Русские поэты и революция

Второй пример касается четверостишия «Не странно ли, что знали мы его?», написанного на смерть Блока в августе 1921 года. Конечно, касалось оно смерти Блока, но в данном случае опять же чрезвычайно важна дата - август 1921 года - это время раскрытия «таганцевского» заговора, ареста и, возможно, уже и расстрела Гумилева - поэтому стихотворение выглядит явно двусмысленно.

Однако все вышесказанное касается предварительной, так сказать, цензуры, предшествующей публикации, а существовала еще и цензура послепубликационная - как пишет С.Коваленко, даже из берлинского сборника было выдрано неугодное стихотворение (почти из всего отпечатанного тиража).

Издательская история Ахматовой при Сталине, как и всякая история сталинских времен, была, если можно так выразиться, весьма веселой. За это время по поводу Ахматовой было издано два постановления, изданы две ее книги - «Из шести книг» в 1940 (часть тиража изъята) и «Избранные стихи» в 1943, и, как минимум, одна книга уничтожена.

Эти, изданные при Сталине, книги цензурировались по полной советской программе. Очевидность цензурного вмешательства в данном случае не подлежит сомнению - к моменту выхода ташкентского сборника уже более трех лет как написана поэма «Путем всея земли», написаны «Реквием» и «ташкентская» редакция «Поэмы без героя». Ничего из названного опубликовано не было.

Наконец, в хрущевские времена вышли в свет еще две книги Ахматовой - в 1958 и 1960 годах. Эти книги, несмотря на относительно либеральные времена, также подверглись жесткой цензурной обработке. Однако цензура, хотя и жесткая, хотела казаться «оттепельной», и оттого, видимо, «Путем всея земли» была все же опубликована. Впрочем, и публикация этой поэмы не обошлась без цензурных купюр: были исключены некоторые стихотворные строки и почему снято прозаическое введение к поэме, обозначенное автором «Вместо предисловия». Почему это было сделано - бог весть: никакой крамолы эти полстранички текста, как ни читай, не содержат.

Перед написанием этих строк я специально, с наивозможнейшей тщательностью, попытался отыскать то, что могло покоробить «оттепельных» цензоров в этом маленьком прозаическом отрывке. Наверное, им не понравилось упоминание о «Поэме без героя», которая «перестала быть маленькой» Ахматова А. Сочинения в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 1. С. 232. - ведь у читателей могли возникнуть законные недоумения, где же эта «немаленькая» поэма, а также слова Ахматовой о том, что многие ее вещи «погибли в осажденном Ленинграде» Там же.. Но, как бы то ни было, это произведение Ахматовой увидело свет еще при жизни автора.

Из «Поэмы без героя» были опубликованы лишь фрагменты, несмотря на то, что, как отмечает М.Кралин, «стремясь опубликовать поэму, Ахматова шла на цензурные уступки» . Наиболее крамольное произведение Ахматовой, «Реквием», как ни странно, также увидело свет при жизни автора - но за границей (в Мюнхене в 1963 году) и с особым предуведомлением, что оно издается без ведома автора - для его же, автора, разумеется, безопасности.

И, наконец, последнее, что я хотел бы сказать в главе об Анне Ахматовой. Можно поставить такой вопрос: насколько далеко Анна Андреевна была готова пойти на уступки власти? На этот вопрос помогает ответить цикл «Слава миру», часть из которого была опубликована в 1950 году в журнале «Огонек».

Н. Бердяев писал: «почти нет надежды, что вечная нормативная культура ... одолеет эти варварские звуки, эти варварские жесты» Бердяев Н. Кризис искусства. М.: Издание Г.А.Лемана и С.И.Сахарова,1918. С. 26-27.. Строки, написанные в 1918 году, относятся к футуризму, представляющему «новую жизнь» в то время - но в равной мере они могут быть отнесены и к представителям новой художественной жизни, именовавшими себя соцреалистами. Как выяснилось теперь, почти через полвека после смерти Ахматовой, надежда все-таки есть, но в ее время ситуация смотрелась иначе.

«Слава миру» совершенно очевидно показывает, что Ахматова, к сожалению, пошла на довольно серьезные уступки. Впрочем, не нам ее судить - после постановления 1946 года фактически безработную и бездомную, «непечатную», с Н.Пуниным, который через три года умрет в лагере, и с год назад арестованным сыном. Ввиду всех этих обстоятельств, да и общих обстоятельств эпохи, неудивительны строки 1950, публиковавшиеся в «Огоньке»: «И Вождь орлиными очами// Увидел с высоты Кремля,// Как пышно залита лучами// Преображенная земля» Ахматова А. Собрание сочинений в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 2. С. 53.. М.Кралин пытался анализировать эти строки, вообще весь этот цикл, с литературоведческой точки зрения, однако это кажется мне излишним - акт о капитуляции нечего анализировать.

Таким образом, Ахматова, всю жизнь пытавшаяся отстраниться от политики, оказалась в итоге объектом, а не субъектом этой политике - в следующей главе посмотрим, какая судьба была уготована тем русским поэтам, кто выбрал иной путь.

3. Георгий Иванов

3.1 Два варианта жизни

В стихотворении, посвященном Георгию Иванову, и включенном в сборник 1916 года «Облака», Г.Адамович написал: «Но правда, жить и помнить скучно!» Адамович Г. Стихи, проза, переводы. СПб.: Алетейя,1999. С. 149.. Эти слова, а, вернее, их интерпретация в смысле ностальгии и желания (и невозможности) забвения стали гимном целого поколения замечательных русских поэтов, оказавшихся за пределами родины в результате октябрьской революции.

В сущности, то обстоятельство, что третьим героем моей работы стал именно Георгий Иванов, можно считать авторским произволом. В равной степени им могли стать и В.Ходасевич, и Г.Адамович, и даже Дон Аминадо (почему нет?). Г.Иванов был выбран исключительно из-за склонности автора к его стихам; никакого идеологического обоснования такого выбора не существовало.

Возможно, что даже и выбор этот в методологическом отношении не самый лучший - ведь, как и Анна Ахматова, Георгий Иванов в своей поэзии уходил корнями в акмеизм, что несколько сужает широту работы. Однако, обдумывая структуру своей работы, я построил ее не на принадлежности моих героев к тем или иным литературным группировкам, а на мере их вовлеченности в советский социальный, а отчасти и политический процесс. Как можно видеть, от Маяковского к Г.Иванову эта вовлеченность постоянно идет на убыль - Маяковский активно участвовал в строительстве нового общества, Ахматова пыталась избежать участия в политике, но политика ее настигала, а Георгий Иванов оказался не только вне советской политики, но и вне, скажем так, всего советского (а, вернее, русского) - русской жизни, русской культуры, русского языка. Причем оказался совершенно сознательно, как и большинство других представителей первой волны русской эмиграции: именно по этой причине на месте Г.Иванова не мог бы оказаться Игорь Северянин (отделившийся от России вместе с Эстонией, где он проживал в те годы), Марина Цветаева (вернувшаяся в СССР) или Владимир Набоков (по причине того, что он являлся в первую очередь прозаиком, а не поэтом).

Итак, фигура Георгия Иванова рассматривается в данной работе как образ, в некоторой степени собирательный; впрочем, говорить о собирательности образа русского поэта-эмигранта первой волны можно, конечно, лишь условно. Поясню это на примере.

Полемика поэтов, оставшихся в советской России и тех из их коллег, кто эмигрировал, в общих чертах сводилась к следующему. Аргументация эмигрантов была примерно такой. Во-первых, находясь в свободной стране, поэт может писать гораздо свободнее, а, следовательно, лучше, чем находясь под контролем тоталитарного режима. Во-вторых, само сохранение не только свободы, но и жизни - некая обязанность поэта, ибо он несет слово, которое диктуется ему свыше. Все эти чисто умственные соображения, как правило, в эмоциональном плане застилались ностальгией и ощущением перевернувшегося мира. Это прекрасно выразил В.Ходасевич: «Счастлив, кто падает вниз головой:// Мир для него хоть на миг - а иной» Ходасевич В. Собрание стихов. М.: Центурион,1992. С. 233.. В этих строках ощущается и счастливое избавление от российских опасностей, и ощущение внезапного крушения привычного миропорядка.

Конечно, в среде эмиграции присутствовали самые различные настроения, но, пожалуй, главнейшим из них было (особенно поначалу) сознание временности всего происходящего. Позже, после окончания Второй мировой войны, надежды на временность большевистского правления выглядели уже анекдотически, о чем и писал Г.Иванов: «Снится им - из пустоты вселенской,// Заново (и сладко на душе)// Выгарцует эдакий Керенский// На кобыле из папье-маше» Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 1. С. 541.. Иными словами, надежды на скорую перемену участи, на возвращение прежней жизни во многом сменились на безнадежность и апатию.

Тут важно отметить, что в публичных (не стихотворных) заявлениях продолжала звучать нота правоты, в то время как в стихах явно проявлялось чувство отчаяния.

Те же из поэтов, кто остался в России, главным аргументом в заочном споре с эмигрантами считали невозможность отрыва писателя от родины и языка; необходимость разделить свою судьбу с судьбой своей Родины. Именно об этом знаменитые стихи Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю.» с известными строками «Но вечно жалок мне изгнанник,// Как заключенный, как больной» . Надо отметить, что стихи эти были написаны в 1922 году, когда железный занавес окончательно еще не опустился - и оттого строки Ахматовой вскоре стали известны за рубежом и обидели многих.

Впрочем, и оппоненты не стеснялись в выражениях. З.Гиппиус в «Черной книжке» говорит о некоей даме, что «она перебралась к Горькому, который усыпал ее бриллиантами» Гиппиус З. Петербургский дневник. М.: Советский писатель,1991. С. 77. - надо отметить, что речь идет об осени 1919 года в Петрограде, временах голода и близкого холода (Горький тогда еще не разочаровался в большевистском правительстве и не эмигрировал).

Сложность отношения писателей и поэтов, оставшихся на родине, хорошо отразилось в стихотворении Маяковского «Американские русские», написанном после поездки в Америку в 1925 году. Это стихотворение может быть прочтено на трех уровнях. На первом, фактическом, вполне лефовском по духу, уровне, показывается странное смешение языков в эмигрантской Америке. На втором, юмористическом, видна усмешка Маяковского, услышавшего странный волапюк, на котором изъясняются эмигранты. Но есть в этих стихах и третий, видимо, непредусмотренный уровень, уровень едва ли не сочувствия к эмигрантской участи: «Штаны// заплатаны,// как балканская карта» Маяковский В. Собрание сочинений в трех томах. М.: Художественная литература,1968. Т. 1. С. 522..

Итак, в дальнейшем в этой главе мы будем говорить о гражданской позиции Георгия Иванова, его взгляде на те общественные и социальные сдвиги, которые происходили в тогдашней России (взгляды и изнутри, до эмиграции, и снаружи, уже из Парижа), а также о том, как отражались эти взгляды в поэзии Г.Иванова.

Кроме того, поскольку сам Иванов рассматривается лишь как пример поэта-эмигранта, я постараюсь не упустить из виду и то, как на события в советской России откликались другие уехавшие, чьи взгляды далеко не всегда совпадали с ивановскими. 4.2. Георгий Иванов как человек и гражданин.

В.Крейд справедливо отмечает, что «мемуарная литература о Г.Иванове ... на удивление скудна» Крейд В. Георгий Владимирович Иванов // Дальние берега. М.: Республика,1994. С. 204.. Этот факт действительно несколько странен - допустим, Н.Берберова в книге «Александр Блок и его время» имени Г.Иванова не упоминает, говоря лишь, что «питомцы Гумилева полностью лишены индивидуальности» Берберова Н. Александр Блок и его время. М.: Издательство Независимая газета,1999. С. 196., делая исключение лишь для Ахматовой и Мандельштама. В случае с Берберовой и конкретной книгой причина манкирования фигурой Г.Иванова отчасти понятна - герой книги А.Блок, как символист, был литературным противником Георгия Иванова, но та же ситуация повторяется и в другой мемуарной книге Берберовой - «Курсив мой», где моему герою также уделено немного места.

Даже после смерти Иванов не был обласкан критикой и людьми писавшими о нем - казалось, максима de mortuis aut bene, aut nihil совершенно не справедлива для Георгия Владимировича - зато к нему полностью применима другая латинская максима: quod licet Jovi, non licet bovi - ведь каких только высказываний не позволяли себе, скажем, Иван Бунин или Ходасевич, однако относились к ним всегда внимательно и почтительно.

Трудно сказать, отчего произошло именно так. Возможно, дело было в ершистом характере Георгия Владимировича, возможно, в том, что он не примыкал к эмигрантским объединениям, возможно, в обстоятельствах личного характера: на фоне нищей эмигрантской среды Иванов выглядел обеспеченным человеком (отец Ирины Одоевцевой, его жены, присылал им деньги из Латвии, будучи человеком обеспеченным): бог весть. В этих обстоятельствах особенное значение приобретают собственные сочинения Г.Иванова и те немногие мемуары, которые были ему посвящены.

Сам Иванов о своих политических воззрениях говорил так - «правее меня только стена» ; К.Померанцев в своих воспоминаниях называет его «закоренелым монархистом» Там же.. При таких воззрениях оставаться в России было чрезвычайно затруднительно (хотя возможно - ведь Гумилев не только остался, он даже вернулся в советскую Россию из Франции и вновь уезжать не собирался) - поскольку «жизнь в советизированной России становилась все тяжелее ... Иванов не смог там остаться. Он уехал из России, но - не покинул ее» Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. С. 338..

Конечно, вопрос эмиграции был вопросом морального и этического выбора, но приведенная цитата из Ю.Анненкова - не только об этом, она многопланова. Во-первых - что имеется в виду под фразой о том, что «в советизированной России становилось все тяжелее»? Морально - несомненно; в смысле личной безопасности - бесспорно, но здесь присутствует и еще один, буквальный аспект - становилось тяжелее жить.

В тех же мемуарах «Дневник моих встреч» Ю.Анненков приводит рассказ В.Шкловского о Петрограде зимы 1920 года: «Умирали просто и часто. Умрет человек, его нужно хоронить. Стужа студит улицу. Берут санки, зовут знакомого или родственника, достают гроб, можно на прокат, тащат на кладбище. Видели и так: тащит мужчина, дети маленькие, маленькие подталкивают и плачут.

Из больницы возили трупы в гробах штабелем: три внизу поперек, два вверху, вдоль, или в матрасных мешках. Расправлять трупы было некому - хоронили скорченными» Цит по: Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. С. 29-30.. Такие обстоятельства труднопереносимы для любого человека, но для эстетствующего (как тогда Георгий Иванов - свидетельство приведено во введении со слов малолетнего Левушки Гумилева) - практически непереносимы.

Всю жизнь, до определенного момента (захвата Латвии Советским Союзом) Георгию Иванову удавалось избегать бытовых проблем и неурядиц. При этом надо отметить, что Георгий Владимирович «был уверен в своей неспособности к какой-либо работе» Померанцев К. Георгий Иванов // Дальние берега. М.: Республика,1994. С. 206. и «всю жизнь жил, никогда и нигде не работая, а писал, только когда хотел» Одоевцева И. Георгий Иванов // Дальние берега. М.: Республика,1994. С. 210-211.. Вот уж барственность, по эмигрантским обстоятельствам, просто-таки фантастическая; да и вообще из приведенных свидетельств образ складывается весьма непривлекательный - даром что авторы приведенных строк - один из преданнейших учеников, Кирилл Померанцев, и жена, Ирина Одоевцева

Впрочем, такие свидетельства «небожительства» применимы далеко не только к Георгию Иванову - при известной тенденциозности и Анну Ахматову можно счесть прихлебателем, полжизни прожившим по чужим домам и за чужой счет.

Георгий Иванов, как уже говорилось, придерживался монархических воззрений и на события русских революций, как и на сам факт их осуществления, не мог отреагировать позитивно, так сказать, по определению. Нелюбовь «эстетствующего» Иванова распространялась, в том числе, и на «крестьянских» поэтов (уж какие они были там крестьянские - разговор особый), и даже на «народную школу» Городецкого, с его восславлением мужичков и «народной стихии».

Конечно, в этом самом, якобы, возвращении к корням, в призывах «скорее лапти обратно на ноги, скорее обратно поддевку, гармонику» Иванов Г. Петербургские зимы // Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 3. С. 66. ощущалось очевидное дурновкусие, ибо, как отмечал в свое время В.Шкловский, реальный мужичок с удовольствием менял косоворотку на хорошие штиблеты и пиджак. Однако и ничего очевидно криминального в подобном маскараде не было - во что бы там ни наряжались «мужиковствующие» поэты, из их среды, как-никак, вышли Есенин, Клюев, Клычков, тот же Городецкий - люди не последних способностей.

Георгий Иванов не желал относиться к этой группе снисходительно - в «Петербургских зимах», как только речь заходит о «крестьянских» поэтах, на страницах сразу начинает ощущаться ирония, гротеск, а иногда и издевка (впрочем, самого Городницкого Иванов признавал значительным поэтом). Возможно, именно из-за подобной неуживчивости и отношение к Георгию Иванову как до эмиграции, так и затем, в Париже, было далеко не самое лучшее.

Впрочем, речь о «мужиковствующих» поэтах я завел не для прояснения взаимоотношений на российском Парнасе начала ХХ века, а лишь для того, чтобы показать, как моему герою не нравились подобные «народно-демократические» объединения и учреждения - не нравились, как мне думается, из чисто эстетических соображений - и тут Георгий Владимирович был, вне всякого сомнения, в своем праве.

Не принимая «народнических» поползновений своих собратьев по цеху - поэтов, Георгий Иванов тем более не принял ту власть, которая выдвинула лозунг продвижения кухарок к управлению государством. Общее отношение Иванова к большевикам, пришедшим к власти, думается, можно охарактеризовать одним словом - презрение (впрочем, и к Временному правительству он пиетета не испытывал - выше уже приводилась цитата о Керенском).

Тех, кто поддерживал большевиков, Георгий Иванов подозревал либо в трусости, либо в неискренности, либо и в том, и в другом одновременно. В «Петербургских зимах» он писал: «среди примкнувших к большевикам интеллигентов большинство было проходимцами и авантюристами» Там же. Т. 3. С. 182.; однако для Есенина и Маяковского Георгием Ивановым делались исключения.

Впрочем, общая мотивировка поведения людей, оказавшихся, по словам самого Иванова, «около большевиков» Там же. Т. 3. С. 93., была малопочтительной - даже поведение уважаемого им О.Мандельштама Георгий Иванов объяснял тем, что ему нужно было чем-то питаться, а окончательно вступить в партию Мандельштам опасался, так как «придут белые - повесят» Там же..

Притом мнение о самих большевиках у Георгия Владимировича было куда более категоричное и отрицательное. Примером может послужить описание попойки советских чинов, во время которой Блюмкин, «расстрельщик, страшный, ужасный человек» Иванов Г. Петербургские зимы // Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 3. С. 95. подписывает расстрельные ордера, не помня даже людей, которых он собирается отправить «в расход». Здесь же присутствует дрожащий от страха Мандельштам.

С таким настроением, с таким отношением к происходящим на Родине событиям, Георгий Иванов в 1922 году уехал в эмиграцию.

Обосновавшись во Франции, Г.Иванов обнаружил, что никакого единства в эмигрантской среде нет. Мнения о происходящих событиях были самые разнообразные - от «Россия погибла», озвучиваемых людьми правых взглядов, часто участниками гражданской войны (естественно, на стороне белых) до «временных проблем», которые рано или поздно будут решены - так думали эмигранты «экономические», бежавшие, прежде всего, от бытовой неустроенности на Родине.

В этих обстоятельствах Георгий Иванов, в силу своих монархических воззрений, сблизился с Д.Мережковским, З.Гиппиус, И.Буниным - образовался литературный (отчасти общественно-литературный) кружок «Зеленая лампа». Впрочем, и среди членов этого кружка, и среди посетителей «Лампы», люди попадались самые разные.

Вся эмигрантская пестрота в своей полноте предстает в мемуарах И.Одоевцевой «На берегах Сены». Здесь и Мережковский, пророчествующий: «Если мы не сумеем победить близнецов, двух величайших соблазнов: Эриса -войну, и Эроса - сладострастие ... нас всех ждет гибель!» (впрочем, о Мережковском еще доэмигрантской поры Н.Берберова писала, что он «стремится объединить вокруг себя всех, у кого еще есть силы и воля обороняться против грядущей тьмы» Берберова Н. Указ. соч. С. 209. - хорош объединитель!). Тут и Борис Поплавский, любитель парадоксов, говорящий, что «свобода несет горе и беды и что ее следует заменить прекрасным рабством, так как рабы наисчастливейшие люди на свете» Одоевцева И. Указ. соч. С. 207., но делающей из этого странный вывод о необходимости восстановления в России крепостного права. Тут и Эренбург, «вращающийся» вокруг эмигрантской публики и свидетельствующий, как «Ахматова . выступала на своем большом вечере» Там же. С. 199., что Лев Гумилев - «молодой специалист по истории Центральной Азии . на отличном счету» Там же.. Здесь же и Адамович, и Бунин, и Керенский, живущий, так сказать, на проценты со своего прошлого политического капитала, и бог знает кто еще.

Резкую линию раздела среди эмигрантов, в том числе русских, провела начавшаяся Вторая мировая война. Часть эмигрантов, как, например, Гайто Газданов, «становится участником французского Сопротивления» . Другая часть, к которой, к сожалению, принадлежал и Г.Иванов, придерживаются, так сказать, германофильской ориентации.

С этой позицией спорит в своей новой книге «Жизнь Георгия Иванова» Андрей Арьев, выражаясь так: «необоснованные подозрения со стороны литературной братии в коллаборанстве» Арьев А. Жизнь Георгия Иванова: документальное повествование. СПб.: Журнал Звезда,2009. С. 12.. Возражения Арьева малоосновательны по двум причинам. Во-первых, и в главных, даже то поведение, которое сам Арьев описал как жизнь « «обывательскую» . от всех гражданских дел отстранившись» Там же., уже, при некоторой строгости подхода, можно счесть поведением коллаборантским. А, во-вторых, споры и опровержения того факта, что за столом у Георгия Иванова сиживали немецкие генералы (таковые опровержения есть и у Ирины Одоевцевой) бессмысленны - гораздо важнее тот факт, что подобные разговоры пошли именно о людях, входивших в кружок «Зеленая лампа» - Иванове, Гиппиус.

Еще в своей статье 1933 года «О новых русских людях», довольно обширной, Георгий Иванов писал: «самый круг борьбы . ограничен уже тем самым, что вели ее люди одной и той же старой русской культуры и одного кожного, кровного отвращения к разрушителю этой культуры - большевиз- му» Иванов Г. О новых русских людях // Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 3. С. 571.. Иными словами, Иванов был согласен выслушивать сентенции Бориса Поплавского о благости рабства и крепостного права, но на дух не переносил всего, что каким бы то ни было образом связано с новой властью в России.

Здесь сказалась, конечно, узость общественно-политических взглядов Георгия Иванова, который и во времена холодной войны питал надежды, что большевизм вот-вот будет сокрушен, хотя бы и военной силой, хотя бы и ядерным оружием (замечу в скобках, что на примере Г.Иванова хорошо видно, насколько поэт более прозорлив в стихах, чем в своих воззрениях - ведь, на словах надеясь на сокрушение большевизма, Иванов писал: «что мечтать-то? Отшумели годы,// Сны исчезли, сгнили мертвецы» Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 1. С. 541. ).

Надо сказать, что подобное германофильство дорого обошлось Георгию Иванову - он рассорился со своим старым приятелем Адамовичем и многими другими эмигрантами, его стали обвинять в шкурных интересах - обвинение, совсем неуместное по адресу Георгия Владимировича: в конце концов, немцы конфисковали его виллу в Биаррице, что послужило прологом материальных проблем, преследовавших Иванова и Одоевцеву все послевоенные годы.

Иван Бунин не менее Георгия Иванова не любил большевиков - в декабре 1918 он даже написал нечто вроде воззвания под заголовком «Привет созни- кам!», говоря, что именно союзники (а в 1918 году, как ни взгляни, интервенты) «порвали в клочки тот постыднейший в мире ярлык, на котором от имени великой России расписался репортер Карахан» Бунин И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Московский рабочий,2000. Т. 8. С. 352..

Но Иван Алексеевич оказался человеком более гибким или, если хотите, более умным - он сумел разобраться, что интервенция 1918 года, которую он приветствовал - совсем не то же, что вторжение в СССР гитлеровской Германии, и потому был всецело на стороне России, пусть и под ненавистной ему большевистской властью.

Посмотрим далее, как отразилось мировоззрение Георгия Иванова уже в его поэтических произведениях.

3.2 Георгий Иванов как поэт

Выше были приведены примеры двух поэтов с совершенно различным общественным темпераментом: Владимира Маяковского, для которого участие в общественно-политической и литературной деятельности на некоторых этапах жизни было почти равнозначным, и Анны Ахматовой, оставшейся в литературе прежде всего как лирический поэт, и у которой лишь под сильным увеличительным стеклом (не беря в расчет период Великой отечественной войны) в стихах можно обнаружить гражданский подтекст.

Такое обобщение, конечно, как и все обобщения, страдает неточностью. Для раннего Маяковского протест общественно-политический был функцией лирической поэзии (как в стихотворении «Нате!», кончавшемся строфой: «... сегодня мне, грубому гунну,// кривляться перед вами не захочется - и вот// я захохочу и радостно плюну,// плюну в лицо вам// я - бесценных слов транжир и мот» Маяковский В. Нате! // Маяковский В. Сочинения в трех томах. М.: Художественная литература,1965. Т. 1. С. 58. ), так же, как и для Ахматовой тридцатых-сороковых годов поэтические произведения, отражающие реальные обстоятельства жизни в СССР (например, «Реквием») являлись, напротив, функцией ее лирической поэзии.

Георгий Иванов как поэт представляет особый интерес с той точки зрения, что его поэтическая позиция является в некотором роде синтезом позиций Ахматовой и Маяковского. Попробуем поразмыслить о том, к какой же из позиций все-таки больше склонялся Георгий Иванов.

С человеческой, да и политической точки зрения ему, несомненно, более импонировал взгляд Ахматовой, не говоря уже о том, что трагедия Гумилева как бы сближала Иванова и Ахматову (это уже много позже, почти через полвека, Ахматова пыталась «противопоставить мифу свою правду» Коваленко С. Указ. соч. С. 320., то есть опровергнуть мемуары эмигрантов, вышедшие за границей - прежде всего Маковского, Берберовой, Одоевцевой и Георгия Иванова).

Сам Георгий Владимирович относился к Ахматовой всегда уважительно - и как к поэту, и как к человеку, и как (подозреваю я) к жене своего кумира, Николая Гумилева. Этому можно найти множество свидетельств в мемуарной прозе Иванова - приведу лишь одно, вложенное автором в уста хозяина знаменитой «Башни», Вячеслава Иванова, после чтения Ахматовой знаменитой «перчатки с левой руки». Итак, Вячеслав Иванов тогда сказал, якобы, так: «Анна Андреевна, поздравляю вас и приветствую. Это стихотворение - событие в русской поэзии» Иванов Г. Петербургские зимы // Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 3. С. 57.. Полагаю, что оценка Георгия Иванова была близка оценке его однофамильца.

Оценки Ивановым Маяковского были, конечно же, не столь благожелательны. В сущности, оценки эти как таковые отсутствуют - в «Петербургских зимах» и «Китайских тенях», так же как и в прилегающем к ним корпусе мемуарных текстов, имя Маяковского встречается один-два раза. Но там, где оно встречается (например, в очерке «Бродячая собака»), мы не встретим ругательных слов по поводу Маяковского.

Это дорогого стоит. Как уже говорилось, фигура умолчания в определенных обстоятельствах вполне может служить источником, и рассматриваемый случай, несомненно, из этого числа.

Среди эмиграции Маяковского, естественно, принято было ругать. У Георгия Иванова был свой, личный повод недоброжелательно относиться к футуризму и «главному» из футуристов - именно среди представителей этого литературного течения Иванов начинал, но «вкус к писанию лиловых «шедевров» » Там же. С. 23. у него быстро прошел. Несмотря на эти два обстоятельства - личный неудачный опыт вхождения в поэзию через футуризм и политические разногласия - Георгий Иванов не счел нужным поносить Маяковского в своих воспоминаниях, причем в воспоминаниях «беллетризированных», где можно было кое-чего и присочинить.

В рамках разговора об отношении Георгия Иванова к Маяковскому стоит обратить внимание на один любопытный момент. Уже говорилось, что Иван Бунин в своих политических взглядах оказался человеком куда более гибким, чем Георгий Иванов - совсем не то отношение проявлялось у Бунина к собратьям по перу, прислуживающих, с его точки зрения, советской власти. Эпитеты Ивана Алексеевича по отношению к Маяковскому, употребленные им в одноименной статье (впервые опубликована в 1950, уже много лет спустя после смерти Владимира Маяковского - а полемический задор Бунина не угас), трудно назвать сколько-нибудь дипломатичными: «самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства», «Владимир Маяковский превзошел даже самых отъявленных советских злодеев и мерзавцев» .

Что характерно - настоящие, большие поэты (как Марина Цветаева, как тот же Георгий Иванов) снисходительно относились к вовлеченности Маяковского в революцию, видя и понимая его гигантский поэтический дар, в то время как поэты помельче (как З.Гиппиус) на первый план выдвигали именно общественно-политическую деятельность Маяковского, оценивая его именно с этих позиций (кстати, такая классификация позволяет оценить и одаренность Бунина как поэта - да простят мне подобную ремарку его искренние почитатели).

Возвращаясь собственно к поэтическому творчеству Георгия Иванова, следует отметить, что изначально оно шло от лиризма, хотя уже в начале двадцатых годов им был опубликован ряд довольно острых стихотворений (хотя бы «Пушкина, двадцатые годы...», которое заканчивается строками: «И, возвращаясь с лицейской пирушки,// Вспомнив строчку расстрелянного поэта,// Каждый бы подумал, как подумал Пушкин:// «Хорошо, что я не замешан в это» » Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 1. С. 489. - аллюзии на восстание декабристов совершенно очевидны).

В сущности, и в дальнейшем поэтическое творчество Георгия Иванова развивалось по тому же пути: основу его стихотворного корпуса текстов составили лирические стихотворения, которые время от времени перемежались остро- или общественно-политическими.

Такими «вкраплениями» в лирическую ткань поэзии Георгия Иванова служат, несомненно, такие стихи, как «Паспорт мой сгорел когда-то.», «Слава, императорские троны.», «Кавалергардский или Конный полк», и, безусловно, блестящие «Стансы» 1953 года, написанные, так сказать, на смерть Сталина. Стихотворение это, особенно его вторая часть, показывает не только отношение Георгия Иванова к Сталину и вождям рангом помельче, но и понимание Ивановым ситуации в Советском Союзе, а отчасти даже и прозрение будущего. Приведу две строфы: «А перед ним в почетном карауле// Стоят народа меньшие отцы,// Те, что страну в бараний рог согнули,-// Еще вожди, но тоже мертвецы» . Другая строфа: «В безмолвии у сталинского праха// Они дрожат. Они дрожат от страха,// Угрюмо пряча некрещеный лоб,// И перед ними высится, как плаха,// Проклятого «вождя» - проклятый гроб» Бунин И. Маяковский // Бунин И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Московский рабочий. Т. 8. С. 324.

Так воспринимал события революции и последующее существование России уже под властью большевиков Георгий Иванов. В следующем разделе скажем несколько слов о том, как относились к данным предметам другие представители эмиграции. 4.4. Пестрота эмиграции.

Как уже говорилось, эмиграция не представляла какой-то единой, монолитной общественно-политической силы: здесь присутствовали и монархисты, и республиканцы, и сторонники левых партий, которые с некоторых пор стали преследоваться большевистским правительством в СССР, а позднее и сами большевики-невозвращенцы, не желавшие ехать назад в Советский Союз из опасения за свои жизни и в связи с возможными репрессиями (в частности, из разведки и дипломатического корпуса).

Поскольку речь в этой главе, как уже было заявлено, будет идти не только о Георгии Иванове, дадим краткий обзор политических настроений, присущих поэтам, эмигрировавшим из России. В этом кратком обзоре мною будут рассмотрены не только поэты, но и прозаики, так как литературный круг эмиграции не делился, конечно, по жанровому принципу.

На крайне правом фланге общественных настроений находились многие посетители «Зеленой лампы», собиравшиеся в доме Мережковского и Гиппиус - это и хозяева и дома, и Г.Иванов, и И.Бунин, о которых уже говорилось, и многие другие. Сам Мережковский, по словам В.Крейда, «с самого начала жизни на Западе . занял непримиримую антибольшевистскую позицию. Раньше многих он понял, что большевизм не только русская, но и мировая беда» Крейд В. Д.С.Мережковский // Дальние берега. М.: Республика,1994. С. 104..

Близость общественно-политических взглядов постоянных участников и посетителей «Зеленой лампы» объяснялась своеобразным конкурсным отбором: «З.Н.Гиппиус усаживала (потенциального члена кружка) около себя и производила подробный опрос: каковы взгляды на литературу и - самое решающее - как реагирует «новый человек» на общественные, религиозные и общечеловеческие вопросы» Терапиано Ю. Воскресенья у Мережковских и «Зеленая лампа» // Дальние берега. М.: Республика, 1994. С. 106..

Несколько иную позицию занимали писатели и поэты, некогда группировавшиеся в России вокруг журнала «Сатирикон», наиболее значительными из которых были Саша Черный, Аркадий Аверченко и Дон Аминадо. До революции, по причине критики общественных неустройств, в официозных кругах их считали левыми, но в эмиграции они стали скорее правыми - Саша Черный говорил: «я не вернусь обратно, потому что моей России более нет и никогда не будет!!» . Впрочем, наряду с этими словами, он писал о людях близких ему взглядов, обращаясь, в том числе, и к посетителям «Зеленой лампы»: «Не прокурорствуют с партийной высоты,// И из своей больной любви к России// Не делают профессии лихой» Черный С. Тех, кто страдает гордо и угрюмо... // Вернуться в Россию - стихами. М.: Республика,1995. С. 522..

Такая позиция «сатириконцев» вполне понятна - к аристократии, даже к дворянству большинство из них не принадлежало, следовательно было лишено аристократического снобизма; в активных боевых действиях на стороне белых «сатириконцы» практически не участвовали (хотя Аверченко работал в «Юге России», «интенсивно агитируя за помощь Добровольческой армии» Богословский Н. Эскизы к биографии // Аверченко А. Шутка мецената. М.: Известия,1990. С. 11.- но агитация и война - разные вещи) - откуда следовало отсутствие личных счетов к большевикам (если, конечно, не причислять к счетам различные бытовые неустройства), да и сама дореволюционная «левизна» накладывала свой отпечаток на общественно-политическую позицию бывших сотрудников «Сатирикона»: идеализация царской России им никак не была свойственна.

Наконец, в эмиграции наличествовали люди, чья позиция в той или иной мере была близка позиции Горького, то есть люди левых взглядов, не принимавшие большевистского идеологического диктата, красного террора и репрессий по отношению к бывшим сподвижникам.

Сам Горький, несмотря на то, что написал «Несвоевременные мысли», эмигрировал и к происходящему в Советском Союзе относился во многом критически, своих левых убеждений никогда не менял. Горький, еще будучи в России, адресовал большевистскому правительству (хотя формально он был адресован революционным матросам) такой вопрос: «убить - проще и легче, чем убедить, но - разве не насилия над народом разрушили власть мо- нархии?» Горький М. Несвоевременные мысли. М.: Советский писатель,1990. С. 161.. Одновременно с этим Горький пишет о том, что «советская власть снова придушила несколько газет, враждебных ей» Там же. С. 166., что «среди служителей Советской власти то и дело ловят взяточников, спекулянтов, жуликов» - и все это печатается в газете «Новая жизнь», в 1918 году, в Советской России. Иными словами, пока существовала такая возможность, Горький предпочитал критиковать большевистскую власть изнутри - когда же цензурный пресс усилился, он эмигрировал, но своих политических взглядов не изменил, видя в том, чему лично был очевидцем, лишь, так сказать, эксцесс исполнителя.

Наконец, еще одной группой, хотя и небольшой по численности, были люди, непосредственно связанные с Советским Союзом - сотрудники посольств или «органов», как муж Марины Цветаевой С.Эфрон. Эти люди, конечно, в большинстве своем не были профессиональными литераторами, но являлись очевидными агентами влияния, в том числе и влияния на литераторов - вряд ли М.Цветаева вернулась бы в СССР, если бы не позиция С.Эфрона, сказавшаяся и на формировании политических взглядов детей Марины Цветаевой.

Таким образом, следует четко отдавать себе отчет, что поэты и писатели, эмигрировавшие из России после революции и гражданской войны, никак не могут быть причислены к «белой эмиграции», как это часто встречается в литературе, ибо общественно-политические взгляды литераторов были чрезвычайно различны и никак не сводимы к какому-то единому, монархическому, республиканскому или же демократическому, знаменателю.

4. Послереволюционные литературные объединения

4.1 Футуристы и близкие к ним круги

Прежде чем начать разговор об отношении футуристов к революции и к последующим событиям в СССР, сделаем несколько предварительных замечаний.

Первое, от чего следует дистанцироваться - это взгляд на все литературное движение футуризма через призму фигуры Маяковского. Это неправильно прежде всего в историческом смысле - ибо на момент издания первых сборников кубофутуристов (таких, как «Садок судей» или «Пощечина общественному вкусу») Маяковский был всего лишь начинающим поэтом и никаким авторитетом, тем более непререкаемым, в литературных кругах не обладал.

Кроме того, еще до кубофутуристов, в 1911 году, появились эгофутуристы, группировавшиеся вокруг Игоря Северянина. Сейчас плохо можно представить себе меру популярности этого поэта в десятые годы ХХ века - однако его победа над Маяковским в своеобразном поэтическом турнире за звание «короля поэтов» в 1918 году говорит сама за себя.

От эгофутуристов в истории литературы осталось практически лишь имя Северянина - кто теперь вспомнит С.Петрова, К.Олимпова, «теоретика» этого направления Ивана Игнатьева? Между тем, непосредственно перед революцией и сразу после нее это литературное течение представляло собой значительную силу.

Второе популярное заблуждение заключается в общем представлении о том, что «футуристы с радостью приняли революцию». Это далеко не совсем так. Судьбы футуристов сложились чрезвычайно по-разному. Василий Ка- меский смог влиться в советскую систему, стал орденоносцем, депутатом, и прочая, и прочая. Маяковский покончил самоубийством. Хлебников «добрался до смерти в какой-то затерянной деревушке, убитый голодом и истощением» Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. С. 140.. Давид Бурлюк эмигрировал. Борис Пастернак стал к концу жизни литературным диссидентом. Такие разные жизненные обстоятельства, без сомнения, влияли и на восприятие советской действительности.

Известный азербайджанский поэт Анар писал о Маяковском: «этот внутренний революционный дух, этот индивидуальный бунт, обусловленные самой личностной сущностью Маяковского, совпали с конкретными историческими катаклизмами» . Писал Анар о Маяковском, но эту фразу можно отнести к большинству кубофутуристов - доминантой их литературного поведения был бунт против устоявшегося порядка вещей - неважно, как каждый из футуристов именовал его - буржуазный, затхлый, самодержавный.

Скажем, Велимир Хлебников никогда не принимал активного участия в революционных событиях (да и не мог принимать по самому складу личности) - однако и он писал после февральской революции «Да будет народ государем// Всегда, навсегда, здесь и там!» Хлебников В. Избранное. М.: Детская литература,1988. С. 37.. Однако его представление о «городе будущего», отраженное в одноименном стихотворении, совершенно отлично от лефовских урбанистических представлений: «Здесь площади из горниц, в один слой,// Стеклянною страницею повисли,// Здесь камню сказано «долой» » Анар Р. Косой дождь // Независимая газета, 22.10.2015..

Иными словами, представления о революции, путях развития России и будущем было у футуристов весьма различным. Еще точнее будет сказать - часть футуристов, впоследствии сгруппировавшаяся вокруг ЛЕФа и Маяковского, встала на просоветские позиции, но это был лишь один из цветов в спектре мнений.

Кроме того, надо обратить внимание на еще одно обстоятельство: все футуристы выступали за революцию в искусстве, но отнюдь не все - за революцию социальную: тот же Игорь Северянин написал, конечно, в 1940 году, уже после присоединения Эстонии, где он жил, к Советскому Союзу: «Только ты, крестьянская, рабочая,// Человечекровная, одна лишь,// Родина, иная, чем все прочие» Северянин И. Стихотворения. М.: Советская Россия,1988. С. 374. - но это была, видимо, лишь ритуальная поэтическая дань нового подданного советской власти. До того, как Эстония стала частью советской территории, Игорь Северянин отнюдь не испытывал горячего желания возвратиться на эту, «иную, чем все прочие», Родину - даже и сразу после революции, когда он не по своей воле оказался за границей.

И еще одно соображение, которое кажется мне важным для дальнейшего разговора. С сегодняшнего отдаления от событий десятых-двадцатых годов ХХ века деление поэтов на группы и направления кажется нам достаточно четким - на деле же такое деление было достаточно условным. Например, Георгий Иванов, считающийся одним из наиболее верных учеников (в том числе и в человеческом плане) Николая Гумилева, начинал в кружке эгофутуристов. Борис Пастернак, практически до конца поддерживавший ЛЕФ, поначалу печатался вместе с участниками литературного объединения «Скифы» («крестьянскими поэтами») в левоэсеровских газетах «Наш путь» и «Знамя труда». Как видно, никакого жесткого разделения в принадлежности поэтов к тому или иному литературному объединению не было.

Обобщая сказанное в этом разделе, хотелось бы еще раз подчеркнуть: футуристы как литературное направление выступали за революцию в искусстве, а не за социальные изменения в обществе, и поэтому ни в коем случае не надо путать дореволюционные взгляды Василия Каменского, Крученых, Хлебникова, Маяковского, Пастернака с той позицией, на которой стоял ЛЕФ в двадцатых годах и которую многие - и современники, и потомки - считали как минимум политически ангажированной и морально небезупречной. 5.2 Эволюция символизма.

После краткого разговора о футуризме стоило бы поговорить о символизме - и этим, так сказать, наглядно доказать справедливость сентенцию о сходстве несходного, поскольку именно символизм по своим установкам находился наиболее далеко от футуризма в серебряный век русской литературы.

Установки символистов на недосказанность, намеки, символику, загадочность как нельзя менее соответствовали времени бурных социальных катаклизмов - и именно в силу этого обстоятельства многие из символистов с приходом вначале февральской, а затем и октябрьской революции заняли весьма четкие политические позиции (надо отметить, что это касается даже Максимилиана Волошина, который стал проповедовать своеобразно понятое им толстовство: помощь всем обиженным и преследуемым).

Особенно ярко такая смена ориентиров проявилась в истории с публикацией Александром Блоком поэмы «Двенадцать». Как писал сам А.Блок в письме Н.Нолле-Коган от 17 октября 1918 года, он «почувствовал злобу ... в некоторых литературных кругах Москвы ... с кем я лично или мало знаком или совсем не знаком . эта злоба исходит от людей, которых я уважаю и ценю. ... Не знаю, где источник этой злобы» Блок А. Собрание сочинений в шести томах. Л.: Художественная литература,1983. Т. 6. С. 287-288..

По поводу неосведомленности об источнике злобы Александр Александрович, положим, лукавил, что не мешает нам задаться тем же вопросом: что именно в «Двенадцати» послужило объектом нападок со стороны бывших литературных союзников Блока, но и не только с их стороны.

Дело в том, что «Двенадцать» написана совершенно по символистским канонам именно с литературной точки зрения. Именно из-за этой «символистичности» поэмы впоследствии разгорелись жаркие споры в филологических кругах: о фигуре Христа, которого Блок увидел «впереди», о символичности числа двенадцать в применении к фигуре Христа, о правомерности совмещения в поэме разнородных пластов etc. Я не буду вдаваться в подробности литературной полемики о поэме, ибо речь сейчас не о том - для нас важно другое: написав текст, по своим литературным установкам вполне отвечающий требованиям поэтики символистов, Александр Блок подвергся обструкции со стороны большинства своих прежних единомышленников за идеологическое содержание поэмы.

Вообще, стоит отметить, что устоявшееся мнение (скорее даже не мнение, а представление) о символистах как приверженцах умеренно либеральных политических взглядов ошибочно. Как и в случае с футуристами, каких-либо единых политических воззрений символисты не придерживались, и часто испытывали почти противоположные политические симпатии, что легко проследить и по их биографиям.

Скажем, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский никогда не были замечены в симпатиях к левым силам, после октябрьской революции эмигрировали и уже за границей пытались доставить советской власти те неприятности, которые были им по силам. А между тем Андрей Белый и Валерий Брюсов вполне смогли встроиться в советскую систему и прожили до весьма преклонных лет в СССР (последний даже вступил в 1920 году в ВКП(б) ). Таким образом, ответная реакция на слом общественной и политической жизни страны у символистов была весьма различной.

Для того, чтобы понять настроения в среде символистов, необходимо учесть два обстоятельства. Во-первых, к моменту революции символизм был уже направлением старым и некоторым образом, так сказать, «академезииро- ванным», да и сами символисты были немолоды - Блоку и Белому было около сорока, а Брюсову и Вячеславу Иванову далеко за сорок - так что молодого азарта и стремления к борьбе, тем более политической, у них было немного. Кроме того, следует отметить, что и как поэты (в первую очередь это касается Брюсова, Блока и Белого) после 1917 года они написали немного.

В воспоминаниях о Блоке Ю.Анненков писал: «Последним словом, которое я услышал от Блока накануне его последней поездки в Москву весной 1921 года, было: «Устал» » Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. с. 85.. Эта цитата из мемуаров Анненкова символич- на, ибо устал не только Блок - «устал», фигурально выражаясь, весь символизм, ибо любому литературному течению отпущен свой срок.

Второе обстоятельство, которое надо учитывать для понимания общественно-политических взглядов символистов - то, что в самом начале ХХ века символизм возник все же как новаторское, отчасти бунтарское течение, последователи которого намеревались привнести свежее дыхание в русскую поэзию - пусть и не столь радикальными методами, как Маяковский или Крученых. Именно отсюда неприязнь, в частности, Андрея Белого к официозно-чиновничьему Петербургу (как и официозно-литературному), ярко проявившаяся в его знаменитом романе «Петербург».

Однако насмешливость и презрение автора по отношению к Аполлону Аполлоновичу Аблеухову - штатскому генералу и одному из главных героев романа, периодически трансформирующиеся в отвращение (огромные уши, заслоняющие пол-России, родство, которое тот якобы ведет от Адама, «отменная пространность им произносимых речей» Белый А. Петербург. Paris, Booking International,1994. С. 15. ) никак не отменяет неприятия Андреем Белым и сына Аполлона Аполлоновича, потенциального (а затем и реального) террориста и отцеубийцы.

Такая позиция чрезвычайно характерна для символистов вообще. Не принимая многие черты сложившейся в России жизни (в том числе политические), символисты не были готовы действовать радикально, а если и были готовы, то чаще на словах и в поддержку сил скорее охранительных.

С момента своего возникновения на рубеже XIX-XX веков до октябрьской революции символизм эволюционировал из новаторского литературного течения в некий круг литераторов, придерживающийся скорее традиционалистской ориентации, растерял свою пассионарность и ко времени установления советской власти не представлял из себя какой-либо единой общественной (не говоря уж - политической) силы. 5.3. Акмеизм как альтернатива символизму.

Среди тех поэтов, которые объединились вокруг С.Городецкого и Н.Гумилева в 1912 году и образовали литературное течение под названием «акмеизм» оказалось, как это ни странно, даже больше жестких оппонентов советской власти, чем среди символистов.

Судите сами - Николай Гумилев был расстрелян за причастность к контрреволюционной организации (по крайне мере, так звучит официальная версия), Осип Мандельштам написал, пожалуй, самое яркое антисталинское стихотворение тридцатых годов («Мы живем, под собою не чуя страны.»), побывал в ссылке и погиб в лагере, Георгий Иванов эмигрировал и, будучи уже за границей, весьма определенно высказывался о своем неприятии большевизма и недопустимости компромиссов с ним, Анна Ахматова всю жизнь так или иначе преследовалась «рабоче-крестьянской» властью и вряд ли испытывала к ней нежные чувства. Исключением в этом ряду наиболее заметных акмеистов является лишь один из основателей движения, Сергей Городецкий, но его поэтическая биография сделала крутой вираж через несколько лет после основания «Цеха поэтов» - он стал близок к крестьянским поэтам, к Сергею Есенину, а эта группа была уже к новой власти достаточно лояльна - пусть не к большевикам, а скорее к левым эсерам, но все же контрреволюционерами «мужиковствующих» поэтов до поры до времени назвать было трудно.