Размещено на http://www.allbest.ru/

Исторический портрет И.А Гончарова как цензора

Введение

Иван Александрович Гончаров - русский писатель, один из основоположников реалистического романа в классической литературе XIX столетия. Его творчество неизменно привлекает внимание филологов, как отечественных, так и зарубежных В многочисленных исследованиях дается подробный анализ его произведений.

В творчестве И.А. Гончарова нашли отражение судьбы русского дворянства. Характеры героев его произведений противоречивы: мягкий, чистосердечный, совестливый, но пассивный, неспособный “встать с дивана” Илья Ильич Обломов (“Обломов”, 1859 г.); образованный, одарённый, романтически настроенный, но опять же по-обломовски бездеятельный и безвольный Борис Райский (“Обрыв”, 1869 г.). Гончарову удалось создать образ очень типичной породы людей, показать распространённое явление общественной жизни того времени, которое получило с подачи литературного критика Н. Добролюбова название “обломовщина”.

В наше время исследования в сфере истории российской государственности приобрели особенную актуальность. Это связано как с надобностью нового осмысления на основании нынешних достижений исторической науки специфики истории РФ, общего и особенного в судьбе российской цивилизации, так и с общественной потребностью в актуализации определённых традиций российской государственности. При этом основное значение приобретает её изучение как системы, предполагающее системный подход к исследованию её отдельных институтов. Особенный интерес вызывают закономерности, а также тенденции развития системы российской государственности в контексте разрабатывания истории модернизации РФ XVIII - XX вв. на разных её этапах. Исследование истории отечественной государственности и её институтов, опыта организации управления в Российской империи актуальны для формирования правового государства в современной РФ. Одна из важнейших основ правового государства - свобода слова. Медленный и во многом двойственный процесс эволюции Российской империи в правовое государство, который стал частью модернизационного проекта второй половины XIX - начала XX в. не нельзя понять без изучения истории цензуры в качестве одного из системообразующих институций традиционной русской государственности.

Институт цензуры в дореволюционной РФ был частью политической системы. Место ведомства цензуры в министерской системе, его статус, а также значение в управлении государством эволюционировали вместе с данной системой. Изучение системы и функционирования цензурного ведомства нужно преимущественно для изучения организации, а также развития механизма управления государством в целом. Цензурное ведомство, которое состояло из ряда центральных и местных заведений, обслуживало определённую область государственного управления - управление общественным мнением и, рассуждая шире, распространение информации в государстве. Оно выполняло контроль за производством и распространением печати, а именно за периодическими и непериодическими публикациями, типографиями, книжной торговлей и библиотеками. Изучение разных факторов, которые влияли на деятельность ведомства, а именно структуры и организации работы аппарата цензуры, степени образованности, а также компетентности руководителей ведомства и его чиновников, противодействия готовившимся и осуществляемым реформам со стороны властных структур и общественных сил, дает возможность определить эффективность системы этого контроля.

История любого ведомства важна для исследования политики правительства в той области, на каковую распространялась компетенция его организаций. Исследование организации, а также функционирования цензурного ведомства как системы его учреждений и их личного состава позволит объяснить содержание деятельности цензурного аппарата империи, усиливает, а также обогащает историю цензуры, вводит в научный оборот новые документы, включая содействие архивному поиску и даёт справочный потенциал для дальнейших изучений.

Л. С. Гейро так пишет о знакомстве Гончарова со статьями Д. И. Писарева в “Русском слове”: “Впечатление, произведенное на Гончарова высказываниями данного „разрушителя эстетики“, столь велико, что он возвращается к ним в своих письмах и литературных выступлениях вплоть до конца 1870х годов. Исключительно важное значение они приобретают в процессе осмысления позиции Волохова, каковой в середине 1860х годов оказывается в центре внимания писателя как тип нового героя, выдвинутого эпохой”. В интересующей нас сфере, впрочем, Гейро данные идеи не развивает, ограничиваясь замечанием, что “отдельные положения писаревских работ, в особенности статьи „Новый тип“, Гончаров тенденциозно интерпретирует в рукописи первой и двенадцатой глав IV части и семнадцатой главы V части романа”.

В упомянутых изысканиях приводились в том числе и отдельные отрывки из романа Чернышевского и статей Писарева, каковые Гончаров использовал либо “тенденциозно интерпретировал” в романе, но так как никто из упомянутых исследователей не ставил себе задание изучения материалов цензорской деятельности в качестве источников романного текста, то упоминания данные отрывочные и случайные. Конечно, дабы говорить по теме наиболее предметно, необходимо изучить те более 500 книг и большое количество номеров журналов и газет, каковые прошли цензуру Гончарова, но и в первичном приближении к проблематике цензорские материалы, каковые возможно рассматривать как источники литературного творчества Гончарова, и в частности романа “Обрыв”, значительно более многочисленны, чем отмечалось раньше.

Спустя полвека историки литературы вернулись к цензорской деятельности писателя и получили возможность судить о ней на основании обширного документального материала. С начала 1900-х годов в течение трёх с лишним десятилетий А. Мазоном, К. А. Военским, В. Е. Евгеньевым- Максимовым, Н. В. Дризеном и другими были извлечены из архивов и опубликованы многочисленные документы, относящиеся к данной теме. [1]

Восстанавливая все подробности деятельности Гончарова на посту цензора, а также в Совете, разбирая его суждения касательно литературы и журналистики, науки и политики, выявляя логику его поведения, исследователи в итоге остались при очень противоречивых мнениях о позиции Гончарова-цензора и о том, каким образом связана она с его суждениями и художественным творчеством. Полного и целостного освещения данной важной главы его литературной и должностной биографии не найти ни в ту пору, ни позже.

Н. В. Дризен, к примеру, рассматривая отзывы Гончарова касательно драматических произведений, доказывает, и довольно убедительно, что при всех колебаниях в настроениях писателя “выступление его в роли цензора было свежим словом в практике ведомства цензуры. Никто так авторитетно до этих пор не осуждал старые порядки, никто не противопоставлял им человеческое, а самое важное, жизненное отношение к делу”. [2]

А. Мазон в гончаровских рапортах, отзывах и отчётах увидел момент очень важный и многое обещающий исследователю: “И в таких бумагах, от каковых веет какой-то канцелярской скукой, - полагал он, - возможно отыскать отражение умственной и нравственной личности Гончарова”. [3] Но возможностью подобной А. Мазон, увы, не воспользовался, ограничившись довольно внешними свойствами Гончарова в роли цензора: “критический оборот ума, тонкое литературное чутье, скромный либерализм, дипломатическая осторожность, и над всем этим господствующая привязанность к службе либо, шире говоря, к традиции”. [4]

Трудно согласиться преимущественно с тем, что чиновничья “привязанность к службе” царила над другими свойствами данной крупной личности. И затем - можно ли традицию, к каковой вправду был привязан Гончаров и каковая заключала для него чересчур глубокий смысл, отождествить с официально-бюрократической областью, отнюдь не родной для Гончарова, как бы ни желал А. М. Скабичевский представить его “истинным бюрократом” и в жизни, и в романах. [5]

Наконец А. Мазон, всё более укрепляясь в мысли о негодности Гончарова для роли активного посредника между властью и литературой, приходит к заключению очень сомнительному и основывающемуся на тех же, неизбежно односторонних, суждениях современников: “По натуре своей он один из тех людей, каковые пугаются всяческой инициативы и избегают ответственности. Эта черта, замеченная уже некоторыми из его современников, характеризует всю его цензорскую деятельность”. [6] Такой вывод возможно объяснить только тем, что Мазоном не учитывались те частые случаи, когда Гончаров аккурат по собственной инициативе ходатайствовал о дозволении в печать достойных того, на его суждение, произведений либо высказывался за неприменение санкций относительно нуждавшегося в защите талантливого, а также добросовестного автора; когда он сообщал в Совете особенное мнение по достаточно важным поводам (как, например, запрещение пьесы Писемского “Поручик Гладков”); когда выступил с возражением против убеждения члена Совета Пржецлавского; одобрив печать острую ироничную рецензию И. Бабста.

Максимально мягко и примирительно оценил К. А. Военский; правда, в общем “просвещённом и гуманном” характере деятельности цензора писателя он как бы приглушил его совершенно определённые и твёрдые убеждения. Но вот одну, несомненно, важнейшую черту в воззрении Гончарова того времени Военский подметил весьма проницательно и логично выставил на первый план. Данная черта - “оскорблённое чувство красоты” перед ликом новых общественных течений.

“Эти передовые люди дореформенного происхождения, - поясняет далее Военский, имея в виду Гончарова, - очень нередко переходят в консервативный лагерь, хотя по существу они лишь консерваторы красоты внешней и духовной, художники, ищущие приюта и сочувственного понимания, как бы защиты от нахлынувших со всех сторон демократических идеалов, лишенных художественного понимания и нередко чуждых духовным стремлениям. Для демократизации красоты не наступило еще и до сих пор время, а в те годы об этом нечего было и думать”. [7]

Итог, к каковому сводятся во многом правильные наблюдения и характеристики Военского, говорит, что “личность Гончарова свидетельствует как нельзя лучше, сколь вообще сложна людская натура и как неосмотрительно произносить прямолинейные и однобокие суждения о поступках человеческих”. [8] Безусловный в моральном плане, результат данный историка литературы удовлетворить всё-таки не может.

Дальше всех от такого взгляда на Гончарова обнаруживается В. Е. Евгеньев-Максимов. Он даёт основательный комментарий к публикуемым документам, стараясь выяснить роль Гончарова в цензурной истории некоторых изданий, и тут многие заключения исследователя необходимо признать совершенно справедливыми. Но совместно с тем в неоднозначной общественно-литературной ситуации рассматриваемой эпохи он выделил и подчас абсолютизировал только две противостоящие силы - лагерь политической реакции и решительно настроенных приверженцев прогресса.

Под признаком борьбы данных двух сил Евгеньев-Максимов предпочтительно и анализирует всю деятельность Гончарова, и это принуждает учёного со временем всё более жестко, а потом и просто ограниченно судить о данной деятельности. Уже просто согласие писателя оставаться в цензуре после перевода её в 1863 году из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел расценивают как негожий в политическом, а также моральном отношении компромисс. Гончаров, согласно мнению исследователя, “совершил одну из тягчайших сделок со своей совестью, решившись принять должность, каковая по нравственным и идейным мотивам оказалась решительно неприемлемой для Никитенка”. [9] И присоединяясь к давнишним обвинениям негодующего Никитенко, Евгеньев-Максимов разыскивает объяснения действию писателя в его “неизмеримой лени и апатичности, политическом и моральном индифферентизме”, в “влечении к материальному обеспечению”. [10]

Поведение Гончарова Евгеньевым-Максимовым оценивается преимущественно как составная часть репрессивной политики правительства, без вопроса, сколь прав был Гончаров в том либо другом случае. Каковые социально-этические тенденции в реальности стоят за теми выступлениями радикальной печати, которые подвергались суду Гончарова, - выяснить это и принимать в расчёт не входило в задачу исследователя. Все эпизоды противодействия Гончарова “негативному направлению” он разбирает как явления одного порядка, а также видит в них поход против прогресса и бесспорное свидетельство “злой реакционности ожесточившегося цензора-охранителя”. [11]

Такие представления касательно позиции Гончарова являются, безусловно, слишком огрублёнными, окончательно оторванными от совокупности этических, эстетичных, общественно-исторических взглядов писателя, от настоящего идеологического и литературного контекста времени. Тем не менее они длительное время были в ходу и, соответственно, никем до этих пор обстоятельно не видоизменялись.

Цель исследования - проанализировать исторический портрет И. А Гончарова как цензора.

Задачи исследования:

1. Определить цели и задачи цензуры по уставу 1828 г.

2. Проанализировать полномочия и возможности цензоров.

3. Охарактеризовать специфику цензуры Гончарова.

4. Проанализировать причины отставки Гончарова.

5. Охарактеризовать общественный отклик на цензорство Гончарова.

Объектом исследования является цензурное ведомство Российской империи, а также исторический портрет И. А. Гончарова как цензора.

Предмет исследования -- цензорская деятельность И. А. Гончарова.

Практическая ценность состоит в возможности использования материалов исследования на занятиях по русской литературе в общеобразовательных школах, профессиональных колледжах и академических лицеях.

цензор литературный гончаров пореформенный

Глава 1. Российская цензура пореформенного периода

1.1 Цели и задачи цензуры по уставу 1828 г. Цензура в условиях реформы

10 (22) июня 1826 г. был утвержден Устав о цензуре, который был составлен министром просвещения, сторонником консервативных взглядов, адмиралом Александром Семеновичем Шишковым, который вошел в историю под наименованием “чугунный устав”.

Соответственно уставу 1826 года цензура должна была проконтролировать три области общественно-политической, а также культурной жизни социума: права и внутреннюю безопасность, линия общественного мнения сообразно с настоящими обстоятельствами, а также видами правительства, науку с воспитанием юношества.

Право на цензуру, помимо того, осталось за духовным ведомством, академией и университетами, отдельными административными, центральными, а также местными учреждениями, что заложило простор для субъективизма цензуры.

Целями принятия нового устава провозглашалась нужность соединить цензуру внутреннюю и внешнюю (то есть иностранную) и “способствовать успехам истинного просвещения, обладающего как незыблемым основанием приверженностью к вере и престолу, сохранение добрых нравов и индивидуальной чести каждого”. Устав был утвержден 22 апреля 1828 г. Новый устав учитывал опыт применения предшествующих цензурных уставов, но носил более унифицированный с другими законодательными актами характер, будучи при этом менее декларативным, чем Устав о цензуре 1804 г. и менее детализированным, чем Устав о цензуре 1826 г.

В У. впервые давалось определение объекта цензуры: “Под названием произведений словесности, наук и искусств разумеются книги всякого рода и на всех языках, эстампы, рисунки, чертежи, планы, карты, а также ноты с присовокуплением слов”.

В соответствии с § 3 произведения словесности, наук и искусств должны были подвергаться запрещению, “1) когда в оных содержится что- или клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, её преданий и обрядов либо вообще истин и догматов христианской веры. 2) Когда в оных содержится что-или нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти либо уважение к императорскому дому и что-или противное коренным государственным постановлениям. 3) Когда в оных оскорбляется честь какого-или лица непристойным выражением либо предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности либо домашней жизни, а тем более клеветою”.

§ 6-15 конкретизировали нормы, которыми должны были руководствоваться цензоры: “руководствуясь в точности постановленными в § 3 правилами, цензура долженствует обращать внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора и в суждениях своих принимает везде за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону”. Объяснения автора на замеченные цензурою места допускались, если лишь они не противоречили явному смыслу авторского текста.

Формулировки относительно явного и тайного смысла текстов, допускавших двоякое толкование, выглядели компромиссом между либеральной формулировкой Устава о цензуре 1804 г. и жестко запретительной нормой Устава о цензуре 1826 г. В особенности должно было облегчать прохождение сомнительных мест разрешение авторских объяснений по поводу смысла данных мест.

Следуя тем же правилам при рассмотрении книг нравственного содержания, цензура не должна была делать “привязки к словам и отдельным выражениям”, но была обязана наблюдать, “чтобы и в сих словах и выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием. Цензура должна отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных и истинной вере, и истинному любомудрию”. Цензура должна была при этом различать произведения дидактические и учёные, предназначенные для учёных и книги, издаваемые для “общенародного употребления”.

В сочинениях исторических, а также в издаваемых частными лицами документах, записках (мемуарах), анекдотах и др. не должны были подвергаться запрещению описания “происшествий и дел” и даже собственные рассуждения автора (в случае их соответствия общим цензурным правилам). Но на практике в публикациях на исторические темы подвергались запрещению “неудобные” для правительства факты (к примеру, упоминания о восстании И. И. Болотникова и указания на “неразгаданность” смерти царевича Димитрия в сочинениях по истории Смуты, об опале М. М. Сперанского в его жизнеописании и др.), а также “нарушающие уважение к императорскому дому” сведения об убийстве Павла I либо о личной жизни Екатерины II. Цензуре подвергались даже сочинения самой императрицы Екатерины II, к примеру, некоторые её письма к Вольтеру, в каковых содержалось восхищение его трудами.

Никакой чиновник не имел права без разрешения начальства обнародовать дела и сведения, вверенные и известные ему по службе, но всякие общие описание либо сведения, относящиеся к истории, географии либо статистики РФ разрешались, если лишь они были изложены “с приличием” и без нарушения общих цензурных правил.

Всякие суждения о предметах, относящихся к “наукам, словесности и искусствам”: о вновь выходящих книгах (в том числе и издаваемых официальными учреждениями, если они касались науки, литературы и искусства), о театральных представлениях и иных зрелищах, о новых общественных зданиях, об улучшениях по части народного просвещения, земледелия, фабрик и др., - устав разрешал, если лишь они не входили в противоречия с общими цензурными правилами.

В произведениях “изящной словесности” цензура должна была отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений “нравственного приличия” и не требовать в вымыслах той строгой точности, “каковая свойственна описанию предметов высоких и сочинениям важным”.

Хотя задачей цензуры провозглашалась охрана личной чести каждого от оскорблений и подробности домашней жизни от “нескромного и предосудительного обнародования”, цензура не должна была препятствовать публикации произведений, “в коих под общими чертами осмеиваются пороки и слабости, свойственные людям в разных возрастах, званиях и обстоятельствах жизни”.

Цензура не имела права входить в разбор справедливости либо неосновательности частных мнений и суждений писателя, если лишь они не противоречили общим цензурным правилам, не должна была судить о том, полезно либо бесполезно рассматриваемое сочинение (“буде лишь оно не вредно”) и не должна была исправлять слог либо замечать ошибки автора в литературном отношении (если лишь явный смысл текста не подлежал запрещению).

Устав устанавливал порядок прохождения через цензуру рукописей. Рукописи должны были представляться в цензуру чисто переписанными. Периодические издания, математические сочинения, лексиконы (словари), грамматики и др. можно было представлять в цензуру в корректурных листах. На представление в цензуру корректуры вместо рукописи нужно было испрашивать особое разрешение, представление же рукописи никаких разрешений не требовало, и рукописи представлялись без специального прошения. После получения цензурного разрешения и напечатания книги либо номера периодического издания два печатных экземпляра присылались в цензуру со свидетельством содержателя типографии, что все напечатано в соответствии с одобренной рукописью. Категорически запрещалось внесение автором изменений и дополнений в уже процензурованную рукопись.

Цензор должен был сличить печатный материал с рукописью и подписать билет на выпуск книги в свет (в двух экземплярах, один из каковых направлялся в типографию, а иной оставался в цензуре). Одобренные цензурой в рукописи либо в корректуре периодические издания могли выпускаться из типографии и без билета, под личную ответственность директора либо содержателя типографии. Билет на выпуск из типографии книги должен был выдаваться в срок не более трёх дней, периодического издания - не более 24 часов.

Переиздания также представлялись в цензуру (в виде книг) на общих основаниях.

Цензоры не имели права что-либо изменять в рукописи, тем более добавлять от себя в рукопись какие-то примечания либо толкования. Они должны были только отмечать красными чернилами недопустимые места, предоставляя автору либо издателю исключить либо заменить эти места. Но издатель, согласно уставу, мог сам “вверить” цензору исправление замеченных последним мест.

Книги должны были разбираться в цензуре не дольше трёх месяцев, а статьи для периодических изданий в срок, определяемый периодичностью выхода издания (к примеру, для журнала, выходящего раз в месяц - не дольше месяца). Если цензор считал необходимым запретить книгу либо статью, он докладывал об этом цензурному комитету, каковой решал вопрос о запрещении в заседании большинством голосов. Но возглавлявший цензурный комитет попечитель учебного округа в случае несогласия с мнением большинства комитета имел право остановить исполнение решения и представить рукопись в Главное управление цензуры, каковое и решало вопрос окончательно. Если пропуск рукописи осуществлялся по предписанию высшего начальства (к примеру, Главного управления цензуры), то ответственность с цензора снималась.

Запрещённые рукописи удерживались в цензурном комитете, а автор получал уведомление о запрещении со ссылкой на соответствующий параграф цензурного устава.

Одобрив рукопись, цензор не имел права требовать корректуры для вторичного просмотра, но если он замечал, что по неосторожности либо вследствие спешки сделал какое-либо важное упущение, он мог просить цензурный комитет об исключении из печатаемой либо напечатанной книги того либо иного места. В таких случаях необходимая перепечатка листов должна была осуществляться за счет цензора.

Официальные акты, обнародуемые Сенатом, министерствами и главными управлениями, Главным и Морским штабами и др. учреждениями, публиковались под надзором и под ответственность данных учреждений.

Книги собственно духовного содержания, то есть изложение догматов веры, толкования Библии, проповеди и др. подлежали рассмотрению в духовной цензуре, находившейся в ведении Синода и Комиссии духовных училищ (с 1839 г. - Духовноучебное управление, с 1857 г. - Учебный комитет при Синоде); духовные книги иных христианских исповеданий - предварительному рассмотрению митрополитами и архиереями данных исповеданий (у протестантов - членами консистории), а затем общей цензурой. Книги о нравственности вообще, хотя бы и снабжённые ссылками на Библию, подлежали рассмотрению общей цензуры, но отдельные места “совершенно духовного содержания” должны были рассматриваться также духовными цензорами.

Медицинские книги подлежали общей цензуре, но те из них, каковые включали лечебные инструкции и правила, подлежали анализу и одобрению Медико-хирургической академии в Санкт_Петербурге и медицинских факультетов университетов в иных городах.

Учебные книги должно было издавать Министерство народного просвещения и Синод под их надзором, а также ответственностью. Акты, речи, рассуждения, программы и др., выпускаемые от имени академий и университетов, подлежали надзору, а также выходили под ответственностью последних. Политическая часть “Санкт-Петербургских академических ведомостей” на русском и немецком языках и газеты Министерства иностранных дел на французском языке рассматривались МИД. Приватные известия, издаваемые в приложениях к данным изданиям, должно было одобрить полицейское начальство. “Военные ведомости” выпускались под надзором, а также ответственностью Главного штаба, а “Сенатские ведомости” - канцелярии Сената.

Драматичные сочинения для представления подлежали цензуре Третьего отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, а их публикация в печати - общей цензуре. Афиши, а также мелкие объявления выходили с разрешения здешнего полицейского начальства.

Уставом устанавливалась система подчиненных Министерству народного просвещения центральных и местных учреждений, призванных осуществлять цензуру.

Нарушения У. подвергались преследованию в соответствии с уголовным законодательством, кодифицированным в 1832 г. в Уложении о наказаниях (т. 15 Свода законов Российской империи).

Одновременно с принятием У. (22 апреля) были утверждены “Положение о правах сочинителей”, устанавливающее действовавшие в Российской империи нормы авторского права, и “Устав о духовной цензуре”, определявший состав и структуры учреждений ведомства Синода, осуществлявших духовную цензуру, и их обязанности.

Хотя “Временные правила о цензуре” 12 мая 1862 г. и указы 6 апреля 1865 г. “О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати” и “О некоторых переменах и дополнениях в действующих ныне цензурных постановлениях” существенно изменяли нормы У., формально вплоть до 1905 г. У. оставался основой российского цензурного законодательства и продолжал входить в 14 том Свода законов.

Новый цензурный устав был насыщен такими подробностями, каковые не имели прямого отношения к цензуре и перегружали и без того огромный его текст, к примеру: “сочинения и рукописи на языке отечественном, в коих явно нарушаются правила и чистота русского языка либо каковые исполнены грамматических погрешностей, не пропускаются к напечатанию без надлежащего со стороны сочинителей либо переводчиков исправления”.

22 апреля 1828 года издаётся очередной указ о цензуре. Первый раздел этого устава назывался “о цензуре”, второй - “о сочинителях и издателях книг”. Данный указ - это первый закон об авторском праве в Российской империи.

Нарушение цензурных правил могло привести к потере авторами собственных прав. Сроки действия авторского права определялись в течение жизни автора + 25 лет. В 1857 году данный срок был продлён до 50 лет. По истечении этого срока произведение делается собственностью публики.

Внедрялось понятие “контрафакция” - противозаконное издание сочинений. Определялось такое наказание: нарушитель должен был уплатить законному издателю в 2 раза более, чем издержки, нужные для печатания 1200 экземпляров произведения. Все выпущенные экземпляры исключались в пользу законного издателя. 2/3 из данной суммы поступали издателю, а прочее - в казну.

17 июня 1812 года издаётся “высочайший манифест о привилегиях на изобретения”. Привилегии выдавали по явочной системе без предварительного рассмотрения прошения через министерство внутренних дел. Было право оспаривать выданную привилегию в судебных органах и доказывать факт более раннего изобретения. Описание изобретения составлялось произвольно автором.

Вводится описание изобретения по форме. Патенты выдавались только том случае, если изобретение относилось к сфере деятельности правительства .

С 1833 года вводится предварительная экспертиза.

В данный период осуществляется преобразование деятельности третьего отделения “собственно его императорского величества канцелярии”, перераспределяются функции между экспедициями третьего отделения.

Первая экспедиция - обеспечение государственной безопасности, защита государственной тайны, борьба с государственными преступлениями.

Вторая экспедиция - заведование штатом всего отделения, сбор сведений об изобретениях и усовершенствованиях, об акционерных и торговых предприятиях, защиты интеллектуальной собственности, предупреждение недобросовестной конкуренции, борьба с экономическими преступлениями.

Третья экспедиция - из органа наблюдения за проживающими в РФ иностранцами реорганизована в орган наблюдения за общественным порядком, борьба с политическими преступлениями, выполнение контрразведывательных функций.

Четвертая экспедиция - сбор сведений о чрезвычайных случаях, о беспорядках на местах.

Пятая экспедиция - с 1865 года создаётся главное управление по делам печати в министерстве внутренних дел, а в третьем отделении остаётся лишь “газетная” часть.

Во второй половине XIX в. созданы 2 учреждения, исполняющие межведомственные функции в области защиты информации с целью координации деятельности органов, обеспечивающие безопасность государства.

В январе 1898 года в департаменте полиции был создан особый отдел, и все функции 3го департамента полиции перешли в ведение данного отдела. Особый отдел являлся основной контрразведывательной службой РФ до 1917 года.

В третьем департаменте полиции остались второстепенные, в основном финансово-счётные дела.

1. Осуществляло наблюдение за ходом следствий по государственным преступлениям.

2. Гласный и негласный надзор.

3. Вопросы изготовления, хранения, перевозки взрывчатых веществ.

Не сохранились функции, связанные с предупреждением недобросовестной конкуренции, сбором информации об изобретениях и рационализаторских предложениях и сбор информации о чрезвычайных происшествиях.

Штаб заграничной агентуры департаменты полиции был создан в 1882 году при посольстве РФ в Париже. В 1898 году в Риме была проведена международная конференция служб безопасности. Спецслужбы стран западной Европы взяли на себя обязательства обмениваться информацией касательно терроризма.

В 1863 году были утверждены положения и штаты главного управления генерального штаба (ГУГШ). Это был центральный орган управления военной разведкой в составе военного министерства. Предшественником данного органа являлась особая канцелярия. В РФ существовали центральные органы военной разведки. В структуре ГУГШ функции защиты информации осуществляла военно-ученое отделение.

Функции:

1. Ведение секретного делопроизводства.

2. Управление военными агентами.

3. Разработка инструкций по вопросам деятельности министерства.

4. Цензура военных периодических изданий .

Зарубежными силами органов разведки являлись военные агенты при российских представительствах заграницей. С 1864 года военные агенты РФ получили официальный статус военных уполномоченных, числились в составе дипломатического корпуса, пользовались его правами.

С конца 50-х годов в военном министерстве введена децентрализованная система секретного делопроизводства. В общей канцелярии министерства ведением секретного делопроизводства занималось первое отделение.

Учёт поступивших секретных документов состоял из двух этапов: учёт секретных пакетов и учёт секретных документов. Пакеты регистрировались в особой книге учёта пакетов, в каковой указывались: время, номер пакеты, кем прислан, кем доставлен. Недостаток: в отличие от современных требований к учёту пакетов, учитывались как секретные, так и несекретные пакеты и лишь после учёта осуществлялась сортировка.

Секретные пакеты вскрывались лично военным министром. Распорядок пересылки секретных документов определялся в “правилах употребления бумаги и порядка отправления дел по департаментам военного министерства” 1859 года. На секретных пакетах указывались следующие данные: гриф секретности, адресат, фамилия инициалы лица, кому адресуется пакет, автор. Пакеты запечатывались сургучом, бумажными наклейками, на каковых проставлялась печать военного министерства с надписью “для пакетов”.

С 50-х годов XIX в. регламентируется порядок прошивки, опечатывания, ведения и перерегистрации журналов учёта секретных документов (“шнуровые книги”), вводилось требование ведения проверки “шнуровых книг”, после чего делалась запись касательно правильности ведения книг, каковая подписывалась всеми лицами, которые участвуют в проверке. Вводилась также ежегодная проверка шнуровых книг. При закрытии книг делалась запись о перерегистрации всех данных в новом журнале.

Во второй половине XIX в. в архивах отдельных департаментов министерства стали создаваться специальные подразделения для выделенного хранения секретных чертежно-графических секретных документов.

Кризисные явления, охватившие все области общественно- политической жизни Российской империи в середине 50-ых годов XIX века, стали мотивом государственных преобразований, в рамках каковых была осуществлена значительная демократизация государства в целом. В данный период не лишь получил широкое распространение в литературной лексике термин “гласность”, но и сформировалось понимание гласности, близкое к современному, “как право человека выражать своё мнение относительно правительственных мер и учреждений и как свобод и публичность слова устного и свобода слова печатного” [9,с.140].

Но вместе с тем на пороге отмены крепостного права и во время проведения иных реформ государственная власть была заинтересована в том, чтобы на страницы изданий не попадали материалы, содержащие не лишь революционные, но и реформаторские идеи, а также информацию об аналогичных преобразованиях в странах Западной Европы: все публикациях, где обсуждались “вопросы государственные” либо “стремление к нововведению”, передавались лично в руки Императора, а слово “прогресс” было изъято из употребления вовсе.

Итак, институт цензуры в период реформаторских преобразований Александра II развивался в крайне противоречивых условиях, акцент законодателя делался на “поиски новых форм организации цензурного аппарата, попытки обойтись сепаратным законодательством и разного рода текущими распоряжениями”[13,с.139]. Но вопрос кодификации законодательства о цензуре оставался достаточно актуальным и, начиная с 1857 года, в правительственных кругах велось активное обсуждение предложений по разработке нового Устава о цензуре, каковое завершилось принятием двух самостоятельных актов: Указа Александра II от 6 апреля 1865 года “О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати” и Мнения Государственного Совета “О некоторых переменах и дополнениях в действующих ныне цензурных постановлениях”. В основном “облегчения и удобства” заключались в частичной отмене института предварительной цензуры.

Так, от предварительной цензуры освобождались периодические издания объёмом не менее 10 печатных листов, издаваемые в Москве и Санкт-Петербурге, а также все правительственные издания, научные публикации академий, университетов, учёных обществ, издания на древнейших языках (греческий, латинский), а также карты, планы и чертежи, вне зависимости от места издания. Но “послабление” это было лишь внешним: издатели, органов периодической печати, освобожденные от предварительной цензуры, должны были вносить в Главное управление по делам печати залог наличными деньгами либо облигациями (этот институт получил заимствование из стран Западной Европы, где он получил широкое распространение еще в конце XVIII века), устанавливался разрешительный порядок открытия типографий, библиотек, книжных магазинов и даже торговли печатными машинками, предусматривался широкий спектр мер административной ответственности, в первую очередь штраф, за разного рода нарушения в организации издательского дела.

Мнение Государственного Совета “О некоторых переменах и дополнениях в действующих ныне цензурных постановлениях” впервые в Российской империи предусматривало институт судебного рассмотрения споров, связанных с нарушением законодательства о цензуре, причём не лишь вопросы привлечения к ответственности, но и обжалование действий должностных лиц цензурных учреждений.

Что касается ответственности за нарушение законодательства о цензуре, то этот акт позаимствовал принципы бельгийского законодательства: автор подлежал ответственности, если не мог доказать, что публикация осуществлялась без его ведома и согласия; издатель - если отсутствовали сведения об авторе либо последний находился заграницей; за содержание публикаций в периодических изданиях вся ответственность возлагалась на главного редактора. Итак, на данном этапе развития института цензуры в Российской империи были произведены первые заимствования опыта западноевропейских стран.

Поиски новых форм организации цензурного аппарата”[13,с.139] привели к тому, что в соответствии с Указом от 10 марта 1862 года общее руководство цензурой в Российской империи возлагалось на Министерство внутренних дел.

По сути, коренного изменения в системе цензурных учреждений не произошло, но фактически управление цензурой разделилось на две части: сфера наблюдения и преследования, составлявшая компетенцию Министерства внутренних дел, каковое выполняло по отношению к цензуре роль идеологического и карательного центра, и цензурнопредупредительная область, сохранявшаяся за Министерством народного просвещения.

Тем самым было заложено начало перехода к полицейскому управлению цензурой. Указ от 6 апреля 1865 года предусматривал полный переход управления цензурой в ведение Министерства внутренних дел в лице Главного управления по делам печати.

Содержание российского законодательной в области печати и цензурного контроля в конце 60ых - начале 70ых годов XIX века характеризовалось наличием относительно определенной системы, в каковой выделялись приоритетные направления, а также частные вопросы, регулирование каковых сточки зрения властей требовало особого внимания. Так, Узаконением от 30 января 1870 года запрещалась публикация сведений, полученных в ходе предварительного расследования дела, до судебного заседания либо прекращения производства по делу, а Узаконением от 4 января 1875 года - материалы судебного заседания, проходившего за закрытыми дверями.

С приходом к власти Александра III в истории Российской империи начался период “контрреформ”. Но проведенные им преобразования затрагивали, главным образом, нормативное регулирование деятельности земских, городских, судебных и др. учреждений, в то время как институт цензуры не претерпел значительных изменений. Это было обусловлено “надежностью уже имевшихся в распоряжении правительства системы правовых средств государственного воздействия на печать и возможности ее эффективного использования в сложившейся политических условиях”[15, с.195].

Этим объясняется тот факт, что управление в области цензуры было основано не столько на совершенствовании нормативной основы данного института, а ее правоприменительной практики. В период правления Александра III специальных нормативных актов по вопросам цензуры практически не принималось, данные вопросы затрагивались в актах общего характера.

Временные правила по цензуре, опубликованные 12 мая 1862 г., были попыткой систематизации постановлений и распоряжений, увидевших свет с 1828 по январь 1862 г. Этот документ не запрещал обсуждения в печати социально-экономических и политических проблем, но требовал “не допускать нарушения христианских и нравственных правил”, а также “охранять неприкосновенность верховной власти и её атрибутов, уважение к особам царствующего дома, непоколебимость основных законов”17. Общая просветительская тенденция, характерная для русской культуры 1850-1860-х гг., нашла отражение не лишь в создании воскресных школ, библиотек- читален, больниц и проч., но затронула и цензурную практику. Среди цензоров (и даже руководителей цензурных комитетов) были такие выдающиеся деятели отечественной культуры, как И.А. Гончаров, Ф.И. Тютчев, Н.И. Пирогов, B.Н. Бекетов, Н. Ф. фон Крузе. Некоторые из них, несмотря на короткий период официальной работы в ведомстве, пытались внести в консервативную реку правительственной цензуры реформаторскую струю. Именно их авторитет способствовал тому, что читающая публика смогла познакомиться со многими произведениями русской и зарубежной литературы.

Из видных русских литераторов, которым довелось в своё время служить в цензурном ведомстве (а это С. Т. Аксаков, А. Н. Майков, И. И. Лажечников, Ф. И. Тютчев), никто не приобрел на этом поприще столь громкой и подчас столь нелестной славы, как И. А. Гончаров.

Вначале в качестве цензора, а затем в роли члена Совета по делам книгопечатания (впоследствии - Совет Главного управления по делам печати) он оказался втянут в общественно-литературную борьбу 1850-1860-х годов гораздо глубже, чем того мог желать автор “Обломова” и “Обрыва”.

1.2 Полномочия и возможности цензоров

По Цензурному уставу 1828 г. структура цензурных учреждений была подвергнута существенным изменениям. Высшим цензурным органом стало Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения. Было сокращено число местных цензурных комитетов. Основные функции духовной цензуры выполнял Святейший Синод. Цензурный устав расширял перечень возможных нарушений и видов ответственности чиновников цензурных комитетов и ведомств.

Устав допускал такой вид наказания, как отрешение цензора от должности и предание его суду. В последующем нормы об ответственности цензоров получили развитие в ряде поправок к Цензурному уставу, а также в новой редакции Уложения о наказаниях уголовных и исправительных в 1866 г. Так, цензор мог быть подвергнут суровому наказанию, если он "с намерением пропустит к изданию в свет книгу, эстамп, рисунок, ноты со словами либо же что либо иное, либо дозволит представить на сцене сочинения, по содержанию клонящиеся к нарушению постановлений, ограждающих святость веры либо права верховной власти, либо же ничто оскорбительное для лица государя императора либо членов императорского дома". Тем не менее карательные меры в первую очередь были направлены на сочинителей, издателей и распространителей печатной литературы, что, в свою очередь, тормозило процесс развития авторского права.

Итак, была открыта новая страница истории цензурного законодательства РФ. Со временем были ниспровержены все либеральные установления Николая I. Перманентно росла тенденция увеличения числа ведомств, наделенных цензурными полномочиями. Несмотря на половинчатый характер Устава, он являлся на протяжении более 40 лет практически единственным документом, регулирующим правоотношения в сфере печати и цензуры. Развитие журналистики и литературного дела вызвало к жизни нужность принятия нового документа, отвечающего запросам времени. Таким документом стали Временные правила о цензуре и печати 1865 г. Во многом переход старого законодательства был обусловлен карательной функцией цензуры. Вне всякого сомнения, новый закон был шагом вперёд во взаимоотношениях власти и журналистики.

Временные правила о цензуре и печати ознаменовали дальнейший путь развития к более прогрессивному виду цензуры последующей (карательной) с привлечением к ответственности за нарушение цензурных правил по суду. Император Александр II ясно представлял себе всю значимость периодической литературы для полнокровного осуществления всех его либеральных преобразований. Именно потому всячески стимулировалось налаживание газетно-журнального производства. Почти полностью была снята цензура с периодических изданий. От предварительной цензуры освобождалось большинство газет и журналов страны. Временные правила 6 апреля 1865 г. не касались духовной и иностранной цензуры, а также цензуры изобразительной продукции. Вместе с тем создатели Временных правил специально ввели ряд хитроумных бюрократических формулировок, открывавших большой простор административному творчеству по наведению при нужности порядка в журналистике и литературе. К примеру, при одновременном ослаблении цензурного гнета Временные правила предусматривали внесение денежного залога под возможные штрафы, что противоречило цивилистской природе вещного права, поскольку залог в гражданском праве предусматривался за имущество.

Внесённый залог должен был служить напоминанием, что над содержателями типографий, сочинителями, издателями висит своего рода дамоклов меч, и опасение потерять заложенную сумму служило побуждением точно выполнять свои обязанности и не преступать предписаний закона. В деятельности цензуры данного периода принято выделять три направления. Во-первых, приспособление цензуры к судебной практике. Оно было сопряжено с возвратом к старым репрессивным мерам, подменой судебной практики административной. Во-вторых, усложнение задач, которые стояли перед цензурой, что связано с формированием периодики, введением карательной цензуры. В-третьих, цензурное ведомство впервые стало использовать экономические рычаги давления на журналистику. В начале XX века наблюдается небывалое ранее ослабление цензурного режима.

Глава 2. Цензорская деятельность И. Гончарова и её оценка современниками

2.1 Специфика цензуры Гончарова

Репутации Гончарова больше всего повредили те моменты его цензорской деятельности, когда ему довелось высказывать своё отношение к “Русскому слову” и к многочисленным выступлениям печати, знаменовавшим вторжение нигилизма в общественную жизнь и в литературу. Отсюда берут своё начало обвинения писателя и в “неумеренном консерватизме”, и в прямой реакционности.

Гончаров в самом деле весьма остро реагировал на все попытки навязать “отрицательные доктрины” науке и искусству; он противодействовал таким попыткам последовательно и энергично и не лишь и, может быть, не столько потому, что дерзкие нарушения закона и враждебность правительственной политике были более чем достаточным основанием для цензурных санкций. Гончаров имел внутренние, вытекающие из коренных его убеждений причины обрушиться на нигилизм с неожиданной подчас суровостью.

Сторонник естественной, органической эволюции всех форм общественности и культуры на их собственной исторической почве, он как и Достоевский, и ряд иных крупных литераторов той поры видел в “отрицательном направлении” опасный умственный и моральный эксцесс, чреватый катастрофами во всех сферах жизни. Одним из разрушительнейших орудий данного направления представлялось Гончарову “учение крайнего материализма”, как именовал писатель широко распространившиеся тогда и пропагандируемые радикальной печатью вульгарноматериалистические взгляды на общество и человека. Эти взгляды слишком легко приобретали власть над умами (прежде всего среди молодежи, не выработавшей еще полного и основательного миросозерцания) именно тем, что сводили к одной самой очевидной и осязаемой причине все бесконечное многообразие социальных и духовных явлений, что упрощали до вульгаризации картину мира и человеческого развития и делали доступным и прямо необходимым произвольное вмешательство в жизнь с целью немедленного переустройства её в согласии с той либо другой отвлеченной теорией. Так воспринимал идеи “крайнего материализма” автор “Обрыва” (и он зачастую был недалек от истины) и из данного восприятия исходил в своих цензорских суждениях.

Чрезвычайно претило Гончарову и самоуверенное “стремление подвести под экономические начала все основы жизни, не исключая и нравственных”, и именно потому он не мог спокойно относиться к таким выступлениям “Современника”, как, скажем, статья Ю. Г. Жуковского “Затруднения женского дела”. Возмущение вызывают у него упорные попытки журнала “Русское слово” навязать своим читателям как безапелляционный непогрешимый вывод ту мысль, что все недуги, бедствия, все материальное и нравственное зло общества происходит исключительно от ненормального экономического строя. “Поразительным своей нелепостью софизмом” представляется Гончарову стремление Н. В. Шелгунова (в разборе книги Meaurau Christophe “Le monde des Coquins”) провести внеморальный взгляд на преступление и искать причины последнего опять таки в одном “абсурде общественного экономического состояния”.

В деятелях “отрицательного направления” Гончаров подозревал (иногда не без оснований) отсутствие “прочного ученого образования”, глубоких выстраданных убеждений, видел стремление действовать на публику “не столько дарованиями, сколько отчаянной эксцентричностью и парадоксальностью мнений”. Он считал противоестественным и пагубным торопливое решение коренных вопросов человеческого бытия, и тем более опасным по своим последствиям, что вершилось оно на основании произвольно перенесенных в русскую жизнь выводов западной мысли.

“Вопросы о религии, о семейном союзе, о новом устройстве социальных начал, об эмансипации женщины и др., писал Гончаров, не суть частные, подлежащие решению той либо иной эпохи, той либо иной нации, того либо иного поколения вопросы. Это общие, мировые, спорные вопросы, идущие параллельно с общим развитием человечества, над решением каковых трудились и трудится всякая эпоха, все нации; за них ведется постоянная борьба в науке, в недрах церкви, на политической арене, всюду. И ни одна эпоха, ни одна нация не может похвастаться окончательным одолением ни одного из них и еще менее применением того либо иного целиком к жизни”.

Памятуя о том, в каком духе воспитывался Гончаров, как складывалась его личность, нужно учитывать, что социальные и нравственные ценности мыслились им в теснейшей связи с религиозным миропредставлением. “И. А. Гончаров был искренно и глубоко религиозен”, вспоминала В. М. Спасская. И понятно, какую сильную тревогу должен был вызвать в нем тот, к примеру, факт, что в статье Писарева “Исторические идеи Огюста Конта” дано “превратное истолкование значения христианства”, а в статье “Развитие органического мира во время образования земной коры” (опубликованной в той же ноябрьской книжке “Русского слова”) проповедуется отрицание высшего начала в природе.

Гончаров, разумеется, признавал и власть обстоятельств, и влияние “среды” но лишь до известной степени. Главнейшим для него был всегда иной вопрос вопрос о нравственной сущности поступка, характера, явления, вопрос о том, на что направлена свободная воля личности и как соотносится она с единственным безусловным мерилом моральной традицией, вытекающей из христианского учения. Традиция эта проверена и подтверждена тысячелетним опытом и не может быть произвольно пересмотрена и отменена, что бы ни утверждали по данному поводу сторонники “крайнего материализма”.