Памятники рязанской письменности ХІІ—XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

Размещено на http://www.allbest.ru/

Памятники рязанской письменности ХІІ--XIV вв.: историографические предпосылки и аспекты изучения

Содержание

Раздел 1. Древнейшая письменная традиция XII - первой трети XIII вв. в памятниках археологии и эпиграфики Старой Рязани. Рязанская традиция почитания святых Бориса и Глеба

Раздел 2. Рязанская кормчая 1284 года

Раздел 3. Книжные памятники XIV века

Раздел 4. Свидетельства о местном летописании периода независимости Рязанского княжества

Список литературы

Раздел 1. Древнейшая письменная традиция XII- первой трети XIII вв. в памятниках археологии и эпиграфики Старой Рязани. Рязанская традиция почитания святых Бориса и Глеба

Вопрос о домонгольских традициях книжности Рязанского региона впервые был поднят в работах по археологии. В настоящем диссертационном исследовании нельзя обойтись без анализа наблюдений и выводов археологов потому, что до настоящего времени не сохранилось ни одного атрибутированного рязанского книжного кодекса XII века. Известна рязанская рукописная книга XIII в. - Рязанская кормчая 1284 года.

Основными источниками в изучении рязанской книжности XII - начала XIII вв., таким образом, для исследователей являются:

памятники эпиграфического характера;

историко-литературные и художественные данные;

собственно археологические находки, главным образом элементы украшения и переплетов книг.

Древнейшим культурным центром Рязанской земли была ее столица - Рязань (современная Старая Рязань, городище на берегу р. Оки около г. Спасск Рязанской обл.). До разорения татарами в 1237 году город представлял собой один из крупнейших центров социально-экономической и культурной жизни Русских земель. Археологические раскопки на этом уникальном памятнике древней рязанской истории до сих пор открывают и еще, несомненно, будут открывать новые страницы жизни самобытного культурного центра. Своеобразие истории Рязанского княжества, его пограничное положение и обусловленные этим особенности политической истории наложили определенный отпечаток на культурное развитие региона. На территории Старой Рязани были обнаружены признаки высокой духовной культуры и грамотности жителей: эпиграфические находки (бытовые надписи владельцев и дарителей, а также представляющие наибольший интерес надписи с признаками книжных орнаментов) и элементы украшения книг.

О широком распространении грамотности среди населения древней столицы Рязанского княжества говорят находки памятников палеографии XI -- XII вв. Прежде всего, это бытовые надписи на пряслицах, пространная надпись на корчаге (тип сосуда) о посыпке вина князю, а также однотипные надписи-клейма на кирпичах, обнаруженных при раскопках Успенского собора. Все названные эпиграфические материалы вместе с недавно обнаруженным свидетельством написания грамот на бересте являются доказательствами грамотности ремесленников, и, вероятно, достаточно широкой грамотности населения в целом.

О высоком уровне книжной культуры в среде церковного причта и грамотности прихожан столичных церквей свидетельствуют надписи-граффити XII-XIII вв. на фресках Борисоглебского собора Старой Рязани, обнаруженные А.Л. Монгайтом при раскопках 1948 г. (около 20 фрагментов фресок с надписями), большей частью трудночитаемые. Располагавшуюся в княжеско-боярской части столицы Рязанского княжества каменную церковь большинство исследователей отождествляют с известным с конца XII века храмом во имя первых русских святых князей Бориса и Глеба. Г.К. Вагнер высказал предположение о строительстве этого храма Глебом Ростиславичем (1155--1177). Представляет интерес и мнение Р.П. Дмитриевой о времени постройки собора св. Бориса и Глеба в Старой Рязани: «Борисо-Глебский собор был выстроен в Старой Рязани еще в XII в. (очевидно, в 1112 -- 1115 гг.), что позднее и послужило отчасти основанием назвать рязанскую епархию -- Борисоглебской». Вероятно, такое предположение подразумевает связь важнейшего события древнейшей церковной истории Рязани с одним из важных этапов формирования общерусского культа Бориса и Глеба. Святые Борис и Глеб изображены на печати, по мнению Г.С. Клоковой, «относящейся, по-видимому, ко времени княжения Глеба Ростиславича». В этой связи интересен факт бытования книг в Рязани во время правления князя Глеба Ростиславича, зафиксированный в Никоновском летописном своде.

В Никоновской летописи под 1175 годом содержится свидетельство того, что этот рязанский князь действительно заботился об обустройстве родной земли: «...поиде князь великий Михайло Юрьев сын Долгорукого внук Владимира Мономаха к Рязани на князя Глеба Рязанского и бывшу ему на Мерской, и тамо сретоша его послы князя Глеба Рязаньского с поклоном, и с миром, и с любовью, и во всем вину свою твори, и что взял у шурьи своей, у князя Мстислава Ростиславича и у брата его князя Ярополка Ростиславича, возвращаше все назад, и святую Богородицу, иже взял бяше у Володимерской церкви, и ино что и до юпіг все возврати. Князь Михалко же Юрьевичь со князем Глебом Рязанским смирився и в любви быв, возвратися в Володимерь».

Факт пребывания владимирских рукописей в Рязани в середине 1170-х годов отмечает и Г.И. Вздорнов, который считает, что после возвращения во Владимир эти книги погибли от пожара 1185 г. Совершенно очевидна единственная, или одна из причин похода владимирского князя Михаила Юрьевича на Глеба Рязанского - ответные действия на присвоение имущества, которое было в распоряжении сыновей Ростислава Юрьевича. У Глеба Рязанского оказались, вероятно, очень ценные предметы культового назначения - икона и книги.

Требует отдельного рассмотрения вопрос о рязанско-владимирских отношениях 1173-1175 гг., который в настоящем исследовании приобретает особое значение. Приведенное свидетельство представляет интерес еще и в том смысле, что в нем Мстислав и Ярополк Ростиславичи по отношению к Глебу Рязанскому названы «шурья». В вопросе с Ростиславичами не все ясно, так как Никоновская летопись в описании приглашения на княжение ростово-суздальским боярством Мстислава относит его, судя по всему, к смоленским Ростиславичам, и не знает отчества Глеба Рязанского (Ростиславич), которое было известно позднейшим переписчикам уже оформившегося свода. В Московском своде конца XV в. содержится прямое свидетельство того, что за Глебом Рязанским была дочь старшего сына Юрия Долгорукого Ростислава. Кроме того, в этом убеждает и весь смысл рассказа о междоусобицах 1173--1176 гг. В Устюжском летописном своде под 1173 годом упоминаются преследуемые Андреем Юрьевичем (Боголюбским) его младшие родственники - Ростиславичи, которые «збежали на Рязань, покиня Киев». Как известно, в 1174 году Андрей Боголюбский был убит в результате заговора ростово-суздальских бояр. По мысли А.Г. Кузьмина, сообщение Устюжского летописца может объяснять, почему сразу после смерти Андрея прибывают рязанские бояре и сам рязанский князь «является активным участником событий, связанных со смертью Андрея». В результате, наиболее очевидным объяснением представляется следующее. Глеб Рязанский пообещал братьям своей жены Ростиславичам поддержать их вероятные претензии на владимирский княжеский стол, тем более их отец был старшим сыном Юрия Долгорукого. За это, скорее всего, князь Глеб счел своим правом потребовать с них какие-то обязательства и ценности, которые, в частности, и составили книги, возвращенные, правда, на следующий год обратно во Владимир старшему князю Михаилу Юрьевичу.

Вероятно, в рассмотренном контексте заслуживают внимания данные о западно-русском (Чернигов, Смоленск) и северо-восточном (Владимир, Суздаль) влияниях в обнаруженных фрагментах кладки и росписей интерьера Борисоглебского собора Старой Рязани.

Можно предположить, что интерес к книгам у рязанского князя Глеба был связан с устройством именно Борисоглебского собора Старой Рязани. В таком случае, вероятно, в рязанском храме какие-то из привезенных кодексов могли быть переписаны, то есть в патрональной рязанской церкви изначально могли находиться древнейшие письменные памятники. Все вышеприведенные свидетельства и соображения необходимо учитывать при рассмотрении отношения Сказания о Борисе и Глебе к владимирской и рязанской литературе XII в.

По мнению А.Л. Монгайта, некоторые рисунки на фрагментах из Борисоглебского собора «точно копируют книжные орнаменты». На одном из обломков изображена «плетенка, идентичная заставкам из рязанской псалтыри 1296 г., а ниже процарапана заглавная буква "Г", широко распространенная в рукописных книгах XI - XIII вв.». В.П. Даркевич и Г.В. Борисевич также обращают особое внимание на фресковые граффити: «Обычны изображения животных, а также буквенные инициалы и кресты из переплетающихся лент. Вероятно, эти затейливые буквицы выполнены каллиграфами, работавшими в скриптории и причастными к "строению" книг».

Такой подход археологов перекликается с мнением современных исследователей книжной культуры о возможности поиска аналогий в орнаментальных украшениях монументальной живописи и мотивах орнаментации рукописей, что имеет непосредственное отношение именно к домонгольскому периоду, в отличие от последующих эпох в истории Руси: «Известно, что в искусстве домонгольской Руси типология орнамента в монументальной живописи во многом определялась рукописной орнаментикой». Написанная на пергамене Псалтырь 1296 года (ГИМ, Син. № 235) рассматривалась В.В. Стасовым, опубликовавшим в XIX веке образцы орнамента из этой рукописи, как рязанский памятник. В заставках рукописи преобладающим тоном являются синий; помимо киновари использована также желтая краска. Считают, что «в византийской и древнерусской эстетике синий и голубой цвета воспринимались как символы трансцендентного мира». Специальное изучение инициалов Псалтыри 1296 г. de visu позволяет утверждать, что в некоторых художественно исполненных заглавных буквах преобладает зеленый тон, характерный для поздней рязанской тератологии.

Тщательное исследование рукописи Л.В. Столяровой показало наличие двух разных памятников в составе кодекса. Имеются записи с упоминанием имен заказчиков: неких княгини Марины и Кюра Костянтиновича ("Кюру Костянтиновицю", "Кюръ Костянтиновъ"). Вслед за А.А. Покровским Л.В. Столярова предполагает псковское происхождение основной части кодекса, точнее территориальную отнесенность биографии упоминаемого в псковских летописях предполагаемого заказчика рукописи - боярина Кюра Костинича (Кира Константиновича, Кюрю Костинича). Писец Захария, имя которого известно из записи на сохранившихся листах «Псалтыри Марины» (с датой 1296 г.), до написания книги, судя по этой же записи, переписал Евангелие, предназначавшееся вкладом в монастырь Покрова Богородицы на Волоке.

Архимандрит Амфилохий отождествил почерк Псалтыри Марины 1296 г. с почерком лицевой Симоновской (или Хлудовской славянской) Псалтыри XIII в. (ГИМ, Хлуд. № 3), что поддержала М.В. Щепкина. Однако, А.А. Турилов считает, что говорить об идентичности почерков двух рукописей нет достаточных оснований. К настоящему исследованию имеет отношение наблюдение о том, что весь текст Псалтыри Марины, по мнению археографа, принадлежит одному писцу: «Оставляя пока открытым вопрос о датировке самой Псалтыри Марины (и признавая при этом, что послесловие писца с датой, несмотря на более мелкое письмо и разницу текстового поля, написано той же рукой, что и основной текст), от тезиса об идентичности почерков обеих рукописей безусловно следует отказаться. Кодексы принадлежат к одной каллиграфической школе, но написаны разными писцами и с неопределенным хронологическим интервалом». М.В. Щепкина отмечает оригинальную и даже отличительную манеру одного и того же мастера и говорит о "полной тератологии": «плетение неразрьгено связано в его орнаменте с причудливыми животными формами. Но вместо змеи или непонятного зверя вроде дракона (что было бы типично для мотива, воспринятого, по наблюдениям М.В. Щепкиной, из Болгарии - Д.Г.) он выбрал тип какой-то красивой хищной птицы, который повторяется и в заставках и особенно в инициалах. ...Одновременно он связывает в своем орнаменте плетение с ветками и листьями, т. е. использует в тератологии византийские мотивы. Его заставки имеют византийские рамки с высоким навершьем, со сложной выемкой внизу. Так, в рукописи 1296 года нал. 1 заставка имеет вверху трехлопастный свод, опирающийся на прямоугольные уступы, внизу рамки дана треугольная выемка, которая постепенно сходит на нет, над заставкой - цветочное навершье в середине и два стоящих по бокам высоких клейма. Формы заставок оригинальны и разнообразны.

Но все они соединяют причудливых животных с цветами и листьями византийского стиля». Вероятно, в мотивах заставок Псалтыри 1296 г. присутствуют некоторые орнаментальные элементы позднего «эмальерного» стиля, характерного для греческих рукописей XII-XIII вв. М.В. Щепкина рассматривает систему орнаментации рукописи 1296 г. в качестве примера самостоятельности и зрелости, но и преемственности с византийской традицией в мотивах ранней тератологии. На примере Псалтыри Марины исследовательница исключает возможность развития варварской переходной манеры в стиле орнаментации настоящего раннего памятника тератологии. В украшениях кодекса автор видит творческий стиль талантливого мастера: «Надо думать, что орнамент писца Захарии явление индивидуальное и свидетельствует о личном творчестве...». Предположение ученого о новгородском происхождении мастера-книгописца Захарии (нам необходимо учитывать современные данные о том, что основная часть кодекса, где содержатся рассматриваемые образцы тератологического орнамента, может не иметь отношения к листам с записью писца Захарии) основано на общих суждениях об известных новгородских традициях украшения рукописей: «...новый тератологический стиль соединялся с византийским, который господствовал в Новгороде в XII веке». Такая широкая проблемная перспектива в вопросах локализации книжных памятников необходима, но в отношении оригинальных особенностей Псалтыри 1296 г. она не дает указания на похожие или близкие по манере исполнения, либо типичные мотивы в других примерах использования тератологического орнамента, которые в большинстве своем известны как раз в новгородских рукописях (XIV в.). Можно сделать заключение о том, что если признать новгородское или псковское происхождение основной части кодекса, где содержатся рассмотренные образцы орнамента, то, учитывая выявленную А.Л. Монгайтом параллель с данными эпиграфики, можно предполагать возможность ранних рязанско-новгородских или рязанско-псковских книжных связей. Кроме того, нельзя исключить возможность рязанского исполнения заказа на изготовление Псалтыри 1296 г.

Вслед за А.Л. Монгайтом А.А. Медынцева на фрагменте штукатурки с изображением буквы «Г» прочитала имя «Игорь» и начало молитвенной надписи «ГН ПО...» («Господи помози»). Автор более подробно останавливается на рассмотрении буквы «Г» - инициала, который «прочерчен между двумя треугольниками в орнаментальном плетении и состоит из двух жгутов раздельного плетения, завершающихся внизу двумя узелками». Навес буквы горизонтальный, заканчивающийся орнаментальным отростком. Не возникает сомнения в том, что в орнаментике инициала заметна книжная традиция. Ниже имени «Игорь» повторена та же буква (неоконченная), которая, по мнению А.А. Медынцевой, несет в себе новое орнаментальное решение. Выше надписи «ГН ПО...», вероятно, было написано слово «хваля»; кроме того, неотчетливо проступает рисунок какой-то буквицы. «В целом надписи и рисунки на этом фрагменте штукатурки отличает профессиональность исполнения. В их авторе мы должны видеть писца-профессионала, для которого эти рисунки и обрывки надписей - своеобразная "проба пера"». Среди прочего рассматриваемого эпиграфического материала А.А. Медынцева обращает особое внимание на очевидные свидетельства знакомства с традициями создания книжных кодексов. Для настоящей диссертационной темы такие данные приобретают первостепенное значение, если учитывать отрывочный характер в представлениях о самой ранней рязанской книжной культуре. Появляется возможность говорить о ранних местных традициях книжного дела.

Внимание исследовательницы привлекло то, что имя «Игорь» стоит «вне обычного контекста молитвенной формулы или глагола "писал"». По летописям известно, что оно было довольно редким княжеским именем. В Никоновской летописи помещено дополнение к известию о месте захоронения рязанского князя Игоря Глебовича в 1194 году: «Положен во граде Рязани в церкви каменой святых мученик Бориса и Глеба». За исключением А.Г. Кузьмина, который считает, что в этом уточнении речь идет о соборе Бориса и Глеба в Переяславле Рязанском, большинство исследователей признают достоверность этого свидетельства. По мнению А.А. Медынцевой надпись-граффити с именем Игоря является, видимо, окончательным подтверждением сообщения Никоновской летописи. «Конечно, неясно, какое событие послужило непосредственной причиной ее появления, но скорее всего именно погребение Игоря в этом храме дало повод книжнику-профессионалу для своеобразной "пробы пера" на церковной стене». Убедительность такого утверждения возрастает при рассмотрении его в общем контексте эпиграфических свидетельств.

На месте Борисоглебского собора В.П. Даркевичем в ходе раскопок 1979 г. на территории Старорязанского городища были обнаружены несколько десятков фрагментов штукатурки с остатками рисунков, крестов, молитвенных надписей и орнаментов. Думается, что люди, оставившие надписи на стенах главного столичного храма, должны были быть профессиональными писцами, у которых не могло быть и тени сомнения в том, что надписи на стенах монументального памятника архитектуры также станут достойными свидетельствами истории и духовной культуры.

Значительный интерес представляет небольшой обломок штукатурки, на котором имеется древнейшее известное изображение оригинальной таблицы для осуществления пасхальных расчетов в форме ладони левой руки с отставленным большим пальцем -- так называемая «пасхальная рука», или «рука Иоанна Богослова». По мнению А.А. Медынцевой, весь комплекс эпиграфического материала из Старой Рязани не выходит за пределы XII - XIII веков и должен датироваться домонгольским временем, поскольку храм, скорее всего, был разрушен во время взятия Рязани Батыем. Следовательно, фрагмент «пасхальной руки» из Борисоглебского собора можно датировать этим временем (XII в., - кон. 1237 г.).

Такие изображения представляли собой таблицы для определения воскресных дней любого года с целью вычисления дня, на который приходился праздник Пасхи. «Круг лет Иоанна Богослова», или «Рука Богословля» представляла собой таблицу солнечных эпакт, столбцами которой были четыре сомкнутых пальца, и которая содержала еще 7 строк (всего 28 знаков, соответствующих 28-летнему календарному солнечному циклу). «Надпись задавала направление отсчета эпакт снизу с крайнего левого "аза" (единицы) нижней строки». В основании пальцев имеются буквы: В, Г, Д, а выше -- начало следующего буквенного ряда. Эти таблицы упрощали достаточно сложные календарно-астрономические расчеты. Все числа календарного года расписывались по первым семи буквам-цифрам кирилловского алфавита (седмицам), в результате чего каждая буква связывалась с определенным днем недели. Вероятно, определенная наглядность и образность такой таблицы предопределили появление специфического термина - «вруцелето года» (не ранее XIV в.). Так называлась буква, которая приходилась на воскресенье в данном году. На одной из колонн Софийского собора в Киеве была обнаружена похожая с рязанской таблица для осуществления пасхальных расчетов. Р.А. Симонов выражает уверенность: «Эпакты по руке из Старой Рязани полностью совпадают с нижними знаками таблицы, открытой ранее С.А. Высоцким в Софии Киевской и датированной им XIII в.».

Киевская таблица содержала 28 клеток (эпакт), в которых в определенной последовательности повторялись семь букв; но таблица была изображена не в форме «руки», а в виде прямоугольника.

Эти источники, по мнению исследователей, свидетельствуют о достаточно широком использовании на Руси «вечного календаря» в XII-XIII веках. Об этом говорит «и разнообразие назначения: научное (Новгород), учебное (Старая Рязань), справочное (Киев)». Применявшийся преимущественно в домонгольской Руси «специфический наглядный образец в виде "рук" ...может говорить о существовании самостоятельной унифицированной традиции расчетной пасхалистики на Руси, отражающей фактор организованности, а не случайности, не эфемерности употребления комплекса отдельными пасхалистами». В третьем параграфе настоящей главы будут рассмотрены данные о состоянии расчетной пасхалистики более позднего времени, содержащиеся в рукописном Служебнике XIV в., многие исследователи считают его рязанским памятником. В книге содержится запись о разорении Рязани татарами в 1237 году. Вероятно, рязанские книжники-пасхалисты внесли заметный вклад в развитие общерусских представлений о календарном счете. На основе «руки» из Борисоглебского собора Старой Рязани А.А. Медынцева делает вывод о том, что не только в Киеве и Новгороде, но и в Рязани «проводились достаточно сложные календарно-астрономические расчеты», а рисунок служил «вероятно, для тренировки в процессе обучения». Автор убедительно обосновывает свое предположение, что Борисоглебский храм после 1198 года (время выделения Рязанской епархии из Черниговской по В.Н. Татищеву) превратился из княжеского патронального в кафедральный собор, «где обучали письму и переписывались рукописи, украшенные орнаментами и инициалами, где были образованные книжники, знавшие греческий язык, и где, наконец, велось обучение не только письму, но и сложным календарным расчетам».

Приведенные эпиграфические свидетельства, хотя и отрывочные, позволяют в нашем рассмотрении предположить, что в Старой Рязани был как минимум один крупный центр образования и книжной культуры, имевший свою библиотеку, а может быть и книгописную мастерскую, либо своеобразную школу грамотности - собор во имя святых князей Бориса и Глеба. Итак, эпиграфические материалы дают достаточно четкое представление о высоком уровне книжной культуры в древней Рязани.

Рассмотрение только эпиграфических материалов в связи с древнейшим почитанием в Старой Рязани святых князей Бориса и Глеба не может дать достаточного представления о важной связи исследования с многоаспектной проблемой древнерусского Борисоглебского культа. Проблема имеет отношение, в том числе, к книжности. Поэтому, например, некоторые археологические находки со Старой Рязани заставляют обратить внимание на следующий факт: автор Службы свв. Борису и Глебу «шестнадцатикратно называет святых их христианскими именами Романа и Давида и только раз Борисом и Глебом...».

Символика с числом 16 (15 + 1) и его производными присутствует в основных элементах узора круглой накладки с рельефным орнаментом, которая была обнаружена в ходе археологических исследований на Старой Рязани³⁴. Кроме этой накладки названная числовая символика характерна для системы сине-золотых украшений на эмали одного из двух золотых колтов в составе старорязанского клада 1822 г., на нем в "крестчатом" одеянии изображен, по мнению К.Ф. Калайдовича, святой Глеб³⁵. Смысл числа 16 раскрывается в содержании древнерусской книги «Рафли» и китайской «Книги Перемен». В одном из древнейших датированных памятников русской книжности, в «Изборнике» 1073 г. киевского князя Святослава Ярославича помещена заставка, в центральном элементе которой, изображенном в форме круга, также присутствует символика с числом 16. В этой связи вполне возможно, что круглая накладка из Старой Рязани могла быть элементом книжного переплета.

Число 15 было непосредственно связано с хронологией. Из 15 лет состоял индиктион (в 312 г. этот период исчисления времени был введен вместо «языческих» олимпиад римским императором Константином Великим). Индикт имел отношение к пасхальным вычислениям: «Так, древние пасхалисты полагали, что по прошествии 15 "великих индиктионов" (по 532 года каждый), то есть - 7980 лет, все исходные календарно-астрономические данные пасхального цикла должны обрести первоначальное значение. Об этом огромном периоде времени, который в современной науке условно называют Великим миротворным кругом, или Юлианским периодом, или Эрой Скалигера, имел представление... архиепископ новгородский Геннадий». В.М. Кириллин полагает, что число 15 ассоциировалось также с образом Богородицы: «...во всей разноголосице преданий о ней можно уловить отзвуки, вероятно, когда-то прочной ассоциативно-символической связи между числом 15 и ее образом». Рассмотренные данные заставляют задуматься о том, что кафедральный собор Старой Рязани, очевидно, был действительно одним из крупнейших центров календарно-астрономических расчетов и книжной культуры Древней Руси.

На шиферной иконке, хранившейся в Солотчинском монастыре, изображены святые Борис и Глеб в виде мучеников и пеших воинов. Считают, что иконка, «возможно, являлась фамильной реликвией рязанских князей». При раскопках в Новгороде в слоях начала XIV в. была обнаружена еще одна иконка с изображениями святых, «представляющая прямую аналогию рязанской и по техническим приемам, и манере изображения, и почерку надписей». По палеографическим признакам Т.В. Николаева, проведя сравнение с начерками рукописей и берестяных грамот, нашла основание говорить о единстве почерка и датировала надписи на рязанской и новгородской находках первой половиной XIII века. А.В. Рындина отодвинула производство иконок, особенно рязанской, в "ранний XIV в.". А.А. Медынцева говорит даже не о работе одной мастерской, а о работе одного мастера над иконками свв. Бориса и Глеба.

Кроме того, при раскопках на Старой Рязани были найдены две новгородские княжеские печати XII в. В этой связи, очевидно, в рамках настоящего исследования интерес могут представлять наблюдения А.В. Поппэ и Л.А. Дмитриева о том, что известный список XTV в. Сказания о Борисе и Глебе в составе Сильвестровского сборника (РГАДА, ф. 381, № 53) имел, вероятно, новгородское происхождение.

Учитывая большую близость в особенностях исполнения новгородского и рязанского предметов Борисоглебского культа и большое значение почитания первых русских святых в Рязанской земле, где местом пребывания владык на протяжении долгого времени был Борисоглебский собор Рязани, а затем Переяславля-Рязанского, нельзя исключить возможность того, что рязанские книжники могли быть знакомы с редакцией Сказания о Борисе и Глебе, которая отразилась в тексте Сильвестровского сборника.

Исследованием сложного и многообразного борисоглебского цикла занимались А.А. Шахматов, И.И. Срезневский, Н. Серебрянский, Д.И. Абрамович, С.А. Богуславский, И.П. Еремин, Д.С. Лихачев, Н.Н. Воронин, А.В. Поппэ и многие другие ученые. Значительное внимание циклу произведений, посвященных свв. Борису и Глебу, уделяют и современные исследователи.

К истории убиения князей Бориса и Глеба их братом Святополком имеет отношение выявленная И.Н. Данилевский сложная система библейских образов в тексте «Повести временных лет». Она была призвана вызывать знакомые ассоциации в сознании сведущих читателей, что может дать представление об особенностях восприятия древним русским летописцем начальной истории Руси, которая в древнем восприятии должна была иметь сакральный смысл. Интерес представляет также наблюдение Б.А. Успенского об отражении древнейшего русского культа Бориса и Глеба, первых по времени канонизации русских святых, - в паремейных чтениях: «Рассказ о Борисе и Глебе (т. е. об убийстве князем Святополком своих братьев) читался во время богослужения [в составе Паремейника, использовавшегося до XVII века - Д.Г.] вместо рас сказа о Каине и Авеле -- он воспринимался, видимо, как один и тот же рассказ, как его конкретная (местная) реализация; иначе говоря, история Бориса и Глеба воспринималась как библейское повествование в переводе на язык русской истории - на конкретный язык русских реалий». Рассказ о Борисе и Глебе встречается в паремейных чтениях на месте тех, которые присутствуют в книге Бытия, то есть претендует на статус повествования о сакральной истории -- «о первоначальном времени, т. е. о первых событиях, предопределивших всю последующую историю человечества...». Наверное, главный вывод ученого о почитании Бориса и Глеба в самый ранний период канонизации русских святых таков: «Они знаменуют начало русской истории, которая понимается -- подобно еврейской истории -- как священная история избранного народа. Такое понимание прослеживается уже у Илариона в "Слове о законе и благодати", однако в борисо-глебовском цикле оно представлено особенно выразительно». По мнению В.П. Даркевича, в облике свв. Бориса и Глеба, «этих "подражателей Христу" проступает сложность древнерусского мировосприятия». Наблюдения исследователей о древнерусском культе свв. Бориса и Глеба дают возможность увидеть самый ранний период осмысленной самостоятельности русского религиозного сознания, и заставляют более пристально рассматривать соответствующий период русской истории и культуры.

Исходя из существующих представлений об исторических условиях развития древнерусской государственности рубежа XII-XIII вв. и предполагая значительную специфику начального периода существования самостоятельных русских территорий, мы видим наличие рязанской древнейшей традиции почитания Бориса и Глеба как первых русских святых. По крайней мере, одну из составляющих этой рязанской традиции можно видеть в идеологии территориальной независимости. По-видимому, эта важнейшая традиция в Рязанской земле вела свое происхождение от Борисоглебского собора Старой Рязани. После разорения рязанской столицы функции главной соборной церкви княжества, вероятно, перешли к другому древнейшему храму во имя святых Бориса и Глеба в Переяславле Рязанском.

На наш взгляд, есть смысл вспомнить о том, что в летописной статье «О убьении Борисове», помещенной в Повести временных лет и в Радзивиловской летописи под 6523 (1015) г., упоминается место погребения князей -- церковь св. Василия. По «Повести о рязанском епископе Василии», помещенной в цикл сказаний о муромских чудотворцах, именно епископ с этим именем переносит кафедру в Переяславль в собор Бориса и Глеба. А.Г. Кузьмин считает, что епископская кафедра была перенесена в Переяславль не из Мурома, а из Рязани: «"Муромским" епископом он стал, видимо, уже в муромской обработке». То есть, исследователь, определенно выражающий сомнение в существовании Борисоглебского собора в Старой Рязани в конце XIII века, объективно подразумевает, что в разгромленной столице Рязанского княжества, утратившей к этому времени определяющий статус, все-таки еще формально сохранялась епископская кафедра. В том, что владычной кафедры в Муроме не было, убеждена и Р.П. Дмитриева: «Рязанская епископия была учреждена в начале XIII в. и находилась всегда в Рязани. Епископской кафедры в Муроме, откуда якобы Василий был изгнан, на самом деле никогда не было». Вслед за учеными-исследователями необходимо признать наиболее вероятным положение о том, что основными пунктами пребывания рязанской Борисо-Глебской кафедры были Рязань и Переяславль Рязанский.

Н.Н. Воронин в цикле произведений о Борисе и Глебе наиболее значительную роль отводит анонимному Сказанию о Борисе и Глебе: «Влияние "Сказания" на развитие русской литературы ближайшего времени и последующих столетий вплоть до XVII в. было исключительно велико». По убеждению Е.К. Пиотровской, исследователь убедительно обосновал выдвинутую им гипотезу о возможном авторстве и «независимо от историков летописания... пришел к выводу о влиянии Сказания на литературу Северо-Востока, на Повесть об убийстве Андрея Боголюбского и другие памятники владимирской литературы XII в. и необходимости тщательного изучения этих текстов. Мы же со своей стороны должны отметить, что с историей северовосточного летописания связан вопрос об источниках Радзивиловской летописи». Н.Н. Воронин считает, что древнейший список «Сказания», известный по Сборнику XII в. московского Успенского собора, мог происходить из Владимира: «Эмблема на переплете сборника Успенского собора (литая медная бляха XII-XIII вв. с изображением льва или барса с захлестнутым за спину «процветшим» хвостом - Д.Г.) удостоверяет принадлежность рукописи какой-то храмовой библиотеке Владимирской земли и скорее всего владимирского Успенского собора». М.В. Щепкина считает, что Успенский сборник написан, скорее всего, между 1174 и 1175 годами.

В настоящем исследовании наблюдения о знакомстве владимирской литературы XII в. со Сказанием о Борисе и Глебе приобретают особое значение. Нельзя не вспомнить об известных политических притязаниях Владимира на Рязань в это время.

Разработка имевшего определяющее значение именно в XII веке Борисоглебского культа могла быть немаловажным фактором в защите своих прав рязанскими князьями. В этом противостоянии рязанская книжно-литературная традиция, очевидно, более молодая, но, наверное, не менее яркая и продуктивная, могла использовать лучшие достижения владимирской литературы, несомненно, переосмысливая их. Подтверждением этому может служить факт бытования владимирских рукописей в Рязани в середине 70-х гг. XII века. Плоды этой творческой активности рязанских книжников дали себя знать, вероятно, к концу столетия. Многие признаки говорят за то, что Борисоглебский культ имел большое значение в Рязанской земле, в рязанской Борисо-Глебской епархии вплоть до времени утраты княжеством независимости (первая четверть XVI в.). Этот многовековой духовный опыт сразу исчезнуть из традиционного мировосприятия не мог, передав, может быть, какое-то своеобразное жизненное свойство последующему литературно-историческому, книжному творчеству.

Таким образом, известная смена политической и, следовательно, культовой парадигмы могла стать одним из основных импульсов последующего динамичного развития оригинальной рязанской литературы и письменной традиции в XVI веке.

Среди археологических находок, имеющих отношение к древнейшей рязанской книжной культуре, есть еще один род свидетельств. Большое значение имеют изученные А.Л. Монгайтом элементы украшения книг, которые были обнаружены археологом на территории первоначальной столицы Рязанского княжества. В первую очередь это медные застежки книжных переплетов, найденные в жилищах простого населения, ремесленников. Значительный интерес вызывает изысканное украшение массивной медной застежки книжного кодекса, где в композиции «на фоне цветов изображено какое-то фантастическое животное, вероятно, лев с хвостом, распущенным на конце в виде распустившегося цветка или листа аканта. Перед зверем стоит чаша. Пряжка застежки позолоченная. Подобные львы изображены на болгарских матрицах (печатях?)» (изображение книжной застежки даем в Приложении, ил. 1). Представляется очевидной возможность аналогии с медным украшением, вероятно, с близким по деталям композиции изображением льва, -- на переплете Успенского сборника XII в., в котором читается древнейший список Сказания о Борисе и Глебе. По мнению археологов, исследовавших Старорязанское городище, на одном из фрагментов плинфы Борисоглебского собора имеется стилизованное изображение «звериной личины, вероятно, львиной». Ученые находят аналогии этому рисунку в некоторых фигурах и масках львов церкви Покрова на Нерли. Есть смысл обратить внимание и на данные сфрагистики. Печать «с ушком» с изображением льва была найдена на Микулине городище. Вообще, лев являлся олицетворением идеи сильной власти, традиционным символом силы и могущества. По мнению В.П. Даркевича, «семантика львов -- чутких стражей, спящих с открытыми глазами, - еще раз связывает их с образом Дигениса - бдительного пограничника. Парные львы охраняли входы в храм... деревянные двери церкви св. Николая в Охриде, XIII в.». Известно, например, что вверху «выходной» миниатюры Остромирова Евангелия с изображением евангелиста Иоанна с учеником Прохором изображена фигура льва. Представляет интерес интерпретация этой художественной особенности А. Поппэ, который не исключает «небесно-земную двойственность этой аллегории» (лев как символ Христа и "Лев, то есть император Ромеев, иначе Греков" в символике византийского изложения). Старорязанская книжная застежка с изображением льва была помещена с обратной стороны роскошного переплета рукописи. Скорее всего, такая же застежка присутствовала и на лицевой стороне переплета.

Известно, что сходные изображения со львом обнаружены на рельефе портала собора в Юрьеве Польском. По мнению А.П. Смирнова этот мотив был принесен сюда булгарскими мастерами. Признавая, что общий мотив рязанской и булгарских находок имеет восточное происхождение, А.Л. Монгайт, однако, склоняется к мысли о том, что рассмотренный элемент рязанского книжного переплета был изготовлен «русским мастером по восточным образцам». Необходимо признать, что мотив и образцы могли иметь указанное происхождение, но самостоятельная роль рязанского книжного мастера, его творческий подход к исполнению элемента в переплете книги, не должны вызывать сомнений. По наблюдениям О.А. Князевской и А.А. Турилова

изображение зверя в рельефной композиции на стене Георгиевского собора Юрьева-Польского «очень близко» одной из деталей на выходной миниатюре «Федоровского» Евангелия (Ярославский государственный музей-заповедник, № 15718) с изображением Федора Стратилата. На миниатюре изображен зверь семейства кошачьих: стоящий на задних лапах лев, леопард или гепард (пардус). На другой миниатюре Федоровского Евангелия с изображением евангелиста Иоанна Болослова и его ученика Прохора, по мнению А.И. Некрасова, «главной фигурой, на которую обращено внимание художника, является не Иоанн, а Прохор». О.А. Князевская и А.А. Турилов полагают, что предположения исследователей о вероятных кандидатурах заказчиков книги в лице Федора Черного, князя Смоленского и Ярославского и ростовского епископа Прохора не являются единственно возможными: «Новую кандидатуру на роль заказчика Федоровского евангелия предстоит искать на территории Северо-Восточной Руси в пределах второй-третьей четверти XIV в. Но, принимая во внимание сознательное следование миниатюриста домонгольским образцам, нельзя исключать возможность того, что миниатюра с изображением Федора Стратилата является повторением более древнего оригинала...». Приведенные наблюдения и мнения исследователей не рассматриваются как прямой импульс к поиску новых возможностей для построений в рамках исследования о рязанской книжной традиции, но очевидная необходимость более широкого территориального охвата в вопросах локализации древнейших книжных кодексов в данном случае еще раз убеждает в существовании потенциальных возможностей иных прочтений уже известных данных, которые могут быть открыты при тщательном изучении белых пятен в истории малоизученных книжных традиций. Именно для рязанской книжности характерна незначительная степень изученности письменной и художественной традиции в древнейший период.

Нужно полагать, в древней Рязани в среде грамотного населения имелись и менее изысканно украшенные книги по сравнению с той, на которой была рассмотренная застежка. На таких книгах, соответственно, застежки должны были быть менее притязательные. Именно такие элементы книжных переплетов, встреченные в ходе раскопок на городище Старая Рязань, более многочисленны. Правда, их идентификация в нескольких случаях не позволила археологам сделать окончательный вывод о книжной принадлежности той или иной застежки.

В Старой Рязани была найдена бронзовая позолоченная булавка в виде лилии, в которой А.Л. Монгайт увидел орудие письма: «Возможно, этот предмет служил "писалом" (стилем) для письма на покрытых воском табличках или на березовой коре (бересте)». Подобные орудия письма были обнаружены и при последующих раскопках на городище Старая Рязань.

Пристального внимания заслуживает тонкая костяная накладка для книжного переплета в виде животного. По словам А.Л. Монгайта «вытянутые передние лапы, изогнутая спина, круглая голова с острыми зубами больше всего напоминают кошку». Эта накладка на книжный переплет «близка русской деревянной резьбе более позднего времени (XVI - XVII вв.), которая, как считалось, проникла на Русь вместе с мотивами западноевропейских книжных орнаментов. Старорязанская накладка относится к XII в. и показывает древние местные корни такой резьбы» (изображение накладки дано в Приложении к настоящей работе, ил. 2). Несомненно, украшение, в изготовлении которого можно предполагать определенную художественную традицию, напоминает животное, которое должно быть отнесено к семейству кошачьих. Подобное изображение имеется и в клейме кирпича из кладки Борисоглебского собора Старой Рязани (кирпичные клейма также подразумевают использование деревянных матриц). В этой связи может приобрести дополнительный смысл наблюдение М.В. Щепкиной, очевидно, важное в рамках настоящего исследования, - о вероятных мотивах искусства резьбы по дереву в основе некоторых элементов в системе украшений упоминавшейся Псалтыри 1296 г.: «...встречается грифон с ушками и крыльями ...в виде раскрашенной деревянной игрушки - так рельефны формы этого фантастического существа. ...Возможно, что в фантастических фивотных писца Захарии сказываются мотивы народной деревянной резьбы. Но только очень талантливый и опытный мастер мог во второй половине XIII века давать мотивы объемной резьбы. Обычная тератология не имеет рельефа». Изображения грифонов, наряду с изображениями гусляра, льва, фантастических животных и людей, известны из старорязанских кладов женских серебряных украшений 1966 -- 1967 гг. Судя по всему, в древней столице Рязанского княжества существовали мастера, способные исполнить в комплексе украшений рукописи изысканные элементы из дерева, что могло оказать влияние и на местную традицию книжной орнаментики.

В надписях на двух медальонах русской, возможно рязанской работы с изображениями святых Ирины и Варвары «смешаны русские и греческие буквы». Греческие надписи были выведены на двух других украшениях с ликами Богоматери и Спаса (старорязанский клад 1822 г.). У креста Спасителя были изображены Богородица с Евангелием в руках и Иоанн Богослов. В культурном слое на городище Старая Рязань была найдена византийская печать с композицией Успения XII в. В ходе раскопок 1979 г. был встречен небольшой отрывок надписи, начертанный византийской скорописью. Даже в кафедральных храмах Киева и Новгорода греческие граффити были, вероятно, достаточно немногочисленны. А.А. Медынцева считает, что эта надпись из рязанского кафедрального собора - «свидетельство не только грамотности, но и известной образованности писавшего».

Нам остается только предполагать, насколько широко могли быть представлены в рязанских книжных собраниях и библиотеках книги на греческом языке, но вероятным можно признать то, что такие книги были под рукой у тех, кто изысканно и уверенно вывел эти надписи, либо они были непосредственно знакомы с греческой книжностью, то есть бывали в Византии.

Так или иначе, в древних рязанских библиотеках могли быть списки с греческих оригиналов сочинений отцов церкви. О христианском образе жизни в Рязанской земле накануне татарского разорения может дать представление подмеченное И.Н. Данилевским текстологическое сходство в описании двух примеров эсхатологических воззрений на то, как себя ведут с христианами народы, появляющиеся в «последние времена» (приход Игоря под стены Константинополя в 941 г. и разорение Рязани Батыем в 1237 г. по тексту Лаврентьевской летописи). Интересная деталь содержится в записи в Рязанской кормчей 1284 года: «...не презре Б(ог)ъ в державе нашей ц(е)рк(о)въ вдовствующь, сиреч(ь) безъ еп(и)с(ко)па и безъ оученья с(вя)т(ы)хъ о(те)ць».

Пояснение первой части отрывка будет дано при рассмотрении Рязанского списка кормчей книги, а по поводу последней фразы можно выразить уверенность в том, что речь идет явно о книгах, большинство из них, по свидетельству писца, погибло во время разорения 1237 г. Итак, нельзя исключить возможность того, что рязанские книжники имели связи с византийскими церковными деятелями и книжными мастерами. Принятие христианских ценностей на Руси шло параллельно с осмыслением эстетики, присущей культуре православного Востока. Вероятно, в том числе и в Рязани византийские художественные средства и приемы в орнаментировании рукописных книг могли найти оригинальное применение в продукции местных мастеров.

Не исключено, что предположение о знакомстве книжников, в том числе в Рязани, с византийской культурой может иметь отношение к представлению об особенностях развития культа первых русских святых Глеба и Бориса в связи с некоторыми новыми данными. Интерес вызывает предположение А. Поппэ о том, что крестильное имя младшего князя Глеба-Давида содержит царственную символику. Ученый называет Глеба "возлюбленным" сыном князя Владимира и дочери византийского императора Баргрянородной Анны, несмотря на то, что житийно-летописное предание утвердило брак Владимира с болгарыней. Кроме того, особый подзаголовок в прибавке к основному тексту «Сказания о Борисе и Глебе», возможно, неслучайно упоминает о принадлежности Бориса к цесарскому роду: «Сь убо благоверьныи Борись блага корене сыи, послушьливъ отцю бе, покаряя ся при всемъ отцю... светя ся цесарьскы...».

Итак, изучавшиеся в исследовательской литературе данные эпиграфического и археологического характера позволяют прийти к выводу о высоком уровне книжной культуры в Рязанской земле в конце XII - первой трети XIII века. Исследования археологов показали, что крупнейшим книжным центром Рязанского княжества был Борисоглебский собор Старой Рязани, что местные книжники были достаточно квалифицированными мастерами, чтобы исполнить орнаментальные инициалы на стенах храма и изготовить художественные элементы переплетов книг. Некоторые данные свидетельствуют о вероятном знакомстве рязанских книжников с отдельными произведениями популярного в литературе и богослужении Древней Руси цикла, посвященного Борису и Глебу - первым по времени канонизации русским святым. Вероятно, можно говорить о том, что уже в конце XII - первой трети XIII века в Рязанской земле появились условия для значительного сближения светской и церковной власти, причину чего следует искать именно в условиях складывания рязанской традиции почитания свв. князей Бориса и Глеба. Весьма вероятно то, что именно с этим культом было связано оригинальное использование и, несомненно, осмысление древних традиций календарно-астрономических расчетов, связанных в первую очередь с определением воскресного дня, на который приходился праздник Пасхи. Некоторые признаки указывают на то, что для рязанской книжности, как составляющей части домонгольской культуры Руси, был характерен значительный подъем. Представляется, что это было обусловлено оригинальным синтезом достижений как западных, так и восточных культурных традиций в столице Рязанского княжества. В совокупности с отдельными данными летописного и литературно-исторического характера, а также материальными свидетельствами существования книг в древней столице Рязанской земли картина рязанской книжной культуры XII-XIII веков получает более целостный, но, конечно, далеко не полный вид.

письменность древний рязанский кормчий

Раздел 2. Рязанская кормчая 1284 года

Древнейшей рязанской рукописной книгой, дошедшей до нашего времени, является Рязанская кормчая 1284 года, на 402 лл. (РНБ, F п II 1, из собр. Ф.А. Толстого) - «Книгы глаголемыя греческым языком номоканун, сказаемыя нашим языком закону правило». В настоящем исследовании необходимо проанализировать наиболее важные наблюдения ученых с целью выяснить условия и особенности создания рукописного кодекса, как действительного материального свидетельства развития рязанской книжной культуры XIII века.

В рукописи имеется запись, которая говорит о создании кодекса в Рязанской земле в 1284 году, на что одним из первых обратил внимание К.Ф. Калайдович. Рязанская рукопись, написанная на «белом и довольно тонком пергамене», принадлежала в начале ХГХ века московскому купцу А.С. Шульгину, у которого была куплена Ф.А. Толстым. В 1830 году памятник поступил в Публичную библиотеку. Рязанский экземпляр кормчей книги является единственным древнерусским списком сербской редакции важнейшего юридического памятника южнославянской, византийской традиции (к старшему составу списков этой редакции относится наряду с Рязанским Иловицкий список 1262 г.). Немаловажно то, что Рязанский список был предпочтен всем другим в русских печатных изданиях Кормчей. Как в прошлом, так и до сих пор исследователи уделяют особое внимание Рязанскому списку Кормчей. Памятник имеет первостепенное значение для выяснения древнейших особенностей рязанской книжно-рукописной традиции.

Выделяют Зонаровскую и Аристиновскую редакции Кормчей. Рязанская кормчая 1284 г. относится ко второй редакции, с некоторыми правилами, приведенными «по полному тексту, с Зонаровыми толкованиями». Наиболее подробно исследовавший Рязанскую кормчую с точки зрения содержания, а также палеографии И.И. Срезневский сделал важное замечание: «Греческие списки кормчей с толкованием канонов Аристина вообще сравнительно поздни и по составу более или менее отличны. Это дает научное значение славянским ея спискам». В рассматриваемой кормчей каноны (апостольские правила) представлены в разном объеме, но важно отметить то, что они даны как по второй, так и по первой редакции (соответственно, толкования Аристина и Зонары к сокращенному и полному тексту). И.И. Срезневский зафиксировал и особые толкования, в частности другой перевод полных текстов апостольских канонов по сравнению с Ефремовским и Устюжским списками кормчей. Рязанская кормчая, как самый древний из русских списков сербской редакции, заслуживает самого серьезного внимания, как с точки зрения содержания, так и палеографии. Вслед за И.И. Срезневским, отметившим в рукописи наличие большого количества описок и пропусков, приходится говорить о значительной гипотетичности выводов в отношении содержания Рязанской кормчей. Однако, при отсутствии достаточного количества кормчих древнейшего письма изучение комплекса особенностей рязанского списка 1284 г. приобретает первостепенное значение при решении вопроса о славянском протографе Кормчей.

В древнейшей рязанской рукописи имеется любопытная киноварная приписка, на которую обратил внимание Г.И. Вздорнов: «На л. 25 в правом нижнем углу художественно киноварью написана дата (неизвестно к чему относящаяся): "6726" [1218]». Можно попытаться объяснить возникновение этой записи тем, что в 1217-1218 гг., по мнению А.Г. Кузьмина, в Рязанской земле могли происходить важные события, связанные с княжеской трагедией 1217 г., о чем предположительно упоминает одна из записей в Рязанской Псалтыри с последованием (Следованной) конца XV-XVI вв. (РИАМЗ, №5653). Заслуживают внимания представления ученого о том, что район Переяславля Рязанского был, возможно, уже в XII веке уделом одной из ветвей рязанских князей - Игоревичей. А.Г. Кузьмин предполагает такую возможность на основании летописных известий 1194 и 1208 гг., а также записей в Псалтыри. Последние, по его мнению, упоминают битву 1217 г. неподалеку от Переяславля, возможно, на озере Быстром. Историк замечает, что в записи в Псалтыри речь идет, судя по всему, не об известной трагедии в Исадах 1217 г., а о том, что произошло вскоре после этого события, когда единственный из уцелевших рязанских князей Ингварь Игоревич мог столкнуться с братоубийцами Глебом и Константином и их союзниками татарами, вероятно, на территории своего удела, и одержал победу. Записи в Следованной Псалтыри отражают, вероятно, и некоторые другие оригинальные местно-летописные сведения, о чем еще будет идти речь во втором параграфе главы II. Упоминания в записях на рязанских рукописных книгах о событиях 1217/8 г. дают основание предполагать их значимость для древнейшей рязанской истории, могут свидетельствовать о внимании к ним местных летописцев.