В шестой части романа мы вновь видим Анну “непростительно счастливой”, полной жизни и неотразимой прелести, переданной автором глазами Долли. Долли подъезжает в коляске и встречает Анну верхом на лошади. “Анна ехала спокойным шагом на невысоком плотном английском кобе со стриженою гривой и коротким хвостом. Красивая голова ее с выбившимися черными волосами из-под высокой шляпы, ее полные плечи, тонкая талия в черной амазонке и вся спокойная грациозная посадка поразили Долли” (1, 9, 197). Но к этому обычному впечатлению от красоты Анны в представлении внимательно наблюдающей Долли присоединилось ощущение какой-то особенной перемены в Анне, отразившейся и в ее внешности. Она поражена “тою временною красотой, которая только в минуты любви бывает в женщинах и которую она застала теперь на лице Анны. Все в ней было особенно привлекательным, и, казалось, она сама знала и радовалась этому” (1, 9, 198). Она все время повторяет, что она счастлива, и при этом с робкой улыбкой вопроса глядит на Долли. Анна, чуткая и добрая, сильная и непреклонная, пренебрегшая мнением света, не может пренебрегать мнением людей. которых сильно любит. Оттого и ждет она оправдания себя самой в глазах Долли. Долли отвечает ей так, как некогда советовала Анна в ситуации со Стивой: “Если простить, то простить совсем.” - “Я ничего не считаю, если любишь, то любишь всего человека, какой он есть, а не каким я хочу, чтоб он был” (1, 9, 201).

Перемена в Анне, которую уловила хорошо знавшая ее Долли, подчеркнута еще одной деталью ее портрета: Анна приобрела привычку щурить глаза, когда вопрос касался каких-то сокровенных, никому не высказанных мыслей и чувств, глубоко волновавших ее. “Точно она на всю жизнь щурится, чтоб не все видеть” (1, 9, 213), - подумала Долли. Так, сообщив Долли, что она видела в Москве Сережу, Анна сказала это сощурившись, “точно вглядываясь во что-то далекое”. На просьбу Вронского уговорить Анну согласиться на развод Долли ответила: “Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? - сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться” (1, 9, 217). И ей вспомнилось, что Анна щурилась именно тогда, когда дело касалось задушевных сторон жизни. Все сильнее Долли сомневается в счастье Анны, все большая стена непонимания возникает между ними. Дарью Александровну неприятно поражает в Анне какая-то новая черта молодого кокетства. Дни усиленно заполняются всевозможными удовольствиями, но чувствуется страшная пустота и скука. А главное - фальшь. Добрая и искренняя Долли, “чтобы не расстроить других и как- нибудь провести время... притворилась, что ей весело” (1, 9, 224). Возникает ощущение ненатуральности окружающих людей, которые стараются заполнить скуку собственной жизни за счет хозяина дома. И та Анна, которая уверяла Долли в своем счастье, со слезами в голосе говорит: “Я не стою презрения. Я именно несчастна. Если кто-то несчастен, так это я”. (1, 9, 231).

Отчего же вновь, как и за границей, Анна не может быть спокойной и счастливой? Отчего она не хочет развода? Ведь, казалось бы, как все хорошо устраивается: они поженятся, Анна восстановит свое положение в свете - и будет прекрасный брак, основанный на любви. Ложностью их положения одинаково мучаются и она сама, и Вронский. Но, несмотря на это, Анна категорически отказывается от развода. Она ссылается на сына, на невозможность соединения двух любимых существ - Вронского и Сережи. Но есть какая-то недосказанность в ее словах, словно она опять щурится, пытаясь изгнать из души что-то мрачное и ужасное. И этим мрачным и ужасным. Вересаев В. считает то, что “и в наизаконнейшем браке они с Вронским будут теми же любовниками, та же между ними будет внешняя любовь, где самым важным остается чувственное наслаждение, красота, “круглые колени и выпуклые бедра”, та темная арцыбашевщина, которая в самой себе несет гибель, взаимную ненависть и разъединение. Анна чувствует это и бессознательно противится браку; тогда уже нельзя будет себя обманывать, банкротство их любви станет очевидным” (5, 130).

А ведь у них есть все, что необходимо для нормальной полноценной жизни: достаток, ребенок, здоровье, любовь. Но нет того, что Толстой считает главным в единении мужского и женского начала: “Кити крепче оперлась на руку Левина и прижала ее к себе. Он наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его, то еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости к любимой женщине. Ему хотелось слышать звук ее голоса, изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде, была мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных над одним любимым делом” (1, 9, 268). Для Толстого любовь - это внутреннее единение людей. В одном из своих писем он писал: “...муж и жена не отдельные существа, а одно”. Бессознательным, интуитивным чувством любящие чувствуют душу друг друга и как бы живут одним целым. Между мужем и женой, считает Толстой, существует таинственная живая связь. Наружно она сообщается словами, но души их, помимо слов, все время соприкасаются в каком-то другом общении, неизмеримо более глубоком, тесном и правдивом.

А что же Анна? Благополучная Анна, а именно такова она чисто внешне к концу романа, Анна, окруженная всем возможным комфортом, любящая и любимая, она загнана в свою любовь, замурована в ней. Именно так. Ее любви нечем дышать. Анна не виновата в этом, но у ее любви, если можно так выразиться, нет выходных. Нет ни дел, ни отвлечений, ни других привязанностей, ни свободного человеческого общения, есть только любовь, ее приливы и отливы, мелочи и нюансы, которые решительно ничего не значат в обычной жизни, но значат так много, если думать о них непрерывно. А о чем же думать, если ничего больше нет? Есть только любовь, и это - противоестественно, невозможно. Учащаются ссоры, в каждой отлучке Вронского Анна видит угрозу для своей любви. В каждой сцене ревности Вронский видит посягательство на свою независимость, свободу. Каждый из них словно желает сохранить маленький неприкосновенный островок, чувствую приближение катастрофы. Самое страшное это то, что речь идет о любящих друг друга людях. Потому что не только Анна любит Вронского, но и Вронский любит Анну, и любит ничуть не меньше, чем раньше. “Ах, Анна, почему ты так раздражаешься? Разве ты не знаешь, что я не могу без тебя жить?” (1, 9, 261). Как это ни странно, но любовь Анны начинает его душить, от этой любви невозможно перевести дыхание. И Анна испуганно сжимается под холодным и отчужденным взглядом возлюбленного, заполняя жизнь сценами и попреками, теряя самообладание.

В седьмой части романа, где драматическая коллизия разрешается трагической развязкой, Анна вновь предстает пред нами во всем блеске своей неповторимой красоты и обаятельности. Толстой убеждает нас в этом, показывая Анну через восприятие ее образа людьми, относящимися к Анне с предубеждением, как, например, Левин, и даже враждебносью (Кити). Левин оказался в квартире Анны, куда едет по приглашению Стивы Облонского, едет очень неохотно, видя в этом нечто неловкое и неприятное. Но стоило Левину увидеть Анну, поговорить с ней, как вся предубежденность исчезла. Он открывает в ней одну новую черту за другой, а самое главное, “кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость” (1, 9, 294).

Огромное впечатление на Левина произвел портрет Анны, сделанный талантливым художником Михайловым в Италии. “Левин смотрел на портрет, в блестящем освещении выступавший из рамы, и, не слушая того, что говорилось, не спускал глаз с удивительного портрета. Это была не картина, а живая прелестная женщина с вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою улыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими глазами. Только потому она была не живая, что она была красивее, чем может быть живая” (1, 9, 290). Это впечатление усиливается и переходит в восхищение, когда Левин увидел живую Анну, наблюдая за теми переменами, которые говорили о внутреннем напряжении и глубоких переживаниях. Когда вошла Анна, Левин увидел, что “она была менее блестяща в действительности, но зато в живой было что-то такое новое, привлекательное, чего не было на портрете” (1, 9, 290). Забыв о приличиях, Левин упорно глядит на ее красивое подвижное лицо, поражаясь “переменой ее выражения” и стараясь угадать ее чувства. “И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает ее” (1, 9, 295). Вместе с силой ее обаяния деликатный и наблюдательный Левин почувствовал и прилив нежности и жалости к Анне. “Какая удивительная, милая и жалкая женщина”, - думает он (1, 9, 295).

“Жалкая” - вот тот новый эпитет, который сопровождает образ Анны на последних страницах романа и вносит новый и важный штрих в восприятии героини. Анна обречена в глазах Левина, и он восхищается ее мужеством и правдивостью, с которой она не скрывает от него всей тяжести своего положения. Но более собственного положения Анну мучают сомнения, одна и та же мысль неотвязно преследует ее: “Если я так действую на других, на этого семейного, любящего человека (Левина), от чего же он так холоден ко мне?” (1, 9, 298).

Она чувствует физически тот “злой дух какой-то борьбы”, который они оба не могут изгнать из своего сердца, оказавшись прикованными к одной цепи. Между ними любовь, превратившаяся со временем в мрачную и тяжелую, а торжество победы как с одной, так и с другой стороны, не приносит никому счастья. Но самым страшным является ощущение того, что происходящее сейчас - это не временное, не преходящее, это может быть концом любви, катастрофой. Какие могут быть мелочи, если все поставлено на карту любви! Не пришел тогда, когда собирался прийти, где-то задержался? Ну, конечно же, он больше не любит. Приедет от матери по первой же посланной вслед записке - все в порядке, любит по-прежнему. Не приедет, попросил, чтобы до вечера не ждала, - все ясно, не любит вовсе, давно уже не любит, не знает, как отделаться, отвязаться. Жизнь - смерть, любит - не любит, только так. Только этим живет загнанное в любовь сердце. Сердце совершает смертельные взлеты и смертельные падения на невидимых качелях, и все круче, круче. Анна хочет удержать упреки, а они против воли рвутся наружу. Хочет скрыть ревность, а ревность все равно прорывается недостойными сценами. Малейшая оплошность Вронского тут же оборачивается трагедией, взвинчивающейся необратимо. С какой точностью прослеживает Толстой этот непредсказуемый и неостановимый, не от любящих людей зависящий разлад. Раздражение, разделяющее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, “для него - раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение, которое она, вместо того, чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу” (1, 9, 337). Понять Анну, понять эти упреки и объяснения по каждой мелочи Вронский не может, потому что, кроме любви, живет обычной человеческой жизнью, появляется в обществе, посещает родных, друзей, имеет свои дела, и обязанности. И любовь Анны требовательная, нервная до абсурда, душит его. Инстинктивно Вронский сопротивляется тому, чтобы и его загоняли в духоту и мрак. Сознает он это или нет, но сопротивляется он, в конечном счете во имя все той же любви, потому что ни огонь не горит, ни любовь не живет в замкнутом безвоздушном пространстве. И взаимное раздражение двух любящих людей, из которых один чувствует себя ни в чем не повинной жертвой, а другой - ни в чем не виновным палачом, все чаще напоминает ненависть, т.е. превращается в чувство, исключающее любовь, составляющее ее противоположность. И Анна решает покончить с собой. Что бросит Анну на рельсы? Прежде всего ненавистническое желание отомстить. Желание наказать измучившего ее человека. Хотя Вронский и неподдельно любит Анну, он открывает перед ней лишь часть своей души, - кроме любви их ничего не связывает. Анна теряет доверие к нему, уличает его в неискренности, и это была неискренность не столько к ней лично, сколько вообще. Мысль о неискренности Вронского перерастает у Анны в мысль о всеобщей неискренности: “Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как аккуратно крестится! - точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!” (1,9,360).

Анна едет на вокзал. В поездку, которая кончится ее смертью. Новыми глазами смотрит на все кругом, и думает, думает. Мысли отрывисты. Она перескакивает с одного на другое, но так или иначе возвращается к Вронскому. Одна мысль страшно взволновала ее. Это то, что она силилась скрыть от Долли, Вронского, самой себя: “Если бы я могла быть чем-нибудь кроме любовницы, страшно любящей его ласки: но я не хочу и не могу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во мне злобу, и это не может быть иначе.” И далее: “Мы жизнью расходимся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня, нельзя. Все попытки были сделаны, винт свинтился” (1,9,364). Так размышляет Анна по поводу своих отношений с Вронским. Мучимая ревностью и ужасом перспективы потерять навсегда то, что единственно теперь оправдывало ее существование, почувствовав невыносимое одиночество, Анна приходит к мысли: “Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на все это?” (1,9,367).

Еще раз она прошла перед читателем, по-прежнему производящая неотразимое впечатление на всех, кто ее встретил, смертельно одинокая и жалкая в своем трагизме и безысходности. Еще раз мы увидели ее живой и бесконечно близкой, с красным мешочком на коленях, дожидающейся набегающего на нее вагона, который погасил свечу, вспыхнувшую зловещим ярким блеском.

И затуманивается в нашем воображении образ Анны, какой ее хотел представить Вронский, “таинственной, прелестной, любящей и дающей счастье”, и вырисовываются - бессмысленно чудовищный в его жестокости символ - очертания стального колеса в крови и трупа” (15,148).

Таков трагический конец Анны - этой ищущей истинного счастья женщины и стремясь к нему, Анна сама попадает в ложное положение, пытаясь удержать Вронского одной только любовью и, таким образом, извращая это чувство. Человек любовью цветет, любовью счастлив. Но нельзя человека загонять в любовь, ограничивать, травить его, как офлаженного волка, любовь воспротивится. Человеческая личность разрушается, гибнет: нельзя - во имя любви! - жить только любовью.

Значит, причиной гибели Анны явилось то, что было сначала ее счастьем, любовь! Невероятно, противоестественно? Да. Не внешние обстоятельства погубили ее, - но и внешние обстоятельства тоже. Не Каренин ее погубил, но и он приложил руку. Не Вронский, но и Вронский - при несомненной его любви. Не Анна по доброй воле выбрала эту мрачную свою судьбу - все вокруг словно сговорилось, чтобы ее в этот мрак загнать. И жизнерадостный, сердечный человек, живший с такой редкостной полнотой, с такой увлеченностью, так щедро отдававшийся чувству, превратился в вечно разраженное, вечно несчастное существо, рядом с которым ни жить, ни дышать невозможно. Воистину: “Мне отмщение, и Аз воздам”. Нельзя так с любовью. Этот главный закон любви нарушен, и она, любовь, мстит за себя. Ей воздух нужен, иначе она не существует, свобода нужна от себя же, иначе ей нечем жить!

ГЛАВА II. ТРАГЕДИЯ МАТЕРИ В РОМАНЕ “АННА КАРЕНИНА”

Проблема семьи - одна из решающих в мировоззрении и духовных исканиях Толстого. Она занимает исключительно важное место не только в “Анне Карениной”, но и в таких его произведениях, как “Утро помещика”, “Семейное счастье”, отчасти “Война и мир”.

Что касается “Анны Карениной”, то решению этой проблемы подчинена в значительной степени вся структура этого романа. Для Толстого строить семью - это значит строить жизнь, или, наоборот, строить жизнь - это значит строить семью. Личная жизнь, по мнению Толстого, немыслима без семьи. А семья, как мы уже писали выше, это духовное единение мужчины и женщины, это зарождение новой жизни, которая должна прийти в мир любви и добра, что несут с собой родители. Но Анна разбивает свою далеко не идеальную семью, и идет гибельным путем. Личная и социальная трагедия Анна усиливается тем, что она находит выражение в ее взаимоотношениях с сыном. Будучи по структуре сюжета как бы второстепенным мотивом, эти отношения служат самым точным показателем внутреннего состояния и душевных качеств Анны.

Сын упоминается при первом появлении Анны на московском вокзале. Старая графиня говорит о ее переживаниях, оставившей малыша на попечение мужа. “У Анны Аркадьевны, - сказала графиня, объясняя сыну (Вронскому), - есть сынок, восьми лет, кажется, и она никогда с ним не разлучалась и все мучается, что оставила его.

Да, мы все время с графиней говорили - я о своем, она о своем сыне”, сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему” (1, 8, 35). Так, впервые, косвенно, каким-то, на первый взгляд, незначительным штрихом автор сталкивает Вронского с сыном Анны. Толстой сделал так, что с момента встречи с Вронским сын, едва заметный в романе, эпизодически почти неуловимо проходящий в нескольких сценах, непосредственно связанных с Анной, играет большую роль в развитии сюжета. Скупыми средствами, но выразительно Толстой показывает своего рода единоборство между Вронским и сыном. Сближаясь с Вронским, Анна отталкивалась от сына, который, в свою очередь, мешал новой жизни.

Показателен рассказ о впечатлении, которое произвел Сережа на мать после ее возвращения из Москвы: “Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал: “Мама, мама!”. Добежав до нее, он повис на ее шее.

- Я говорил вам, что мама! - кричал он гувернантке. - Я знал! И сын, так же, как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на разочарованье. Она должна было опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, каков он был” (1, 8, 123). Анна, вся под впечатление недавней встречи с Вронским, усматривает в этом что-то порочное, неприличное, но близость и ласка мальчика приводят ее к нравственному успокоению. Сам того не подозревая, Сережа своим простодушием и доверчивостью успокаивает материнские чувства Анны, возвращая ее к обыденной реальности. Дальше по поводу смятения, которое произвела в ее душе встреча с Вронским, сказано: “Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую и весь вечер провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его одеялом” (1, 8, 126).

После такого, как бы случайного, но искусного сопоставления сына с Вронским, не была неожиданностью исчерпывающая характеристика роли Сережи, появившаяся как раз в той сцене, которая окончательно определила судьбу Анны - перед скачками.

Когда Вронский входил на террасу дачи Карениных, весь поглощенный мыслью о свидании, он “вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, - ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом. Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений”. (1, 8, 207). А мальчик с недоумением смотрел на взрослого человека, пытаясь найти объяснение собственным сомнениям, чувствуя в нем что-то инородное, мешающее ясности и покою во взаимоотношениях взрослых в семье. И ребенок мучался, задавался вопросами, ответа на которые не находили даже взрослые: “Что же это значит? Кто он такой?” Взгляд ребенка стеснял Вронского, вызывая “то страшное чувство омерзения, которое он испытывал последнее время” (1, 8, 207). Но омерзение не было беспричинным, оно было вызвано тем ложным положением, в котором он оказался в силу обстоятельств.

Присутствие этого ребенка, как писал Толстой, должно было показать взрослым “степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать”. Он вызывал чувство, “подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении - все равно, что признаться в погибели”. (1, 8, 207). И тем не менее Анна идет к своей гибели, не порывая с Карениным, оберегая, как ей кажется, сына, борясь за любовь. Толстой объясняет это её материнскими чувствами, тем словом “сын”, которое она лишний раз не произносит в присутствии Вронского, чувствуя, что этим может смешать ребенка с чем-то порочным. “Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно, что она старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем, чтобы все оставалось по-старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном” (1, 8, 212).

Порой страсть настолько захватывает Анну, что она забывает обо всем, с восторженной улыбкой любви глядя на Вронского. Так было и во время свидания на даче, о котором мы писали выше. В этот же момент она услышала голос возвращавшегося сына. Анна шепотом назначила время следующего свидания “и, тяжело вздохнув, пошла своим легким и быстрым шагом навстречу сыну” (1, 8, 213). Так тяжело вздыхает Анна не потому, что сын прервал ее любовные объятия, а потому, что облик его вновь возвращает к действительности, от которой хочется скрыться.

Объяснение с мужем после скачек, страх остаться одной, быть изгнанной из дома держит ее в состоянии оцепенения. Именно “напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в котором она находилась”. Она с радостью почувствовала, что “у ней есть держава, независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава - был сын... У ней есть цель жизни” (1, 8, 320). Мысль о сыне успокоила ее. Она смотрит на него робким взглядом и чувствует, как любовь к этому крохотному с испуганными и радостными глазенками человеку переполняет ее. Она решает взять сына и уехать.

Отношение Анны к сыну очень сложно. В одном из отброшенных вариантов Толстой не удержался-таки от мотива осуждения Анны-матери; “Анна покраснела от стыда и боли, когда ей напомнили о роли матери, которую, как она сама понимала, она не выдержала” (11, 111). Так было в черновиках. Но Толстой не мог сделать Анну сознательной виновницей рокового шага, не мог сделать ее матерью, добровольно оставившей сына Это страшное решение. Толстой нашел другой путь. Он нарисовал картину безотчетной страсти, охватившей Вронского и Анну, и в минуту полного забвения ими действительности ввел грозную тему сына.

Анне все равно, что будет с ней, даст ли развод Каренин, но одно ее не может не беспокоить: “Я не знаю только, что он решит об Сереже” (1, 8, 478). Вновь между влюбленными мелькнула тень сына. Глубокий смысл ее появления почувствовал Вронский: “Он не мог никак понять, как могла она в эту минуту свидания думать и помнить о сыне, о разводе. Разве не все равно было?” (1, 8, 478). Все равно для матери, сжигающей за собой мосты? Уже в этом непонимании проглядываются первые признаки начавшегося за границей распада отношений Вронского и Анны. И тем не менее Анна, не имея сил сопротивляться любви к Вронскому, простилась с сыном, оставив его с Карениным, а сама уезжает с Вронским в Италию.

Они живут в Италии. Анна чувствует себя “непростительно счастливой и полной радости жизни”. Разлука с сыном, которого она любила, и та не мучила ее в первое время. Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну, что она редко вспоминала о сыне. Но глубоко в душе воспоминание это непрерывно живет у нее. Они возвращаются в Петербург. “И чем ближе она подъезжала к Петербургу, тем радость и значительность этого свидания представлялись ей больше и больше. Она и не задавала себе вопроса о том, как устроить это свидание. Ей казалось натуральным и простым видеть сына, когда она будет с ним в одном городе” (1, 9, 110). Но оказалось не так. Та “грубая, властная и таинственная сила”, которая помешала Каренину проявить пробудившиеся в нем человеческие чувства, - сила окоченелых понятий людских о добре и зле, - загораживает Анне дорогу к сыну.

А сын в это время жил своей жизнью, обреченный матерью на сиротство, потому что иначе не назовешь взаимоотношения ребенка с отцом. Он начинает задумываться о жизни и видеть людей вокруг. Люди для него - это Капитоныч и добрая няня, подвязанный чиновник, несчастная судьба которого беспокоит мальчика. Он размышляет о том, отчего взрослые говорят все одним манером, а самое главное - отчего отец отталкивает его от себя и не любит. Всю свою нежность готов отдать Сережа человеку в чопорном сюртуке, он даже научился подделываться под того книжного мальчика, которым хотел видеть его отец и которым Сережа, увы, не был. Оттого и взгляд его становится испуганным и не понимает он требовательного тона Каренина. Воспитатели жаловались, что мальчик не хочет учиться, а он просто берег свою душу, “как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал туда” (1, 9, 106). Как похож в этом Сережа на свою мать: мать, которая в мире его раздумий стояла особняком; мать, в смерть которой он не верил, как “не верил в смерть вообще” (1, 9, 105). Незримая, но физически осязаемая связь соединяет Анну с сыном. Она придумывает различные средства для свидания с ним и наконец решается писать графине Лидии Ивановне. Ее письмо остается без ответа. Анна чувствует себя униженной и оскорбленной, но “горе ее было тем сильнее, что оно было одиноко. Она не могла и не хотела поделиться им с Вронским... Она знала, что никогда он не будет в силах понять всей глубины ее страдания: она знала, что за его холодный тон при упоминании об этом она возненавидит его. И она боялась этого больше всего на свете и поэтому скрывала от него все, что касалось сына” (1, 9, 111). И действительно, он не понял ее чувства, он только видел “какое-то новое, непонятное для него настроение”, понимая, что “она чем-то мучалась и что-то скрывала от него и как будто не замечала тех оскорблений, которые отравляли ее жизнь и для нее, с ее тонкостью понимания, должны были быть еще мучительнее”(1, 9, 110).

Анна сильнее, чем Вронский, испытывала тяжесть своей отверженности от высшего света, но она вся была переполнена восторжествовавшей любовью к сыну, поэтому не замечала того, что творилось вокруг нее. Ответ графини с отказом свидания с сыном резко изменил ее отношение к окружающим. Возмущенная лицемерием и притворством, она произносит гневные слова, обращенные к мужу, графине Лидии Ивановне, ко всему свету, которые обволакивают жизнь ее и сына безобразным обманом. “Эта холодность - притворство чувства! - говорила она себе. - Им нужно только оскорбить меня и измучить ребенка, а я не стану покоряться им! Ни за что!” (1, 9, 111).

В атмосфере борьбы с темными силами проходят сборы к сыну. Незабываемо мучительна сцена свидания Анны с сыном, когда ранним утром, подкупив швейцаров и лакеев, Анна, как воровка, пробирается в спальню сына. Вся сцена свидания с сыном дана не столько словами Анны, сколько ее порывистыми движениями, взглядами, невысказанными чувствами. Мать пришла навестить сына, отнятого у нее суровыми законами жизни. И она с виноватой мольбой смотрит на старика Капитоныча, и мы действительно чувствуем, что Анна только смотрит на него с мольбой, а голос отказывается ей повиноваться. Мы слышим даже ее быстрые, легкие шаги по лестнице. И слезы, душившие Анну, которые она судорожно проглатывает, и испуг на лице, и что-то похожее на стыд (няня, очевидно, шепнула о приходе Алексея Александровича) - все это создает впечатление живой ощутимости переживаний матери, разлученной с сыном. Нет нарочитости, навязывания в авторском изображении. Сцена свидания Анны с сыном не отличается многословием, но само многословие, повторение только отдельных коротких незавершенных фраз - “Сережа... Сергей Александрович... Милый мой... душечка” - передают всю сложность психологического момента, все богатство материнских чувств героини. Она по-детски рыдает и целует мальчика, впивая “милый, сонный запах и теплоту, которые бывают только у детей” и твердит: “Милый, милый Кутик!” Нота торжества справедливости звучит в героической сцене свидания с сыном. “Апофеоз материнства показан на фоне полного морального поражения окружающей Среды” (11, 114). Никто не смеет нарушить уединение сына с матерью, никто не в силах встать на ее пути. Изо всех сил прижимает Анну к себе дрожащими ручонками Сережа, чувствуя, что минуты счастья близятся к концу. Своим детским сердцем он понимает одно: “Она не виновата... она страдает”. Но есть иные силы, способные разлучить сына с матерью, властные, таинственные силы, извечно именуемые законами общества, которые заставляют Анну покинуть дом.

Нужна была великая сила и гордость, чтоб выдержать это надругательство над материнским своим чувством. У Анны этой силы не хватило. Победило другое чувство. Вернувшись от Сережи, она почувствовала себя страшно одинокой, она вновь и вновь видела перед собой сына и понимала, что “в нем уже боролись мысли, чувства,... и она навсегда не только физически, но духовно была разъединена с ним, и поправить это нельзя было” (1,9,119) Анна подумала о Вронском. “Она ни разу не вспоминала о нем все это утро. Но теперь вдруг, увидав это мужественное, благородное, столь знакомое и милое ее лицо, она почувствовала неожиданный прилив любви к нему” (1,9,119). Увидела она милое ей лицо не самого Вронского, а на фотографической карточке, с помощью которой - какой страшный смысл! - она только что вытолкнула из альбома крепко удерживавшуюся в нем и не поддававшуюся ее усилиям карточку сына!

Теперь Анна боялась потерять не сына, а Вронского. И в тот же день, одеваясь к обеду, она занялась больше, чем все эти дни, своим туалетом, как будто он мог, разлюбив ее, опять полюбить за то, что на ней будет то платье, и та прическа, которые больше шли к ней. Как будто луч ясного света, озарявший Анну во время свидания с сыном, гаснет, и мы видим тьму, в которой бьется героиня романа, пытаясь соединить несоединимое - сына и мужчину, которого любит больше жизни. И в этом - главный источник ее страданий.

В Воздвиженском, куда Анна уехала, она отчетливо понимала, что любовь к сыну и Вронскому “одно исключает другое”, и она не могла их соединить.

Проведать их приезжает Долли, которую поражает роскошь жизни Вронских и какая-то театрализованность. Они заходят в детскую. Общий дух детской очень не понравился Дарье Александровне. Видно было, что Анна, кормилица, нянька и ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычное.

“- Мне иногда тяжело, что я как лишняя здесь, - сказала Анна, выходя из детской. - Не то было с первым.

- Я думала, напротив, - робко сказала Долли.

- О, нет!” (1, 9, 206).

Долли заводит с Анной разговор и пытается убедить ее в необходимости развода. Основная причина, по мнению Долли, это дети. Но она опять сталкивается с прищуренным взглядом Анны, уходящей вглубь себя, и слышит страшное для себя возражение: “Это он может быть спокоен: у меня не будет больше детей” (1, 9, 228). Причина такого решения просто не укладывается в головке “прозаичной” Долли: “Он любит меня до тех пор, пока любит. И что же, чем же я поддержу его любовь? Вот этим? - она вытянула белые руки перед животом” (1, 9, 228) В ответ Долли только вздохнула, выражая этим свое несогласие. Анна оправдывает себя тем, что не хочет быть виноватой перед несчастными детьми, а значит, рождения их следует избежать.

Казалось бы, все логично, умом Дарья Александровна все понимает, но сердцем... Сердце подсказывает мысль: “Могло ли быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это показалось ей так дико, так странно, что она помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших мыслей” (1, 9, 229). Чувство гадливости испытывает Долли от этих слов. Нечто подобное испытала она на постоялом дворе, спрашивая молодайку, есть ли у нее дети, и услышав в ответ, что от детей одна забота, никакой радости.

С Анной все иначе. Она приводит много аргументов в пользу того, что ей не нужны больше дети и, наконец, ссылается на сына. Даже голос отказывает ей при мысли, что никакой развод не решит ее проблемы сыном: “Я получу согласие, а сы... сын? Ведь они не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая меня, у отца, которого я бросила. Ты пойми, что я люблю, кажется равно, но обоих больше себя, два существа - Сережу и Алексея” (1, 9, 231). Но она отчетливо понимает, что любовь к сыну и Вронскому - одно исключает другое, и она не может их соединить. А если так, то все пусть идет своим чередом, как бог пошлет.

Долли от всей души жаль Анну. Но она с ужасом выслушивает признание Анны не иметь больше детей, о способах к этому, не понимает до конца ее решения жить вне развода. “Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день” (1, 9, 231). Долли вдруг начинает ощущать жизненность своего мира, ту трепещущую в нем жизнь, которая делает сумасшедше-нелепым ряд самых логических, рассудительных доводов. Отметаются в сторону и ее собственные доводы, высказанные выше на страницах романа: “Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута... Потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные от треснувших сосков... И все это зачем? Что же будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, противная мужу, проживу мою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные дети... В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, что я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов... Загублена вся жизнь” (1, 9, 193). Да, в минуту уныния Долли могла задавать себе вопросы о бессмысленности своей жизни, о бесцельности своих страданий и суетни с детьми. Но жизнь эта полна и прекрасна, несмотря на все ее страдания, - прекрасна потому, что для Долли жизнь именно в этом: “Дарья Александровна ничем так не наслаждалась, как этим купаньем со всеми детьми. Перебирать все эти пухленькие ножки, натягивать на них чулочки, брать в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то радостные, то испуганные визги, видеть эти задыхающиеся, с открытыми, испуганными веселыми глазами лица этих брызгающихся херувимчиков было для нее большое наслаждение” (1, 9, 293).

А ведь Долли несравненно больше, чем Анна, имела право уйти из семьи, разорвать со своим неисправимо беспутным и очаровательно благодушным мужем - и все-таки она этого не сделала. Она смирилась, согласилась даже на унижение, чтобы сохранить семью. Ради сохранения семьи она отказалась от женского счастья. Особенно ярко это описывается Толстым в сцене, где она отправляется к обедне причащать своих детей. Глядя в зеркало, “она видела, как она подурнела. Но теперь она опять одевалась с удовольствием и волнением. Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для того, чтобы она, мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И, посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. В церкви никого, кроме мужиков, дворников и их баб, не было. Но Дарья Александровна видела, или ей казалось, что видела, восхищение, возбуждаемое ее детьми и ею” (1, 9, 292).

Долли, несчастная с мужем, в детях находит оправдание своей трудной жизни и свое счастье. Это высокое, но нужно сказать, не очень радостное счастье. Слишком дорогой ценой оно досталось. Ведь семьи у Долли, по существу, тоже нет. То, что для других формально считается ее семьей, на деле есть пустая личина, прикрытие лжи, неправда. Но она оправдывается великой любовью к маленьким детям, ради которых Долли готова на все.

Совсем иной путь у Анны. В чем-то даже противоположный. Семейное счастье ее разрушено. Рана в душе Анны от потери сына очень тяжела, усугубляется она по мере возрастания любви к Вронскому. Со всей силой трагедия Анны и Сережи выражается в краткой беседе Степана Аркадьича с племянником после переговоров с Карениным о разводе. Робко, с жалостливым выражением лица, как бы вымаливая милостыню, Анна просит брата увидеть сына, узнать подробно, где он, кто при нем. А самое главное - решить вопрос о разводе так, чтобы сын остался при ней.

Последнее свидание с матерью настолько потрясло мальчика, что он тяжело заболел, находясь на грани жизни и смерти. Итогом явился общий запрет для всех упоминать ее имя. Внешне мальчик изменился, те мечты и воспоминания о матери, которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали его. Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя, создав нечто вроде психологического барьера, оберегающего его душу. Но это спокойствие оказалось разрушенным с приходом дяди. Поднимаясь с глубин души, накатывают на него воспоминанья, заставляя страдать и мучиться. Не к одному дяде относятся его раздирающие душу крики: “Оставьте меня! Помню, не помню... Какое ему дело? Зачем мне помнить? Оставьте меня в покое!” - а ко всему свету, разрушившему его детские мечты и счастье и пытающемуся смешать с грязью то, что олицетворяло собой самое нежное и ласковое. Наконец, в финале краткое упоминание о сыне подводит итог. Мысль о сыне входит составной частью в предсмертный бред Анны, но по своему значению она резко выделяется из компонентов этого бреда, завершая свою идейную функцию. Доказательством служит тот факт, что в первой редакции сцены нет этих раздумий о сыне - они возникли впоследствии, как результат углубления идейного замысла.

Тема введена очень искусно. Чтобы не было нарочитости, она появляется дважды, одним приемом ассоциации, но с разной реакцией. Первый раз, когда Анна ехала к Долли, на бульваре встретились три мальчика, играющие в лошадки. Мать тут же ассоциирует их с собственным сыном: “Сережа! И я все потеряю и не возвращу его” (1, 9, 356). Кого? речь идет не о Сереже, о Вронском. Мысль о сыне только промелькнула, заострив другое чувство. Немного позже, по дороге на вокзал, встретились смеющиеся гимназисты. та же, как будто реакция: “Сережа?” - вспомнила она. Однако при вторичном напоминании загнанная внутрь мысль о Сереже прорвалась и столкнулась с мыслью о Вронском. Анна сопоставила их и подвела итог: “Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своей нежностью. А жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот промен, пока удовлетворялась этой любовью” (1, 9, 364).

Здесь, как и на протяжении всего романа, тема сына, только мелькающая, точнее всего измеряет душевные глубины Анны Карениной. Борьба в ее душе между Вронским и сыном кончилась. Мысль о сыне помогла Анне с отвращением вспомнить о своей любви к Вронскому. Морально победила мать, и, погибая, Анна побеждала морально убивший ее социальный строй. Но смерть ее, так же, как и жизнь, ставит “вечный” вопрос об ответственности родителей за счастье детей, о нравственных обязанностях взрослых перед теми, кто только начинает жить. В глубине материнской души, по мнению Толстого, заложена могучая инстинктивная сила, ведущая ее к благу. И горе тому, кто идет против этой силы, кто не повинуется душе своей, как бы ни было это тяжело и трудно. В браке Анна познала счастье материнства, но не познала счастье жены. Сила любви была столь велика, что бросилась она в нее, как в омут, став “духовно-бездетною любовницей, как раньше была только матерью” (5, 160). Она пытается соединить в себе мать и любовницу, но тщетны ее усилия. Поруганная, разорванная надвое, Анна страдает, но ничего не может изменить. И тогда грядет наказание, вынесенное автором в эпиграфе к роману: “Мне отмщение, и Аз воздам”.

Анна изменила мужу, бросила сына - и сделалась жалкой и потерянной женщиной. Никакая новая любовь, никакие разводы, по мнению Толстого, не в состоянии снять с нее грязного клейма. Достойный выход для Анны был только один: принять прощение мужа, задавить отвращение к нему, возвратиться в прежнюю ложь, мрак, узаконенный позор. Ведь так живут многие. Анна этого не сделала - и гибнет. Но так ли справедливо наказание? Эти сомнения зарождает в нас сам Толстой, заглянувший в самые тайники ее души. Когда он узнал свою героиню, оценил и полюбил, осуждать просто и безоговорочно уже не мог. Прав Эйхенбаум Б.М. “чем больше роман подходит к концу, тем вина Анны становится все менее ясной” (15, 202).

Да, Анна, возможно, виновата. Но люди не должны бросать в нее камнями, потому что первый камень в себя бросает она сама, потому что неизмеримы страдания, ниспосланные ей свыше, и жестока кара, обрушившаяся на женщину, задавленную колесами вагона.

Толстой, осуждавший развод, уход от мужа, устранение женщины от материнских обязанностей, нарушительницу морального закона представил, как это ни парадоксально, единственным благородным человеком в той среде, в которой она живет.

Очевидно, произошло то, о чем Толстой лет двадцать спустя обмолвился в одном письме: “Часто осуждаешь в душе и кажется, что прав, начнешь осуждать на бумаге и переменишь мнение”.

Вот так и меняется мнение об Анне Карениной из поколения в поколение, но никто не в состоянии вынести безоговорочное осуждение женщины, потому что перед осуждением стоит страдание матери, потерявшей сына, стоит огромная любовь, во имя которой нарушены моральные законы общества.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, какие же выводы можно сделать из предпринятого исследования? Мы рассмотрели важнейшие нравственные проблемы, связанные с трагедией женщины и матери в романе - о праве человека на счастье и любовь, ответственности родителей за судьбу своих детей, раскрыв их в переживаниях главной героини романа Анны Карениной - жены, матери, страстно любящей женщины.

Как же решаются Толстым столь важные и острые проблемы? Прежде всего, Толстой, как всегда, не хочет и не может ограничиваться видимым, он и здесь, в “Анне Карениной”, стремится проникнуть в самые глубины человеческих характеров и душ, стремится обнаружить скрытые пружины, тайное тайных человеческого поведения. Он не просто изображает жизнь, но в точном смысле слова исследует, анализирует философски на конкретном материале.

Особенность таланта Толстого состоит в том, что он не ограничивается изображением результатов психического процесса: его интересует самый процесс, - едва уловимые явления этой внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с чрезвычайной быстротою и неистощимым разнообразием. Законы человеческого действия, игру страстей, сцепление событий, влияние обстоятельств и отношений мы можем изучать, читая его романы.

Произведения Толстого отличаются высокой художественностью - точному следованию идее, осуществлению единства рассказа, нет ничего чуждого его содержанию, что является, по мнению Чернышевского Н.Г., одним из главных требований художественности. Толстой широко использует прием проникновения в психологию действующего лица художественного произведения - внутренний монолог: размышление, дума, внутренняя (“про себя”) речь, рассуждения персонажа. Внутренние монологи Толстой часто сочетает с несобственно-прямой речью, т.е. вторгается в потаенные мысли героя, перебивает их, разъясняет, ищет причины тех или иных поступков, от себя передает впечатления персонажа. Невозможно охватить все грани творческого мастерства Толстого, но важнейшие особенности его художественного таланта нашли отражение в предпринятом нами исследовании.

Трагедия семьи - вот что лежит в основе “Анны Карениной”. Судьба героини постепенно вырисовывается как трагически безысходная. Особенность толстовского психологизма, как мы уже отмечали, состоит в том, что художника интересует сам процесс, его развитие, переходы психологических состояний, “диалектика души”. Характер Анны, его глубина, сложность, богатство внутренней жизни героини отличают ее в значительной степени от того окружения, что именуется высшим светом.

Анна у Толстого - натура незаурядная, душевно богатая, наделенная живым чувством. Любовь к Вронскому помогла ей впервые ощутить фальшь и ложь своего положения, а поняв все это, прочувствовав ее, примириться с нею Анна не могла. Эта любовь побуждает ее яснее, чем прежде, осознать себя как личность, обостряет ее критическое чутье по отношению к окружающему миру и к себе самой. Но при отсутствии любви к мужу искажалась и ее любовь к сыну, ее материнское чувство. В любви к Вронскому для Анны сосредоточилось все, все ее чаяния и надежды; поэтому так велики были ее требования к этому чувству и в себе и в любимом человеке. Поэтому крушение надежд на такую любовь, в которой она нуждается, должно было стать для Анны концом жизни вообще, катастрофой. Со своей точки зрения, Толстой этой сосредоточенностью поисков Анной настоящей жизни только в сфере любви подчеркивает и “греховность” избранного ею пути, преодоления обмана и фальши. Толстой считает, что в стремлении к жизни, свободной от лжи и фальши, Анна с самого начала пошла по ложной дороге. Поэтому все ее действия не открывают ей выхода, приносят несчастье сыну и другим людям.

Говоря о социальных причинах трагедии Анны в романе, мы сознательно рассматривали как одну из главных и вечных причин - лицемерие светской среды. В 70-х годах Толстой увидел порочность и фальшь не только в поведении большинства людей света, но и в самих нормах светской морали. Подобных примеров немало у Пушкина, Лермонтова и других русских писателей. Каренин предлагает Анне остаться его женой и сохранить при этом ее отношения с Вронским. Автор показывает приемы, которыми Каренин пытается сломить в Анне живое человеческое чувство, заставить ее отказаться от поисков освобождения от лжи и фальши. И сам он искренне убежден, что отстаивает высший нравственный закон. Сами устои общества, нормы светской морали оказываются не состоятельными, формальными по своему существу и поэтому обращаются в свою противоположность, становятся стимулом и опорой для безнравственных дел. Но примечательно, что в 70-х годах большинство крупнейших русских писателей (в их числе и Толстой) увидели еще и другое. Они поняли, что наряду с разложением старого жизненного уклада в пореформенной России стали бурно развиваться новые, не менее жестокие и не менее бесчеловечные формы отношений между людьми, примером чего могут служить Бетси Тверская, Ергушов, сам Каренин. Может, поэтому Каренин, страдающий и одинокий, не вызывает сочувствия, - так сильно впечатление от него как от “министерской машины”, “сухого холодного формалиста”, одного из тех, кто подтолкнул Анну к гибели.

Так или иначе, виновником ее гибели - при несомненной любви - оказался и Вронский, у которого не хватило сил порвать с обществом, понять страдания Анны - матери, а главное - раствориться в ее любви. И он тоже погибает, превратившись в бледного, безразличного ко всему человека, опустошенного, изжившего все то, что когда-то было сияющим победительным Вронским.

И тем не менее главная причина ее гибели - не только лицемерие светской среды или препятствие к получению развода, но и разрушающее действие страсти на ее собственную душу, невозможность примирить чувство к Вронскому и привязанность к сыну, и шире того - невозможность найти себя в мире, где “все неправда, все ложь, все обман, все зло”. Для Толстого критерием подлинной семьи было взаимопонимание, душевное согласие супругов - то, что с таким искусством передано раньше в сценах семейной жизни Пьера и Наташи в эпилоге “Войны и мира”. Но брачный союз Анны с нелюбимым ею, внутренне чуждым Карениным не мог стать основой подлинной семьи. Не могло возникнуть подлинной семьи и из совместной жизни Анны с Вронским, потерпевшим крушение в своей военной и светской карьере, но кровно привязанным к тому обществу, которое отвергло его любовь. И Толстой не осуждает Анну (она, как бы то ни было, остается для него “жалкой и не виноватой”), но неотвратимо приводит ее к трагической развязке.

У Толстого в процессе не поверхностного, а внутреннего постижения истины, один вопрос вызывает другой и так до бесконечности. В “Анне Карениной” нет одной исключительной и безусловной правды - в ней многие правды сосуществуют и одновременно сталкиваются между собой. Есть правда Анны и правда Каренина, есть правда нравственных принципов и правда человечески живая. Но над всеми правдами стоит общество людей бесчеловечных в своих мыслях и поступках, которые устанавливают столь же бесчеловечные порядки, которые отнимают у матери сына, обрекая ее на глубокие страдания.

Толстой, не прямо, косвенно, сопоставляет две женские судьбы в романе, отдавая предпочтение материнскому подвигу Долли. Путь Долли - это путь, отвечающий высоким нравственным принципам. Через любовь Долли к детям можно полнее понять трагедию женщины - матери, разрывающейся между двумя чувствами. И это хорошо видит Толстой, потому что осуждая, он понимает, а понимая, оправдывает.

Таким образом, роман “Анна Каренина” - это одно из характерных произведений Толстого, главный смысл которого в великих и вечных нравственных вопросах, поставленных и своеобразно решаемых писателем: в чем счастье семьи, к чему обязывают узы брака и можно ли пренебречь ими, если в твою жизнь вошла настоящая любовь, в чем вообще счастье человеческое - эти вечные вопросы требуют ответа. Каждый человек рано или поздно сталкивается с ними. И эти проблемы - проблемы счастья, любви, долга, семьи - самые главные человеческие проблемы - заставляют книгу жить, не говоря о глубине социально-философского анализа и языка. Прав академик Храпченко М.Б., утверждая, что интерес к литературе прошлого появляется “не вследствие неустранимого желания открыть в ней недосказанное, а в силу огромной ценности для читателей всего того, что выражено в классических произведениях литературы, что вступает в соприкосновение с их опытом, отвечает на их духовные, эстетические запросы” (18, 48).

Пройдут годы, сменятся поколения, а героиня Толстого будет все так же грустно - вопрошающе вглядываться в читателей, как бы требуя ответа на главные нравственные вопросы; роман Толстого будет все также покорять и захватывать людей, обогащая их знанием давно ушедшей эпохи, мыслей, чувств и душевных движений, свойственных всему человечеству.