и элегической грустью молодого дворянина начала XIX века. В духе элегической поэзии сентименталистов Димитрий толкует, например, о счастии того, «кто в неизвестной доле рождением сокрыт, в своей свободен воле и может чувствами души располагать»! В этом же духе выдержаны воспоминания Димитрия о встрече с Ксенией и ее матерью в храме в день первого свидания.

«Димитрий Донской» содержит яркий рассказ о Куликовской битве, который очень понравился современникам. Подобные рассказы представляют собой характерный компонент исторической трагедии, указывающий на ее тесную связь с эпосом. В классицистических трагедиях он вкладывались обычно в уста специальных вестников (драматизированный рассказ о Куликовской битве в трагедии Ломоносова «Тамира и Селим»). Гораздо большей живостью и драматизмом отличается рассказ о Куликовской битве, содержащийся в трагедии Озерова. Драматург сумел оживить его ярким и подробным описанием двух поединков. Источники по-разному называют татарина, с которым вступил единоборство Александр Пересвет. Одни - Челубеем, другие - Темир-мурзой. Не подлежит, однако, сомнению, что под этими двумя именами фигурировало одно и то же лицо. Руководствуясь своими художническими соображениями, Озеров изобразил в своей трагедии не одного, а двух татарских витязей. Первый витязь - Темир-мурза - сражается с Пересветом. В согласии с историей, этот поединок заканчиваете смертью обоих противников. Другого татарина драматург назвал Челубеем и сделал противником Димитрия: Следует заметить, что при изображении этого поединка Озеров допустил серьезное отступление от истории. Не беда, что он заставил своего героя сражаться с вымышленным татарином, дав последнему историческое имя Челубей. Личная храбрость Димитрия Донского, проявленная им в Куликовской битве, засвидетельствована историей. Главное отступление от истории в этом случае выразилось в том, что вымышленным подвигом великого князя драматург подименил изображение самоотверженной героической борьбы родину рядовых участников битвы. а так же деятельности Димитрия по руководству боем. Известно, что исход Куликовского сражения решило выступление засадного полка, во главе которого стояли двоюродный брат Димитрия князь Владимир Андреевич Серпуховской и воевода Димитрий Боброк Волынский. Озеров упоминает об этом выступлении, упоминает мимоходом. В его изображении исход битвы решило единоборство Димитрия с Челубеем. Выступление засадного полка лишь довершило удар, нанесенный Димитрием.

Озеров не дает полной картины Куликовской битвы и всех ее важнейших моментов. Его изображение этого события носит в значительной степени абстрактный и условный характер. В этом отношении оно походит на поэтические рассказы о битвах, содержащиеся в классицистических победных одах, героических поэмах и трагедиях. Авторы побединых од, поэм и трагедий ограничивались обычно беглой зарисовкой одного-двух эпизодов и воспроизведением небольшого числа относящихся к событию исторических деталей. Свои усилия они употребляли на то, чтобы с помощью энергичных, но лишенных характерности и часто однообразнных метафор передать напряжение боя, силу удара атакующих войск, грандиозность производимых в бою разрушений. Беден живыми подробностями и рассказ Озерова, но он стремится прежде всего подчеркнуть эмоциональную сторону изображаемого события. Эта эмоциональность описания достигается Озеровым с помощью поэтических средств, не употреблявшихся в поэзии. В частности, показ отошедшего в историю события, как происходящего перед нашими глазами, встречается в одах XVIII века. Вот как, например, рисует Г.Р. Державин в своей оде на взятие Измаила русские войска, идущие, как и у Озерова, в молчании, на сближение с противником:

Идут в молчании глубоком

Во мрачной, страшной тишине;

Собой пренебрегают, роком;

Зарница только в вышине

По их оружию играет.

Употребленные Озеровым изобразительные средства роднят его картину битвы с классицистической одой, поэмой и трагедией. К числу этих средств относится, например распространенное сравнение. Озеров сравнивает губительное действие мечей Темира и Челубея с бурными вихрями, которые, родившись «среди гор», летят «чрез степь пространную и дремучий бор», ломают «слабые древа».

Озеров не имел среди русских драматургов предшественников, которые могли бы воодушевить его на поэтическое воспроизведение национальной специфики старорусского быта. Пойдя по стопам других драматургов, и создал пьесу, в которой русский национальный быт надо себе очень бледное выражение.

Трагедия написана, как, впрочем другие трагедии Озерова, александрийским стихом. Наличие в «Димигрии Донском» более сильного классицистического изображения следует связывать с героической и национальной тематикой трагедии. Эта тематика побуждала Озерова искать формы более строгого стилевого выражения, чем сентиментальный. Материал ориентировал на следование принципам поэтики классицизма.

3.5 Соединение психологического анализа с политической проблематикой в трагедии «Поликсена»

Трагедия «Поликсена» занимает важное место в творчестве Озерова. Ею закономерно завершается десятилетнее творческое развитие драматурга. В трагедии синтезированы две стороны озеровского творчества, выступавшие в различных сочетаниях в его предшествовавших пьесах. - Мы имеем в виду соединение психологического анализа с политической проблематикой. Если в «Ярополке и Олеге», типичной политической трагедии, психологический анализ был еще слаб, то в более совершенном «Эдипе в Афинах» этот анализ уже отличается зрелостью и глубиной. В «Фингале» и отчасти, в «Димитрии Донском» наблюдается некоторый крен в сторону отвлеченной морально-психологической трактовки драматического конфликта. В «Поликсене» замечается стремление драматурга вернуться к политической трагедии, не поступаясь в время своими достижениями в области психологического анализа.

Благодаря такому развитию творческих интересов писателя, обусловленному озеровским восприятием современной общественно-политической борьбы, трагедия «Поликсена» приблизилась по своему методу к тематически созвучному eй «Эдипу в Афинах», которого Белинский считал лучшей трагедией Озерова. Но если «Эдип в Афинах» являлся, как мы видели, произведением в основном оптимистическим, то «Поликсена» заключает в своей концепции значительную долю скептицизма и пессимизма. Такое несовпадение по настроению двух трагедий, близких друг к другу по методу и темам, произвело крайне любопытную полемическую соотнесенность их основных идейных мотивов, осложненную тем, что оптимизм «Эдипа в Афинах» был переслоен дворянскими иллюзиями и благодушием. Пессимизм «Поликсены» оказался связанным в общественных условиях того времени с критикой самодержавно-крепостнического строя.

Построив свою трагедию на борьбе человеческих страстей, Озеров приходит в финале к утверждению фатализма. Показано бессилие гуманного героя перед лицом «судьбины», действующей как бы заодно с злодеями. Это различие в мировоззренческих установках можно видеть, сравнивая финалы двух трагедий. В последнем явлении пятого действия «Эдипа в Афинах» Тезей говорит, обращаясь к Эдипу и Антигоне:

Не с тем судьбы, не с тем вас привели сюды.

Чтобы над вами днесь усугубить беды.

Они готовили вам тишину, отраду:

За ваш покой дают победу нам в награду.

К спасенью сей страны сам прежде кровь пролью.

Чем вам обиду здесь какую потерплю.

Но нет, бессмертным кровь невинна, благородна

Для жертвы никогда не может быть угодна!

Креон один возмог небес восставить гнев.

Тезею вторит Первосвященник, заканчивающий такими словами:

Эдип, твои беды отныне прекратились.

Но вы, цари, народ, в день научитесь сей,

Что боги в благости и в правде к нам своей

Невинность милуют, раскаянью прощают

И к трепету земли безбожников карают^..

Совершенно иначе звучат заключительные слова «Поликсены», вложенные автором в уста Нестора:

Какой постигнет ум богов советы чудны!

Жестоки ль были мы иль были правосудны?

Среди тщеты надежд, среди страстей борьбы,

Мы бродим по земле игралищем судьбы.

Счастлив, кто в гроб скорей от жизни удалится;

Счастливее сто крат, кто к жизни не родится!

Рисуя внутреннюю борьбу, происходящую в душе Поликсены, Озеров снова осложняет коллизию между долгом и чувством. Как и в «Димитрии Донском», любовь трактуется здесь как «дар благий живительной природы». Автор опять пытается связать воедино долг и чувство. Закалываясь на могиле Ахилла, Поликсена мечтает соединиться с последним и в то же время предупреждает кровавую ссору Агамемнона и Пирра, спасая троянок от окончательной гибели. Любви Поликсены к Ахиллу противостоит ее любовь к матери. Прибегая к психологической утонченности, Озеров присоединяет к этому последнему чувству Поликсены ее боязнь смерти. Думая о том, как будет скорбеть после ее смерти мать, Поликсена живо представляет себе «весь ужас и весь мрак» своей «глухой могилы» и ей становится страшно. Идя на заклание себя, она видит призрак матери, пытающейся остановить ее. Интересно, что воспитанный на ортодоксально-классицистических образцах драматургии, содержащих обычно простое и однолинейное противопоставление долга чувству, А.Ф. Мерзляков с неудовольствием увидел в усложненной коллизии трагедии странное смешение чувствований».

Являясь, в известной мере политической трагедией и содержа в себе обличение тирании, трагедия «Поликсена», как и другие пьесы Озерова, тесно связана с политической современностью. Несомненным отражением эпохи наполеоновских - войн является осуждение захватнической войны, вложенное автором в уста красноречивого Улисса. Говоря об отмщении греков троянцам, Улисс заявляет:

Предмет сей брани был пред светом справедлив,

Но земли чуждые оружием покрыв,

Какой предлог дадим? И кто из наших воев

Захочет вдаль идти, искать кровавых боев,

Опасностей других, других тяжелых ран

И смерти, может быть, котору черный вран

Уже предчувствует и, ждущий в поле диком,

Зовет несчастного своим печальным криком?

Озеров горячо поддерживает национально-освободительное движение современного ему греческого народа, поднимавшегося на борьбу против турецкого ига. Поэт надеется, что в этой борьбе близких ему в силу его эллинистических симпатий греков поддержит русский народ. В уста Кассандры Озеров вкладывает следующее пророчество:

Так, грека каждого дом будет расхищен,

Иноплеменника мечом порабощен,

Доколе не придет народ от стран полночных,

Чтоб снять оковы с рук ахеян маломощных.

Написанию этих благородных строк предшествовали следующие события. В августе 1806 года греческий патриот Константин Ипсиланти - сын Александра Ипсиланти Старшего и отец Александра Ипсиланти Младшего, упоминаемого Пушкиным в повести «Выстрел», бежал в Россию и пытался склонить Александра I к оказанию помощи Греции. Но попытки Константина Ипсиланти заручиться поддержкой русского правительства не увенчались успехом: сносившийся с революционерами Балканского полуострова Ипсиланти был подозрителен царским властям. Однако тема борющейся за независимость Греции прочно утвердилась после Озерова в русской литературе. В 20-х годах с выражением горячего сочувствия греческому народу выступили Пушкин и другие передовые поэты того времени.

Переход, Озерова от дворянских иллюзий и благодушия к пессимизму и фатализму, конечно, не был случайностью. Не будучи бойцом, он должен был проделать подобную эволюцию, напоминающую путь близкого Озерову и так же кончившего сумасшествием поэта К.Н. Батюшкова. Познакомившись с мерзостями жизни, романтик типа Озерова должен был перейти от представления, что все конфликты могут быть легко разрешены, к мысли о господстве злых сил, встающих решительной преградой на пути к благополучному разрешению конфликтов. Именно так складываются события в «Поликсене», где страдает добродетель и торжествует порок, а пророчество Кассандры о мщении богов осуществится лишь в будущем.

В период создания «Поликсены» Озеров несомненно переживал кризис своего дворянского гуманизма. Этот кризис с особенной силой подчеркнул обусловленную характером озеровского мировоззрения неспособность поэта создать настоящую, до конца мужественную трагедию борьбы и созидания. Но тем не менее - стать преобразователем русской трагедии и русского театрального искусства, стать властителем дум целого театрального поколения.

4. Обзор полемики вокруг трагедий В.А. Озерова: к вопросу о языке и сценических интерпретациях

Полемика вокруг трагедий Озерова, начавшаяся еще в дни первых постановок (1804-1809 годы) и продолжавшаяся до конца 1820-х годов, имела большое значение для тех, кто созидал театр и декабристскую эпоху. Она помогла прояснению своеобразия Озерова, его места в поэзии. Суждения, кристаллизовавшиеся как результат споров, для нас особенно интересны. Наиболее значительны в этом отношении мысли Пушкина и Вяземского.

Свою оценку Озерова-драматурга Вяземский сводит к следующей мысли: Озеров не подражатель, он оригинален, и своеобразие его - «в отступлениях от правил» классицизма. Благодаря этим отступлениям, «исполненным жизни и носящим свой образ… трагедии его уже несколько принадлежат к нозейшему драматическому роду, так называемому романтическому». О жизни и сочинениях Озерова. - Сочинения Озерова, ч. 3, СПб., 1828, с.129-154. Цит по: Медведева И. Владислав Озеров // В.А. Озеров. Трагедии. Стихотворения.Л., 1960, с.65. Здесь следует отметить, что Вяземский не противопоставлял «романтизм» Озерова классической трагедии Корнеля и Расина, а, напротив, утверждал (хотя и несколько туманно) закономерность вырастания новой драматургии из старой, утвержденной поэтикой Буало. В 1827 году, перечитывая и дополняя свою статью 1816 года, Вяземский оставался на тех же позициях.

Иное было с Пушкиным, ему возражавшим. В 1816 году Пушкин ринулся в бой против гонителей Озерова, - в то время Озеров в глазах Пушкина олицетворял надежду русского театра и стоял рядом с Карамзиным - преобразователем прозы. Вероятно, для молодого Пушкина особенно важен был авторитет Батюшкова. Считая Озерова великим драматургом, Батюшков тем не менее видел его в ряду элегиков, возглавленных гением Петрарки и Тасса. Никакого противоречия в этом для Батюшкова не было: в трагедиях Озерова ценил он именно их элегическую суть, поэзию, то, что являло и новое, романтическое направление и в то же время было лишь разработкой лучших лирических образцов классической драматургии. Ведь и Расин был прежде всего поэтом, а потом драматургом. Между тем новый озеровский театр своим элегическим началом противостоял реалистической тенденции некоторых из поборников русского сумароковского классицизма (Державин), действенному шиллеровскому романтизму и устремлениям в духе театра Шекспира. В конце 1810-1820-х годов началось разностороннее развенчивание Озерова, в чем принял участие и молодой Пушкин.

В 1820 году Пушкин, посмотрев трагедии Озерова на сцене, назвал их «несовершенными творениями» и приписал славу Озерова гению Екатерины Семеновой. Мысль эту в 1823 году повторил он известными стихами первой главы «Евгения Онегина»: