Памятники рязанской письменности ХІІ—XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

В Кормчей 1284 г. содержится обширное послесловие, текст которого опубликован и достаточно подробно рассмотрен в научной литературе. М.Н. Тихомирову и Я.Н. Щапову принадлежит определение роли и места записи-послесловия Рязанской кормчей в контексте древнерусской истории и культуры: «Запись писца Рязанской кормчей... очень ценный памятник истории и литературы Руси, в частности, Рязанской земли ХПІ в. М.Н. Тихомиров справедливо назвал ее "замечательной записью". Как показывает ее изучение, - это литературный памятник, построенный в сложной форме рассказа о содержании и значении книги (раздел 1), о богоугодном деле - заказе книги и выписке ее оригинала из Киева (раздел 2 с четырьмя разделами: а - от имени писца - о роли в этом рязанских князей; б - похвала епископу Иосифу от имени княгини Анастасии; в - запись от имени епископа Иосифа; г - пожелание епископу Иосифу от имени самого писца) и о работе писцов с датой и благочестивыми пожеланиями (раздел 3). Автор ее широко использовал материал болгарских документов, компоновал формулы записи Драгослава и послания Святослава, но умело применил их для создания своей записи, отличной и по содержанию, и по форме». Заслуживает внимания пояснение Я.Н. Щапова о характерных особенностях использования болгарских источников при создании рязанской записи: «В Рязанском списке нет болгарских вставок, однако несомненно, что протограф его, который рязанские писцы имели перед глазами, содержал эти вставки.

Второе, более важное свидетельство - использование материала болгарских вставок в записи рязанского писца, которое можно проследить, сравнивая эти три текста».

И.И. Срезневскому были известны помимо более поздних греческих подлинников этой редакции два древнейших сербских списка кормчей (1262 и 1305 гг.) того же состава, что и рязанский, а также Правила митрополита Кирилла 1274 г. Ученый говорит об одинаково повторяющейся записи, отсутствующей в Рязанской кормчей, «где оставлен, впрочем, пробел на об. л. 104». В этих записях И.И. Срезневский обратил внимание на, вероятно, важные сведения о том, что в 1262 году «или немного позже» митрополиту Кириллу был доставлен список кормчей книги болгарским деспотом Иаковом Святославом. Несмотря на это свидетельство о болгарском «пути» списка Кормчей на основании определенных признаков в содержании и письме некоторых статей, вошедших в рязанский список, И.И. Срезневский пришел к заключению о том, что в таком виде Кормчая могла появиться не ранее XII века, а перевод был сделан сербом. То есть, ученый, судя по всему, полагает, что впервые перевод Аристиновской редакции на церковно-славянский язык был осуществлен сербом. Вероятно, протографом предполагаемого болгарского списка был сербский оригинал.

О протографе древнейшего рязанского списка Кормчей сложились две основные точки зрения. В.И. Ягич, А.И. Соболевский, Э.Д. Блохина полагают, что Кормчая 1284 г. была переписана с киевского оригинала - вероятного официального русского перевода византийского по происхождению и устойчивого по составу сборника канонических и юридических памятников, созданного на основе списка Кормчей, который был прислан деспотом Святославом митрополиту Кириллу из Болгарии. Гипотезу о киевском протографе Рязанской кормчей поддержал М.Н. Тихомиров. Правда, В.И. Ягич отметил многие примеры южнославянизмов в Рязанском списке, «в частности в правильном (болгарском) и неправильном их употреблении, сербизмы, которые особенно часты в последней части рукописи, с л. 317». К.Ф. Калайдович обратил особое внимание, в частности, на употребление сербизмов «кмет», «кметский» (сельский старейшина). Э.Д. Блохина объективно подмечает в подробно исследованном ею рязанском тексте болгарское книжно-языковое влияние: «...в Рязанской кормчей можно усматривать влияние со стороны среднеболгарского оригинала». И.И. Срезневский более осторожно рассматривает возможность существования киевского списка, говоря о «первосписке русском, повторенном в Рязанском». Л.В. Столярова высказывается о точке зрения Я.Н. Щапова, исходя из чего нужно полагать, что из Киева в Рязань был прислан «сам болгарский список Кормчей 1262 г. и что никакого промежуточного "киевского списка" не было». Необходимо уточнение, что Я.Н. Щапов имеет ввиду главным образом непосредственное использование в Рязани южнославянского списка. Мнение ученого о болгарском оригинале Рязанской кормчей заслуживает более подробного рассмотрения.

В пространной записи в памятнике рязанской книжной традиции Я.Н. Щапов обратил внимание на не совсем однозначный смысл слова «протофронесия» от греч. «первопристольный»: «"Протофронесией" (это слово вставлено писцом над словом "преписах" и может читаться и до, и после него) писец назвал, вероятно, оригинал кормчей книги, митрополичий экземпляр ее, который епископ Иосиф "испросил" из Киева. Это слово находится в несомненной связи со словом "протофроня" (протофронесия) в послании деспота Святослава к митрополиту Кириллу, обозначающее там старшую епископскую кафедру на Руси -- Киевскую митрополию, но оно было неверно понято рязанским писцом и применено для обозначения понятия "официальный экземпляр кормчей, завереннный авторитетом церковной власти и не подлежащий изменению". В записи говорится, что из Киева была испрошена "протофрония", а не список с нее, и именно она была скопирована в Рязани». С точки зрения Я.Н. Щапова, который в вопросе наличия в тексте южнославянских языковых черт не разделяет мнения Э.Д. Блохиной, «..легче объяснить все особенности Рязанского списка тем, что его переписывали местные писцы с южнославянского оригинала, списка, который был окружен ореолом авторитета "протофренесия!" и который они старались, в меру своих возможностей, переписать как можно быстрее». Факт появления этого слова может рассматриваться как образно-символическое определение «значения подвига епископа Иосифа и труда переписчиков, давших Рязанской земле такую книгу». Я.Н. Щапов анализирует возможные причины сохранения значительного числа сербских языковых черт в предполагаемом им болгарском оригинале Рязанской кормчей. Соображения по поводу наличия в Рязани предполагаемого протографа древнейшего известного русского списка Кормчей рассмотрим далее в настоящем параграфе, в качестве одного из основных выводов по поводу особенностей работы над книжным кодексом в Рязани.

В тексте записи заметны признаки исправления и дополнения -- затирания и смывания, иногда с помощью реактива. Я.Н. Щапов склонен видеть в этом редакторскую работу, в результате которой исправления вносились в текст записи 1284 г. в процессе ее составления: «...текст без дополнений может рассматриваться не как дефектный, ошибочный, а как самостоятельный; здесь нет случаев типичных ошибок прочтения или запоминания текста (вроде гаплографии), обычных в работе переписчиков». Вписывались заново или надписывались отдельные слова и некоторые буквы. Г.И. Вздорнов видит спешность в работе пяти писцов. В рукописи отсутствуют инициалы, но много «красивых лигатур, концовок, росчерков и, наконец, по-особому написанных слов, например в виде креста».

Диссертационное исследование Рязанской кормчей предприняла Э.Д. Блохина, посвятив его палеографическому и фонетическому описанию рукописи. Я.Н. Щапов придерживается мнения о том, что на некоторые важные вопросы характеристики списка и истории его создания «лингвистический анализ отдельно взятого списка, без учета истории происхождения его текста и определения места Рязанского списка среди других списков той же редакции, не может дать ответа». Тем не менее, с точки зрения представления о деталях творческой лаборатории рязанских книжников Э.Д. Блохина приходит к важному выводу о том, что настоящий экземпляр Кормчей создавался десятью писцами, среди которых второй (по порядку следования текстовых блоков) был ведущим. Его почерк единственный, который встречается даже в строках, которые написаны другими писцами. Пятый и десятый писцы могли быть сербами, что устанавливается по «фонетическим особенностям, свойственным именно памятникам сербского извода, которые отмечаются в частях, написанных этими двумя писцами». Я.Н. Щапов смотрит на эту проблему иначе: «В почерке писца X нет важных графических особенностей, выделяющих его из числа других, местных. Отмеченное Э.Д. Блохиной сохранение им сербских особенностей писать "ы" и "ьи" вместо "ы " только на трех первых столбцах текста и отсутствие их далее также легче объяснить слепым копированием им текста в начале и постепенным сползанием на правильные нормы далее. Противоположное мнение приводит исследовательницу к искусственному предположению о том, что писец-серб должен был впервые усваивать русский извод языка именно на первых столбцах выделенных ему 8 страниц нашей рукописи, копируя киевский оригинал и усвоив его, он утратил здесь же свое "ы"». Пятому писцу принадлежит всего один столбец во всей рукописи. Очевиден неодинаковый объем работы писцов. Э.Д. Блохина замечает, что многие писцы работали, «попеременно сменяя один другого (особенно второй и третий, а также четвертый и пятый). Порою новый почерк сменяет предыдущий буквально с полуслова...». Во всяком случае, основная группа переписчиков, скорее всего, работала одновременно и, может быть, в одном месте.

Э.Д. Блохина говорит об общей особенности почерков рукописи, отмечая при этом, конечно, особенности индивидуальной манеры у всех писцов. Главной общей особенностью является отступление от архаичного типа уставного письма, «когда начертания отдельных букв уже утратили присущий им ранее геометрический характер, а для некоторых букв стало свойственно разнообразие графических вариантов», что характерно, по наблюдениям Э.Д. Блохиной, для всех почерков Рязанской кормчей 1284 г. К наиболее заметным палеографическим особенностям древнейшей рязанской рукописной книги относят обилие лигатур, наличие вязи, особую форму колофонов в виде креста и воронки, а также особые начертания некоторых букв.

Важно замечание И.И. Срезневского о вязи в Рязанской кормчей: «...в этой рукописи замечательно обильное употребление вязи, в других русских памятниках того же времени редко встречаемой. ...Обычай употребления вязи у южных Славян укоренился значительно ранее, чем у нас, и в Рязанской кормчей вязь представляется образцом подражаний чужому письму, правда искусным, но, насколько можно судить по оставшимся памятникам, еще одним из немногих того времени. Из русских кормчих древняго письма, кроме Рязанской, мне известна только одна еще с вязанным письмом и то уже XIV века. Сербския же все, какия мне удалось видеть, писаны вязью, между прочим и те, которыми я мог пользоваться при разсмотрении Рязанской». Возможно, украшения были исполнены теми писцами (по предположению Э.Д. Блохиной, сербами), или одним из тех, кому принадлежит совсем небольшой отрывок в тексте.

В настоящем исследовании необходимо обратить особое внимание на палеографическое наблюдение И.И. Срезневского, поскольку оно фиксирует, вероятно, редкий случай использования вязи как элемента украшения в древнейших русских кодексах, что говорит о местном рязанском опыте знакомства с оригинальными, южнославянскими в своей основе, традициями украшения рукописей.

Наиболее выражены некоторые из перечисленных особенностей письма у второго и третьего писцов. Одним из главных заключений по поводу почерков двух ведущих писцов Рязанской кормчей в диссертации Э.Д. Блохиной является следующее утверждение: «Эти почерки очень разнообразны по манере письма, богаты самыми разнообразными вариантами. Почерки... можно охарактеризовать как уставные, приближающиеся к полууставным с элементами скорописания». Э.Д. Блохина развивает и дополняет выводы И.И. Срезневского о южнославянском влиянии в палеографических особенностях древнейшего рязанского списка Кормчей: «...мы ...считаем наличие всех этих элементов результатом влияния южного письма, но думаем, что влияние это шло не только со стороны оригинала, поскольку наша рукопись отделена от него двумя промежуточными списками (болгарским и киевским). Скорее всего, кто-то из писцов прошел южнославянскую школу письма». Автор не исключает в этом случае вероятность того, что третий писец был учеником второго.

Э.Д. Блохина выделяет еще одну любопытную особенность исследуемого памятника, свойственную шестому и седьмому почерку по ее классификации, - употребление нового 'Ј' северного типа, «т. е. того ъ, который возникал преимущественно на месте исконного /ъ/ и был особенно распространен в новгородских рукописях». Других диалектных черт, свойственных новгородским говорам, в рассматриваемых почерках автор не выделяет, и в результате следует вывод: «...мы считаем, что новый і северного типа был принадлежностью не только новгородского, но и части рязанских говоров. Это находит подтверждение и в данных современных рязанских говоров». Это наблюдение важно в том отношении, что объективно показывает рязанско-новгородские культурные контакты, во всяком случае, наличие раннего новгородского языкового влияния, очевидно, на северо-западе Рязанской земли.

Среди причин некоторой неровности графики и орфографии Рязанской кормчей исследовательница выделяет, с одной стороны, влияние оригинала, а с другой стороны, - традиции. Учитывается и вероятная принадлежность писцов к разным школам письма, а также переходный характер XIII века. Главным тезисом Э.Д. Блохиной по поводу истории южнославянских и русского переводов Кормчей, отразившихся в палеографических особенностях Рязанского списка 1284 г., является следующий вывод: «...мы предположили, что из Болгарии на Русь (в Киев) был прислан болгарский список Кормчей книги, в основе которого лежал сербский оригинал. В Киеве он был переписан, и этот русский образец доставлен в Рязань. Отсюда -- такое сплетение в Рязанской кормчей русских, болгарских и сербских особенностей письма и языка».

При взгляде на проблему выяснения особенностей древнейшего протографа русской редакции Кормчей с точки зрения Я.Н. Щапова, полагающего, что болгарский список Кормчей попал в Рязань, неизбежно возникает следующий вопрос. Почему в Рязани оказался болгарский оригинал? Ведь выработку официального русского перевода Кормчей должна была взять на себя киевская митрополия.

На наш взгляд, возможны два более или менее приблизительных варианта ответа: либо в Киеве перевод и выработка русской редакции текста действительно не были еще осуществлены, что маловероятно, либо в Рязани могли запросить киевскую редакцию Кормчей и, одновременно, болгарский оригинал для сверки. Но не исключен и третий, более сложный вариант гипотетического построения: именно в Рязань с киевским или южнославянским справщиком-писцом(ми) была отправлена часть материалов, в том числе, и болгарский список - для переписки, сверки и возвращения подлинников в максимально короткий срок обратно в Киев. Нельзя исключить того, что в Киевской митрополии к этому времени еще не была завершена работа по выработке окончательно текста русской редакции Кормчей, но уже существовал первоначальный вариант, о чем, если это так, в Рязани не могли не знать.

Мнение Я.Н. Щапова достаточно категорично, поскольку из его наблюдений объективно может вытекать вывод о наличии в Рязани книжников такой квалификации, которая позволяла им осуществить самостоятельный оригинальный перевод Кормчей, исходя из приписки, за уникально короткий срок. К такому выводу приводит анализ одного из положений монографии автора, посвященной всему комплексу древних кормчих, как памятников византийского и южнославянского правового наследия на Руси. По его ключевой гипотезе о присылке в Рязань болгарского списка Кормчей 1262 г. иначе рассматривать творческие возможности книжников, трудившихся в Рязани в 1284 году, трудно. Для такого направления мысли имеются основания в том случае, если придерживаться представления, что в древнейший период отличия в национальных особенностях церковно-славянского языка были менее значительны и не имели определяющего значения. В этом случае нужно обратить внимание на мнение И.Н. Данилевского о причине включения в «Список русских городов дальних и ближних» (1375-1381 гг.) не только собственно русских, но и болгарских, валашских, польских и литовских городов: «Представление автора "Списка" о единстве русских, украинцев, белорусов, молдаван и болгар (при всей условности употребления современных этнонимов для XIV в.) могло базироваться на том, что все они употребляли один и тот же письменный язык: "болгаре, басане, словене, сербяне, русь во всех сих един язык"». Возможно и то, что в рассматриваемых записях о присылке Кормчей в Киев речь идет о редакции 1260-х гг. южнославянской кормчей книги, болгарский список которой появился на Руси после 1262 года. В таком случае вероятность присылки этого самого списка в Рязань в 1284 году в какой-то степени возрастает, но в любом случае нельзя отвергать вероятность наличия собственного списка Кормчей в Киеве.

Л.В. Столярова предполагает несогласованность элементов даты (круг солнца, круг луны, индикт) в выходной записи в Рязанской кормчей, полагая, что круг солнца должен быть больше круга луны, а не наоборот (в тексте читается: «почахом ноября 1, а кончахом декем(бря) 19 в лет(о) 6792, с(ол)н(е)чного круг(а) 5, а лунньного 13, закон [чи-? - Д. Г.] 9-е индикта въ 13». Кроме того, исследовательница полагает, что книга переписывалась в течение не 80 дней, что следует из приписки, а в течение 49 дней - «ошибка вкралась именно в дату начала книгописных работ... вряд ли писец мог перепутать день окончания Кормчей, когда, вероятнее всего, составлялась публикуемая запись». На предположении об ошибочности чтения «солнечного круга 5, а лунного 13» исследовательница делает следующий вывод: «...элементы даты (кроме числа года) были некритически скопированы автором записи 1284 г. из протографа Рязанской кормчей. Если этот протограф действительно был помечен 6789 (1281 г.) и другими соответствующими ему элементами даты (13-й круг солнца и 6-й круг луны), то получает подтверждение концепция о существовании промежуточного киевского списка Кормчей - копии болгарского оригинала 1262 г.». Однако, из приведенного построения Л.В. Столяровой совершенно неясно, почему дополнительные элементы при "некритическом копировании" были зачем-то переставлены местами, да еще с ошибкой (5-й круг солнца, вместо предполагаемого в случае некритической перестановки 6-го круга луны). Выявление некорректного построения Л. В. Столяровой в рассмотренном частном случае подтверждает критику ее более широких наблюдений, проведенную А.А. Туриловым (см.: Мошкова А.В., Турилов А.А. «Плоды ливанского кедра». [2003]. С. 3-77, 60-61).

Вызывает некоторое недоумение отсутствие редакторской правки и вообще какого-либо вмешательства в рассматриваемый отрезок текста (хотя в других местах текста записи правка присутствует)¹¹⁴, что было бы вероятно и оправданно в случае предполагаемого расчетного затруднения. Маловероятным представляется мысль о небрежном отношении к такому, несомненно, важному элементу как указание даты в пространной выходной записи. В результате, весьма трудно представить складывающуюся таким образом картину. Высококвалифицированные писцы, в первую очередь, второй и третий (по классификации Э.Д. Блохиной), осуществляя правку всего текста и настоящей особо тщательно переделанной записи, не замечают предполагаемых ошибок, а если и заметили, то попросту не решаются их исправлять по причине отсутствия опыта вычислительных операций. Если предположить, что кто-то из этих писцов был книжным справщиком, то наше более осторожное отношение к предполагаемым неточностям в указании дополнительных элементов даты в приписке в Рязанской кормчей становится еще более оправданным.

Л.В. Столярова рассматривает возможную цель переписки Кормчей -«...преписах на оуведение разуму и на просвещение верным и послушающим и за святопочивших князь Рязаньскых и пресвященых епископ...». «Упоминание "верных и послушающих", а также указание на то, что рукопись была создана "за святопочивших" князей и епископов, позволяют предполагать, что кодекс предназначался вкладом в какую-то духовную корпорацию. Не исключено, что местом вклада Кормчей стал кафедральный собор - рязанская церковь Успения Богоматери, хотя никаких прямых данных об этом нет». У А.А. Турилова вызывает сомнение необходимость и корректность широко используемого Л.В. Столяровой термина-словосочетания «духовная корпорация» вместо слов «собор», «монастырь» (см.: Мошкова Л.В., Турилов А.А. Указ. соч. С. 17-18). Обратим внимание на самое начало записи в Кормчей: «...милостию пресвятыя Богородицы и преславные мученик Борис и Глеб...». Вероятно, можно принять предположение Л.В. Столяровой относительно вклада книги в Успенский собор Старой Рязани, что, тем не менее, может и не являться доказательством его кафедрального статуса. Возможно, во время разорения 1237 г. кафедральный Борисоглебский собор пострадал значительно больше Успенского и, судя по всему, уже не функционировал, но формально мог еще не утратить своего былого статуса.

Л.В. Столярова ставит вопрос о том, не стояли ли рязанские писцы на разных ступенях церковной иерархии. Н.Н. Розов рассматривает Рязанскую кормчую как яркий пример привлечения многих книгописцев к созданию одной книги, обращая внимание на следующую особенность приписки Рязанской кормчей. В пространной записи указано не только имя заказчика и место, откуда происходил оригинал, но даже такая деталь как разделение текста для переписки на пять частей. Однако имена писцов не названы, что ученый считает, вероятно, неслучайным, предлагая несколько альтернативных вариантов объяснения: обезличивание труда в большой артели книгописцев или создание обычной в оформлении книги «при явной спешке (почерка меняются иногда не только в одной строке, но и внутри слова)». Наконец, у исследователя возникает вопрос: «Не была ли традиция обозначать имена книгописцев локальной, новгородской»? Важно обратить внимание на сам факт упоминания Н.Н. Розовым Новгорода при рассмотрении особенностей древнейшей рязанской рукописи. Некоторые из рассмотренных текстологических наблюдений Э.Д. Блохиной, а также существование гипотезы об отражении рязанской летописи в древнейшей Новгородской I летописи, убеждают в своеобразной закономерности такой интересной, но беглой ассоциации исследователя древнерусской книжности. Следует взять на заметку этот, возможно, наиболее ранний реальный факт какого-то пересечения рязанской и новгородской языковой, и не исключено, что и письменной традиции при последующих попытках рассмотрения рязанско-новгородских книжных связей.

Исследователи рассматривают приписку в Рязанской кормчей 1284 г. как свидетельство определенной нормализации жизни Рязанского княжества после разорения Рязани татарами. Запись в Кормчей дополняет ряд некоторых летописных известий о внутриполитической жизни Рязанского княжества конца XIII в. В ней кроме имени рязанского епископа Иосифа, названы имена рязанских князей Ярослава и Федора. Упоминается их мать Анастасия, которая названа великой княгиней. Это как раз и служит подтверждением мнения об определенной нормализации жизни княжества, поскольку уже за некоторое время до написания приписки этот титул, вероятно, стал результатом стабилизации внутриполитического распорядка. А.Г. Кузьмин считает, что, возможно, со времени Романа Ольговича, или даже Олега Ингваревича, земля приобрела статус одного из «великих» русских княжений.

Кроме того, привлекают внимание следующие слова в записи Кормчей: «Не презре бог в державе нашей церковь вдовствущь, сиречь без епископа». Можно согласиться с А.Г. Кузьминым в том, что это отголосок событий, связанных с разорением Старой Рязани и оставлением, по некоторым летописным данным, епархии без епископа. Правда, последнее вызывает сомнения, тем более, если в записи речь идет о положении дел на данный момент, то есть в отношении промежутка почти полувековой давности. Тем не менее, нельзя исключать возможность того, что на какое-то очень короткое время Борисоглебская кафедра могла перемещаться в Муром, но возвратилась в Старую Рязань.

Рязанскую кормчую 1284 г. можно рассматривать как пример знакомства с южнорусской письменностью, и, одновременно, как ранний факт использования сборника канонических и юридических статей устойчивого состава, относящегося к визаитийско-южнославянской традиции, в Рязанской земле. Спрос на юридическую литературу и стремление к правовой регламентации жизни в Рязанском крае были, вероятно, заметной особенностью приграничного региона и позднее. Даже в XVII веке, когда южные границы единого Русского государства заметно отодвинулись на юг, эта характерная черта, очевидно, сохранялась, о чем может говорить факт значительного количества купленных экземпляров Соборного Уложения рязанцами, которые уступили в этом деле только новгородцам, да и то всего на одну книгу.

В проанализированных исследованиях ученых XIX--XX вв. были намечены и решены наиболее важные аспекты внешней и внутренней критики источника, изучены основные палеографические и содержательные особенности древнейшей рязанской рукописи. В настоящем разделе диссертации впервые выводы исследователей о Рязанской кормчей рассмотрены в рамках проблемы существования древнейших традиций рязанской книжной культуры.

Итак, имея в распоряжении данные о высоком уровне книжной культуры Рязани домонгольского времени и факт отсутствия предполагаемого более древнего киевского списка Кормчей русской редакции в составе известных современных книгохранилищ, нельзя исключать возможность самостоятельной работы рязанских книжников с южнославянским списком Кормчей. Нет очевидных причин не рассматривать возможность бытования в Рязани двух списков кормчей книги. Наше предположение о двух списках-предшественниках Рязанской кормчей может иметь определенный смысл и при общем взгляде на возможные условия возникновения славянской редакции Кормчей. Если представлять рассматриваемый временной отрезок как часть достаточно длительного периода адаптации норм византийского церковного права у южных славян, либо как новый этап, связанный с возможным переосмыслением этих норм, может быть в уточненной совместной редакции, то предположение сразу о двух непосредственных оригиналах Рязанской кормчей не выглядит невероятным. Если в Рязани действительно находились высокообразованные книжники, некоторые из них должны были знать южнославянскую специфику церковно-славянского языка. В этом случае по болгарскому списку могла осуществляться правка текста и редактирование Рязанской кормчей 1284 года.

В XII - первой трети XIII века рязанская книжная культура достигла высокого уровня развития. Монголо-татарское нашествие подорвало хозяйство края, были уничтожены многие города, в том числе столица. Несмотря на это, культурная жизнь замерла сравнительно ненадолго. Об этом и свидетельствует переписанная в конце XIII века Рязанская кормчая. Пространная запись в ней, а также сам факт создания и переписки пергаменной рукописи такого уровня, имевшей, несомненно, большое значение в церковно-правовом отношении, доказывает возобновление и развитие книжных традиций.

Раздел 3. Книжные памятники XIV века

В рассматриваемый период продолжалось развитие рязанской книжной культуры, хотя судить об этом исследователи вынуждены на основе совсем небольшого количества сохранившихся кодексов. В XIV веке Рязанское княжество пережило эпоху своего расцвета, чему в немалой степени способствовала княжеская власть. Кроме того, церковь играла важную роль в политической и культурной жизни Рязанской земли. Это особенно проявилось в последующем, когда рязанские иерархи становились видными деятелями общерусской истории. Предпосылки такого явления можно искать именно в рассматриваемую эпоху, что объясняет наше внимание к памятникам XIV века.

В настоящее время отечественной науке известны несколько рязанских рукописных книг XIV в.

Был создан или бытовал на территории Рязанского княжества Служебник XIV века (РНБ, F п I 73), так атрибутировали памятник А.Н. Свирин, Н.И. Розов, Г.И. Вздорнов. Исследователи упоминают и Смоленск, «на который указывают некоторые особенности палеографии цифр на "руках" Служебника XIV в.». Последнее наблюдение, на наш взгляд, вполне имеет основание и, подчеркнем, может не противоречить главному тезису о рязанском происхождении либо бытовании памятника. Важная палеографическая особенность в почерке рукописи может иметь непосредственную связь с явлениями, известными в первую очередь в контексте политической истории Рязанского княжества XIV - начала XV вв. В событиях рязанской истории XIV в. заметная роль принадлежала Смоленску. Не вызывает сомнений внимание к граничившему с Литвой удельному центру Руси со стороны в первую очередь рязанских князей, о чем подробнее будет сказано в разделах о рязанском летописании и рязанской тератологии. Один из почерков кодекса А.А. Турилов связывает с московскими традициями книгописания (выяснено в устной беседе). Отмеченный факт в палеографии приписок в рукописной книге может доказывать возможность существования рязанско-московско-смоленских связей конца XIV - начала XV вв. в сфере культуры, что нашло отражение в явлении рукописной книжности.

Служебник XIV в. - это кодекс, на 435 лл. (часть листов утрачена), написанный на пергамене уставом в 2 столбца и имеет переплет в виде сундучка с фигурными коваными накладками на обеих крышках переплета (будовые доски в коже) и ручкой на верхней крышке. Впервые на необычный переплет рукописи обратил внимание А.Н. Свирин: «...интересен переплет Служебника XIV века из Рязани... по краям окован железными угольниками с длинными концами. К верхней доске прибиты украшения в виде буквы "X", но очень удлиненной формы; так же украшена и нижняя доска. Кроме того, к верхней доске прибита ручка; при большой толщине книги такой переплет с ручкой придает ей вид ящика, который удобно переносить». Эта особенность переплета позволила Г.И. Вздорнову выразить уверенность в назначении книги: «Это редчайший экземпляр так называемой "путной" книги, изготовленной специально для поездок. ...Служебник, вероятно, принадлежал видному церковному лицу, вынужденному часто отлучаться из города в разные концы епархии». Листы закапаны воском и захватаны, пергамен потемнел и обмяк, что, несомненно, служит подтверждением неоднократного обращения к рукописи. В этой связи может представлять интерес мнение А.Г. Кузьмина о существовании в Рязанской земле в какой-то период XIV века двух сопоставимых по значению политических центров: «...следует считаться с возможностью того, что в первой половине XIV в. на первое место в Рязанской земле претендовал также город Ростиславль». Такое представление может объяснить необходимость создания настоящей «путной» книги, которая могла бы принадлежать владыке, вынужденному много перемещаться по большой территории Рязанской епархии.

Служебник содержит заставки и многочисленные инициалы в развитом тератологическом стиле. На листах 8 об., 52 и 382 заставки тератологического стиля в красках. На листе 435 в конце текста оставлен грубый рисунок тератологической заставки. Инициалы «чудовищного» стиля в красках на серовато-синем и серовато-зеленом фоне; на листах 414-420, 428 об., 431 об. и 432 об. инициалы исполнены коричневыми чернилами с киноварью. В рукописи имеются многочисленные орнаментальные завершения текста. Древнейшие рязанские традиции оригинального использования при написании рукописных книг «чудовищного» (тератологического) орнамента в виде развитого мелкого плетения из фантастических переходов растительных мотивов в образы живых существ Г.И. Вздорнов видит в украшениях на находках из Старой Рязани. При создании орнаментальных украшений рукописей рязанские мастера книжного дела изображали и человека. В одном из инициалов Служебника воспроизведена фигура сидящего гусляра («В», л. 215 об.). Надо отметить, что и позднее, в конце XV - начале XVI века, характерной особенностью рязанских рукописей было, вероятно, долгое по сравнению с другими русскими территориями использование тератологического орнамента (Следованная Псалтырь кон. XV-XVI вв., Евангелие рязанского епископа Ионы с вкладной записью 1544 г.), что осталось никак не прокомментировано Г.И. Вздорновым. Однако Г. К. Вагнер в контексте изображений людей в редком сочетании с грифоном и человеко-драконами на серебряном наруче XII в. со Старой Рязани говорит о развитии местной традиции "орнаментальных усложнений", судя по всему, в позднем книжном орнаменте: «...в более позднем рязанском орнаменте (XV--XVI вв.) отмеченная черта разовьется особенно полно».

Служебник содержит древнейший русский образец трехтабличного календарного комплекса полного состава - данные о солнечных эпактах (и конкурентах), весенних полнолуниях и солнечных регулярах. В отличие от рассмотренной таблицы для расчетов календарно-пасхального характера из Старой Рязани, изображенной в виде одной (левой) руки, в настоящей рукописной книге на листе 394 наряду с другими календарными расчетами и записями помещено изображение обеих рук. То есть в Служебнике, соответственно, две таблицы -- солнечных эпакт (левая, Богословля «рука») и весенних полнолуний (правая, Моисеева «рука»). «На левой руке в полном соответствии с рисунком из Рязани и таблицей из Киева помещены ряды букв -- седмиц». Служебник является наиболее древним источником, «в котором расчетно-пасхальные полнолуния отождествляются с еврейской Пасхой»¹²⁸. Вопрос об отношении записей к полнолуниям или еврейской Пасхе не вполне ясен. Исследователи не располагают большим количеством подобных ранних образцов оригинальной русской традиции календарных вычислений.

Под эпактной «рукой» расположена таблица солнечных регуляров, а под «рукой» полнолуний - запись о взятии монголо-татарами Рязани в 1237 году. Запись рукой писца на листе 394 содержит "вруцелетие" и хронологические разъяснения: «...єдине много от Адама до кр(е)щ(е)нья Руския зем(ли) лет 6000 и 400 и 90 и 6[918]. От кр(е)щ(е)нья до взятья Рязани от татаръ лет 200 и 40 и 9». На листах 394 об. - 395 об. киноварью расчерчены таблицы для хронологических вычислений (пасхалия). На листе 396 писец оставил любопытную пространную запись хронологического характера, имеющую отношение к повседневной хозяйственной деятельности.

На основе рассмотренного древнего источника расчетно-календарного характера, помещенного в Служебнике XIV в., исследователи дают объяснение, почему ученый и выдающийся писатель новгородский монах Кирик в XII веке в своем «Учении им же ведати человеку числа всех лет» (1136 г.) называет христианскую Пасху «кругом». Как и на фрагменте из Борисоглебского собора Старой Рязани в Служебнике левая рука сходно названа «Круг лет. Рук[а] Иоа[нна] Бъг[о]слов[а]». Возникает вопрос: «Не отсюда ли Кирик взял для именования христианской Пасхи слово "круг"?» На наш взгляд при такой постановке вопроса возможны два вывода: либо данные Кирика свидетельствуют о сложившейся общерусской календарной практике именования христианской Пасхи «кругом», либо об оригинальной среднерусской традиции. Таким образом, «неясные места в "Учении" получают логичные истолкования на основе комплекса из трех таблиц, приводящихся в Служебнике XIV в. и восходящих к оригиналу ХИ-ХШ вв.».

Представляется важным отметить, что Кирик Новгородец в своих творческих устремлениях тяготел, вероятно, к южнорусским традициям, поскольку являлся монахом, диаконом и доместиком Антониева монастыря в Новгороде. Этот монастырь был одним из древнейших культурных центров Новгородской республики, представлявший собой, однако, исключение для севернорусского края: «Он был единственным общежительным в Новгороде почти с момента своего основания и, очевидно, представлял здесь, на Русском Севере, особую киево-печерскую монастырскую традицию».

По поводу записи летописного характера Р.А. Симонов высказывает следующее суждение: «Такое расположение может свидетельствовать о том, что в протооригинале Служебника под правой "рукой" находилось свободное место, на котором и была сделана летописная запись сразу или спустя недолгое время после разорения Рязани». На наш взгляд, эту запись в Служебнике XIV в. можно считать в полной мере атрибутирующей в свете данных о старорязанской находке с изображением левой пасхальной «руки» при определении церковной рукописи или ее протографа как памятника древнейшей рязанской книжно-рукописной традиции, вероятно, знакомой и с ведением летописных записей. Объективно, можно говорить о двух или нескольких гипотетических объяснениях ее появления в книге, и сделать некоторые выводы.

Во-первых, обращает на себя внимание, вероятно, неслучайный характер приписки, поскольку именно древняя столица Рязанской земли была одним из тех мест, где самостоятельно применялись и, вероятно, оригинально совершенствовались древнерусские традиции календарно-астрономических расчетов (запись о разорении Рязани помещена именно под одной из таблиц календарного трехтабличного комплекса, с которым, судя по всему, были знакомы пасхалисты XII - первой трети XIII вв. впоследствии разоренного Борисоглебского собора Старой Рязани). В свете этого летописное упоминание о падении Рязани под ударом кочевников случайно не могло оказаться именно на том листе рукописи, где были изображены календарные таблицы, причем в форме рук. Нельзя полностью согласиться с несколько упрощенным объяснением: «Ее сделали после 1237 г. в рукописи на свободном месте, которое оказалось под "рукой"». Но даже если предположить, что список с древнего оригинала Служебника был создан не в Рязанской земле и приписка летописного характера вышла из-под пера человека, жившего где-то в другом месте, не вызывает сомнений его знакомство именно с древними рязанскими традициями календарно-астрономических расчетов, или с тем фактом, что их корни уходили в домонгольский период истории древней столицы Рязанской земли.

Во-вторых, нельзя не принимать в расчет тот факт, что для средневековых знаний в значительной мере был характерен синкретизм, «поэтому элементы математики и календаря переплетались и соседствовали с представлениями сокровенного характера... это обусловлено тем, что научные проблемы календаря разрабатываются в русле астрономии, а она исторически связана с астрологией». Известно, например, что такой замечательный просветитель, ученый и основатель одного из крупнейших книжных центров на Руси Кирилл Белозерский (1337-1427) - первый игумен-строитель Кирилло-Белозерского Успенского монастыря -- относился, очевидно, к числу людей, «глубоко интересующихся сокровенным знанием и занимавшихся предсказательными расчетами». В рамках настоящего исследования может представлять интерес факт из биографии Кирилла Белозерского, известный из его Жития, написанного Пахомием Логофетом. До 1397 года Кирилл Белозерский постоянно жил в Симонове монастыре и переписал по повелению архимандрита Федора (будущего ростовского епископа) «некую книгу». Об имени Кирилла Белозерского, а вероятно и о его книгах и книжной деятельности, должен был иметь определенное представление следующий архимандрит московского Симонова монастыря Сергий Азаков, преемник Федора, будущий рязанский епископ (подробнее о нем будет идти речь далее в четвертом параграфе, а также в первом параграфе главы II).

В случае с приписками в Служебнике XIV в. нельзя исключить возможности того, что необычное соседство упоминания о разорении Рязани 1237 года с записями и таблицами календарно-астрономического характера могло содержать какой-то скрытый, сакраментальный смысл. Важны в этом смысле наблюдения И.Н. Данилевского о древнем отношении ко времени, хронологии: «Время, подобно пространству, в сознании древнерусского человека было наделено нравственно-этической ценностью. Практически любая календарная дата рассматривалась им в контексте ее реального или символического наполнения».

Наиболее известным памятником рязанской письменности, искусства и права является Жалованная тарханная и несудимая грамота великого князя Рязанского Олега Ивановича Успенскому Ольгову монастырю на село Арестовское (Аристовское). По мнению Л.В. Черепнина, она датируется декабрем 1371 года. Документ рассматривается в рамках настоящего исследования о рязанской книжности потому, что грамота украшена миниатюрой. Последняя была написана, скорее всего, уже после поступления документа в монастырь. На ней изображен деисус с предстоящими Иаковом (патроном князя Олега Ивановича) и игуменом Ольгова монастыря Арсением. Около коленопреклоненной фигуры Арсения, простирающего руки к Спасу, есть приписка: "а се грешный чернець Арьсении". По поводу особенностей и качества рязанской миниатюры Г.И. Вздорное высказывает следующее суждение: «Это изображение живого человека и притом не святого, поэтому вокруг его головы нет нимба. Миниатюра исполнена в примитивном стиле. ...Колорит выдержан в зеленовато-коричневых тонах, оживленных красной и черной красками. Лица и одежды моделированы слабо и воспринимаются как плоские поверхности». Это приводит исследователя к мысли о том, что «рязанская живопись второй половины XIV в. имела исключительно местное значение». Однако, нельзя не признать, что в факте украшения документа делопроизводственного характера миниатюрой заметны признаки оригинальной местной традиции, возможно традиции книжной миниатюры, связанной с Ольговым монастырем.

Рязанские рукописные книги времени правления князя Олега Ивановича Рязанского (1338-1402), дошедшие до нас, немногочисленны. В Рязани, вероятно, была создана «Лествица» второй половины XIV века, хранящаяся в ГИМ. В 1390 году в Солотчинском монастыре Рождества Богородицы были, переписаны «Пандекты Никона Черногорца», хранящиеся в БАН.

Вздорнов считает, что эти памятники «не прибавляют ничего нового к нашим скудным знаниям об искусстве Рязани». Тем не менее, в рамках настоящего исследования древние рязанские рукописи, в том числе список четьей книги, представляют немалый интерес.

Лествица Иоанна Лествичника написана уставом в 2 столбца на пергамене, на 259 лл. Кодекс сильно поврежден, являет пример использования тератологического орнамента в украшениях к тексту. На листе 1 сохранился фрагмент сложной тератологической заставки «и несколько других орнаментальных мотивов». На листах I об., 6 об. и 132 об. имеются тератологические заставки в красках. В рукописи встречаются инициалы «чудовищного» стиля в красках, а также киноварные заголовки и заглавные буквы.

При описании настоящей рукописи А.В. Горский и К.И. Невоструев обратили внимание на записи, языковые особенности, орфографию и особенности перевода. Мнение археографов, опиравшихся на греческое печатное издание Лествицы, об использованном в рукописном тексте переводе с греческого весьма категорично: «Перевод вообще темен и маловразумителен, во многих местах и совсем неверен. ...Тексты Священного Писания переводчик сам перелагает...». Но далее сами же ученые замечают, что, к примеру, в настоящем переводе, в отличие от печатного греческого издания и русского перевода с этого издания, имеется более точное и полное чтение: «Без опущенной в Греческом издании, а отсюда и в Русском переводе, мысли о примирении вражды трапезою любви не понято, почему в слове о памятозлобии говорится об опасности от трапез». Можно предположить, что раннему переводчику или книгописцу был известен более полный по содержанию, чем печатный текст, рукописный греческий список Лествицы Иоанна Лествичника (может быть не совсем исправный). В орфографии настоящего списка Лествицы второй половины XIV в. было отмечено: русское правописание, отсутствие юсов, правильное употребление «е» и «я», наличие определенного набора акцентных знаков, стабильное написание «еры» в виде ы.

На листе 253 имеется запись уставом, почерком писца (имя, очевидно, затерто): «г(оспод)и, помози ра...». На листах 3-13 читается запись 1661 г. патриарха Никона, свидетельствующая о его книжном вкладе в Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. По предположению А.А. Покровского, в конце XVII века вместе с другими древними рукописями этого монастыря Лествица была взята в Москву в патриаршую ризницу.

На первом и последнем листах представляет интерес идентичные по содержанию записи полууставом XV века: «от великого князя Фед(о)ра

Ольгович(а)». Впервые А.В. Горский и К.И. Невоструев предположили, что это, должно быть, великий князь Федор Олегович Рязанский [сын великого князя Олега Ивановича Рязанского, правил княжеством с 1402 по 1427 гг.]. Очевидно, князю Федору принадлежала не одна рассмотренная книга, поскольку он имел возможность расстаться с ней, поделившись с другим человеком, вероятно, также князем. Выдвинем гипотезу: к концу XIV -- началу XV века рязанскими князьями могла быть собрана полноценная библиотека, достойная титула великих князей Рязанских. Начало ее пополнения, вероятнее всего, нужно приписать Олегу Ивановичу Рязанскому, в период правления которого Рязанское княжество достигло большого могущества.

Пандекты Никона Черногорца написаны полууставом на бумаге в 2 столбца, 303 + VI лл., некоторые листы написаны в XVIII в. взамен утраченных.

По мнению А.А. Турилова, вопрос о древнейшем переводе Пандектов Никона Черногорца «имеет большое значение для истории межславянских культурных связей, так как эта компиляция послужила источником многих сборников на восточнославянской почве: достаточно назвать Пролог Константина Мокисийского 2-й редакции, Мерило Праведное, Златую Цепь, Измагард, не говоря уже о включении отдельных статей в сборники смешанного содержания». Рязанский список Пандектов конца XTV в., по наблюдению Г.И. Вздорнова, имеет продолжение. Им является другая рукописная книга из того же собрания Ф.А. Каликина, но последняя возникла в первой половине XV века. В рукописи Пандектов имеются киноварные заголовки, заглавные буквы и инициалы. На листе 118 об. имеется запись писца киноварью, свидетельствующая о написании рукописи в 1390 году в рязанском Солотчинском монастыре: «Въ лето 6898 м(е)с(я)ца начаты быша писати книги сия в манастыри на Солоділи в честь и въ славу пр(е)ч(и)стои м(а)т(е)ри Б(о)жии ч(е)стнаго ея Р(о)ж(е)ства при игумене Ефимьи». Солотчинский монастырь расположен в 19 км от Рязани на р. Оке при впадении в нее р. Солотчи. Предание связывает основание монастыря в конце XIV века с именами великого князя Олега Ивановича и отшельников Василия и Евфимия. Приведенная запись в рукописной книге является древнейшим документальным свидетельством существования монастыря в конце XIV века. По мнению Г.И. Вздорнова, «имя игумена Евфимия в рукописи подтверждает предание». Ученый оставил под вопросом принадлежность писцу другой записи на листе 135 на греческом языке: «бсоиса оі,» («слава тебе, Боже»). Если эта запись действительно принадлежала писцу, можно предполагать знакомство рязанского писца и братии Солотчинского монастыря с византийской книжностью в самый ранний период существования обители.

Вероятно, рязанское происхождение имел пергаменный Стихирарь месячный «на ноте», на 224 лл., принесенный в дар Н.П. Румянцеву от зарайского купца-коллекционера К.И. Аверина. По мнению К.Ф. Калайдовича, кодекс был создан, «судя по почерку и правописанию, в конце XIV века. Но язык сей рукописи гораздо древнее». Другая пергаменная рукопись из рязанского Спасского монастыря, известная по опубликованной «Описи степенных монастырей...» XVII в., относилась, скорее всего, также к XIV веку: «Книга Триодь Цветная, писменая, на харатье, въ десть». Местонахождение рукописи в настоящее время неизвестно. По наблюдениям А.А. Турилова, Канонник-богородичник конца X3V - начала XV вв. из собрания В.В. Егерева (РГБ) является, вероятно, единственной известной на настоящий момент пронской рукописью.

Немногочисленные сохранившиеся рязанские рукописи XIV века, тем не менее, помогают создать образ книжной культуры Рязанского края этого времени. Во-первых, наукой было установлено влияние древних традиций Старой Рязани на местную книжность XIV в., что связывают с историей и духовным наследием древней столицы, в первую очередь, с местной традиции орнаментирования рукописей в стиле тератологии. Старая Рязань постепенно утратила статус официальной столицы княжества, но память о высоком уровне культуры домонгольского времени, скорее всего, сохранялась, в том числе в традициях и творческих «исканиях» книжников.

Во-вторых, можно говорить о возросшей роли церкви, и в частности монастырей в поддержании и распространении книжной культуры в Рязанском крае. В принадлежавшей великому рязанскому князю Федору Олеговичу в начале XV века книге имеется свидетельство, указывающее на возможность существования в конце XIV века в Рязани княжеской библиотеки. Сведений о принадлежности книг рязанским боярам в немногочисленных известных кодексах не имеется. В целом, по сохранившимся рукописям трудно судить о составе и богатстве рязанских библиотек в древнейший период, что не дает возможности сделать более или менее обстоятельный вывод о древнейшей рязанской традиции книжности. Но, во всяком случае, мы можем предполагать наличие и развитие этой традиции, особенно в период деятельности «строителя» Рязанской земли великого князя Олега Ивановича.

Список литературы

1.Андропова М.В. М.Н. Тихомиров как исследователь кормчих книг // Археографический ежегодник за 1993 год. М., 1995.

2.Блохина Э.Д. Палеографическое и фонетическое описание Рязанской кормчей 1284 г. Автореферат диссертации ... канд. филол. наук. Л., 1970.

3.Бобров А.Г. Монастырские книжные центры Новгородской республики // Книжные центры Древней Руси: севернорусские монастыри. СПб., 2001.

4.Даркевич В.П. Единство и многообразие древнерусской культуры (конец X - XIII вв.) // Вопросы истории. 1997. № 4..

5.Даркевич В.П., Борисевич Г.В. Древняя столица Рязанской земли: XI-XIII вв. М., 1995.

6.Кириллин В.М. Символика чисел в литературе Древней Руси (XI-XVI века). СПб., 2000.

7.Клосс Б.М. Деятельность митрополичьей книгописной мастерской в 20-х - 30-х годах XVI века и происхождение Никоновской летописи // Древнерусское искусство. Рукописная книга. [Сб.-П]. М., 1972.

8.Кузьмин А.Г. Рязанское летописание. Сведения летописей о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965.

9.Медынцева А.А. Грамотность в Древней Руси (По памятникам эпиграфики X - первой половины XIII века). М., 2000.

10.Медынцева А.А. Эпиграфические находки из Старой Рязани // Древности славян и Руси. М., 1988

11.Монгайт А.Л. Художественные сокровища Старой Рязани. М., 1967.

12.Орлова М.А. О некоторых орнаментах в рукописях и в монументальной живописи Древней Руси XIV-XV вв. // Искусство рукописной книги. Византия. Древняя Русь. Тезисы докл. междунар. конф. Москва, 17-19 ноября 1998 г. СПб., 1998.