Мировоззрение Франца Кафки в романе "Замок"

Мировоззрение Франца Кафки в романе “Замок”

Что же означает “Замок” с его странными событиями, его непостижимой иерархии чиновников, его приступами и коварством, его претензиями (и претензиями вполне обоснованными) на безусловное внимание и безусловное повиновение? Не исключая специального толкования, которое может быть абсолютно верным, но ограниченным по сравнению с беспредельностью вселенной как внутренняя поверхность китайской резьбы по дереву по сравнению с ее внешней оболочкой, -- этот “Замок”, к которому К. так и не получил доступа, и непостижимым образом не разу не смог по-настоящему приблизиться, есть именно то, что теологи называют “Божьей милостью” -- Божественное провидение, руководительство человеческими судьбами (в деревне), воздействие случайности, таинственных решений, исполнения их и сопротивления им, не заработанная и не заслуженная, тяготеющая над жизнью всех. К. ищет связи с милостью божества, одновременно стараясь укорениться в деревне у подножья замка, он сражается за место работы и проникновение в новую жизненную среду; благодаря выбору профессии и женитьбы хочет укорениться в деревне, хочет как “чужак”, следовательно, с отличной от всех позиции, хочет иначе, чем остальные, добиться того, чтобы также, как самый дюжинный обыватель, без особых усилий и соображений, попасть в замок. “Решающим для этого моего мнения является то, с какой чуткостью Франц Кафка напомнил мне однажды анекдот, который привела племянница Флобера в своей переписке. Он гласит: “Не сожалел ли в свои последние годы он (Флобер), что не избрал жизненной стези обывателя? Я почти могу в это уверовать. Когда думаю о трогательных словах, сорвавшихся как то с его губ, когда мы возвращались домой по берегу Сены; мы навещали моих приятельниц, они разыскивали где-то в толпе своих хорошеньких детишек. “Они правы” (“Они в своем праве”), -- сказал он, имея в виду тем самым добрый, почтенный семейный очаг”.

События и образы, мысли и поступки людей в произведениях Кафки связаны между собой чаще всего совершенно алогично, словно видения бредового сна, словно клочья мыслей и представлений шизофреника, которые рождаются то в самых простых, то в очень сложно опосредствованных ассоциациях”.

Ассоциативные представления возникают примерно так. Кто-то вошел в пустую комнату... пусто... пустыня... караван покидает оазис... арабы создали алгебру... учитель математики был маленьким лысым стариком... а молодой кудрявый парикмахер и т. д. и т. п. до бесконечности.

Приведенный выше набор образов и понятий не цитата, а только очень огрубленная схема непосредственно ассоциативного мышления, когда одно представление произвольно, случайно порождает другое. Произведения Кафки построены по сходным, но, разумеется, значительно более сложным схемам.

В целом они напоминают необычайные мозаичные витражи, составленные из очень простых и прозрачных элементов-рисунков, в которых красочные детали -- то нежно акварельные, то яростно тропически-сочные, то ядовито рекламно-крикливые -- хаотически сочетаются с черно-белыми, грязно-бурыми, серыми, белесыми... И все вместе они образуют причудливые картины, пугающие неестественными, неожиданными сочетаниями простых, обыденных вещей, озаренные откуда-то изнутри либо тревожно мерцающим лиловатым свечением бесконечных сумерек, либо зловещим тускло-багровым, медленно тлеющим заревом неведомых огней.

Рассказы и романы Кафки аллегоричны, но не в обычном смысле этого слова; они являются, так сказать, математическими, алгебраическими символами -- столько же условными, сколько реальными. Он стремился развивать то, что ему представлялось главным в творческом методе Достоевского, о котором Кафка писал, что тот “впервые превратил мысли и понятия в художественные образы”.

Однако у Достоевского это преобразование было следствием прежде всего необычайно активного проповеднического отношения к действительности. Его образы -- воплощения мыслей и понятий -- при всей преувеличенности, и в иных случаях даже гротескной заостренности некоторых из них, вырастали в конечном счете из реального мира, были неразрывно с ним связаны. А Кафка, полагая, что наследует, развивает основной метод Достоевского -- художника мысли, по существу вырвался за пределы реальной действительности и творил образы, воплощавшие “чистые” отвлеченные понятия, образы, которые становились выражениями страшного, неутолимого отчаяния одинокого человека, оказавшегося лицом к лицу с бесчеловечной, неумолимо враждебной, но почти непознаваемой для него действительностью.

Очень трудно человеку в мире Кафки, очень больно и очень страшно, и он тщетно старается ориентироваться, найти свое место в диком сцеплении непостижимых, неведомых законов действительности, тщетно пытается понять, какие из этих законов действуют в нем самом, воплощены в его сознании и ощущениях.

Перекошенно-выравненные отношения между человеком и Богом, непреодолимость дистанции между ними рациональным образом не могли быть выражены лучше (и потому кажущаяся причудливой форма романа при ближайшем рассмотрении оказывается единственно возможной), чем с помощью магического юмора описанной ситуации, так что небесное, измеренное человеческим разумом, выглядит как нечто благородное и достойное любви, словно этим нечто и господин Кламм (Ананке?) наделен самой богатой меркой, но вскоре язвительно критикуется, критически-умно и критически-глупо, так что поднебесность Замка преподносится при случае даже в высшей степени пренебрежительно (регистратура), или в жалком виде, запушенной и капризной, бессмысленной кобольдо-подобной (помощники), или мещански, но преподносится всегда с непроницаемым видом. Нюансы, которые находит Кафка для изображения “Небесного”, не монотонно-пафосны, как звуки органа, а отличаются практически бесконечными и самыми тонкими оттенками, как в трагическом, так и в трагикомическом аспектах. И точно также богато-своеобразны его выразительные способы контрастирования небесного Провидения и земных неудач. “Когда творят -- это всегда фальшиво” -- выражение это изменено не настолько законченно, не настолько гениально, насколько убедительны тщетные попытки К. наладить подлинные отношения с деревней и Замком. Как снова и снова внезапно появляется помощь оттуда, откуда ее меньше все ожидаешь, и как -- напротив -- случается с планами, разрабатываемыми честно и с самыми лучшими намерениями; например, печально закончилось прикладывание к бутылке с коньяком; как самый малый соблазн ведет к гибели

Творчество это, обращенное к самым темным явлениям жизни человеческой (явлениям, которыми исстари занимались теологи и к которым лишь изредка, как вот Кафка, отваживались подступиться поэты), потому и обладает таким художественным величием, что несет эту теологическую тайну всецело в себе, внешне же предстает в образе неброском, сосредоточенном и строгом. Творчество Пруста, Джойса, Кафки и множества их эпигонов воплощает художественные формы этого развития -- различные по многим чертам, но родственные в стремлении к “абсолюту”, к последнему пределу. Пожалуй, наиболее ясным, отчетливым и “себя сознающим” выражением противоречивой, безвыходно трагической сущности и вместе с тем исторической обреченности буржуазного субъективизма может служить творчество Кафки. Такое многообразие, такая разноречивость в толкованиях произведений, которые сам автор хотел уничтожить, так же как и вся их необычайная, внезапно возникшая и во многих своих проявлениях болезненная популярность, уже сами по себе являются отражением глубоко противоречивой и крайне субъективистской природы творчества Кафки.

В нем воплотилось исступленно напряженное стремление к “абсолюту”, к наивысшим пределам развития субъективизма. Персонажи Кафки едва ли не самые одинокие -- безнадежно одинокие -- люди во всей истории мировой литературы. В них крайнее выражение непреодоленного современного субъективизма, безнадежно больного и тлетворного

Реальны все детали и многие отдельные эпизоды; реальны дома и люди в них, сцены в суде, речи, которые произносятся, и слова, которыми обмениваются между собой персонажи. Большей частью в общем все очень обыденно, высказываются отдельные вполне логичные суждения, отдельные поступки последовательны в пределах каждого данного эпизода. Но все реальные частные элементы связаны между собой совершенно алогичными переходами, чередуются с бредовыми видениями, и все в целом создает впечатление непрерывно нарастающего тягостного кошмара.

В романе “Замок” землемер К. тщетно добивается права жить в деревушке, управляемой невидимыми властителями таинственного замка, претерпевает всяческие бедствия и унижения. И снова все частные подробности, отдельные эпизоды, высказывания, поступки вполне реальны и заурядны, но все связи между ними произвольны, нелепо случайны. Только умирая, в самые последние минуты бессмысленно истраченной жизни, землемер неожиданно получает уже совершенно ненужное ему разрешение, которого так настойчиво и безуспешно добивался.

Характерно, что в крупнейших произведениях Кафки -- в романах “Процесс” и “Замок” -- центральные образы вовсе безымянны. Чиновник К. и землемер К. лишены жизнеописаний, лишены индивидуальных черт, не имеют прошлого и вообще ничего не имеют за пределами воздвигнутых вокруг них фантастических сюжетных сооружений. Они живут лишь в них; все их мысли, чувства, настроения проявляются главным образом и почти исключительно в связи с хитросплетениями таинственного процесса или столь же таинственной власти замка.

При этом сами действующие лица никак не изменяются, не развиваются. Не может быть и речи о “становлении” характеров, потому что... нет характеров. Все персонажи “даны” раз и навсегда, и описываются, по сути, не они сами, а только их отношение к окружающему миру. Все ведущие герои и второстепенные, эпизодические персонажи много разговаривают, думают вслух, комментируют свои и чужие поступки и мысли. Однако их прямая речь и внутренние монологи почти совершенно не индивидуализированы, а только очень схематично обобщены -- речь вообще “интеллигента”, вообще “простогo” человека, вообще “чиновника”, вообще “священника” и т. п. И так же, как во всем повествовании, в речи героев Кафки непринужденно сочетаются совершенно произвольные, но иногда именно в своей алогичности и бессвязности поразительно правдоподобные словосочетания с очень заурядными, примитивными и с вполне осмысленными, логичными или с вовсе уже бредовыми высказываниями...