Пять сатир Донна были впервые напечатаны в издании 1633 г. - в текстологическом плане лучшем из всех изданий Донна в XVII веке [Milgate 1967, p. xli]. Шестая и седьмая, которые теперь считаются подложными, были добавлены в 1635 г. [Keynes 1958, p. 151]. О доводах в пользу неаутентичности данных сатир см. Grierson 1912, p. 105 и cxxix-cxxxv. До этого «Сатиры» Донна были известны только в рукописном виде, Стемму рукописей и комментарий о ценности той или иной рукописи или группы рукописей см. Milgate 1967, p. xlii-lvi. причём, по-видимому, распространялись они единым списком [Milgate 1967, p. xlv-xlvi].

Текст также содержит следы правки, сделанной самим Донном [Milgate 1967, p. lvii]. У. Милгейт, внимательно изучив привнесённые изменения в текст одной группы рукописей, делает предположение, что Донн приготовил копию своих сатир для сэра Эджертона около 1598 года. Донн был вхож в его дом, а члены его семьи особенно ценили талант поэта [Milgate 1967, p. lviii], поэтому кажется вполне естественным, что Донн захотел собрать «Сатиры» в единый сборник и заодно отредактировать текст.

Другая группа рукописей содержит немного другие правки. У. Милгейт выдвигает гипотезу, что эта копия «Сатир» была подготовлена для графини Бедфорд, которой поэт был представлен в конце 1607 года. Бен Джонсон в эпиграмме, посвящённой графине, упоминает, что она “желала” «Сатиры» Донна. Френсис Дэвисон в списке «Рукописи, которые следует достать» отмечает, что он хотел бы получить рукопись «Сатир, Элегий, Эпиграмм и проч.» Джона Донна [Milgate 1967, p. lix]. Особенно тщательно была отредактирована Сатира III, о религии, а графиня слыла очень религиозной дамой [Milgate 1967, p. lix-lxi]. Однако к этой гипотезе стоит относиться с осторожностью, потому что прямых доказательств у нас нет.

Это приводит нас к вопросу о том, сочинял ли Донн сатиры как единый цикл, как нечто, связанное единой идеей, или это разрозненные поэмы, собранные автором воедино позже? На этот вопрос многие исследователи отвечают по-разному, и согласия до сих пор не достигнуто. Н. Андреасен первым выдвинул теорию о том, что Донн задумывал сатиры как сборник. Н. Андреасен считает, что все они основаны на одном и том же принципе: защита духовных ценностей, а также бичевание пороков, порождённых меркантилизмом. Каждая сатира представляет собой контраст между вещами священными и земными, и как только мы это осознаём «их [сатир] неясность исчезает, их грубость оправдана, их органическое единство становится ясным, а живой юмор доставляет удовольствие» [Andreasen 1963, p. 59]. Многие исследователи разделяют его точку зрения [к примеру, Newton 1974; Elliott 1976], некоторые с ним не согласны [Lecocq 1969]. Мы склонны согласиться с мнением Э. Эллиотт о том, что при сочинении сатир в 1590-х годах Донн не думал о них как об одном цикле, но позже, при правке, он, возможно, добавил какие-то связующие элементы [Elliott 1976, p. 105].

Темы сатир в определённой мере перекликаются между собой. О сатирах и Донне как сатирике см. Stein Dec 1944; Milgate 1967, p. xvii-xxv; Newton 1974; Kerins 1984; Zivley 1966; Stein 1984; Lauritsen 1976. В первой сатире возникают улицы Лондона, куда отправляются главный герой, кабинетный учёный, со своим непостоянным спутником; возникает тема города и его обитателей. Cf. Hunter 1983; Scodel 2005. Во второй сатире появляются развращённые адвокаты, которых олицетворяет Коский, а также тема продажности правосудия, лживости и жадности судей. Cf. Lein 1980; Hagopian 1958; Kneidel 2008. В знаменитой третьей, центральной, сатире обсуждается тема религии; герой разочарован во всех земных церквях, потому что считает, что все они так или иначе искажают божий закон и равно далеки от истины. Cf. Hester 1978; Moore 1969; Strier 1993; Slights 1972. Третья сатира считается одной из лучших поэм в творчестве Донна. Четвёртая сатира бичует двор и придворных; из всех сатириков своего времени только Донн подробно и чётко обрисовывает пороки придворных, смеясь над их малообразованностью и франтовством. Cf. Bradbury 1985. В сатире также слышится и разочарование в самой королеве. Пятая сатира возвращается к теме закона: осмеянию подвергаются чиновники, обманывающие просителей. Возникает образ самой Англии - уже не железного, а ржавого века. Cf. Hester Fall 1978.

Глава IV. Сатиры Джона Донна: традиции и новаторство

Сатира I

Речь в сатире идет о некоем человеке, знакомом героя, предлагающем ему прогуляться. Рассказчик отказывается, мотивируя это тем, что его ветреный спутник тут же оставит его, завидев «надушенного придворного» или «судью в бархате», а он не хочет покидать своей каморки с книгами, его «постоянной компании». Однако, в конце концов, герой, уступив настояниям гостя, всё-таки решает с ним пойти, и они оказываются на улице. Спутник рассказчика, пообещав не покидать его, тем не менее беспрестанно отвлекается, но продолжает кланяться «важным» людям и улыбаться то «шуту в шелках», то «разряженному вельможе», отбегает посмотреть на «пестрого павлина», а завидев даму сердца, спешит к ней, ввязывается в драку с её ухажёрами и теперь он «должен какое-то время постоянно лежать в постели».

Почти все пишущие о первой сатире упоминают, что мотив назойливого знакомого навеян девятой сатирой первой книги Горация: А.Н. Горбунов в комментарии к первой сатире Донна пишет, что «мотив прогулки с надоедливым спутником явно навеян сатирами Горация» (I, IX) [Горбунов 1989, с. 299]. А. Уилер отмечает, что «первая сатира о “непостоянном чудаке” также [как и сатира IV] основана на похожей ситуации, излагаемой у Горация (1.9)» [Wheeler 1992, p. 117]. Ф. Керинс пишет, что «Сатира I и Сатира IV связаны тем, что обе являются вариациями на знаменитую сатиру Горация (I,9)» [Kerins 1984, p. 37]. По мнению У. Милгейта, «идея прогулки по улице с назойливым спутником, вероятно, была навеяна сатирой I.9 Горация, но произведение Донна - это блестяще оригинальная адаптация основных приёмов римской сатиры» [Milgate 1967, p. 116].

Дж. Лейшман также отмечает сходство двух сатир: «Канва данной [первой] сатиры, так же, как и четвёртой, вероятно, была подсказана сатирой Горация I.9» [Leishman 1966, p. 109-110]. «Эта сатира», пишет он далее, «(и из этого видно, что Донн опирался именно на Горация) гораздо более драматична, чем большинство сатир Елизаветинского времени, которые в основном состоят из простых описаний и осуждений» [Leishman 1966, p. 113].

Г. Эрскин-Хилл приводит интересные параллели: «Основанная на уличной прогулке с нелепым и надоедливым спутником, Сатира I, вероятно, как подмечает Милгейт, испытала очень сильное влияние 9-й сатиры из 1-й книги Горация. Если мы будем рассматривать Сатиру I.9 как одну из сторон горацианской сатиры (ведь Гораций безусловно более разнообразен, чем то, каким он часто представляется нам в английской литературе), то и другие черты Донновской сатиры могут показаться нам горацианскими. Сатира I рассказывает короткую, связную, целостную историю. <…> Постепенно увеличивающаяся самоуверенность Чудака очень схожа с возрастающим отчаянием Горация, пока не наступает неожиданная перемена и финал» [Erskine-Hill 1972, p. 273-4].

Х. Даброу пишет, что «если мы более внимательно сравним сатиру Горация I.9 с сатирами, которые Донн основал на ней, а именно с первой и четвёртой, то мы поймём главные различия между двумя поэтами, которые часто упускают из вида» [Dubrow 1979, p. 72]. Курсив наш - Д. А.

Однако не все с этим полностью согласны: И. Ш. Эдди и Д. Джекл утверждают, что Донн ориентировался на третью сатиру Персия [Eddy & Jaeckle 1981, p. 111]. Они пишут, что, «по наблюдению Г. Эрскин-Хилла, девятая сатира первой книги Горация, возможно, подсказала Донну ситуацию, где двое молодых людей встречаются на улице, однако у Горация рифмоплёт пытается втереться к герою в доверие, чтобы получить покровительство Мецената, - тема, отсутствующая в первой сатире Донна. Вероятно, Донн также держал в голове третью сатиру второй книги Горация, образец для третьей сатиры Персия. <…> Однако дань Донна этой сатире Персия ощущается намного сильнее» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 121].

У. Хантер, разбирая трудности интерпретации первой сатиры, делает предположение (не без влияния статьи Эдди и Джекла), что «Донн сознательно имитировал стиль Персия», и это проявляется в «неожиданных отступлениях, запутанном диалоге и оборванных конструкциях» [Hunter 1983, p. 110].

Х. Даброу, единственный исследователь, наиболее подробно проанализировавший сатиры двух поэтов, считает, что в своих сатирах Донн совмещает горацианские и ювеналовские черты (никак не затрагивая влияние Персия на Донна, хотя даже современники подмечали сходство их сатир). В эпиграмме «To John Dunne» (1615) Томас Фримен писал так: “Thy Satyres short, too soone we them o'relooke // I pre thee Persius write a bigger booke” («Твои сатиры коротки, слишком быстро мы пролистали их, // прошу тебя, Персий, напиши книжку побольше») [Smith 1983, p. 72]. Несмотря на то, что Х. Даброу склоняется к тому, что ювеналовских черт в сатирах Донна больше, она также подмечает различия между двумя поэтами [Dubrow 1979, p. 71-2]:

ѕ Донн, как и Гораций, предпочитает драматические сценки между героем и антагонистом, в то время как Ювенал опирается в основном только на монолог.

ѕ Герой Донна говорит простым разговорным языком, избегая высокого стиля, свойственного Ювеналу.

ѕ Рассказчик Ювенала одержим пороками общества и их бичеванием, а рассказчик Донна (как и Горация) кажется разносторонним человеком, который пишет сатиры по многим причинам.

При анализе Сатиры I.9 Горация и Сатиры I Донна Х. Даброу замечает, что оба рассказчика в какой-то степени чувствуют себя виноватыми: главный герой у Горация не может отвязаться от надоеды из-за собственной слабости, а у Донна он оказывается таким же непостоянным, как и зашедший к нему знакомый. Основной источник комического у Горация - не только насмешки над занудой, но и беспомощность главного героя, его тщетные попытки избавиться от надоедливого спутника. Попытки же донновского героя отвязаться от своего знакомого так же комично напрасны, как и старания его спутника добиться расположения «каждого разукрашенного шута в шелках». Однако Донн критикует рассказчика намного реже, чем Гораций смеётся над своим, Донн же только иронизирует, но нигде открыто над своим героем не смеётся [Dubrow 1979, p. 73]. Ещё одно существенное отличие английского сатирика от римского - главный герой Донна в моральном плане ставит себя выше остальных, что никогда не встречается у Горация.

По мнению исследовательницы, Донн, сплавляя воедино черты горацианской и ювеналовской сатиры, не всегда оказывается успешен: заимствуя у Горация драматическую форму диалога, которую он высоко ценил, Донн не замечает, насколько грубым выглядит его герой, оскорбляющий своего спутника в лицо (чего не происходит у Ювенала). С другой стороны, именно это смешение помогает ему избежать однообразности сатиры Ювенала и его последователей времён Возрождения, которая часто выглядит как каталог сатирических типов [Dubrow 1979, p. 75-6].

Х. Даброу заключает, что Донн «стремится перенять у Горация форму, но не содержание», а «по характеру главного героя, по отношениям между протагонистом и антагонистом, по тону сатирических выпадов Донн намного ближе к Ювеналу, чем к Горацию» [Dubrow 1979, p. 75 и 72]. Также она подмечает одну очень важную, на наш взгляд, вещь: то, что «многие удачи его [Донна] сатир, как и некоторые их ограничения, вытекают из того, как он адаптирует классическую сатиру» [Dubrow 1979, p. 76].

Рассмотрим подробнее, как Донн использовал девятую сатиру первой книги Горация, и попытаемся ответить на вопрос о том, не примешивались ли к горацианскому иные античные влияния, в частности, не мог ли английский поэт «смоделировать» первую сатиру на основе третьей сатиры Персия.

Напомним, о чём идёт речь в сатире Горация. К прогуливающемуся по улице герою привязывается некий «знакомый только по имени» человек, который, непрерывно болтая, всюду следует за рассказчиком. Герой предпринимает попытки отвязаться от него, но не преуспевает; между тем болтун пытается втереться в доверие к герою, чтобы получить покровительство Мецената. Тут они встречают общего знакомого, отчаявшийся рассказчик подаёт знаки, чтобы друг помог ему избавиться от надоедливого спутника, но тот не понимает намёков героя. Разрешается всё в последних пяти строчках: болтуна забирают в суд, а герой восклицает «так избавлен я был Аполлоном!».

Вначале проследим логику рассуждения (см. Приложение, табл.1). На первый взгляд, никакого особенного сходства, кроме фигуры надоедливого спутника, сатиры не имеют, однако присмотримся внимательнее к этой самой фигуре.

И у Горация, и у Донна спутники представлены назойливыми людьми, которые ищут покровительства. У Горация мы наглядно видим эту назойливость, а у Донна она только подразумевается, судя по высказываниям героя. У римского сатирика зануда хочет добиться расположения Мецената:

Гораций I.9, 53-4 (цитаты даны по Klingner 1970):

`accendis quare cupiam magis illi

proximus esse.'

«Тем сильнее // Ты охоту во мне возбудил к Меценату быть ближе!»

(сатиры Горация везде даны в переводе М. Дмитриева)

I.9, 56-60:

<…> `haud mihi dero:

muneribus servos corrumpam; non, hodie si

exclusus fuero, desistam; tempora quaeram,

occurram in triviis, deducam. nil sine magno

vita labore dedit mortalibus.'

Хорошо! покажу я, на что я способен!

Хоть рабов у него подкуплю, а уж я не отстану!

Выгонят нынче -- в другой раз приду; где-нибудь перекрестком

Встречу его и пойду провожать. Что же делать! Нам, смертным,

жизнь ничего не дает без труда: уж такая нам доля!

У английского поэта спутник также заискивает перед всеми, чтобы получить какую-то выгоду:

Донн Sat. I, 21-4 (цитаты даны по Milgate 1967):

Nor come a velvet Justice with a long

Great traine of blew coats, twelve, or fourteen strong,

Wilt thou grin or fawne on him, or prepare

A speech to court his beautious sonne and heire.

Пусть идёт Судья в бархатном наряде, с длинной

Вереницей из 12 или 14 синих мундиров,

Расплывёшься ли ты в улыбке, или станешь заискивать перед ним,

или подготовишь речь,

Чтобы добиться расположения его прелестного сына и наследника?

Sat. I, 27-36:

Oh monstrous, superstitious puritan,

Of refin'd manners, yet ceremoniall man,

That when thou meet'st one, with enquiring eyes

Dost search, and like a needy broker prize

The silke, and gold he weares, and to that rate

So high or low, dost raise thy formall hat:

That wilt consort none, untill thou have knowne

What lands hee hath in hope, or of his owne,

As though all thy companions should make thee

Jointures, and marry thy deare company.

О пуританин в области манер,

Ты -- идолопоклонник, суевер,

Когда по платью ближнего встречаешь

И, как старьевщик, сразу примечаешь

Цену сукна и кружев, дабы знать,

На сколько дюймов шляпу приподнять.

Ты первым делом выясняешь средства

Знакомца -- и надежды на наследство,

Как будто замуж он тебя берет

И вдовья часть - предмет твоих забот.

(перевод Г. Кружкова)

По мнению Найалла Радда, у зануды Горация нет индивидуальных черт, он карикатурен и скорее похож на определённые характеры Феофраста [Rudd 1966, p. 74]; у Донна этот зануда тоже в какой-то мере лишён индивидуальности, он похож на некую театральную маску. И у Донна, и у Горация оба героя относятся к своим спутникам с пренебрежением.

Необходимо отметить, что в какой-то момент они оба уступают своим спутникам и не сопротивляются их напору, хотя сожалеют об этом:

Гораций I.9, 30-1:

demitto auriculas, ut iniquae mentis asellus,

cum gravius dorso subiit onus.

Точно упрямый осленок, навьюченный лишнею ношей, // голову я опустил.

I.9, 41-3:

`tene relinquam an rem.' `me, sodes.' `non faciam' ille,

et praecedere coepit; ego, ut contendere durum

cum victore, sequor.

Тебя ли оставить

Или уж тяжбу мою?» -- «Конечно меня! Что тут думать!»

-- «Нет, не оставлю!» -- сказал и снова пошел он со мною.

С сильным бороться нельзя: я -- за ним.

Донн Sat. I, 49-52:

But since thou like a contrite penitent,

Charitably warn'd of thy sinnes, dost repent

These vanities, and giddinesses, loe

I shut my chamber doore, and `Come, lets goe.'

Что ж! Если ты не глух к увещеваньям

И грех свой искупаешь покаяньем,

Прегромко в грудь себя бия притом,

Добро, я запер комнату, -- идем!

Sat. I, 63-66:

Then thou, when thou depart'st from mee, canst show

Whither, why, when, or with whom thou wouldst go.

But how shall I be pardon'd my offence

That thus have sinn'd against my conscience?

Чем ты, когда покинешь меня, сможешь показать,

Зачем, когда или с кем ты пойдёшь (и пойдёшь ли?).

Но как я прощу себе этот проступок,

Если таким образом согрешу против своей совести?

В какой-то момент герой Горация даже следует за своим знакомым (выше стк. 41-43), а герой Донна терпеливо ждёт, когда его спутник вернётся к нему:

Донн Sat. I, 92-3:

A many-colour'd Peacock having spide,

Leaves him and mee; I for my lost sheep stay;

Заметив пёстрого павлина,

Он оставляет его [курильщика табака] и меня; я жду свою потерянную овечку.

У Донна спутник восхищается городом и его обитателями, перед нами разворачивается целая картина елизаветинского Лондона. У Горация есть похожая фраза:

Гораций I.9, 12-3:

cum quidlibet ille

garriret, vicos, urbem laudaret.

Когда он что-то болтал, восхвалял улицы и город.

Однако, видимо, нельзя принимать эту параллель, потому что “vicos” скорее относится к достопримечательностям Рима, а не к его обитателям [Rudd 1966, p. 80].

Необходимо отметить, что для обоих спутников всё заканчивается плохо, и развязка наступает неожиданно:

Гораций I.9, 74-8:

casu venit obvius illi

adversarius et `quo tu, turpissime?' magna

inclamat voce, et `licet antestari?' ego vero

oppono auriculam. Rapit in ius; clamor utrimque,

undique concursus. sic me servavit Apollo.

Но, по счастью, истец нам навстречу.

«Где ты, бесчестный?» -- вскричал он. Потом он ко мне обратился

С просьбой: свидетелем быть. Я скорей протянул уже ухо!

В суд повели молодца; вслед за ними и справа и слева

С криком народ повалил. Так избавлен я был Аполлоном!

Донн Sat. I, 106-112:

At last his Love he in a windowe spies,

And like light dew exhal'd, he flings from mee

Violently ravish'd to his lechery.

Many were there, he could command no more;

He quarrell'd, fought, bled; and turn'd out of dore

Directly came to mee hanging the head,

And constantly a while must keepe his bed.

Он не ответил,

Поскольку издали в окне приметил

Знакомую красотку. В тот же миг

Тут испарился он, а там возник.

Увы, у ней уже сидели гости;

Он вспыхнул, в драку сунулся со злости,

Был крепко бит и выброшен за дверь;

И вот -- в постели мается теперь.

(Перевод Г. Кружкова)

А. Уилер подмечает [Wheeler 1992, p. 115-6], что строки 84-5:

`Do you see

Yonder well favour'd youth? `Which?' `Oh `tis he:

That dances so divinely'

«Ты видишь вон там прекрасного юношу?» -- «Которого?» -- «О, это тот,

Который божественно танцует!»

могли быть вдохновлены следующими строками Горация (24-5):

quis membra movere mollius?

Invideat quod et Hermogenes ego canto

Кто в пляске так ловок?

В пенье же сам Гермоген, хоть он лопни, со мной не сравнится!

Интересно, что, как и у Горация есть переклички в начале и в конце arrepta manu \\ rapit in ius, так и у Донна с `constancy':

Гораций I.9, 3-4:

accurrit quidam notus mihi nomine tantum

arreptaque manu <…>

Вдруг повстречался со мной, мне по имени только известный.

За руку взял он меня <…>

I.9, 77-8:

rapit in ius; clamor utrimque,

undique concursus.

В суд повели молодца; вслед за ними и справа и слева

С криком народ повалил.

Донн Sat. I, 11-12:

Shall I leave all this constant company,

And follow headlong, wild uncertaine thee?

Должен ли я оставить всю эту постоянную компанию

И броситься за тобой, безумным и ненадёжным?

Sat. I, 111-2:

Directly came to mee hanging the head,

And constantly a while must keepe his bed.

Он пришёл прямо ко мне, повесив голову,

И теперь постоянно должен лежать в постели.

Заметим, что драматическая ситуация у Донна приобретает зеркальный характер: в то время как Гораций пытается избавиться от надоеды, Донн требует не оставлять его одного. Из этого вытекает некоторая нелогичность сюжета: почему герой всё-таки соглашается пойти со своим ветреным спутником, которого он так яростно оскорбляет?

Итак, несмотря на разные драматические ситуации, мы находим много параллелей:

ѕ фигуры спутников

ѕ отношение героев к ним

ѕ некоторые сюжетные ходы

ѕ ирония и самоирония

ѕ драматическая форма

Учитывая то, что Донн сознательно имитирует эту же сатиру Горация в своей Сатире IV, можно сделать вывод, что она невероятно его занимала.

Теперь обратимся к Сатире III Персия.

Напомним, о чём идёт речь в поэме Персия. Сатира начинается с того, как учитель бранит своего нерадивого ученика, заспавшегося после ночных гуляний. Не стоит пропускать время учения, говорит философ, иначе потом будешь мучиться угрызениями совести. Учитель недоволен юношей: его подопечному знакомо «ученье Портика мудрого», и он уже не ребёнок, поэтому он как никто другой должен понимать, что нельзя жить без цели. Далее философ обращается к читателям, в образах центуриона и обжоры показывая, что без философии пороки разрастаются и губят душу.

И. Ш. Эдди и Д. Джекл, как уже говорилось выше, считают, что Донн «смоделировал» Сатиру I на Сатире III Персия [Eddy & Jaeckle 1981, p. 111]. По их мнению, Сатира I заимствует из Сатиры III структурные, стратегические и философские элементы, однако Донн видоизменяет их, чтобы усилить тему «внутреннего непостоянства» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 111].

Авторы статьи пишут, что у обеих сатир есть:

ѕ двухчастная структура (отражается в смене личных местоимений);

ѕ «стратегия неясности» (непонятно, в сатире два героя или один);

ѕ стоические положения.

Рассмотрим внимательнее каждый из пунктов.

Двухчастная структура

Авторы статьи утверждают, что в первой части обеих сатир нам представляется дилемма главного героя: он не знает, что выбрать - «моральные и философские ценности учёного» или «потакающую своим желаниям порочность общества» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 111]. Во второй части мы видим возможные результаты неправильного выбора - в фигурах, ступивших на неверный путь.

Однако авторы подмечают, что драматические ситуации обеих сатир разные: у Персия учёный просит своего похмельного ученика вернуться к занятиям философией и к книгам, а у Донна «чудак», наоборот, пытается оторвать героя от книг и зовёт его прогуляться. (Заметим, что Донн точно так же «перевернул» сатиру Горация). Ещё одно отличие в том, что юноша у Персия не делает никакого выбора на протяжении всей сатиры, а у Донна его герой всё-таки покидает свою комнату.

Поэма Персия чётко делится на две части, о чём свидетельствует смена личных местоимений и личных окончаний глаголов: в первой части (до стк. 63) преобладают 1л. ед. ч. и мн. ч., а также 2л. ед. ч.: stertimus (стк.3), `en quid agis?' (стк. 5), findor (стк. 9) и т.д. Во второй части (со стк. 64) философ обращается к публике, и появляется 2л. мн. ч.: occurite (стк. 64), discite, o miseri (стк. 66). Донн, переходя ко второй части поэмы (стк. 67), как и Персий, меняет местоимения: “I” и “thou” меняется на “we” и “he” [Eddy & Jaeckle 1981, p. 112]. Стоит заметить, что переход от первой части ко второй происходит примерно в одном и том же месте - 64 строка у Персия и 67 строка у Донна.

И авторы статьи [Eddy & Jaeckle 1981, p. 114], и А. Уилер [Wheeler 1992, p. 118] подмечают, что поэма Донна заканчивается на том, с чего начинается поэма Персия: страдающий юноша лежит в постели.

И. Эдди и Д. Джекл приходят к выводу, что «Донн сознательно имитировал Сатиру III Персия» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 114], при этом по-своему видоизменяя латинский образец: Донн, в отличие от Персия, «сохраняет целостность драматической сценки, не упуская из вида своих главных персонажей, а также усложняет моральный выбор героя» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 114]. Необходимо отметить, что первая часть обеих сатир написана в форме драматического монолога.

С этим выводом трудно не согласиться; авторы убедительно доказывают, что Донн действительно вдохновлялся этой сатирой Персия, что видно из деления поэмы на две части, перекличек в начале и конце обеих сатир, а также схожих идей в каждой части поэм.

Стратегия неясности

Ещё одной особенностью, которую Донн, по мнению авторов, позаимствовал у Персия, является так называемая «стратегия неясности» - поэт намеренно пишет настолько неясно, что нельзя понять, в сатире два персонажа, или это герой бранит сам себя за свои пороки и несовершенства [Eddy & Jaeckle 1981, p. 114].

Если сатиру Персия действительно можно прочитать как монолог персонажа, который бранит сам себя, Ссылки на аргументы исследователей за и против можно найти в заметке 7 [Eddy & Jaeckle 1981, p. 114], также Barr 1987, p. 100-1. то прочтение поэмы Донна как сатиры на самого себя представляется по меньшей мере странным; такая точка зрения действительно существует, К примеру, Johnson S. F. Donne's Satires, I // Explicator 11. June, 1953. No. 53; Shawcross J. T. `All Attest His Writs Canonical': The Texts, the Meaning and Evaluation of Donne's Satires // Just So Much Honor / ed. by Fiore P. A. Univ. Park, PA: Pennsylvania State Univ. Press. 1972. p. 252-4; Lauritsen 1976, p. 120-23. Carey 1983, 63. но большинством исследователей не поддерживается. Во-первых, как мы доказали выше, Донн опирается на сатиру Горация, в которой два персонажа. Во-вторых, герой Донна совершенно очевидно дистанцируется и от своего знакомого, и от людей, которых они встречают на улице; Герой Донна ставит себя на порядок выше [Dubrow 1979, p. 73-4; Erskine-Hill 1972, p. 274]. трудно себе представить, что герой, так едко оскорбляя своего спутника, на самом деле видит в нём себя.

Донн Sat. I, 27-8:

Oh monstrous superstitious Милгейт в комментарии указывает на особое значение слова `superstitious' - `punctilious', `over-scrupulous' [Milgate 1967, p. 120]. puritan,

Of refined manners, yet ceremoniall man…

О, ужасный скрупулёзный пуританин,

С изящными манерами, но чрезвычайно церемониальный…

Далее в тексте герой явно противопоставляет себя своему знакомому (стк. 37-41, 45-8):

Why should'st thou (that dost not onely approve,

But in ranke itchie lust, desire, and love

The nakednesse and barenesse to enjoy,

Of thy plumpe muddy whore, or prostitute boy)

Hate vertue, though shee be naked, and bare?

<…>

Mans first blest state was naked, when by sinne

Hee lost that, yet hee'was cloath'd but in beasts skins,

And in this course attire, which I now weare,

With God, and with the Muses I conferre.

Помилуй! Ведь не ленты и не рюшки

Ты ценишь в пышнотелой потаскушке;

Зачем, любитель срамной наготы,

Нагую честность презираешь ты?

Нужны ли добродетели камзолы?

Мы в мир приходим и уходим голы.

<…> Адам был наг

В раю; да и утратив рай невинный,

Довольствовался шкурою звериной.

Пусть грубый на плечах моих наряд -

Со мной Господь и Музы говорят.

(Перевод Г. Кружкова)

И. Эдди и Д. Джекл считают, что, если первая часть Сатиры I представляет столкновение учёного и повесы, то смысл следующих строк остаётся непонятным [Eddy & Jaeckle 1981, p. 116]:

But how shall I be pardon'd my offence

That thus have sinn'd against my conscience?

Но как я прощу себе этот проступок,

Если таким образом согрешу против своей совести?

На наш взгляд, всё довольно прозрачно: несмотря на то, что спутник готов раскаяться, нет вероятности в том, что он на самом деле изменится, и герой, прекрасно осознавая это, всё же идёт с ним.

В данном случае мы считаем, что Донн не заимствовал у Персия «стратегию неясности», и параллель, предложенная авторами, выглядит откровенной натяжкой.

Стоические положения

Последним аргументом в пользу того, что Донн смоделировал свою сатиру на основе сатиры Персия, являются заимствованные у Персия элементы стоической философии.

Авторы статьи пишут, что, несмотря на то, что Донн нигде в сатире не называет философию по имени, именно стоицизм лежит в основе внутренних конфликтов поэмы. Герой Сатиры I смотрит на ценности своего общества с таким же пренебрежением, какое испытывает стоик по отношению к своему миру; однако, их обоих влечёт социум, несмотря на то, что общение с развращённым обществом может противоречить внутренним установкам героя. Как только герой оказывается в обществе, он осознаёт, что мир состоит из мудрецов и глупцов, которых герои обязаны судить справедливо и к которым должны быть милосердны [Eddy & Jaeckle 1981, p. 116, n.10]. Важно и то, что в Сатире I есть стоическая мысль о том, что добродетель постигается через знание [Eddy & Jaeckle 1981, p. 116].

Спутник донновского героя и общество, которое он представляет, - это глупцы, для которых важен внешний облик, а не внутренние качества человека - друзей спутник выбирает по «шёлку и золоту», а женщин - по количеству денег, вытягиваемому ими из мужчин. Он не способен сдержать свои обещания (при любой удобной возможности он сбегает от героя), и постоянство является для него наказанием («constantly a while must keepe his bed»). Спутник героя понимает добродетель только как внешний лоск, и, как и юноше у Персия, учёба и приверженность чему-то ему в тягость.

Сам же герой, скрывшись от общества, окружён книгами, с помощью которых он должен постигать добродетель. Интересно отметить, что герой сатиры довольно иронически описывает свою комнатку для занятий - называет её своим гробом, где он будет погребён. В теории, стоик должен отрешиться от общества, чтобы, вернувшись, найти его полным рациональных людей, подчиняющихся естественным законам так же, как и сам герой, и тем самым чувствовать к обществу большую привязанность. А что, если на практике стоик возвращается в общество и находит в нём только разложение и разврат? [Eddy & Jaeckle 1981, p. 117].

Герой Сатиры I понимает, что мир за стенами его комнаты лишён разумности и добродетели, поэтому он сомневается, стоит ли ему покидать его «постоянную компанию», а, решившись пойти, требует от своего спутника оставаться ему верным, хотя понимает, что эта верность не продлится долго:

Донн Sat. I, 13, 15-6:

First sweare by thy best love in earnest

<…>

Thou wilt not leave mee in the middle street,

Though some more spruce companion thou dost meet…

Сначала всерьёз поклянись своей любовью

<…>

Что ты не бросишь меня посреди улицы,

Пусть даже ты встретишь какого-нибудь принаряженного щёголя…

Sat. I, 53, 56, 63-4:

Sooner may a cheape whore,

<…>

Name her childs right true father,

Then thou, when thou depart'st from mee, canst show

Whither, why, when, or with whom thou wouldst go.

Скорее дешёвая проститутка

<…>

Назовёт настоящего отца своего ребёнка,

Чем ты, когда покинешь меня, сможешь показать,

Зачем, когда или с кем ты пойдёшь (и пойдёшь ли?).

Как только спутник подвергается искушению, он оставляет героя. Таким образом, перед героем стоит интересная дилемма: его влечёт общество, но в этом обществе он почти не находит людей мудрых и добродетельных [Eddy & Jaeckle 1981, p. 117-8].

Также важно отметить, что вместе со стоической философией Донн привносит в сатиру и христианскую концепцию греха [Eddy & Jaeckle 1981, p. 119-121], которые, будучи сплавлены вместе, вступают в противоречие [Eddy & Jaeckle 1981, p. 122].

Нам кажется вполне возможным, что Донн вдохновлялся стоическим учением при написании первой сатиры. Согласно широко распространённому мнению, стоицизм был особенно популярен в Англии с 1580-х до 1630-х гг., а затем его популярность пошла на убыль. Писатели же обращались к римской литературе за идеями «постоянства, Курсив наш - Д. А. предусмотрительности, самодостаточности и за другими знакомыми доктринами поздней Стои» [Miner 1970, p. 1023]. Следует осторожно заметить, что не только Персий опирался на стоическую философию, но в определённой степени и Гораций [Дуров 1987, с. 62-3], и даже Ювенал в поздних сатирах [Дуров 1987, с. 126-7].

На наш взгляд, идея авторов статьи о том, что стоические положения взяты именно из третьей сатиры Персия, выглядит не вполне убедительной, тем более, что авторы сами отмечают, что «драматическая ситуация сатиры Донна выделяет другие стороны [стоической] философии» [Eddy & Jaeckle 1981, p. 116].

Таким образом, убедительным выглядит только первый аргумент статьи; очевидно, что Донн держал в голове третью сатиру Персия, однако в гораздо меньшей степени, чем девятую сатиру Горация.

Теперь обратимся к влиянию Ювенала на эту сатиру. Р. Алден подметил два места из Ювенала, образы из которых Донн, возможно, использовал в Сатире I [Alden 1899, p. 85]. Сходство между фрагментами действительно бросается в глаза.

Ювенал III, 140-3 (цитаты даны по Knoche 1950):

protinus ad censum, de moribus ultima fiet

quaestio. `quot pascit servos? quot possidet agri

iugera? quam multa magnaque paropside cenat?'

Спросят сперва про ценз (про нравы -- после всего лишь):

Сколько имеет рабов, да сколько земельных угодий,

Сколько съедает он блюд за столом и какого размера?

(Сатиры Ювенала даны в переводе Д. Недовича и Ф. Петровского)

Донн Sat. I, 29-32:

That when thou meet'st one, with enquiring eyes

Dost search, and like a needy broker prize

The silke, and gold he weares, and to that rate,

So high or low, dost raise thy formall hat;

Что, когда встречаешь кого-то, вопрошающими глазами

Ищешь и, как бедствующий старьёвщик, оцениваешь

Шёлк и золото, которое он носит, и, исходя из этого,

Высоко или низко поднимаешь свою чопорную шляпу.

Несмотря на то, что в данном отрывке из Ювенала нет идеи о том, что герой ведёт себя по-разному в зависимости от материального состояния человека, у обоих поэтов персонаж озабочен в первую очередь материальными ценностями, его интересует денежное состояние знакомого, а далеко не его моральные качества.

Ювенал X, 219ff:

circumsilit agmine facto

morborum omne genus; quorum si nomina quaeras,

promptius expediam quot amaverit Oppia moechos,

quot Themison aegros autumno occiderit uno,

quot Basilus socios, quot circumscripserit Hirrus

pupillos, quot longa viros exorbeat uno

Maura die, quot discipulos inclinet Hamillus;

и грозят ему сомкнутым строем

Всякого рода болезни: попробовать их перечислить

Было б труднее, чем всех, кто в любовниках Оппии были,

Иль Темизона больных, за одну только осень умерших,

Иль малолетних, что Гирр обобрал, или жертвы Басила,

Или мужчин, изнуренных за день долговязою Маврой,

Иль, наконец, совращенных Гамиллом его же питомцев.

Донн Sat. I, 53-64:

But sooner may a cheape whore, that hath beene

Worne by as many severall men in sinne,

As are black feathers, or musk-colour hose,

Name her childs right true father, `mongst all those:

Sooner may one guesse, who shall beare away

Th' Infant of London, Heire to'an India:

And sooner may a gulling weather-Spie,

By drawing forth heavens Scheame tell certainly

What fashion'd hats, or ruffes, or suits next yeare

Our subtile-witted antique youths will weare;

Than thou, when thou depart'st from mee, canst show

Whither, why, when or with whom thou wouldst go.

Но прежде шлюха средь носящих пряжку

На шляпе, буфы и чулки в обтяжку

Признает настоящего отца

Нагулянного невзначай мальца,

Скорей я вам скажу, какому франту

Дано увлечь йоркширскую инфанту,

Скорей, уставясь в небо, звездочёт

Предскажет вам на следующий год,

Какие сверхъестественные моды

Измыслят лондонские сумасброды,

Чем сам сумеешь ты сказать, зачем,

Какая блажь, когда, куда и с кем

Тебя утащит…

Во втором отрывке мы встречаемся с интересным сравнением, которое Донн, возможно, позаимствовал из этого места Ювенала. Структура сравнения схожа у обоих поэтов:

ѕ «труднее перечислить то-то, чем то-то» (у Ювенала);

ѕ «труднее предсказать то-то, чем то-то» (у Донна).

Главное отличие от Ювенала в том, что у Донна это сравнение приобретает гиперболический характер для усиления комического эффекта: легче предсказать моду на следующий год, чем тебе ответить, с кем ты завтра будешь гулять.

Подводя итог, мы можем с уверенностью сказать, что Донн в первой сатире весьма оригинально соединил сатиру I.9 Горация с сатирой III Персия: из обеих поэм Донн позаимствовал не только структурные элементы и форму, но и образы, средства выразительности. При этом Донн не просто имитирует римские образцы, он, отталкиваясь от них, переосмысляет их в духе своего времени, добавляет христианские взгляды и мотивы.

Сатира II

Сатира II, наряду с Сатирой IV, рассмотрена исследователями на предмет античных влияний подробнее всего.

В сатире высмеиваются плохие поэты - одни пишут то, что модно, другие ради денег, третьи занимаются плагиатом, - но один только Коский - поэт, ставший адвокатом, - особенно возмущает рассказчика. Далее Донн обрушивается на нечестных стряпчих, ведь все, кто «выбрал поприще закона», но при этом преследует стяжательские цели, те «храм Фемиды превратили в бордель».

К. Лейн утверждает, что в этом произведении Донн «хотел поэкспериментировать с формой классической сатиры» [Lein 1980, p. 132]. А. Уилер считает, что Донн ориентировался на Сатиру VII Ювенала, которая, как и поэма Донна, повествует о надругательстве над законами и поэзией [Wheeler 1992, p. 118]. По мнению К. Лейна, «Донн хотел, чтобы мы рассматривали Сатиру II как радикальную имитацию седьмой сатиры Ювенала» [Lein 1980, p. 142].

Тему скверных поэтов, пишет К. Лейн, в той или иной степени затрагивали все римские сатирики: Гораций в сатирах IV и X первой книги, Персий в прологе и сатире I, Ювенал в той же сатире VII. О юристах говорится в сатирах II и VII Ювенала, а также в сатире V второй книги Горация. Эти темы активно разрабатывали и современники Донна [Wheeler 1992, p. 119; Smith 1952, p. 215-16]. Донн также включил в Сатиру II не чуждую классической сатире тему бедности писателей [Lein 1980, p. 132].

Из римской сатиры Донн заимствует не только тематический материал, но и некоторые структурные элементы. К. Лейн замечает, что Донн в Сатире II имитирует структуру построения многих латинских сатир [Lein 1980, p. 132]:

ѕ пролог, представляющий рассказчика;

ѕ второстепенный объект нападок;

ѕ окружающая обстановка;

ѕ главный сатирический портрет.

Подобную структуру можно встретить у Горация в сатирах I, II и III первой книги, у Персия в сатире V, у Ювенала в сатирах IV и VII.

Поэма Донна написана не в драматической форме, как первая сатира, а в форме монолога, типичного для Ювенала. По мнению К. Лейна [Lein 1980, p. 132], рассказчик также подвергается некоторым изменениям: он эмоционально ограничен, все его эмоции сводятся лишь к ненависти и злобе, что также характерно для Ювенала [Дуров 1987, с. 119-120].

На римского поэта и его ненависть к Риму См. Ювенал, Сат. I и III. намекают строчки, открывающие сатиру [Lein 1980, p. 132]:

Sir; though (I thanke God for it) I do hate

Perfectly all this towne…

Сэр; хотя (я благодарю Бога за это) я совершенно

Ненавижу весь этот город…

По-видимому, из Ювенала взята мысль о том, как поэзия овладевает человеком, а также сравнение поэзии с чумой, заразой [Wheeler 1992, p. 118; Lein 1980, p. 142]:

Ювенал VII, 50-2:

nam si discedas, laqueo tenet ambitiosum

[consuetudo mali, tenet insanabile multos]

scribendi cacoethes et aegro in corde senescit.

Мы как в петле привычки к тщеславному делу; свободы

Нам не дано, а зараза писать не у всех излечима.

Донн Sat. II, 7-8:

Though like the Pestilence and old-fashion'd love

Ridlingly it [poetry] catch men;

Хотя, как чума и старомодная любовь,

Она всецело завладевает людьми;

Возможно, из Горация идея о том, что поэт не может не писать [Lein 1980, 133]:

Гораций I.4, 139-143:

hoc est mediocribus illis

ex vitiis unum; cui si concedere nolis,

multa poetarum veniat manus, auxilio quae

sit mihi-- nam multo plures sumus, -- ac veluti te

Iudaei cogemus in hanc concedere turbam.

Это -- тоже один из моих недостатков; но если

Ты мне его не простишь, то нагрянет толпа стихотворцев,

Вступятся все за меня; а нас таки, право, немало!

Как иудеи, тебя мы затащим в нашу ватагу!

На наш взгляд, следующий отрывок из Донна мог быть вдохновлён пассажем из «Науки поэзии» Горация о том, что поэты безумны и умение писать стихи - это в какой-то мере наказание:

Донн Sat. II, 5-10:

Though Poetrie indeed be such a sinne

As I thinke that brings dearths, and Spaniards in,

Though like the Pestilence and old-fashion'd love,

Ridlingly it catch men; and doth remove

Never, till it be sterv'd out; yet their state

Is poore, disarm'd, like Papists, not worth hate.

Не стихоплётство, -- хоть сия досада

Страшней испанских шпаг, чумы и глада,

Внезапней, чем зараза и любовь,

И не отвяжется, пока всю кровь

Не высосет, -- но жертвы сей напасти

Бессильны, безоружны и отчасти

Достойны сожаленья, а никак

Не ненависти, аки лютый враг.

(Перевод Г. Кружкова)

Гораций Ars Poetica, 453-463, 470-6 (цитаты даны по Brink 1971):

ut mala quem scabies aut morbus regius urget

aut fanaticus error et iracunda Diana,

uesanum tetigisse timent fugiuntque poetam

qui sapiunt; agitant pueri incautique sequuntur.

hic, dum sublimis uersus ructatur et errat,

si ueluti merulis intentus decidit auceps

in puteum foueamue, licet `succurrite' longum

clamet `io ciues', non sit qui tollere curet.

si curet quis opem ferre et demittere funem,

`qui scis an prudens huc se proiecerit atque

seruari nolit?'

<…>

nec satis apparet cur uersus factitet, utrum

minxerit in patrios cineres, an triste bidental

mouerit, incestus; certe furit, ac uelut ursus,

obiectos caueae ualuit si frangere clatros,

indoctum doctumque fugat recitator acerbus;

quem uero arripuit, tenet occiditque legendo,

non missura cutem nisi plena cruoris hirudo.

Словно тот, кто коростой покрыт, или болен желтухой,

Или лишился ума, иль наказан гневливой Дианой,

Именно так ужасен для всех поэт полоумный --

Все от него врассыпную, лишь по следу свищут мальчишки.

Ежели он, повсюду бродя и рыгая стихами,

Вдруг, как тот птицелов, что не впору на птиц загляделся,

Рухнет в яму иль ров, -- то пускай он хоть лопнет от крика:

«Люди! На помощь! Скорей!» -- никто и руки не поднимет.

Если же кто и начнет спускать ему в яму веревку,

Я удержу: «А что, если он провалился нарочно

И не желает спастись?»

<…>

Кроме того, ведь мы и не знаем, за что он наказан

Страстью стихи сочинять? Отца ль осквернил он могилу,

Молнии ль место попрал, -- по лютует он хуже медведя,

Хуже медведя, что клетку взломал и ревет на свободе!»

Так от ретивых поэтов бегут и ученый и неуч;

Если ж поймает -- конец: зачитает стихами до смерти

И не отстанет, пока не насытится кровью, пиявка.

(Перевод М. Гаспарова)

Бедный драматург, продающий свои пьесы, чтобы спастись от голода, похож на Стация, изображённого Ювеналом [Wheeler 1992, p. 118; Lein 1980, p. 142]:

Ювенал VII, 82-7:

curritur ad vocem iucundam et carmen amicae

Thebaidos, laetam cum fecit Statius urbem

promisitque diem: tanta dulcedine captos

adficit ille animos tantaque libidine volgi

auditur; sed cum fregit subsellia versu

esurit, intactam Paridi nisi vendit Agauen.

Что в ней бедняге Салею, хоть это и слава поэта?

Смотришь, бегут на прочтенье приятной для всех «Фиваиды»,

Только лишь Стаций назначил день и обрадовал город.

Что за нежностью он охватил плененные души,

Что за страсть у толпы послушать эту поэму!

Но хоть скамьи и трещат под народом, -- а Стацию кушать

Нечего, коль не продаст он новинку «Агаву» Парису.

Донн Sat. II, 11-14:

One, (like a wretch, which at Barre judg'd as dead,

Yet prompts him which stands next, and cannot reade,

And saves his life) gives ideot actors meanes

(Starving himselfe) to live by'his labor'd sceanes;

Один (как вор за миг до приговора

Спасает от петли соседа-вора

Подсказкой «виселичного псалма»)

Актёров кормит крохами ума,

Сам издыхая с голоду.

(Перевод Г. Кружкова)

В следующем отрывке появляется знакомая по Ювеналу тема отношений патрона и клиента:

Донн Sat. II, 21-22:

And they who write to Lords, rewards to get,

Are they not like singers at doores for meat?

И те, кто пишут для Господ, чтобы получить вознаграждение,

Не похожи ли они на певцов, [стоящих] у дверей ради мяса?

Ювенал VII, 36-7:

Accipe nunc artes: ne quid tibi conferat iste

quem colis et Musarum et Apollinis aede relicta…

Знай же уловки того, кого чтишь вместо Муз, Аполлона,--

Как он хитрит для того, чтоб тебе поменьше досталось…

Уилер отмечает, что в то время как Донн нападает на адвокатов (стк. 39 слл.), Ювенал в седьмой сатире сочувствует их несчастной доле [Wheeler 1992, p. 118]. Фигура Коския, по мнению исследовательницы, напоминает фигуру юриста Матона из первой сатиры Ювенала (I, 30-3) [Wheeler 1992, p. 119]:

nam quis iniquae

tam patiens urbis, tam ferreus, ut teneat se,

causidici nova cum veniat lectica Mathonis

plena ipso…

Кто настолько терпим к извращеньям

Рима, настолько стальной, чтоб ему удержаться от гнева,

Встретив юриста Матона на новой лектике, что тушей

Всю заполняет своей;

На наш взгляд, эта параллель несостоятельна. Как отмечает К. Лейн, важно то, что Коский соединяет в себе и поэта, и юриста, то есть связывает воедино две главные темы данной сатиры [Lein 1980, p. 132]. Образ Коския как «духовной проститутки», возможно, был подсказан четвёртой сатирой Персия, где присутствует похожая идея [Lein 1980, p. 133].

Закон и поэзия в определённой мере совмещены в первой сатире Персия, где посреди обсуждения поэзии появляется карикатура адвоката, обращающегося с просьбой. Вероятно, этот пассаж подсказал Донну фрагмент, где Коский пытается очаровать даму, используя в речи только юридические термины:

Персий I, 83-91 (цитаты даны по Kissel 2007):

Nilne pudet capiti non posse pericula cano

Pellere, quin tepidum hoc optes audire `decenter'?

`fur es,' ait Pedio. Pedius quid? crimina rasis

librat in antithetis, doctas posuisse figuras

laudatur: `bellum hoc.' hoc bellum? an, Romule, ceues?

men moueat? quippe, et, cantet si naufragus, assem

protulerim? cantas, cum fracta te in trabe pictum

ex umero portes? uerum nec nocte paratum

plorabit qui me uolet incuruasse querella!

Прыгают так у тебя на скамьях безбородые франты?

Ну не позорно ль, что ты защитить седины не можешь,

Не пожелав услыхать тепловатое это «прекрасно»?

Педию скажут: «Ты вор». Что ж Педий? Кладет преступленья

Он на весы антитез, и хвалят его за фигуры:

«Как хорошо!» Хорошо? Хвостом ты, Ромул, виляешь?

Тронет ли пеньем меня потерпевший кораблекрушенье?

Асса ль дождется? Поешь, а портрет твой на судне разбитом

Вздел на плечо ты себе? Не придуманным ночью, правдивым

Будет плач у того, кто меня разжалобить хочет.

(Сатиры Персия даны в переводе Ф. Петровского)

Донн Sat. II, 48-57:

And wooes in language of the Pleas, and Bench:

`A motion, Lady.' `Speake Coscus.' `I'have beene

In love, ever since tricesimo'of the Queene,

Continuall claimes I'have made, injunctions got

To stay my rivals suit, that hee should not

Proceed.' `Spare mee.' `In Hillary terme I went,

You said, If I returne next size in Lent,

I should be in remitter of your grace;

In th'interim my letters should take place

Of affidavits-'

Став крючкотвором, возгордился так,

Что даже волочиться стал, чудак,

По-адвокатски: «Я вношу прошенье,

Сударыня». - «Да, Коский». - «В продолженье

Трёх лет я был влюблён; потерян счёт

Моим ходатайствам; но каждый год

Переносилось дело…» - «Ну, так что же?» -

«Пора де факто и де юре тоже

Законно подтвердить мои права

И возместить ущерб…»

(Перевод Г. Кружкова)

Тема жадности, воплощённая в Коскии (law practise for mere gaine), была взята из шестой сатиры Персия (стк. 75-6) [Lein 1980, p. 137]:

Vende animam lucro, mercare atque excute sollers

omne latus mundi…

Душу корысти продай, торгуй и рыскай повсюду

По свету ты.

Возможно, эта строчка из Сатиры II (стк. 23):

And they who write, because all write…

И те, кто пишут, потому что пишут все…

была навеяна первыми строчками из первой сатиры Ювенала.

Для этой сатиры Донн позаимствовал у римских сатириков не только темы и структуру, но и некоторые образы. В сравнении поэтов с кузнечными мехами Донн, вероятно, держал в голове эти куски из Горация и Персия:

Донн Sat. II, 15-6:

As in some Organ, Puppits dance above

And bellows pant below, which them do move.

Как в каком-нибудь Органе, Куклы танцуют наверху,

А мехи пыхтят снизу, приводя их в движение.

Гораций I.4, 19-21:

at tu conclusas hircinis follibus auras

usque laborantis, dum ferrum molliat ignis,

ut mavis, imitare.

Редко и мало ведь я говорю; но тебе не мешаю,

Если угодно тебе, подражать раздувальному меху

И напрягаться, пока от огня размягчится железо.

Персий V, 10-11:

tu neque anhelanti, coquitur dum massa camino,

folle premis uentos, nec clauso murmure raucus…

Ты же совсем не пыхтишь, раздувая мехи, словно в горне

Плавишь руду; не ворчишь по-вороньему голосом хриплым…

Метафору поэзии как еды Донн наверняка позаимствовал у Персия:

Донн Sat. II, 25-30:

But hee is worst, who (beggarly) doth chaw

Others wits fruits, and in his ravenous maw

Rankly digested, doth those things out-spue,

As his owne things; and they are his owne, `tis true,

For if one eate my meate, though it be knowne

The meate was mine, th'excrement is his owne.

А тот, кто разума чужого плод

Переварив прескверно, выдаёт

Извергнутый им опус тошнотворный

За собственный товар? - он прав, бесспорно!

Пусть вор украл из блюда моего,

Но испражненья - целиком его.

(Перевод Г. Кружкова)

Персий I, 22:

tun, uetule, auriculis alienis colligis escas…

Снедь, старикашка, не ты ль для чужих ушей собираешь…

V, 5-18:

`quorsum haec? aut quantas robusti carminis offas

ingeris, ut par sit centeno gutture niti?

grande locuturi nebulas Helicone legunto,

si quibus aut Procnes aut si quibus olla Thyestae

feruebit saepe insulso cenanda Glyconi.

tu neque anhelanti, coquitur dum massa camino,

folle premis uentos, nec clauso murmure raucus

nescio quid tecum graue cornicaris inepte,

nec stloppo tumidas intendis rumpere buccas.

uerba togae sequeris iunctura callidus acri,

ore teres modico, pallentes radere mores

doctus et ingenuo culpam defigere ludo.

hinc trahe, quae dicis, mensasque relinque Mycenis

cum capite et pedibus plebeiaque prandia noris.'

«Что это ты? И к чему из могучих ты тащишь творений

Столько кусков, что тебе действительно надо сто глоток?

Пусть с Геликона туман собирают для выспренней речи

Те, у которых горшок Фиеста или же Прокны

Будет кипеть на обед обычный для дурня Гликона.

Ты же совсем не пыхтишь, раздувая мехи, словно в горне

Плавишь руду; не ворчишь по-вороньему голосом хриплым,

Важно с собою самим рассуждая о чем-то нелепом,

Да и не силишься ты надутыми хлопать щеками.